Страница:
Я закрываю дверь. Больше шести месяцев это место было моим домом. Черт, Бриггс умудрился-таки напомнить мне, откуда я пришла и куда направляюсь. Курс этот был определен задолго до прошлого июля, еще в 1987-м, когда я поняла, что моя судьба – общественная служба, и еще не знала, как верну долг за учебу в Медицинской школе. Я допустила, чтобы такая заурядная вещь, как деньги, и такое постыдное качество, как честолюбие, изменили все бесповоротно и не к лучшему, а, напротив, к худшему. Но я была тогда юной идеалисткой. Гордой, желающей большего, не понимающей, что больше всегда означает меньше, если ты ненасытен.
Закончив приходскую школу и имея за спиной школу права Университета Корнелла, я могла бы начать профессиональную жизнь, не отягощая себя долговыми обязательствами. Но я отказалась от предложения поступить в Медицинскую школу Боумена Грея. Моей мечтой была школа Джонса Хопкинса. Ничего я не хотела так сильно и, наконец попав туда, оказалась без какой-либо финансовой поддержки, а закончила обучение с приличным долгом, выплатить который, казалось, было невозможно. Выход был один – принять военную стипендию, как уже сделали некоторые, включая Бриггса, с которым я познакомилась в начале моей профессиональной карьеры, когда меня приписали к Институту патологии Вооруженных сил, ИПВС. Проведешь какое-то время за просмотром отчетов о вскрытиях в Армейском медицинском центре Уолтера Рида в Вашингтоне, уверял меня Бриггс, вернешь долг, а потом займешь солидный пост в гражданской судебной медицине.
Чего не было в моих планах, так это Южной Африки в декабре 1987-го, того лета на далеком континенте. Нуни Пьеста и Джоанна Рул, обе примерно моего возраста, снимали там документальный фильм. Обеих схватили, привязали к стульям, избили, порезали, изнасиловали битыми бутылками. Обеим вырвали горло. Преступление на расовой почве. Жертвы – две молодые американки. «Отправляйся в Кейптаун и верни их домой», – сказал мне тогда Бриггс. Апартеид, расовая пропаганда. Ложь и ложь кругом. Почему они и почему я?
Спускаясь по ступенькам в вестибюль, приказываю себе не думать об этом хотя бы сейчас. Почему я вообще постоянно об этом думаю? Впрочем, объяснение есть. Утром на меня накричали по телефону. Меня обругали. И вот теперь случившееся более двадцати лет назад снова встало перед моими глазами. Я помню, как исчезли отчеты о вскрытии, как рылись в моем багаже. Я была уверена, что тоже не вернусь домой живой, что меня убьют и объявят жертвой несчастного случая, самоубийства или даже убийства, как тех двух женщин, которые до сих пор стоят у меня перед глазами. Я вижу их так же ясно, как тогда, мертвенно-бледных, коченеющих на стальных столах. Вижу, как стекает кровь в дырку в полу морга, настолько примитивного, настолько плохо оснащенного, что нам пришлось пилить черепа обычной ножовкой. Там не было рентгеновского аппарата, и мне пришлось принести собственную камеру.
Я оставляю ключ на стойке портье и мысленно проигрываю недавний разговор с Бриггсом. Внезапно все проясняется. Не знаю, почему я не разглядела правду сразу. Его сдержанный тон, холодная расчетливость – я как будто смотрела на него через стекло. Мне и раньше доводилось слышать этот тон, но обычно в его обращении к другим, когда речь заходила о проблеме столь важного свойства, что решение ее находилось вне его компетенции. Дело не только в его личном мнении обо мне. Дело в чем-то таком, что выходит за рамки его типичных калькуляций и нашего неспокойного, изобиловавшего конфликтами прошлого.
Кто-то уже вышел на него, и это явно не пресс-секретарь и не кто-то из Довера – это человек сверху. Бриггс наверняка посовещался с Вашингтоном после того, как Марино слил информацию да еще поделился своими дикими домыслами прежде, чем я успела что-то сказать. Чего Марино не следовало делать, так это обсуждать кембриджский инцидент и меня заодно. Проболтавшись, он привел в действие тот механизм, о существовании которого и не догадывался. Да он о многом не догадывется. Марино не служил в армии. Не работал на федеральное правительство. Ничего не смыслит в международных делах. Его представление о бюрократии и интригах – это местное полицейское управление, то, что он сам характеризует одним словом – хрень. Он понятия не имеет о власти. Той власти, что способна повлиять на исход президентских выборов или развязать войну.
Бриггс не предложил бы послать самолет в Массачусетс, чтобы перевезти тело в Довер, если бы не получил указание из Министерства обороны, то есть из Пентагона. Решение было принято, причем без моего участия. Я так рассердилась на Марино, что, забравшись в фургон на парковке, даже не посмотрела на него.
– Расскажи мне об этом спутниковом радио, – обращаюсь я к Люси, потому что намерена добраться до сути, выяснить, что Бриггс знает или думает, что знает.
– «Сириус стилет», – отвечает с заднего сиденья Люси.
Я включаю печку, потому что Марино всегда жарко, когда остальные замерзают.
– По сути, обычное хранилище для файлов плюс источник питания. Работает, конечно, и как переносное ХМ-радио, оно так и задумывалось. Весь фокус в креативных наушниках. Не слишком изобретательно, но в техническом плане выполнено здорово.
– Они встроили пинхол-камеру и микрофон, – добавляет Марино, выезжая со стоянки. – Вот почему я и думаю, что этот парень был шпионом. Он же не мог не знать, что у него в наушниках встроенная система аудио– и видеозаписи.
– Может быть, и не знал. Может быть, это за ним кто-то шпионил, а он ни о чем не догадывался, – говорит мне Люси, и я чувствую, что они с Марино уже поспорили на этот счет. – Камера расположена в ободке, и заметить ее не так-то просто. А если и заметишь, то вовсе не обязательно догадаешься, что внутри – беспроводная камера размером меньше рисового зернышка, аудиотрансмиттер, который ничуть не больше, и сенсор движения, автоматически переключающийся в режим сна, если в течение девяноста секунд не регистрирует никакого движения. Парень гулял с микровеб-камерой, которая записывала все на жесткий диск радио и дополнительную восьмигиговую SD-карту. Знал ли он об этом – другими словами, смонтировал ли все это сам, – говорить рано. Да, Марино именно так и думает, но у меня такой уверенности нет.
– SD-карта идет в комплекте с радио или ее добавили уже потом? – спрашиваю я.
– Потом. Иначе говоря, существенно увеличили пространство памяти. Сбрасывались ли файлы периодически куда-то еще, например на домашний компьютер, – вот что интересно. Если мы их найдем, то, может быть, и узнаем, в чем тут дело.
Люси хочет сказать, что те видеоклипы, которые она просмотрела, ничего особенного нам не говорят. Она полагает – и небезосновательно, – что дома у нашего клиента есть компьютер, возможно, даже не один, но где он живет и кто он такой, ей пока определить не удалось.
– На жестком диске и SD-карте сохранилась лишь запись от 5 февраля, то есть прошлой пятницы, – продолжает Люси. – Значит ли это, что наблюдение только-только началось или что видеофайлы слишком большие и занимают много места на жестком диске? Скорее второе. Возможно, они скачиваются куда-то еще, а на жесткий диск и SD-карту идет новая запись. В таком случае мы имеем последнюю запись, но это вовсе не значит, что где-то нет других, более ранних.
– Тогда можно предположить, что видеоклипы перекачивались удаленно.
– Будь я шпионкой, так бы и делала, – говорит Люси. – Я бы входила в систему и скачивала что хотела.
– А как насчет просмотра в реальном времени? – спрашиваю я.
– Вполне возможно. Если шпионили за ним, то тот, кто вел слежку, мог подключиться к веб-камере и видеть все как есть.
– То есть наблюдать за ним?
– Такое объяснение представляется наиболее логичным. Или же собирать информацию, шпионить. Некоторые именно так и делают, когда подозревают, что их обманывают. В общем, вариантов много.
– Тогда нельзя исключать, что он непреднамеренно записал собственную смерть. – Мысль эта дает лучик надежды и в то же время глубоко меня трогает. – Я говорю «непреднамеренно», потому что мы не знаем, с чем имеем дело. Не знаем, например, умышленно ли он записал свою смерть и, следовательно, не совершил ли самоубийство. Я должна все учитывать.
– Никакой он не самоубийца, – подает голос Марино.
– На данный момент мы не можем ничего исключать, – повторяю я.
– Например, вариант с бомбистом-самоубийцей, – говорит Люси. – Как в Колумбайне и Форт-Худе. Может, он хотел совершить теракт в Нортон’с-Вудс, убить как можно больше людей, а потом покончить с собой, но что-то пошло не так, и у него не получилось.
– Мы не знаем, с чем имеем дело, – в который уже раз повторяю я.
– В обойме у «глока» семнадцать патронов, и еще один в стволе, – сообщает Люси. – Мощная штука. Любую свадьбу испоганишь. Надо узнать, кто женился и что были за гости.
– У людей такого рода есть еще и дополнительные магазины. – Я знаю, как это было в Форт-Худе, в Вирджиния-Тек и во многих других местах, где преступники открывали огонь, не особенно заботясь о том, кого убивают. – Те, кто планирует массовое убийство, обычно запасаются и патронами, и оружием. Но я с тобой согласна. Американская академия искусств и наук – заведение не простое. И правда, надо бы разузнать подробности этой свадьбы.
– По-моему, ты и сама член этой конторы, – обращается ко мне Марино. – Может, знаешь, к кому обратиться за списком членов этой академии, расписанием мероприятий?
– Я не член.
– Шутишь.
Я могла бы сказать, что не получала ни Нобелевскую, ни Пулитцеровскую премию, что у меня нет степени доктора философии, но я доктор медицины и доктор права, но это не в счет. Я могла бы напомнить, что список членов академии в данном случае не так уж важен, потому что здание может арендовать и не член академии. Важны только связи и деньги. Но вдаваться в пространные объяснения у меня не было ни малейшего желания. И кто его просил звонить Бриггсу? Вот на черта он это сделал?
– Что касается записей. Есть хорошая новость и не очень. – Люси опускает руку за сиденье и подает мне свой айпад. – Хорошая новость: ничего не было стерто. По крайней мере, последняя запись сохранилась. И это может послужить аргументом в пользу того, что шпионил все-таки он сам. Ведь если бы кто-то следил за ним и был причастен к его смерти, он, скорее всего, подключился бы к веб-адресу и очистил жесткий диск и SD-карту прежде, чем до них добрались бы люди вроде нас.
– А как насчет того, чтобы унести это чертово радио и наушники? – вступает Марино. – Если парня вели, если на него охотились и кто-то его шлепнул? Лично я бы на месте ловкача прихватил и то и другое да и смылся. Бьюсь об заклад, запись делал он сам. И в то, что это был кто-то другой, никогда не поверю. А еще я уверен, что этот парень занимался чем-то незаконным. Не знаю, зачем ему все это шпионское оборудование понадобилось, но знал о нем только он один. Досадно, что нет записи преступника, того, кто его угрохал. Тоже, кстати, примечательный факт. Если он нарвался на кого-то, когда выгуливал собаку, то почему камера это не записала?
– Камера не записала, потому что он этого типа не видел, – отвечает Люси. – Он на него не смотрел.
– При условии, что человек, так или иначе способствовавший его смерти, вообще был, – напоминаю я обоим.
– Верно, – соглашается Люси. – Устройство записывает преимущественно то, на что смотрит тот, кто его носит. Камера находится на макушке и направлена непосредственно вперед, как третий глаз.
– Значит, тот, кто его шлепнул, подошел сзади, – подводит итог Марино. – И случилось все так быстро, что жертва не успела даже обернуться. Либо так, либо имело место нечто вроде снайперского выстрела. Может, в него выстрелили с расстояния. Типа отравленным дротиком. Некоторые яды ведь вызывают кровоизлияние, так? Кто-то скажет, что это уж слишком, но ведь такое иногда случается. Помните тот случай, когда агент КГБ отравил кого-то рицином[12], уколов зонтиком? Тот парень ждал автобус на остановке, и никто ничего не заметил.
– Человек, о котором ты говоришь, был болгарским диссидентом и работал на Би-би-си. Насчет зонтика полной ясности нет, а вот ты без карты только глубже в чащу забираешься, – отрезаю я.
– В любом случае рицин не убивает мгновенно, – вставляет Люси. – Как и большинство ядов. Даже цианид. Не думаю, что его отравили.
– И это к тому же нам совершенно не поможет, – отвечаю я.
– Моя карта – опыт копа, – говорит Марино. – Я использую свои дедуктивные навыки. Не зря же меня называют Шерлоком. – Он стучит по бейсболке толстым указательным пальцем.
– И никто тебя Шерлоком не называет, – доносится сзади голос Люси.
– Нам это не поможет, – повторяю я, глядя на Марино, на его здоровенные руки на руле, упирающемся в живот, даже когда он в своей «боевой форме».
– Не ты ли постоянно твердишь, что мыслить надо шире? – Марино защищается, и в его голосе слышатся жесткие нотки.
– Что проку гадать?
Делать поспешные выводы вполне в натуре Марино, но после того, как он перебрался в Кембридж и стал работать на меня, эта черта проявляется все сильнее. Я нахожу объяснение в том, что в нашей жизни постоянно присутствуют военные, и это столь же ощутимо, как и пролетающие над Довером самолеты. Еще больше я виню в этом Бриггса. Марино в полном восторге от этого «настоящего мужчины», судебного патологоанатома да к тому же еще и армейского генерала. Тот факт, что и я имею отношение к военным, никогда ничего для него не значил и даже не принимался во внимание, и это несмотря на то, что армия была частью моего прошлого, а после 11 сентября я даже получила особый статус. Марино всегда игнорировал мои связи с правительством, делая вид, что никаких связей и вовсе нет.
Он смотрит вперед, и фары приближающегося автомобиля освещают его лицо с печатью недовольства и некоторой самоуверенности, составляющей часть его натуры. Я бы, наверное, пожалела Марино – мы привязаны друг к другу, и это отрицать невозможно, – но не сейчас. Не в нынешних обстоятельствах. Не хочу показывать, как я расстроена.
– Чем еще ты поделился с Бриггсом? Кроме своего мнения?
Марино молчит, и в разговор вступает Люси:
– Бриггс видел то же самое, что увидишь ты. Идея не моя, и пересылала материалы не я. Это так, для полной ясности.
– Что именно ты не пересылала? – интересуюсь я, хотя и знаю уже ответ. Невероятно. Марино переслал Бриггсу материалы, являющиеся, по сути, уликами. Дело мое, но первым информацию получил Бриггс.
– Он захотел посмотреть, – говорит Марино, как будто желание генерала уже само по себе достаточная причина. – Что я, по-вашему, должен был ему сказать?
– Ты ничего не должен был ему говорить. Его это дело совсем не касается. Ты действовал через мою голову.
– Ладно, пусть так, – признает Марино. – Но его же назначили главным врачом. То есть, можно сказать, его назначил президент. И если так, то по рангу он выше любого из нас.
– Генерал Бриггс не является главным судмедэкспертом штата Массачусетс, и ты на него не работаешь. Ты работаешь на меня. – Я тщательно подбираю слова. Стараюсь говорить спокойно и рассудительно, как бывает, когда в зале суда меня пытается сбить с толку какой-нибудь враждебно настроенный прокурор или когда Марино готов вот-вот взорваться, разразиться проклятиями и хлопнуть дверью. – ЦСЭ подпадает под смешанную юрисдикцию и может в некоторых случаях заниматься федеральными делами, и это, конечно, вносит некоторую неразбериху. Мы – совместное предприятие двух правительств, федерального и штата, а также МТИ. Все запутано и хитро, эксперимент беспрецедентный, вот почему ты должен был предоставить заниматься этим делом мне, а не идти в обход. Преждевременное вмешательство генерала Бриггса создает проблему, которая заключается в том, что некоторые вещи могут начать жить самостоятельной жизнью. Но что сделано, то сделано.
– Что ты имеешь в виду? Что сделано? – неуверенно спрашивает Марино.
Я улавливаю в его голосе беспокойство, но протягивать руку помощи не собираюсь. Пусть сам подумает о том, что сделано, потому что сделал это он.
– Ладно, теперь расскажи мне о плохих новостях. – Я поворачиваюсь к Люси.
– Посмотри. Здесь три последние записи, включая примерно минуту, когда камера записывала санитаров, копов и меня в лаборатории.
Цветной дисплей айпада ярко светится в темноте. Я касаюсь иконки первого выбранного Люси видеоклипа и вижу то же, что видел умерший вчера в пятнадцать часов четыре минуты: черная с белым борзая свернулась на голубом диване в гостиной с сосновым полом и сине-красным ковриком.
Камера движется вместе с человеком, потому что он надел наушники, и устройство начало запись: кофейный столик с аккуратными стопками книг и бумаг и чем-то похожим на архитектурный или инженерный чертежный лист с карандашом на нем; окно с закрытыми деревянными ставнями; стол с двумя плоскоэкранными мониторами и двумя серебристыми «макбуками», подключенным к зарядке телефоном, возможно айфоном, и янтарного цвета стеклянной курительной трубкой в пепельнице; напольная лампа под зеленым абажуром; флисовая постель для собаки и разбросанные игрушки. Мельком вижу дверь с засовом и замком-задвижкой и стену с фотографиями в рамке и постерами, разглядеть которые не успеваю. Ладно, это подождет – рассмотрю позднее.
Пока что я не вижу ничего такого, что подсказало бы, кто он или где живет, но создается впечатление, что это небольшая квартирка или дом человека, любящего животных, финансово обеспеченного, оберегающего свою личную жизнь и внимательного к вопросам безопасности. Человек этот – если допустить, что дом и собака его, – занимается высокоинтеллектуальной работой с техническим уклоном, он креативен и организован, возможно, курит марихуану. Пес для него не трофей, а спутник, существо, пострадавшее от чьей-то жестокости в прошлой жизни и не способное себя защитить. Мне жаль животное. И кстати, что с ним случилось?
Конечно, ни санитары, ни полицейские не могли бросить беспомощное, оставшееся без хозяина животное в Нортон’с-Вудс, тем более при вчерашней погоде в Новой Англии. Бентон говорил, что сегодня утром в Кембридже термометр показывал одиннадцать градусов, а к вечеру ожидается снег. Может быть, собака сейчас в пожарном отделении, накормлена и присмотрена. Может быть, ее забрал домой следователь или какой-то другой полицейский. Но возможно, никто и не понял, что борзая принадлежит умершему. Господи, какой ужас…
– Что с собакой? – спрашиваю я.
– Понятия не имею, – отвечает Марино. – До сегодняшнего утра, когда мы с Люси посмотрели то, что ты сейчас смотришь, никто ничего не знал. Санитары не помнят, чтобы там бегала какая-то беспризорная борзая, да они и не смотрели, хотя заметили, что ворота были открыты. Ну, ты и сама, наверное, знаешь, что их почти никогда и не закрывают.
– Такого холода животное может и не пережить. Как люди могли не заметить бегающую с поводком псину? Она ведь не сразу нашла открытые ворота, а, наверное, носилась несколько минут по парку. Здравый смысл подсказывает, что, когда хозяин падает, пес не сразу убегает из леса на улицу.
– В таких парках, как Нортон’с-Вудс, люди часто спускают собак с поводка и дают им побегать на свободе, – говорит Люси. – Я сама так делаю, когда выгуливаю Джет-рейнджера.
Джет-рейнджер – ее престарелый бульдог, и бегать он уже не в состоянии.
– Так что на него могли и не обратить внимания, потому что он ничем от других собак не отличался, – добавляет Люси.
– К тому же все были немножко заняты парнем, который вдруг ни с того ни с сего свалился замертво, – констатирует очевидный факт Марино.
Я смотрю на армейские постройки вдоль плохо освещенной дороги, на самолеты, большие и яркие, как планеты в хмурой мгле. Все услышанное представляется мне полной бессмыслицей. Странно, что борзая не осталась рядом с хозяином. Может быть, собака запаниковала? Или ее не заметили по какой-то другой причине?
– Пес должен объявиться, – продолжает Марино. – Не может быть, чтобы люди не обратили внимания на бродящую без хозяина борзую. Я так думаю, что ее взял кто-то из соседей или какой-нибудь студент. Хотя, может, и убийца.
– Зачем? – недоуменно спрашиваю я.
– Как ты сама говоришь, мыслить надо шире, – отвечает он. – Откуда нам знать, что тот, кто это сделал, не остался поблизости, а потом, улучив удобный момент, не забрал собаку. Сделал вид, что хозяин он сам, и увел.
– Но зачем?
– Может, собака каким-то образом вела к убийце? Могла его раскрыть? А может, для него это что-то вроде игры. Взял, чтобы пощекотать себе нервы. Или как сувенир. Да кто ж его знает? Будешь смотреть, обрати внимание, что в какой-то момент с пса сняли поводок. И больше его уже не видно. Ни возле наушников, ни рядом с телом.
Собаку зовут Сок. Я смотрю дальше и вижу, как мужчина идет по комнате и щелкает языком, приглашая друга на улицу. «Идем, Сок, – говорит он приятным баритоном. – Идем, лентяй, пора прогуляться». Я улавливаю легкий акцент, то ли британский, то ли австралийский. А может, и южноафриканский, что было бы немного жутковато. Неприятное совпадение. Мне становится не по себе, и я стараюсь не думать о Южной Африке. Соберись, сосредоточься на том, что видишь, мысленно говорю я себе. Сок соскакивает с дивана – ошейника на нем нет. Мальчик, если судить по имени. Худой, кое-где проступают ребра, что типично для борзых, и далеко не молод, может, даже стар. Одно ухо как будто разорвано. Отбегал свое, и списали, а кто-то подобрал. Интересно, есть ли у него микрочип?
В рамке появляется пара рук – мужчина наклоняется, надевает на длинную шею красный ошейник, и я замечаю часы из серебристого металла с тахеометром на безеле и желтый блеск золота, печатки или колледжского кольца. Если кольцо осталось на пальце, если на нем есть гравировка, то оно может что-то подсказать. Руки на дисплее аккуратные, тонкие, пальцы длинные, кожа слегка смуглая. Я успеваю увидеть темно-зеленую куртку, черные мешковатые брюки и потертый мысок коричневого туристического ботинка.
Камера останавливается на стене над диваном, на каштановой обшивке и нижнем крае металлической рамы, потом сдвигается к постеру. Человек поднимается, и картина попадает в кадр целиком – это какая-то репродукция, и она кажется мне знакомой. Я узнаю набросок летающего устройства, крылатой машины, изобретения да Винчи. Память относит меня на годы назад; когда же это было? Летом, перед тем 11 сентября. Я повела Люси в лондонскую галерею Курто на выставку «Леонардо – изобретатель», и мы провели там несколько волшебных часов, слушая лекции самых известных ученых и изучая концептуальные рисунки разнообразных машин, водяных, наземных, боевых: воздушный винт, водолазный костюм, парашют, гигантский арбалет, самодвижущаяся повозка, механический рыцарь.
Великий гений эпохи Ренессанса свято верил, что искусство есть наука и наука есть искусство и что решение всех проблем можно найти в природе, если ты внимателен, наблюдателен, дотошен и посвящаешь свою жизнь поиску истины. Именно этому я всегда старалась научить племянницу. Снова и снова повторяла я ей, что если мы скромны, смиренны и отважны, то можем учиться у всего, что видим вокруг. Человек, которого я вижу на маленьком дисплее устройства, мог бы ответить на все мои вопросы. Поговори со мной. Расскажи. Кто ты и что случилось?
Он идет к закрытой на засов и замок двери, и перспектива резко сдвигается, а угол камеры меняется. Не поправил ли он наушники? Может быть, надвинул на уши, чтобы слушать музыку во время прогулки. Он проходит мимо чего-то массивного, металлического, какой-то гротескной скульптурной фигуры из железного лома. Я удерживаю картинку на паузе, но рассмотреть толком не могу и решаю, что потом, когда позволит время или вынудит необходимость, изучу запись во всех деталях или попрошу Люси увеличить изображение. Сейчас же мне нужно заняться хозяином и собакой, которые направляются в парк, расположенный неподалеку от нашего с Бентоном дома. Я должна увидеть, что случилось. Через несколько минут этот человек умрет. Покажи мне, и я все сделаю. Выясню правду. Позволь мне позаботиться о тебе.
Мужчина и собака спускаются по четырем пролетам тускло освещенной лестницы с голыми деревянными ступеньками. Шаги легкие и быстрые. Выходят на шумную, многолюдную улицу. Солнце висит низко, хлопья снега на черной земле напоминают раздавленные печенюшки «орео», и, когда мужчина смотрит под ноги, я вижу мокрую брусчатку и асфальт, песок и соль после снегоочистки. Он поворачивает голову, оглядывается, и в поле зрения врываются автомобили и люди; на заднем фоне звучит музыка – Энни Леннокс на спутниковом радио. Я слышу только то, что звучит вне наушников, то, что подхватывает микрофон. Мужчина, похоже, добавил звук, и это плохо, потому что теперь он хуже слышит внешние звуки, например как кто-то подходит сзади. Если он беспокоится о своей безопасности, беспокоится настолько, что поставил на дверь дополнительный засов и носит пистолет, то почему так беспечен на улице? Почему не опасается, что к нему могут подобраться вне дома?
Закончив приходскую школу и имея за спиной школу права Университета Корнелла, я могла бы начать профессиональную жизнь, не отягощая себя долговыми обязательствами. Но я отказалась от предложения поступить в Медицинскую школу Боумена Грея. Моей мечтой была школа Джонса Хопкинса. Ничего я не хотела так сильно и, наконец попав туда, оказалась без какой-либо финансовой поддержки, а закончила обучение с приличным долгом, выплатить который, казалось, было невозможно. Выход был один – принять военную стипендию, как уже сделали некоторые, включая Бриггса, с которым я познакомилась в начале моей профессиональной карьеры, когда меня приписали к Институту патологии Вооруженных сил, ИПВС. Проведешь какое-то время за просмотром отчетов о вскрытиях в Армейском медицинском центре Уолтера Рида в Вашингтоне, уверял меня Бриггс, вернешь долг, а потом займешь солидный пост в гражданской судебной медицине.
Чего не было в моих планах, так это Южной Африки в декабре 1987-го, того лета на далеком континенте. Нуни Пьеста и Джоанна Рул, обе примерно моего возраста, снимали там документальный фильм. Обеих схватили, привязали к стульям, избили, порезали, изнасиловали битыми бутылками. Обеим вырвали горло. Преступление на расовой почве. Жертвы – две молодые американки. «Отправляйся в Кейптаун и верни их домой», – сказал мне тогда Бриггс. Апартеид, расовая пропаганда. Ложь и ложь кругом. Почему они и почему я?
Спускаясь по ступенькам в вестибюль, приказываю себе не думать об этом хотя бы сейчас. Почему я вообще постоянно об этом думаю? Впрочем, объяснение есть. Утром на меня накричали по телефону. Меня обругали. И вот теперь случившееся более двадцати лет назад снова встало перед моими глазами. Я помню, как исчезли отчеты о вскрытии, как рылись в моем багаже. Я была уверена, что тоже не вернусь домой живой, что меня убьют и объявят жертвой несчастного случая, самоубийства или даже убийства, как тех двух женщин, которые до сих пор стоят у меня перед глазами. Я вижу их так же ясно, как тогда, мертвенно-бледных, коченеющих на стальных столах. Вижу, как стекает кровь в дырку в полу морга, настолько примитивного, настолько плохо оснащенного, что нам пришлось пилить черепа обычной ножовкой. Там не было рентгеновского аппарата, и мне пришлось принести собственную камеру.
Я оставляю ключ на стойке портье и мысленно проигрываю недавний разговор с Бриггсом. Внезапно все проясняется. Не знаю, почему я не разглядела правду сразу. Его сдержанный тон, холодная расчетливость – я как будто смотрела на него через стекло. Мне и раньше доводилось слышать этот тон, но обычно в его обращении к другим, когда речь заходила о проблеме столь важного свойства, что решение ее находилось вне его компетенции. Дело не только в его личном мнении обо мне. Дело в чем-то таком, что выходит за рамки его типичных калькуляций и нашего неспокойного, изобиловавшего конфликтами прошлого.
Кто-то уже вышел на него, и это явно не пресс-секретарь и не кто-то из Довера – это человек сверху. Бриггс наверняка посовещался с Вашингтоном после того, как Марино слил информацию да еще поделился своими дикими домыслами прежде, чем я успела что-то сказать. Чего Марино не следовало делать, так это обсуждать кембриджский инцидент и меня заодно. Проболтавшись, он привел в действие тот механизм, о существовании которого и не догадывался. Да он о многом не догадывется. Марино не служил в армии. Не работал на федеральное правительство. Ничего не смыслит в международных делах. Его представление о бюрократии и интригах – это местное полицейское управление, то, что он сам характеризует одним словом – хрень. Он понятия не имеет о власти. Той власти, что способна повлиять на исход президентских выборов или развязать войну.
Бриггс не предложил бы послать самолет в Массачусетс, чтобы перевезти тело в Довер, если бы не получил указание из Министерства обороны, то есть из Пентагона. Решение было принято, причем без моего участия. Я так рассердилась на Марино, что, забравшись в фургон на парковке, даже не посмотрела на него.
– Расскажи мне об этом спутниковом радио, – обращаюсь я к Люси, потому что намерена добраться до сути, выяснить, что Бриггс знает или думает, что знает.
– «Сириус стилет», – отвечает с заднего сиденья Люси.
Я включаю печку, потому что Марино всегда жарко, когда остальные замерзают.
– По сути, обычное хранилище для файлов плюс источник питания. Работает, конечно, и как переносное ХМ-радио, оно так и задумывалось. Весь фокус в креативных наушниках. Не слишком изобретательно, но в техническом плане выполнено здорово.
– Они встроили пинхол-камеру и микрофон, – добавляет Марино, выезжая со стоянки. – Вот почему я и думаю, что этот парень был шпионом. Он же не мог не знать, что у него в наушниках встроенная система аудио– и видеозаписи.
– Может быть, и не знал. Может быть, это за ним кто-то шпионил, а он ни о чем не догадывался, – говорит мне Люси, и я чувствую, что они с Марино уже поспорили на этот счет. – Камера расположена в ободке, и заметить ее не так-то просто. А если и заметишь, то вовсе не обязательно догадаешься, что внутри – беспроводная камера размером меньше рисового зернышка, аудиотрансмиттер, который ничуть не больше, и сенсор движения, автоматически переключающийся в режим сна, если в течение девяноста секунд не регистрирует никакого движения. Парень гулял с микровеб-камерой, которая записывала все на жесткий диск радио и дополнительную восьмигиговую SD-карту. Знал ли он об этом – другими словами, смонтировал ли все это сам, – говорить рано. Да, Марино именно так и думает, но у меня такой уверенности нет.
– SD-карта идет в комплекте с радио или ее добавили уже потом? – спрашиваю я.
– Потом. Иначе говоря, существенно увеличили пространство памяти. Сбрасывались ли файлы периодически куда-то еще, например на домашний компьютер, – вот что интересно. Если мы их найдем, то, может быть, и узнаем, в чем тут дело.
Люси хочет сказать, что те видеоклипы, которые она просмотрела, ничего особенного нам не говорят. Она полагает – и небезосновательно, – что дома у нашего клиента есть компьютер, возможно, даже не один, но где он живет и кто он такой, ей пока определить не удалось.
– На жестком диске и SD-карте сохранилась лишь запись от 5 февраля, то есть прошлой пятницы, – продолжает Люси. – Значит ли это, что наблюдение только-только началось или что видеофайлы слишком большие и занимают много места на жестком диске? Скорее второе. Возможно, они скачиваются куда-то еще, а на жесткий диск и SD-карту идет новая запись. В таком случае мы имеем последнюю запись, но это вовсе не значит, что где-то нет других, более ранних.
– Тогда можно предположить, что видеоклипы перекачивались удаленно.
– Будь я шпионкой, так бы и делала, – говорит Люси. – Я бы входила в систему и скачивала что хотела.
– А как насчет просмотра в реальном времени? – спрашиваю я.
– Вполне возможно. Если шпионили за ним, то тот, кто вел слежку, мог подключиться к веб-камере и видеть все как есть.
– То есть наблюдать за ним?
– Такое объяснение представляется наиболее логичным. Или же собирать информацию, шпионить. Некоторые именно так и делают, когда подозревают, что их обманывают. В общем, вариантов много.
– Тогда нельзя исключать, что он непреднамеренно записал собственную смерть. – Мысль эта дает лучик надежды и в то же время глубоко меня трогает. – Я говорю «непреднамеренно», потому что мы не знаем, с чем имеем дело. Не знаем, например, умышленно ли он записал свою смерть и, следовательно, не совершил ли самоубийство. Я должна все учитывать.
– Никакой он не самоубийца, – подает голос Марино.
– На данный момент мы не можем ничего исключать, – повторяю я.
– Например, вариант с бомбистом-самоубийцей, – говорит Люси. – Как в Колумбайне и Форт-Худе. Может, он хотел совершить теракт в Нортон’с-Вудс, убить как можно больше людей, а потом покончить с собой, но что-то пошло не так, и у него не получилось.
– Мы не знаем, с чем имеем дело, – в который уже раз повторяю я.
– В обойме у «глока» семнадцать патронов, и еще один в стволе, – сообщает Люси. – Мощная штука. Любую свадьбу испоганишь. Надо узнать, кто женился и что были за гости.
– У людей такого рода есть еще и дополнительные магазины. – Я знаю, как это было в Форт-Худе, в Вирджиния-Тек и во многих других местах, где преступники открывали огонь, не особенно заботясь о том, кого убивают. – Те, кто планирует массовое убийство, обычно запасаются и патронами, и оружием. Но я с тобой согласна. Американская академия искусств и наук – заведение не простое. И правда, надо бы разузнать подробности этой свадьбы.
– По-моему, ты и сама член этой конторы, – обращается ко мне Марино. – Может, знаешь, к кому обратиться за списком членов этой академии, расписанием мероприятий?
– Я не член.
– Шутишь.
Я могла бы сказать, что не получала ни Нобелевскую, ни Пулитцеровскую премию, что у меня нет степени доктора философии, но я доктор медицины и доктор права, но это не в счет. Я могла бы напомнить, что список членов академии в данном случае не так уж важен, потому что здание может арендовать и не член академии. Важны только связи и деньги. Но вдаваться в пространные объяснения у меня не было ни малейшего желания. И кто его просил звонить Бриггсу? Вот на черта он это сделал?
– Что касается записей. Есть хорошая новость и не очень. – Люси опускает руку за сиденье и подает мне свой айпад. – Хорошая новость: ничего не было стерто. По крайней мере, последняя запись сохранилась. И это может послужить аргументом в пользу того, что шпионил все-таки он сам. Ведь если бы кто-то следил за ним и был причастен к его смерти, он, скорее всего, подключился бы к веб-адресу и очистил жесткий диск и SD-карту прежде, чем до них добрались бы люди вроде нас.
– А как насчет того, чтобы унести это чертово радио и наушники? – вступает Марино. – Если парня вели, если на него охотились и кто-то его шлепнул? Лично я бы на месте ловкача прихватил и то и другое да и смылся. Бьюсь об заклад, запись делал он сам. И в то, что это был кто-то другой, никогда не поверю. А еще я уверен, что этот парень занимался чем-то незаконным. Не знаю, зачем ему все это шпионское оборудование понадобилось, но знал о нем только он один. Досадно, что нет записи преступника, того, кто его угрохал. Тоже, кстати, примечательный факт. Если он нарвался на кого-то, когда выгуливал собаку, то почему камера это не записала?
– Камера не записала, потому что он этого типа не видел, – отвечает Люси. – Он на него не смотрел.
– При условии, что человек, так или иначе способствовавший его смерти, вообще был, – напоминаю я обоим.
– Верно, – соглашается Люси. – Устройство записывает преимущественно то, на что смотрит тот, кто его носит. Камера находится на макушке и направлена непосредственно вперед, как третий глаз.
– Значит, тот, кто его шлепнул, подошел сзади, – подводит итог Марино. – И случилось все так быстро, что жертва не успела даже обернуться. Либо так, либо имело место нечто вроде снайперского выстрела. Может, в него выстрелили с расстояния. Типа отравленным дротиком. Некоторые яды ведь вызывают кровоизлияние, так? Кто-то скажет, что это уж слишком, но ведь такое иногда случается. Помните тот случай, когда агент КГБ отравил кого-то рицином[12], уколов зонтиком? Тот парень ждал автобус на остановке, и никто ничего не заметил.
– Человек, о котором ты говоришь, был болгарским диссидентом и работал на Би-би-си. Насчет зонтика полной ясности нет, а вот ты без карты только глубже в чащу забираешься, – отрезаю я.
– В любом случае рицин не убивает мгновенно, – вставляет Люси. – Как и большинство ядов. Даже цианид. Не думаю, что его отравили.
– И это к тому же нам совершенно не поможет, – отвечаю я.
– Моя карта – опыт копа, – говорит Марино. – Я использую свои дедуктивные навыки. Не зря же меня называют Шерлоком. – Он стучит по бейсболке толстым указательным пальцем.
– И никто тебя Шерлоком не называет, – доносится сзади голос Люси.
– Нам это не поможет, – повторяю я, глядя на Марино, на его здоровенные руки на руле, упирающемся в живот, даже когда он в своей «боевой форме».
– Не ты ли постоянно твердишь, что мыслить надо шире? – Марино защищается, и в его голосе слышатся жесткие нотки.
– Что проку гадать?
Делать поспешные выводы вполне в натуре Марино, но после того, как он перебрался в Кембридж и стал работать на меня, эта черта проявляется все сильнее. Я нахожу объяснение в том, что в нашей жизни постоянно присутствуют военные, и это столь же ощутимо, как и пролетающие над Довером самолеты. Еще больше я виню в этом Бриггса. Марино в полном восторге от этого «настоящего мужчины», судебного патологоанатома да к тому же еще и армейского генерала. Тот факт, что и я имею отношение к военным, никогда ничего для него не значил и даже не принимался во внимание, и это несмотря на то, что армия была частью моего прошлого, а после 11 сентября я даже получила особый статус. Марино всегда игнорировал мои связи с правительством, делая вид, что никаких связей и вовсе нет.
Он смотрит вперед, и фары приближающегося автомобиля освещают его лицо с печатью недовольства и некоторой самоуверенности, составляющей часть его натуры. Я бы, наверное, пожалела Марино – мы привязаны друг к другу, и это отрицать невозможно, – но не сейчас. Не в нынешних обстоятельствах. Не хочу показывать, как я расстроена.
– Чем еще ты поделился с Бриггсом? Кроме своего мнения?
Марино молчит, и в разговор вступает Люси:
– Бриггс видел то же самое, что увидишь ты. Идея не моя, и пересылала материалы не я. Это так, для полной ясности.
– Что именно ты не пересылала? – интересуюсь я, хотя и знаю уже ответ. Невероятно. Марино переслал Бриггсу материалы, являющиеся, по сути, уликами. Дело мое, но первым информацию получил Бриггс.
– Он захотел посмотреть, – говорит Марино, как будто желание генерала уже само по себе достаточная причина. – Что я, по-вашему, должен был ему сказать?
– Ты ничего не должен был ему говорить. Его это дело совсем не касается. Ты действовал через мою голову.
– Ладно, пусть так, – признает Марино. – Но его же назначили главным врачом. То есть, можно сказать, его назначил президент. И если так, то по рангу он выше любого из нас.
– Генерал Бриггс не является главным судмедэкспертом штата Массачусетс, и ты на него не работаешь. Ты работаешь на меня. – Я тщательно подбираю слова. Стараюсь говорить спокойно и рассудительно, как бывает, когда в зале суда меня пытается сбить с толку какой-нибудь враждебно настроенный прокурор или когда Марино готов вот-вот взорваться, разразиться проклятиями и хлопнуть дверью. – ЦСЭ подпадает под смешанную юрисдикцию и может в некоторых случаях заниматься федеральными делами, и это, конечно, вносит некоторую неразбериху. Мы – совместное предприятие двух правительств, федерального и штата, а также МТИ. Все запутано и хитро, эксперимент беспрецедентный, вот почему ты должен был предоставить заниматься этим делом мне, а не идти в обход. Преждевременное вмешательство генерала Бриггса создает проблему, которая заключается в том, что некоторые вещи могут начать жить самостоятельной жизнью. Но что сделано, то сделано.
– Что ты имеешь в виду? Что сделано? – неуверенно спрашивает Марино.
Я улавливаю в его голосе беспокойство, но протягивать руку помощи не собираюсь. Пусть сам подумает о том, что сделано, потому что сделал это он.
– Ладно, теперь расскажи мне о плохих новостях. – Я поворачиваюсь к Люси.
– Посмотри. Здесь три последние записи, включая примерно минуту, когда камера записывала санитаров, копов и меня в лаборатории.
Цветной дисплей айпада ярко светится в темноте. Я касаюсь иконки первого выбранного Люси видеоклипа и вижу то же, что видел умерший вчера в пятнадцать часов четыре минуты: черная с белым борзая свернулась на голубом диване в гостиной с сосновым полом и сине-красным ковриком.
Камера движется вместе с человеком, потому что он надел наушники, и устройство начало запись: кофейный столик с аккуратными стопками книг и бумаг и чем-то похожим на архитектурный или инженерный чертежный лист с карандашом на нем; окно с закрытыми деревянными ставнями; стол с двумя плоскоэкранными мониторами и двумя серебристыми «макбуками», подключенным к зарядке телефоном, возможно айфоном, и янтарного цвета стеклянной курительной трубкой в пепельнице; напольная лампа под зеленым абажуром; флисовая постель для собаки и разбросанные игрушки. Мельком вижу дверь с засовом и замком-задвижкой и стену с фотографиями в рамке и постерами, разглядеть которые не успеваю. Ладно, это подождет – рассмотрю позднее.
Пока что я не вижу ничего такого, что подсказало бы, кто он или где живет, но создается впечатление, что это небольшая квартирка или дом человека, любящего животных, финансово обеспеченного, оберегающего свою личную жизнь и внимательного к вопросам безопасности. Человек этот – если допустить, что дом и собака его, – занимается высокоинтеллектуальной работой с техническим уклоном, он креативен и организован, возможно, курит марихуану. Пес для него не трофей, а спутник, существо, пострадавшее от чьей-то жестокости в прошлой жизни и не способное себя защитить. Мне жаль животное. И кстати, что с ним случилось?
Конечно, ни санитары, ни полицейские не могли бросить беспомощное, оставшееся без хозяина животное в Нортон’с-Вудс, тем более при вчерашней погоде в Новой Англии. Бентон говорил, что сегодня утром в Кембридже термометр показывал одиннадцать градусов, а к вечеру ожидается снег. Может быть, собака сейчас в пожарном отделении, накормлена и присмотрена. Может быть, ее забрал домой следователь или какой-то другой полицейский. Но возможно, никто и не понял, что борзая принадлежит умершему. Господи, какой ужас…
– Что с собакой? – спрашиваю я.
– Понятия не имею, – отвечает Марино. – До сегодняшнего утра, когда мы с Люси посмотрели то, что ты сейчас смотришь, никто ничего не знал. Санитары не помнят, чтобы там бегала какая-то беспризорная борзая, да они и не смотрели, хотя заметили, что ворота были открыты. Ну, ты и сама, наверное, знаешь, что их почти никогда и не закрывают.
– Такого холода животное может и не пережить. Как люди могли не заметить бегающую с поводком псину? Она ведь не сразу нашла открытые ворота, а, наверное, носилась несколько минут по парку. Здравый смысл подсказывает, что, когда хозяин падает, пес не сразу убегает из леса на улицу.
– В таких парках, как Нортон’с-Вудс, люди часто спускают собак с поводка и дают им побегать на свободе, – говорит Люси. – Я сама так делаю, когда выгуливаю Джет-рейнджера.
Джет-рейнджер – ее престарелый бульдог, и бегать он уже не в состоянии.
– Так что на него могли и не обратить внимания, потому что он ничем от других собак не отличался, – добавляет Люси.
– К тому же все были немножко заняты парнем, который вдруг ни с того ни с сего свалился замертво, – констатирует очевидный факт Марино.
Я смотрю на армейские постройки вдоль плохо освещенной дороги, на самолеты, большие и яркие, как планеты в хмурой мгле. Все услышанное представляется мне полной бессмыслицей. Странно, что борзая не осталась рядом с хозяином. Может быть, собака запаниковала? Или ее не заметили по какой-то другой причине?
– Пес должен объявиться, – продолжает Марино. – Не может быть, чтобы люди не обратили внимания на бродящую без хозяина борзую. Я так думаю, что ее взял кто-то из соседей или какой-нибудь студент. Хотя, может, и убийца.
– Зачем? – недоуменно спрашиваю я.
– Как ты сама говоришь, мыслить надо шире, – отвечает он. – Откуда нам знать, что тот, кто это сделал, не остался поблизости, а потом, улучив удобный момент, не забрал собаку. Сделал вид, что хозяин он сам, и увел.
– Но зачем?
– Может, собака каким-то образом вела к убийце? Могла его раскрыть? А может, для него это что-то вроде игры. Взял, чтобы пощекотать себе нервы. Или как сувенир. Да кто ж его знает? Будешь смотреть, обрати внимание, что в какой-то момент с пса сняли поводок. И больше его уже не видно. Ни возле наушников, ни рядом с телом.
Собаку зовут Сок. Я смотрю дальше и вижу, как мужчина идет по комнате и щелкает языком, приглашая друга на улицу. «Идем, Сок, – говорит он приятным баритоном. – Идем, лентяй, пора прогуляться». Я улавливаю легкий акцент, то ли британский, то ли австралийский. А может, и южноафриканский, что было бы немного жутковато. Неприятное совпадение. Мне становится не по себе, и я стараюсь не думать о Южной Африке. Соберись, сосредоточься на том, что видишь, мысленно говорю я себе. Сок соскакивает с дивана – ошейника на нем нет. Мальчик, если судить по имени. Худой, кое-где проступают ребра, что типично для борзых, и далеко не молод, может, даже стар. Одно ухо как будто разорвано. Отбегал свое, и списали, а кто-то подобрал. Интересно, есть ли у него микрочип?
В рамке появляется пара рук – мужчина наклоняется, надевает на длинную шею красный ошейник, и я замечаю часы из серебристого металла с тахеометром на безеле и желтый блеск золота, печатки или колледжского кольца. Если кольцо осталось на пальце, если на нем есть гравировка, то оно может что-то подсказать. Руки на дисплее аккуратные, тонкие, пальцы длинные, кожа слегка смуглая. Я успеваю увидеть темно-зеленую куртку, черные мешковатые брюки и потертый мысок коричневого туристического ботинка.
Камера останавливается на стене над диваном, на каштановой обшивке и нижнем крае металлической рамы, потом сдвигается к постеру. Человек поднимается, и картина попадает в кадр целиком – это какая-то репродукция, и она кажется мне знакомой. Я узнаю набросок летающего устройства, крылатой машины, изобретения да Винчи. Память относит меня на годы назад; когда же это было? Летом, перед тем 11 сентября. Я повела Люси в лондонскую галерею Курто на выставку «Леонардо – изобретатель», и мы провели там несколько волшебных часов, слушая лекции самых известных ученых и изучая концептуальные рисунки разнообразных машин, водяных, наземных, боевых: воздушный винт, водолазный костюм, парашют, гигантский арбалет, самодвижущаяся повозка, механический рыцарь.
Великий гений эпохи Ренессанса свято верил, что искусство есть наука и наука есть искусство и что решение всех проблем можно найти в природе, если ты внимателен, наблюдателен, дотошен и посвящаешь свою жизнь поиску истины. Именно этому я всегда старалась научить племянницу. Снова и снова повторяла я ей, что если мы скромны, смиренны и отважны, то можем учиться у всего, что видим вокруг. Человек, которого я вижу на маленьком дисплее устройства, мог бы ответить на все мои вопросы. Поговори со мной. Расскажи. Кто ты и что случилось?
Он идет к закрытой на засов и замок двери, и перспектива резко сдвигается, а угол камеры меняется. Не поправил ли он наушники? Может быть, надвинул на уши, чтобы слушать музыку во время прогулки. Он проходит мимо чего-то массивного, металлического, какой-то гротескной скульптурной фигуры из железного лома. Я удерживаю картинку на паузе, но рассмотреть толком не могу и решаю, что потом, когда позволит время или вынудит необходимость, изучу запись во всех деталях или попрошу Люси увеличить изображение. Сейчас же мне нужно заняться хозяином и собакой, которые направляются в парк, расположенный неподалеку от нашего с Бентоном дома. Я должна увидеть, что случилось. Через несколько минут этот человек умрет. Покажи мне, и я все сделаю. Выясню правду. Позволь мне позаботиться о тебе.
Мужчина и собака спускаются по четырем пролетам тускло освещенной лестницы с голыми деревянными ступеньками. Шаги легкие и быстрые. Выходят на шумную, многолюдную улицу. Солнце висит низко, хлопья снега на черной земле напоминают раздавленные печенюшки «орео», и, когда мужчина смотрит под ноги, я вижу мокрую брусчатку и асфальт, песок и соль после снегоочистки. Он поворачивает голову, оглядывается, и в поле зрения врываются автомобили и люди; на заднем фоне звучит музыка – Энни Леннокс на спутниковом радио. Я слышу только то, что звучит вне наушников, то, что подхватывает микрофон. Мужчина, похоже, добавил звук, и это плохо, потому что теперь он хуже слышит внешние звуки, например как кто-то подходит сзади. Если он беспокоится о своей безопасности, беспокоится настолько, что поставил на дверь дополнительный засов и носит пистолет, то почему так беспечен на улице? Почему не опасается, что к нему могут подобраться вне дома?