Пауэрс Тим. Ужин во Дворце Извращений

   Да, подумал Ривас с каким-то странным удовлетворением, славный образ. Из этого выйдет неплохая песня: каким-то драматическим образом потерянная девушка... возможно, смерть... или даже самоубийство. Класс...
   ... Все что угодно, только не то, как я на самом деле потерял Уранию...
   Он отогнал от себя воспоминание о себе самом, восемнадцатилетнем юнце, скорчившемся под кустом в остатках взятого напрокат костюма, от которого разит бренди и блевотиной, и в довершение всего – к своему же собственному ужасу – лающего по-собачьи.
   Раз или два за годы, прошедшие с того вечера, в редкие моменты особенной искренности с самим собой, ему казалось, что когда-нибудь он сможет посмеяться над этим воспоминанием. Пока такого еще не произошло.
   Так или иначе, он обрадовался тому, что эта девчонка Хэммонд, похоже, согласилась отчалить безболезненно. Некоторое время он находил ее занятной, но все-таки она была не Урания. Никто еще не стал для него Уранией.
   Гитарное соло подошло к концу, он взялся за гриф, смычок завис над туго натянутыми струнами – и тут он заметил у барной стойки хорошо одетого пожилого мужчину. Его пробрал озноб даже прежде, чем до него дошло, кто это такой... и он пропустил свое вступление.
   Гитарист удивленно оглянулся на него, но, быстро среагировав, повторил свою фразу.
   Впрочем, ему пришлось проделать это еще раз, и самые внимательные слушатели поняли, что не все ладно, потому что Ривас наконец сообразил, кто такой этот пожилой тип, и сам уставился на него с изумлением, злостью и – несмотря на десять с лишним лет, прошедших с тех пор, – с изрядной долей страха.
   – Грег! – настойчиво прошипел Фанданго. – Да очнись же!
   Ривас зажмурился, как мог сконцентрировался на музыке и все-таки ударил смычком по струнам в нужный момент, после чего песня продолжалась как обычно.
   Однако по окончании последнего куплета он дал музыкантам знак укоротить обыкновенно замысловатый финал. Фанданго послушно отбарабанил короткую завершающую дробь, и Ривас, значительно трезвее, чем был минуту назад, опустил инструмент и шагнул к краю сцены.
   – Небольшой перерыв, – коротко объявил он, спрыгнул со сцены и подошел к барной стойке. Это удалось ему быстрее обычного, ибо даже самые набравшиеся завсегдатаи, похоже, ощущали исходящую от него угрозу и поспешно убирали с дороги ноги и стулья.
   Когда Ривас остановился перед пожилым типом, он уже пришел в себя настолько, что начал догадываться, зачем этот тип здесь.
   – Тут за кухней есть комната для приватных разговоров, – сказал Ривас голосом, который противоречивые чувства напрочь лишили выражения. – Подождите с объяснениями, пока мы не окажемся там вдвоем. Виски, – добавил он уже громче, обращаясь к Моджо. – Два двойных, живо!
   Моджо поспешно наполнил два стакана, Ривас забрал их у него и повел пожилого типа от барной стойки к неприметной двери в углу.
   – Возьмите где-нибудь лампу и принесите, – рявкнул пеликанист на своего пожилого спутника, держа стаканы в одной руке и открывая дверь другой. – Ну, быстрее – марш-марш!
   Лицо старика перекосилось так, будто до него дошло, что обед его состоял из оставшихся от прислуги объедков и что от него требуется изъявлять благодарность даже за это. Однако он молча повернулся и принес лампу с углового стола.
   Ривас стоял у двери и закрыл ее, пропустив в маленькую комнату старика с лампой. Собственно, это была даже не комната, а каморка, вся обстановка которой состояла из пластикового стола и нескольких стульев. Ривас сел на один из них и поставил виски на стол перед собой.
   – Вам стоило сказать Спинку, кто вы, когда говорили с ним сегодня днем, – заметил он. – Он был бы польщен знакомством с человеком, который гонит эллей-ские деньги.
   Старик со стуком поставил лампу на стол, пламя разгорелось чуть поярче, и на стенах закачались их искаженные тени.
   – Нам обоим не пошло бы на пользу, – хрипло возразил он, – если бы люди узнали, что Ирвин Бёрроуз ведет дела с Грегом Ривасом.
   Ривас отхлебнул виски и запил его большим глотком пива.
   – Верно, – холодно кивнул он. – Собственно, зачем даже самому Ривасу знать об этом, а? Кого это вы подослали мне сегодня для переговоров – такого чувствительного? Он вел себя не слишком-то по-деловому: почти вызвал меня на дуэль.
   Ирвин Бёрроуз задумчиво посмотрел на него.
   – Не хотелось мне тебе этого говорить, – произнес он наконец, – но скажу, потому что мне кажется, это способно повлиять на твое решение. Монтекруза можно простить за некоторую горячность: видишь ли, он ее жених. Они должны... должны были пожениться в следующем месяце.
   Ривас даже сам удивился тому, как больно задело его это известие. Он постарался отстраниться от эмоций и устало отметил про себя, что боль, которую он заботливо окучивал и культивировал тринадцать последних лет, свыкнувшись с ней как с чем-то ручным и домашним, снова одичала и вырвалась из-под контроля.
   А в следующее же мгновение он испытал чувство глубокого омерзения к самому себе за то, что все его чувства и переживания сосредоточились на одной-единственной персоне: на нем самом, Грегорио Ривасе. Боже мой, подумал он, ведь прав этот сукин сын Монтекруз: для тебя все существует только до той степени, пока это ублажает или раздражает тебя, любимого.
   Черт, и все равно я не буду выдергивать ее ради него.
   Он поспешно опрокинул в рот остаток виски, но вместо блаженного помутнения, на которое он рассчитывал, пойло придало его мыслям неприятную ясность, и он с отчаянием осознал, что не позволит Сойкам заполучить ее.
   Если бы я не знал, подумал он, если бы я сам, своими глазами не видел, как Сойер методично режет человеческое сознание на кусочки, пожирая души как огонь хворост, я бы, возможно, смог бы плюнуть Бёрроузу в лицо и выйти отсюда, гордо хлопнув дверью. Классный бы жест получился. Вы запретили мне возвращаться тринадцать лет назад – а теперь я не верну ее вам. Как, нравится ? Вот так, щелчком по царственному носу... посылая Его Алкогольное Величество куда подальше, через ворота Догтауна... чтобы он умолял меня о помощи и не получил ее...
   Если бы я только не знал!
   Он еще раз проиграл в уме последнюю мысль, и еще раз, и обдумал то, что это означает для него самого, и с трудом удержался от дрожи, потому что она разом превратила его в простого, напуганного Грегорио Риваса.
   В конце концов, он поднял взгляд.
   – Вы правы, – произнес он, надеясь, что голос его не звучит хрипло от волнения. – Это не повлияет на мое решение. Я сделаю это.
   Бёрроуз опустил голову.
   – Спасибо.
   – Когда они сцапали ее?
   – Вчера поздно вечером. Она поехала на вечеринку – к северу отсюда, на углу Третьей и Фиговой, – и каким-то образом оказалась одна перед входом. Шайка этих ублюдков заговорила с ней – полагаю, тебе их вонючие трюки и фокусы известны не хуже, чем другим, – а когда ее безмозглый и ныне безработный телохранитель опомнился, Урания уже лезла в фургон Соек, а те нахлестывали лошадей.
   – В каком направлении те уехали?
   – На восток по Третьей.
   – Один-единственный фургон?
   – Так, во всяком случае, говорит телохранитель.
   Ривас откинулся на спинку стула и рассеянно побарабанил пальцами по краю стола: он уже начал планировать новое избавление, первое за несколько лет.
   – Вам стоило бы идти прямо ко мне, – сказал он наконец, – а не тратить время на то, чтобы пытаться подкопаться под мою работу здесь или подсылать ко мне этого своего клоуна. Но то, что фургон был всего один и что двинулся он на восток, это хороший знак. Это означает, что пастырь хотел набрать еще двух-трех рекрутов, прежде чем возвращаться в лагерь к своему каравану. Они могут все еще находиться поблизости. Стоят лагерем в одном из заброшенных кварталов за стеной.
   – Можешь найти их сегодня вечером?
   Ривас даже улыбнулся наивности этого вопроса.
   – Исключено. Нельзя же просто так спросить первую попавшуюся Сойку, куда поехал один из их фургонов. И даже если они поблизости – даже если бы сегодня было полнолуние, а не дождь с облаками, – вы хоть представляете себе, сколько квадратных миль развалин нас окружает?
   – Ну тогда завтра утром. Как уже начал объяснять тебе Монтекруз, все, что от тебя требуется, это...
   – Найти ее. Да, он говорил это, но так не выйдет. Я найду ее, выкраду, и восстанавливать тоже буду я.
   Глаза Бёрроуза сощурились, а лицо окаменело. Ривас хорошо помнил это выражение.
   – Нет, – твердо заявил он. – Об этом не может быть и речи.
   Ривас отодвинул стул и поднялся из-за стола.
   – Фрейк МакЭн живет над «Мистером Лу» на Сан-довал-стрит. Только не говорите ему, что это я послал вас к нему, – это настроит его против вас. И не теряйте времени, – добавил он, наставив палец Бёрроузу в грудь. – Некоторые из их вербовочных караванов направляются прямиком в Священный Город. – Он взял со стола недопитое пиво и потянулся к дверной щеколде. Бёрроуз поднял руку.
   – Ладно... – устало произнесен. – Не торопись, сядь. Будет тебе все. С начала до конца, как ты хочешь.
   Ривас отворил дверь и выглянул наружу.
   – Моджо! – крикнул он. – Еще пива сюда! – Он закрыл дверь и сел на место. – Раз так, давайте договоримся. – Он непроизвольно взъерошил волосы рукой. – Десять тысяч полтин вашей валюты: банковский перевод на пять тысяч сейчас же и еще один, когда... если мне удастся доставить Уранию обратно в стены Эллея.
   – Ты чего-то не понял. Все вместе стоит пять тысяч.
   – Монтекруз поднял цену до десяти.
   – Монтекруз, должно быть, одурел от беспокойства. Я могу его понять. Но нет...
   – С ним вы можете разобраться потом, – сказал Ривас. – Я принимаю то предложение, которое мне сделали.
   – Цена, которую я предлагаю, – сердито возразил Бёрроуз, – в любом случае больше всего, что тебе платили прежде.
   Дверь отворили снаружи. Моджо проковылял к столу, поставил на него новую порцию пива, убрал старые стаканы и исчез.
   – Судя по всему, – заметил Ривас, – для вас она и правда стоит пять тысяч, но никак не десять. Адрес Мак-Эна запомнили? Над «Мистером Лу», на...
   Бёрроуз смерил его взглядом, полным ненависти.
   – Занятно, – перебил он. – Я-то думал, многократное причастие у Соек приводит к простому разрушению рассудка, но теперь вижу, что все обстоит куда хуже. Я вижу, оно разрушает саму человеческую основу, оставляя вместо нее... дошлую, ненасытную насекомую тварь.
   Ривас понимал, что Бёрроуз только и рассчитывал разозлить его. Поэтому он откинулся на спинку стула и рассмеялся.
   – Неплохо, Бёрроуз, неплохо! Мне понравилось. Пожалуй, это стоит записать, чтобы использовать потом в песне. – Он подался вперед и позволил улыбке померкнуть. – И, надеюсь, вы понимаете, что «дошлая, ненасытная насекомая тварь», как вы с присущей вам дипломатичностью это назвали, – именно то, что вам нужно сейчас. Да, я пробыл в Сойках почти три года после того, как вы выставили меня из своего поместья, и я действительно принимал их причастие, и не один раз, – что, возможно, проделывает в эту самую минуту Урания... как вам эта мысль, а? Хотя я очень скоро нашел способ подавлять его эффекты, защищать от него свой рассудок. Это так, но именно поэтому я единственный, кто добился хоть какого-то успеха в деле выдергивания людей из рук Сойера... скажем точнее, с его обеденной тарелки. Не сомневаюсь, последнее понравится вам больше, ведь вы у нас поклонник цветистых метафор, не так ли?
   Дверь снова отворилась, но на этот раз в ней показалась угрожающая ухмылка Стива Спинка.
   – Ты не собираешься назад, на сцену, Грег? Народ начинает расходиться, а я ведь не забыл, что ты говорил насчет переполненного зала.
   Ривас вдруг представил себе, каково это будет – остаться вдруг без работы... Немолодой уже человек, пиликающий на углу где-нибудь в Догтауне, с нечесаной, патлатой бородой – вместо старательно ухоженной бородки, которая служит символом классового отличия... Впрочем, он как мог непринужденнее отхлебнул пива.
   – Я вернусь через минуту, Стив. За это время они еще не успеют забыть, кто я такой.
   – Надеюсь, ты сам в это веришь, Грег, – сказал Спинк, и улыбка его при этом оказалась шире обыкновенной зуба на два, не меньше. Тут он заметил собеседника Риваса. – Ба, да это ведь тот самый старикан, что...
   – Знаю, знаю, Стив. Еще минуту.
   Дверь снова затворилась, заглушив шум из зала, Ривас повернулся к Бёрроузу и вопросительно приподнял бровь. – Ну?
   – Ладно, – тихо произнес старик. – Десять. Пять сейчас и пять, когда привезешь ее обратно.
   – Идет. Дождитесь конца выступления, и мы обсудим детали.
   Бёрроуз кивнул, встал из-за стола и сделал шаг к двери, но задержался.
   – Да, кстати... – неуверенно произнес он. – Э... Я все... тринадцать лет ломаю голову над одним. Может, и спрашивать не стоит.
   Ривас боялся, что уже знает, что это будет за вопрос, но все же небрежно кивнул. – Ну?
   – Скажи, зачем... извини, я вовсе не настаиваю на твоем ответе... зачем в тот вечер, когда я приказал тебя выгнать... зачем ты стоял в кустах на четвереньках и лаял, как собака?
   Ривас ощутил, что краснеет, и ощущение это было для него унизительно. Ну почему, подумал он, почему бы и мне, и ему не забыть этот чертов инцидент?
   – И вы ломали над этим голову тринадцать лет? – спросил он.
   – Да.
   Ривас мотнул головой и махнул рукой в сторону двери.
   – Ну так поломайте еще.

* * *

   После того, как Бёрроуз вышел, Ривас сел обратно за стол, допил свой стакан и тут наконец с горечью сдался и позволил себе вспомнить ту ночь катастрофы – первый и последний раз, когда он пробовал валютное бренди Бёрроуза.
   Это случилось осенью – Ривас сосчитал годы по пальцам – шестого года Шестого Туза. Урании Бёрроуз исполнялось семнадцать лет, и ей вздумалось пригласить Грегорио, своего тогдашнего деревенского любовника, на вечеринку по этому поводу. При том, что он был всего лишь сыном фермеров-арендаторов в поместье Берроуза, восемнадцатилетнему Грегорио удалось накопить кой-каких деньжат – полтину с мелочью, немалую сумму для батрака. В общем, когда вечеринка началась, он, хоть и ощущал себя не в своей тарелке в окружении богатеев, производил очень даже неплохое впечатление... до тех пор, пока не подали бренди.
   Юный Грегорио пил вино с малых лет, но вот к крепким напиткам не привык, так что не знал, что их пьют медленнее и осторожнее. В конце концов до него дошло, что он пьян как полено и что это действует Урании на нервы, поэтому вышел из-за стола. Стоило ему оказаться на свежем воздухе, как его начало тошнить.
   Чтобы не попасться никому на глаза, он, шатаясь, добрел по парковой дорожке до ближайших кустов и там, за ними, опустившись на четвереньки, принялся освобождать свой желудок от этого чертова бренди.
   Он мучительно давился, зажмурившись, потом затих, переводя дыхание, и тут услышал со стороны дорожки женский голос, спрашивающий, что это за странные звуки такие доносятся из-под кустов. Мужской голос ответил, что это, должно быть, собака.
   Ривас вздрогнул и допил пиво. Он вспомнил, как отчаянно хотелось ему, чтобы те, на дорожке, забыли про эти звуки и ушли. Неизвестно почему в голову ему втемяшилась мысль, что они сделают это быстрее, если он убедит их в том, что это и правда только собака, не заслуживающая внимания. Поэтому он залаял.
   Он встал из-за стола и открыл дверь, но так и не смог стряхнуть остаток воспоминания о последних своих сознательных мгновениях того ужасного вечера – когда он наконец открыл глаза и увидел в шести дюймах от своего лица башмак Ирвина Бёрроуза.
   Он вышел из каморки, хлопнув за собой дверью, и, пошатываясь, побрел обратно на сцену. Алкоголь уже изрядно пробрал его: глаза его только наполовину видели полутемный бар, сцену далеко впереди и неуверенно косящиеся на него взгляды; на все это прозрачным изображением накладывалось видение шоссе Один-Один, казавшееся в густом тумане единственной в мире дорогой. Тогда на рассвете, тринадцать лет назад, он тащился по нему пешком. Его трясло от холода, его тошнило от похмелья и сотрясения мозга, потому что разгневанный Ирвин Бёрроуз, прежде чем выволочь его из кустов и приказать кухонной челяди унести его и выкинуть где-нибудь за границами его, Бёрроуза, земель, отвесил ему хороший пинок башмаком в голову.
   Он шел весь этот день, и когда солнце поднялось и разогнало туман, он впервые увидел впереди заросшие руины старого большого Эллея, где можно было услышать лишь крики попугаев и обезьян. Разрушения придали этим все еще впечатляющим зданиям отпечаток трагического величия, которого они лишены были при жизни. Одно их количество – они тянулись до горизонта рядами неухоженных могильных камней – привело юного Грегорио в ужас. Несколько раз любопытство его брало верх над самочувствием, спешкой и тупой болью от утраты, и он забирался по угрожающе проржавевшим лестницам в заброшенные комнаты. Когда он увидел, наконец, высокую западную стену Эллея, красное вечернее солнце освещало уже только верхний ярус зубчатых городских стен. Пересохшей по летней жаре реки за городом не было видно в темноте, так что страх перед мародерами и хемогоблинами заставил его забыть про головную боль и одолеть последнюю пару миль бегом.
   До сих пор ему еще не доводилось проводить ночь не под отцовским кровом. Поплутав по улицам часа два, он устроился на ночлег в углу какого-то сарая в Догтауне. Он был не единственным, кто искал прибежища в этом месте; несколько раз он просыпался, ощущая чужое присутствие. Кто-то воспринял его с раздражением, кто-то оказывал знаки внимания. Какой-то парень, оскорбившись на недвусмысленно высказанный отказ, спросил Грегорио, не хочет ли тот сию же минуту выйти из города через Догтаунские ворота. Ривас вежливо отказался... и очень порадовался этому, когда позже, через несколько лет, узнал, что таких ворот вовсе нет в природе и что фраза «выйти через Догтаунские ворота» означает на деле исчезнуть, фигурально или даже буквально, в одной из зловонных помойных ям Догтауна.
   На следующее утро, совсем уже одурев от голода и усталости, он продолжил свой путь и на Сандовал-стрит, у Южных ворот, повстречался с группой сектантов, известных в народе как Сойки. С восхитительно заботливыми, участливыми и улыбчивыми Сойками.
   Прав был Стиз, со вздохом подумал он, забравшись обратно на сцену и окинув взглядом толпу. Народа в зале стало заметно меньше. Сколько я проторчал в той комнате, разговаривая с Бёрроузом? Спросить? Нет, это было бы ошибкой: признать, что сам я этого не знал. Чтоб его, это виски. Ни капли больше сегодня – ни пива, ни чего еще, понял, парень?
   Он собрался было дать знак играть «Всем охота по-смолить мой бычок», но вспомнил, что ее сегодня уже исполняли, и начал вместо этого «Пьян один».
   Фанданго тяжело вздохнул. Да посмотри ты на это с другой стороны, Томми, подумал Ривас: следующий исполнитель, которого они затянут сюда, скорее всего не сможет играть ничего, кроме скрэпа или баг-уока.

Глава 2

   Каким-то непонятным образом небо, синевшее сквозь неостекленные окна, делало комнату Зубовещательницы еще запущеннее. Да и сама Зубовещательница, решил Ривас, мало чем отличалась от загромоздившей ее комнату рухляди, не натыкаться на которую требовало изрядной ловкости. Да, подумал он, в окружении всех этих картин, склянок со снадобьями, истлевших книг и деталей, недоступных пониманию древних машин она кажется маленькой иссохшей мумией. Нижняя челюсть ее словно по небрежности таксидермиста отклячилась от остальной части лица, словно застыв в беззвучном крике.
   Мумия, в которой, как он добавил про себя, услышав ее булькающий голос, поселилась говорливая мышь. Несмотря на владевшие им раздражение и усталость от почти бессонной ночи, Ривасу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не засмеяться. От этого голова его заболела еще сильнее.
   Он покосился на соседний стул. Ирвин Бёрроуз сидел, подавшись вперед и с волнением вглядываясь в неподвижную, брызгающую слюной старуху. Это удивило Риваса: он полагал, что настойчивое требование Бёрроуза перед выходом Риваса на поиски посетить Зубовещательницу было всего лишь формальностью, данью традиции – вроде того, как «прогревают» телегу холодным утром, прежде чем тронуть лошадей. Однако старый финансист явно верил карге с истовостью безмозглой деревенщины, выслушивая невнятные рассуждения о том, какие окрестности благоприятнее, а какие бесполезны для поисков, судя по расположению звезд.
   При мысли об этом Ривас ощутил себя так, будто его подставили. Ну же, думал он, ты ведь один из богатейших людей в Эллее, можешь видеть всю фальшь происходящего, если я могу...
   Он откинулся на спинку стула и выглянул в окно. День выдался солнечный, но лужи от ночного дождя еще не просохли. На западе зеленела лента южных ферм, но южнее уже не было ничего, кроме пустых полуразрушенных зданий, чего-то среднего между городским пейзажем и пустыней. Единственными движущимися объектами здесь были подгоняемые ветром шары перекати-поля да редкие фигуры мародеров, слишком слабых, чтобы далеко уходить от городских стен. Еще южнее поблескивала полоска порта Сан-Педро. А дальше, как он знал, находился Лонг-Бич-Айленд и открытое море, по берегу которого не было ничего вплоть до устья Санта-Аны, где располагался Ирвайн.
   Надеюсь, подумал он, мне удастся найти ее прежде, чем они заберутся так далеко в том направлении. Он поежился, вспомнив одно неудачное избавление, когда он оказался совсем близко от высоких белых стен Священного Города Сойера в Ирвайне. Никогда, с уверенностью подумал он, ни за что не хочу снова оказаться в этом распроклятом месте. Все было бы и вполовину не так хреново, если бы я и вправду почти не верил в то, что он кто-то вроде мессии. Папаша, помнится, клялся и божился, что собственными глазами видел, как в ночь сойерского озарения, тридцать с гаком лет назад, небо украсилось фонтаном звездного дождя. Даже враждующие с ним религии признают, что он, прежде чем удалиться от мирской жизни, несколько раз воскрешал людей из мертвых... хотя, конечно же, эти враждующие с ним религии утверждают, что без помощи Сатаны тут не обошлось.
   Луч утреннего солнца протянулся полоской по стене, и когда Ривас снова посмотрел на старуху в углу, он увидел, что лицо ее теперь освещено, а в открытом рту поблескивают приклеенные к зубам кусочки металла. Ривас понимал – а Бёрроуз, похоже, нет, – что это всего лишь дешевая имитация, что настоящее зубовещание достигается только с помощью маленьких металлических пломб. Время от времени люди с такими пломбами заявляли, что слышат у себя во рту чьи-то слабые голоса, но, по их же словам, это происходило очень редко и только на горных вершинах; к тому же Ривасу не доводилось слышать ни об одном подобном подтвержденном свидетелями случае на протяжении последних десяти лет.
   Зато на людской вере в зубовещание можно было хорошо нажиться.
   Ривас не удержался и зевнул – вышло так, что они со старухой зевали в унисон, – но поспешно закрыл рот, поймав на себе свирепый взгляд Бёрроуза, и заерзал, пытаясь устроиться на стуле поудобнее. Минувшей ночью он отказался от попыток заснуть после того, как приснившаяся ему Урания заставила его едва ли не выскочить из постели. Только-только пробило три. Остаток ночи он провел на крыше своего дома, выдумывая и репетируя на пеликане самые безумные импровизации на тему «Пети и Волка».
   Возможно, именно из-за явного его безразличия к происходящему старая Зубовещательница немного прикрыла рот, шаркая ногами, проковыляла к шкафу и, уронив в нем несколько предметов, достала оттуда желтый пластмассовый телефон. Она пару раз встряхнула трубку, и в ней что-то зажужжало и защелкало. Хмуро косясь на Риваса, она зашептала что-то в трубку.
   Несколько минут он пытался прислушиваться к ее бормотанию – интересно ведь, что сообщают о тебе миру духов. Однако прерванный сон не отпускал его подобно слабому, неприятному запаху, на который можно не обращать внимания, но который напоминает о себе, стоит тебе пошевелиться. В конце концов он со вздохом сдался и перестал отгонять воспоминание.
   Урания приснилась ему стоящей на коленях в длинном ряду людей. Судя по окружению, дело происходило в типичном гнездовье Соек – в небольшой комнате какого-то полуразрушенного здания, заваленной не представлявшим интереса для мародеров хламом. Священник – известный как сойер, ибо при исполнении причастия тот превращается в подлинное, буквальное воплощение Мессии, самого Нортона Сойера, – шел вдоль цепочки коленопреклоненных людей, задерживаясь перед каждым ровно настолько, чтобы дотронуться до его или ее лба.
   Каждый из тех, до кого он дотронулся, реагировал на его прикосновение, по меньшей мере содроганием; многие же падали, корчась в судорогах. Ривас очень отчетливо помнил свое собственное первое причастие – как двигался вдоль цепочки, приближаясь к нему, священник, как он думал про себя, что означает такая реакция: истерию или просто кривляние... а потом сойер подошел к нему и дотронулся до его лба, и физическое потрясение оглушило его. Он очнулся, лежа на полу, только через полчаса – с больной головой, весь разбитый, ничего не соображающий.
   Ему приснилось, как сойер подошел к Урании и прикоснулся к ней, и она закашлялась кровавыми брызгами и не прекращала кашлять даже тогда, когда воздуха у нее в легких не могло уже оставаться ни капли, и когда Ривас бросился к ней и подхватил на руки, он ощутил, как плоть ее истончается под одеждой. Долго-долго держал он захлебывающуюся кашлем девушку, и когда она наконец затихла и он, оторвав лоб от ее плеча, заглянул ей в лицо, он увидел только уставившийся на него пустыми глазницами череп.