У него было ощущение, что лучше всего слушать спиной: малейший шорох передавался ей лёгкой дрожью. "Истеричная баба, - обругал себя капитан. - Сопляк! Он шёл быстро, несколько раз оглянулся, - никого не было. Шоссе светилось мелом и лунным мелом. Поезд догонял его, мерно погромыхивая. Когда поезд поравнялся с капитаном, в грохот его ворвался резкий щелчок. Капитан спрыгнул в канаву и огляделся, - из-за живой изгороди блеснул тусклый огонь, хлопнул второй выстрел, кепка капитана слетела. Капитан начал вытаскивать из кармана браунинг, - револьвер запутался, он вывернул его вместе с карманом, высвободил и выстрелил три раза подряд в кусты. Там зашумело, гортанный голос что-то крикнул, но за шумом поезда капитан не расслышал слов. Он схватил кепку, нахлобучил, побежал, спотыкаясь, рядом с поездом, изловчился и вскочил на площадку. На ней было пусто, под ногами валялось сено. Капитан сел, вынул из обоймы оставшиеся пули и выбросил их. Поезд шёл по стрелкам, у самого лица проплыл зелёный фонарь. Капитан снял кепку, пригладил волосы: в кепке на месте якоря была широкая дыра. Он засунул кепку в карман и пробормотал: - Его работа. Ну, погоди ж ты, гадюка. Я тебя достукаю! Непривычный страх прошёл. Капитан краснел в темноте, - он три раза погибал на море, дрался с Юденичем, сидел в тюрьмах, ожидая смертного приговора, но никогда не испытывал ничего подобного. "Слабость", - думал он. - От жары от этой, от сырости распустил нюни. Он решил обдумать всё спокойно. Выстрелы не были случайными, - за ним следили от дома Зарембы. Он это почувствовал тогда же. Кто стрелял? Голос в кустах был как-будто знакомый, но чей - капитан никак не мог вспомнить. Ясно, что работа Пиррисона. Если он решил убить капитана, значит, дело гораздо серьёзнее, чем казалось вначале. Нужно захватить его сейчас же, по горячим следам. "Портачи", - подумал капитан о Берге и Батурине. Неделю назад он послал им телеграмму, но до сих пор их не было. Придётся работать одному. Он соскочил с площадки, когда поезд медленно шёл через город. Была полночь. Темнота казалась осязаемой, - хотелось поднять руку и потрогать шерстяной полог, висевший над головой. Редкие фонари вызывали смутное опасение: капитан их обходил. В переулке он задел ногой крысу, она взвизгнула и, жирно переваливаясь, побежала перед ним. Капитан остановился, прислушался и сказал: - Вот паршиво! Скорей бы конец! Около общежития для моряков, где он остановился ( общежитие носило громкое имя "Бордингауз" ), капитан заметил у дверей сидящего человека. Он полез в карман, нащупал револьвер, но вспомнил, что выбросил пули, и, решившись, быстро подошёл. Море тихо сопело. Вода, булькая, вливалась в щели между камнями и выливалась с сосущим звуком. На ступеньках сидела нищенка-курдянка. Она подняла на капитана смуглое и нежное лицо и улыбнулась. На глазах её были слёзы. - Пусти ночевать. Я красивая, жалеть, дорогой, не будешь. - Ты чего плачешь? - Маленький мальчик такой... - Курдянка показала рукой на пол-аршина от ступеньки, - Измет, мальчик, зачем умер! Доктор не мог лечить, никто не мог лечить. Теперь хожу, прошу деньги. Каждый человек хватает меня, ночуй с ним. Она скорбно закачала головой. - Ай-я-я, ай-я-я! Я тебе зла не желаю, пусти меня ночевать. Ты смотри. Курдянка распахнула платок, - груди её были обнажены и подхвачены внизу тёмной тесьмой. Капитан смотрел на неё, засунув руки в карманы. Смутное подозрение бродило у него в голове. "Хороша" - подумал он. Смуглые и маленькие груди казались девичьими. "Наверное, врёт что был ребёнок". Такие лица камитан где-то уже видел: с густыми бровями, с полуоткрытым влажным ртом, с тяжлыми ресницами. - Слушай, девочка, - он неожиданно погладил курдянку по блестящим волосам. - Ты мне не нужна. Вот, возьми, - он дал ей рубль, - а переночуешь здесь, в коридоре, никто тебя не тронет. Ощущение тёплых женских волос было потрясающим. Капитан знал женщин, независимых и рыжих портовых женщин, ценивших силу, жадность и деньги. Об этих женщинах он не любил вспоминать. После встреч с ними он долго вполголоса ругался. Сейчас он испытывал смятенье. Ему казалось, что он должен сказать что-то очень хорошее этой женщине - дикой, непонятной, плачущей у его ног. Он поколебался, шагнул к двери, но курдянка схватила его за локоть. - Слушай, - сказала она тихо и быстро. - Слушай, дорогой. Ходи осторожно, с тобой в духане злой человек сидел. Он давал мне деньги, говорил - смотри за ним, каждый день приходи, рассказывай, спи, как собака, у его дверей. Капитан обернулся, потряс её за плечи: - Какой человек? - Молодой, по-турецки который говорит. "Терьян", - капитан невольно оглянулся. Он чувствовал себя как затравленный зверь. Ну, попал в переплёт. Он не вернулся к себе в гостиницу. Впервые в жизни он испытал тяжёлое предчувствие, противную тревогу и пожалел о том, что нет Батурина и Берга. "Азия, - думал он, - будь она трижды проклята!" Он пошёл с курдянкой к маяку в пустой корабельный котёл. Котёл лежал у самой воды. Он врос в песок, был ржавый, но чистый внутри. Капитан зажёг спичку: в котле были навалены листья, было тепло и глухо. Отверстие было занавешено рогожей. Он лёг и быстро уснул. Курдянка взяла его голову, положила на колени, прислонилась к стенке котла и задремала. Ей казалось, что вернулся муж, спокойный и бесстрашный человек, что он подле неё и она скоро уедет с ним в Курдистан, где женщины полощут в горных реках нежные шкуры ягнят. Когда капитан проснулся, из-под рогожи дул прохладный ветер. Над самым своим лицом он увидел смеющиеся губы, ровный ряд зубов, опушенные ресницы. Он сел, похлопал курдянку по смуглой ладони и сказал: - Ничего, мы своё возьмём. Жаль мне тебя, девочка. Дика ты очень, - зря красота пропадает. Он выполз из котла и пошёл в типографию к Зарембе, выбирая улицы попустыннее. Он думал, - как хорошо, если бы у него была такая дочка, и как глупо, что её нет. А жить осталось немного. На душе был горький хмель, какой бывает после попойки. Он отогнал назойливую мысль, что курдянка очень уж дика, а то бы он женился на ней. " Ну и дурак", - думал он. По пути он зашёл в кофейню, долго пил кофе, глядел на яркое утро. Ему не хотелось двигаться. Сидеть бы так часами на лёгком ветру и солнце, вспоминать тяжёлые ресницы, смотреть на весёлую, зелёную волну, гулявшую по порту, выбросить из головы Пиррисона к чёртовой матери! В типографии капитан застал волнение. Фигатнер сидел за столом и крупным детским почерком писал заметку. Около него толпились наборщики и стоял Заремба, почёсывая шилом за ухом. - Вот какое дело, - сказал он смущённо капитану. - Терьяня подстрелили. Капитан подошёл к столу и через плечо стал читать заметку. Фигатнер сердито сказал: - Не весите над душой, товарищ!
"Вчера на шоссе в Барцхану, - читал капитан, - был найден с огнестрельной раной в области голени правой ноги сотрудник "Трудового Батума" С.К. Терьян. Терьян возвращался пешком в город из Махинджаур, причём на него было произведено нападение со стороны необнаруженных преступников. Терьян, уже раненный, не потерял присуствия духа и начал отсреливаться, заползши за живую колючую изгородь, где и был обнаружен поселянином Аметом Халил Нафтула, 52 лет, несшим на рынок виноград. Пострадавший отправлен в городскую больницу. К розыску бандитов приняты меры. Неоднакратно мы указывали на небезопасность батумских окраин. О чём думает милиция! Гром не грянет - мужик не перекрестится, - так говорит мудрость широких рабоче-крестьянских масс. Долго ли будем терпеть эти хищничества на больших дорогах и не пора ли прокурору Аджаристана крикнуть своё резкое и громкое "нет"! На седьмом году революции жители рабочих окраин тоже имеют право спать спокойно. К ответу бесхозяйственников и склочников из милиции. К ответу административный отдел Совета, который не считается с жилищной нуждой граждан и не толко обрекает их на спаньё на улицах под угрозой бандитов, но даёт им проходные нежилые комнаты, беря плату как за жильё. Долой кумовство!"
Фигантер подумал и приписал:
"Покойный С. К. Терьян объяснял нападение целью грабежа. Бумажник его чудом остался невредим. Редакцийя "Трудового Батума" выражает ему своё собалезнование, возмущённая по поводу неслыханного преступления, и пожелание скорейшего восстановления нарушенного здоровья".
Фигатнер поставил наконец точку. Капитан растерянно посмотрел на Зарембу: - Ну, что ты об этом думаешь? Заремба снова почесал шилом за ухом. - Пожалуй, его дело, - ответил он с сомнением, - Виттоля дело, надо полагать. Капитан отвёл Зарембу в сторону и рассказал ему вчерашнюю историю. Заремба сощурил глаза, поковырял шилом стол и наконец ответил: - Ну, и сукиного же сына... Жаль, что ты его не кокнул. То-то он около нас вился глистом. Раньше всё "товарищ ментрапаж", а потом "Евсей Григорьевич". Теперь слушай. Я сегодня заболею лихорадкой денька на три, и за эти три дня мы должны его взять - этого сволочугу Виттоля - голыми руками. Во время этого разговора в типографию прибежал редактор Мочульский. Он правил заметку Фигатнера, фыркал, как кот, и возмущался. - При чём тут "причём"? - фыркал он и чёркал снизу вверх карандашом. Что это "заползши за живую изгородь"! Зачем эта "рабоче-крестьянская мудрость и проходящие комнаты"? Когда вы научитесь грамотно писать?! Фигатнер стоял у стола и бубнил: - Двадцать пять лет работяю, как арестант, и в результате - неграмотный. Стыдно вам, товарищ Мочульский. Если вы, конечно, боитесь, так вообще выкиньте эту заметку в корзину. Выкиньте к чёрту, всю, чтобы ничего не было, пожалуйста, выкидывайте, будьте настолько добры! - Отстаньте, - махнул Мочульский рукой, - не зудите над ухом. Капитан спустился с Зарембой вниз в машинное отделение. Они сели на подоконник и задумались: надо было выработать план действий решительных и быстрых. - Вот что, - придумал наконец Заремба. - Я схожу в больницу к Терьяну, прикинусь дурачком. Может быть, совпадение, чёрт его знает. Может, тот самый, что стрелял в тебя, и в него ахнул. Как думаешь? Капитан с сомнением покачал головой. Он думал было рассказать о курдянке, но спохватился, - этой темы он касаться не хотел. Он понимал, что есть вещи, о которых говорить нельзя, - иначе тебя сочтут или лгуном или помешанным. - Ну что ж, - согласился он. - Валяй. - Иди ко мне, - Зарембаа дал капитану здоровенный ключ. - У меня оно как-то безопасней. Я приду часа через два. Капитан пошёл на Барцхану. На шоссе его обогнал пароконный извозчик. В фаэтоне сидели турчанки в чёрных глухих чадрах. Извозчик оборачивался с козел и ссорился с ними, показывая кнутом в сторону гор. Обогнав капитана, он остановился, повернул и помчался обратно в Батум. Турчанки колотили его по спине, визжали и дёргали ха плечи. Капитан с любопытством наблюдал эту сцену. Извозчик снова повернул и промчался мимо капитана к Барцхане. Турчанки сидели спокойно. Потом в шагах ста от капитана экипаж остановился. Капитан подумал: уж не охотятся ли за ним, и замедлил шаги, разглядывая турчанок. С воплями и слезами они вылезли из экипажа. На земле они были неуклюжи и тучны, как откормленные куры. Капитан осторожно подошёл, турчанки повернулись к нему спиной. Извозчик зло выговаривал им, скручивая папиросу. - В чём дело? - спросил капитан. - Торгуются! - закричал извозчик. - Сговорились в Орта-Батум за два рубля, в дороге старуха начала торговаться. Даёт полтинник. Я их повёз обратно, опять согласились, я повёз в Орта-Батум, опять торгуются, я опять в город - плачут, дадим два рубля. Что такое! Высадил их. Иншаллах! Пусть сидят здесь до вечера. Подошёл крестьянин, похожий на галку, - чёрный и страшный. Он сказал капитану: - Что делать? Турецкая женщина не может пешком ходить: муж убьёт. Нельзя пешком ходить, ва-ва-ва, чего теперь делать! - Что же ты, сукин сын, - сказал капитан извозчику, - смеёшься? Вези сейчас, а то номер спишу. Извозчик что-то гневно заговорил по-турецки. Старуха повернулась к капитану и завыла скрипучим голосом. - Тебя ругает, кацо, - перевёл крестьянин. - Зачем ты, гяур, трогаешь турецкую женщину. Увидят турки - худо будет. Капитан плюнул и пошёл дальше, сказав напоследок извозчику: - Ты чего там наплёл, обезьянщик. Номер твой я запомнил. Вот Азия, будь она четырежды проклята! Около дома Зарембы извозчик с турчанками догнал его, остановился и сказал: - Видишь, везу. Ты в милицию не ходи, ничего с ними не будет. - Ну валяй, валяй, пёс с тобой. Одна из турчанок подняла чадру и взглянула в лицо капитану. Чернота чадры оттеняла её жаркий румянец. Удлинённые глаза её смеялись. "Вот чертовка!" - капитна снял кепу и помахал ею в воздухе. Экипаж пылил, качаясь и дребезжа среди чинар, турчанка кивала ему головой. Капитану стало весело. Сидя в комнате Зарембы, он думал, что нелепая эта и пёстрая, как цветные нитки, Азия начинает ему нравиться. Он вышел во двор и долго без нужды, но с большой охотой мылся у крана, потом подставил лицо тёплому ветру и неожиданно сделал открытие, что молодеет. Ему захотелось что-нибудь выкинуть: переплыть на пари Батумскую бухту, жениться на курдянке, устроить пирушку и зажечь головокружительный фейверк, захотелось созвать старых друзей - коричневых и беззаботных моряков, слоняющихся по портам Тихого океана, опять увидеть их крепкие руки, светлые смеющиеся глаза, пощупать новые паруса, побродить по раскалённому Брисбену. Там во время стачки товарищи приковали его цепью к фонарному столбу, чтоьы полицейские не помешали сказать ему весёлую зажигательную речь. Пока полицейские сбивали цепь, он успел накричать столько, что премьер-министр выслал его из Австралии, а газеты напечатали его портрет с надписью: "Бандит Кравченко, призывавший разрушать желеэные дороги и умерщвлять грудных детей." Прошлое вспыхнуло в памяти капитана. Оно было окрашено в три цвета: синий, белый и коричневый. Это был океан, паруса и белые корабли, коричневые люди и плоды. Он посмотрел на синий свой китель, с которым он не расставался уже восемь лет, - это был единственный свидетель всего, о чём капитан сейчас вспоминал. Тоска по запаху тропических плодов приобрела почти физическую силу. Освежающий и яркий их сок, казалось, опять просветлял его голову, толкал к поискам всё новых и новых встреч, новой борьбы и кипению волн. Смутные размышления капитана прервал Заремба. Он быстро шёл по шоссе, поднимая пыль, махал руками, лицо его было покрыто красными пятнами. Он гвгрил сам с собой, спотыкался и кепку нёс в руке, вытирая ею потное лицо. - Слушай! - крикнул он капитану, сидевшему на крыльце его свайной хижины. - Слушай, Кравченко, ты какими пулями в него стрелял? Капитан сделал страшное лицо и зашикал. Заремба спохватился, покраснел, вошёл в комнату и повторил свой вопрос шёпотом. - Никелерованными, из браунинга. Такие пули теперь нигде не достанешь. - Вот, значит, верно. Его это дело, Терьяна. Сиделка рассказала, что у него вытащили пулю с никелевой оболочкой. К нему меня не пустили. Да теперь и не нужно. Дело ясное. Заремба посопел, потом решительно встал. - Нет, брат, - это не спекулянты. Они или контрабандисты, или ещё почище - шпионы. Спекулянт на мокрое дело не пойдёт. Понял? - Понял. - То-то и вот! Раз Виттоль здесь, надо его брать. Пошли в город! Когда шли в город, капитан думал, что Заремба слишком просто решает вопросы. "Надо его брать, надо его брать, - подразнивал он Зарембу. - А как его возьмёшь? Пойдёт он за тобой, как телёнок!" В городе зашли к "Бедному Мише" обдумать дальнейшие планы. Капитан оглядел посетителей, но ничего подозрительного не заметил. Сидя за кофе, он неожиданно рассказал Зарембе о курдянке, Заремба хмыкнул. Капитан побагровел, отвернулся и полез в карман за портсигаром. Мельком он взглянул за окно и обмер, - на пристани среди турок-фелюжников стоял Пиррсон. Серый его плащ тусклой чешуёй блестел под солнцем. Он был без шляпы, русые волосы бледно отсвечивали. Стоял он спиной, и капитан узнал его тяжёлый затылок. Капитан стиснул руку Зарембы, показал на фелюжников глазами и сказал хрипло и невнятно: - Гляди - он! Виттоль говорил с турками. Турки слушвли хмуро, качали головами. Очевидно шёл неудачный торг. - Заремба! - Заремба по тоону капитана понял, что тот решил действовать стремительно. - Если он увидит меня - крышка. Стрельбу на улице не подымешь! Следи за ним. Надо выследить его до гостиницы. Как только он войдёт в номер, - стоп, тут будет другой разговор. Ты войдёшь первым,, скажешь: пришёл мол, от Терьяна, принёс письмо. Я войду следом. Чуть что, хватай его за руки, кричать он не будет. - Понял. - Заремба вспотел, медленно встал и перешёл за столик, стоявший на улице недалеко от турок. Виттоль - Пиррисон повернулся и быстро пошёл к "Бедному Мише". Капитан сжался, достал деньги, положил на столик и встал, - надо было выскочить в дверь на узкую улицу, запруженную ишаками. Пиррисон уже заходил в кофейню. Капитан рванулся к двери, зацепил мраморный столик. Столик упал с невероятным грохотом и разлетелся на сотни кусков. С улицы повалила толпа, жадная до скандалов, зрелищ. - Рамбавия! - закричал хозяин духана, жирный грузин. - Ради бога, что ты делаешь, дорогой! Капитан обернулся, полез за бумажником, чтобы заплатить за столик, и столкнулся лицом к лицу с Пиррисоном. - Вот чёртова лавочка! - сказал капитан, красный и злой. Пиррисон вежливо приподнял шляпу и прошёл мимо. Заремба прошёл следом и тихо сказал: - Эх, ну уж сидите здесь, дожидайтесь! Капитан заплатил за разбитый столик ( хозяин содрал с него полторы лиры ), снова заказал кофе и сел за деревянным столиком на улице. Злоба душила его. Налитыми кровью глазами он смотрел на весёлых посетителей и бормотал проклятья. "Неужели я стал "иовом", - подумал он и с отвращеньем выплюнул на тротуат кофейную гущу. У австралийских моряков было поверье, что есть люди, приносящие несчастье. Звали их "иовами". Один такой "иов" плавал с капитаном, и капитан отлично помнил два случая. Первый, - когда "иов" зашёл к нему в каюту, и со стены без всякого повода сорвался тяжёлый барометр и разбил любимую капитанскую трубку; и другой, - когда "иов" подымался по трапу в Перте, с лебёдки сорвалось в воду десять мешков сахару. Матросы потом купалист у борта, набирали полный рот воды и глупо гоготали, - вода была сладкая. После этого случая "иов" списался с парохода и занялся разведением кроликов, но кролики у него подохли и заразили кроличьей чумой весь округ. В последний раз капитан видел его в Сиднее. "Иов" стоял под дождём и продавал воздушные детские шары. Дрянная краска стекала от дождя с шров и капала красными и синими слезами на его морщинистое лицо. Прохожие останавливались и насмешливо разглядывали его. В глазач "иова" капитан увидел старческое горе. "Неужели я "иов", - подумал капитан и с горечью вспомнил цепь неудач: прикуренную папиросу в Сухуму, дрянного шкиперишку, привезшего его из Очемчир в Очемчиры, предателя ТерьянаЮ выстрел, испуг свой перед курдянкой и, наконец, разбитый столик. Капитан закурил и с угрозой сказал смотревшему на него с радостным изумлением восточному человеку, сидевшему рядом: - Ты чего скалишься, здуля? Человек испугался, встал и ушёл. "Рассказать Бергу и Батурину - засмеют. Не дело гонять за американцами. Пора на море". Бытро подошёл Заремба, подсел, сказал, задыхаясь: - Плохо дело, Кравченко. Он договорился у битжи с извозчиком, подрядил его на вокзал к тифлисскому поезду. Надо спешить. - Когда поезд? - Через час. Капитан вскочил, ринулся на улицу, на ходу крикнул Зарембе: - Прощай. Тут наши приедут, расскажи всё как было. - Куда ты? - В Тифлис. Хозяин "Бедного Миши" неодобрительно покачал головой: "Какой неспокойный человек этот моряк, ай какой неспокойный!" Заремба выходил на улицу. Выражение недоуменья и горечи не сходило с его лица. Капитан бросился в "Бордингауз" схватил чемодан, выскочил, остановил извозчика, сел и крикнул: - Гони! - Куда тебя везти? - спросил извозчик и испуганно задёргал вожжами. - На Зелёный Мыс. Чтобы через полчаса быть там. Пошёл. Даю тебе две лиры. Извозчик понял, что дело серьёзное, и поджарые лошади понеслись, пыля и раскатывая лёгкий экипаж. На шоссе капитан обогнал Зарембу, махнул ему рукой; потом увидел испуганно отскочившего в сторону крестьянина, похожего на галку. На Зелёном Мысу он купил билет, вышел на платформу, когда тифлисский поезд уже трогался, и вскочил в задний вагон. Поезд прогремел через туннель, и по другую сторону кго открылась иная страна, - тропики свешивали к окнам вагонов влажные и зелёные стены листвы. Кудряво бежали по взгорьям чайные плантации. Сырой блеск равнин был пышен и праздничен. Капитан расстегнул китель, купил десяток мандаринов и сразу же съел их. Он чувствовал необычайное облегчение, - до Тифлиса можно было спать спокойно.
ЗОЛОТОЕ РУНО
Турки, отступая от Батума в 1918 году, оставили в складах множество ящиков с боевыми ракетами. Ракеты лежали, сохли, в них происходили таинственные химические процессы, грозившие самовозгоранием и взрывом. Поэтому ракеты было решено уничтожить. Этим и объяснялась пышность фейверков, в которых внезапно стал утопать город осенью того года, когда в Батум приехала Нелидова и её спутники. Первый вечер был особенно пышен. Трескучая заря занялась над плоским и тёмным городом. Переплетение огней и шипящих ракетных хвостов создавало впечатление сложного и сверкающего кружева. Взрывы белого пламени выхватывали из темноты и снова бросали в неё живые груды листвы, широкие окна кофеен ( их жёлтый цвет трусливо гас при наглых вспышках бенгальского огня ), фелюги, дрожавшие в воде, пронизанной до дна светом и серебром. Иногда наступал желтоватый, пахнущий порохом антракт, и отхлынувшая было ночь накатывалась исполинской стеной кромешной тьмы. Но через минуту пламя со щёлканьем и свистом опять раздирало её, бросая мутные отблески на маяк и набережные. Пустынный, казалось, порт при каждой вспышке оживал. Была видна давка фелюг, цепи, крутые бока пароходов, высокие, как бы театральные мостики, разноцветные трубы, палубы, с которых стремительный свет не всегда успевал согнать темноту. Казалось, что пароходы фотографировались с редким терпением. Один из них - оранжевый английский грузовик - даже улыбался: по сторонам его носа торчали из клюзов клыками бульдога лапы гигантских якорей. Это создавало впечатление вежливой, но деланной улыбки. Некоторые пароходы улавливали быстрое пламя стёклами иллюминаторов. Нелидова с Гланом и Батуриным шла на Барцхану к Зарембе. Берг остался в гостинице. Ему нездоровилось: опять болело сердце. Со сладкой горечью он думал, что ему, быть может, суждено умереть в этих серебряных потоках огня, в пограничном городее, и тёплая женская рука потреплет перед смертью его волосы. О смерти сына и Вали он думал редко. Каждый раз при этой мысли пустота в груди наполнялась гулким сердечным боем и кончалась обморочной вязкой тошнотой. Берг сидел на балконе на полу, чтобы с улицы его не было видно (эта была его любимая поза ), и украдкой, прячась от самлгл себя курил короткими затяжками и прислушивался к растрёпанной работе сердца. Оно то мчалось вперёд, дребезжа, как разбитый трамвай, то внезапно тормозило. От этого торможения кровь приливала к вискам. На Барцхане ночь, бежавшая из Батума была гуще и чернее. У берега, выполняя наскучившую повинность, шумели волны. С гор дул бриз. В свежести его был холод виноградников, хранивших в своих кистях обильный сок. Глан ел виноград и уверял, что ночью он делается сочнее и слаще. Звёзды плавали в море. Волны разбивали их о берег, как хрустальные детские шары. С Зарембой Батурин познакомился днём в типографии. Сейчас шли к нему просто так, - поболтать, выпить вина и ещё раз ощутить ночное своеобразие этих мест. В окне у Зарембы пылала лампа. Свет её, пробиваясь через чёрные лапы листвы, делал ночь высокой и как бы более осязаемой. - Таитянская ночь, - прошептал таинственно Глан, мелькая в пятнах света и тьмы. - У здешних ночей есть заметный оттенок густой зелени. Вы не находите? - Я не кошка, - ответил Батурин. - В темноте я краски не различаю. Нелидова, когда попадала в полосу света, старалась миновать её возможно скорей. Каждый раз при этом Батурин замечал её бледное лицо. От тьмы и белых гейзеров пламени, бивших над Батумом, оь ьёплого прикосновения листвы и безмолвия ои ощущал лёгкую тревогу, похожую на наростающее возбуждение. Батурин сказал: - Принято думать, что в жизни всё переплетено и нет поэтому нигде резких границ. Чепуха всё это. Ещё недавно жизнь была совсем другой. - А теперь? - спросила из темноты Нелидова. - Теперь мне кажется, что я стою под душем из ветра р тельчайших брызг. Вы не смейтесь. Это серьёзно. - Н-да... - протянул рассеянно Глан. - "Растите милые, и здоровейте телом" - это чьё? Забыли? Вот чёрт, тоже не помню. Заремба встретил их на крыльце. Рот его с выбитыми во время французской борьбы зубами был чёрен и ласков, как у старого пса. - А мы, знаете, - он сконфузился, - дожидаясь вас, уже выпили. Приятель у меня сидит, куплетист. Знакомьтесь. Куплетист - жёлтый и жирный, с лицом скопца, - был одет в синюю матросскую робу. Он сломал через окно ветку мандарина с маленьким зелёным плодом и положил перед Нелидовой. Нелидова перебирала тёмные листья мандарина, мяля их пальцами, - от рук шёл пряный запах. Изредка она подымала глаза и смотрела на Батурина и Зарембу, - они тихо беседовали. Заремба расстегнул жилет, откидывал со лба мокрую прядь. Его большие серые глаза смотрели весело, хотя он и был явно смущён. Смущение его нарастало скачками. Он всё порывался что-то рассказать Батурину, но останавливался на полуслове. Наконец рассказал. Лицо Батурина осветилось лёгкой улыбкой. - Послушйате, - Батурин обращался, казалось, к одной Нелидовой. - Вот любопытная история. Жаль, что с нами нет Берга. Заремба подоьрал на улице нищенку-курдянку. Он говорит, что эта курдянка спасла капитана ( Батурин запнулся, - обо всём, что случилось с капитаном в Батуме, Нелидовой он не рассказал, рассказал лишшь, что Пиррисона капитан разыскал в Тифлисе и в Тифлис нужно выехать как можно скорее ). Одним словом, курдянка живёт здесь. Заремба хочет отдать её в школу и сделать из неё человека. - Молодая? - спрсил Глан. - В роде как бы моя дочка, - ответил, смущаясь Заремба. - Лет двадцать, а мне уже сорок-два. Он мучительно покраснел, - ему казалось, что никто не поверит, что вот он, крепкий мужчина, взял в дом молодую женщину и не живёт с ней, а наоборот, возиться как с дочкой. - Наглупил на старости, - пробормотал Заремба. - Скучно так жить без живого человека. Жаль мне её. Теперь взял, лечу. Заремба окончательно сбился и замолчал. - А что с ней? - спросил Глан. - Ну, знаете, обыкновенная болезнь, не страшная. Слава богу, что хоть так отделалась от чёртовой матросни. - Где же она? Почему вы её прячете? Голос Нелидовой прозвучал спокойно, без тени волнения. Яаремба вышел и вернулся с курдянкой. Она кивнула всем головой, смутилпсь, села рядом в Нелидовой, погладила шёлк её платья на высоком колене, опустила глаза и почти не подымала их до ухода гостей. Глан отгонял рукой дым папиросы и смотрел на курдянку. Ему казалось, что он осязфает красоту, как до тех пор явственно осязал прикосновение к своему лицу тёплого ветра, чёрной листвы, всей этой оглушившей его новизной и необычностью ночи. Куплетист решил разогнать общее смущение и тонким мальчишеским тенором спел свою новую песенку. Песенки эти он писал для эстрадных артистов. Артисты всегда его надували, - платили в рассрочку и недоплачивыали.
"Вчера на шоссе в Барцхану, - читал капитан, - был найден с огнестрельной раной в области голени правой ноги сотрудник "Трудового Батума" С.К. Терьян. Терьян возвращался пешком в город из Махинджаур, причём на него было произведено нападение со стороны необнаруженных преступников. Терьян, уже раненный, не потерял присуствия духа и начал отсреливаться, заползши за живую колючую изгородь, где и был обнаружен поселянином Аметом Халил Нафтула, 52 лет, несшим на рынок виноград. Пострадавший отправлен в городскую больницу. К розыску бандитов приняты меры. Неоднакратно мы указывали на небезопасность батумских окраин. О чём думает милиция! Гром не грянет - мужик не перекрестится, - так говорит мудрость широких рабоче-крестьянских масс. Долго ли будем терпеть эти хищничества на больших дорогах и не пора ли прокурору Аджаристана крикнуть своё резкое и громкое "нет"! На седьмом году революции жители рабочих окраин тоже имеют право спать спокойно. К ответу бесхозяйственников и склочников из милиции. К ответу административный отдел Совета, который не считается с жилищной нуждой граждан и не толко обрекает их на спаньё на улицах под угрозой бандитов, но даёт им проходные нежилые комнаты, беря плату как за жильё. Долой кумовство!"
Фигантер подумал и приписал:
"Покойный С. К. Терьян объяснял нападение целью грабежа. Бумажник его чудом остался невредим. Редакцийя "Трудового Батума" выражает ему своё собалезнование, возмущённая по поводу неслыханного преступления, и пожелание скорейшего восстановления нарушенного здоровья".
Фигатнер поставил наконец точку. Капитан растерянно посмотрел на Зарембу: - Ну, что ты об этом думаешь? Заремба снова почесал шилом за ухом. - Пожалуй, его дело, - ответил он с сомнением, - Виттоля дело, надо полагать. Капитан отвёл Зарембу в сторону и рассказал ему вчерашнюю историю. Заремба сощурил глаза, поковырял шилом стол и наконец ответил: - Ну, и сукиного же сына... Жаль, что ты его не кокнул. То-то он около нас вился глистом. Раньше всё "товарищ ментрапаж", а потом "Евсей Григорьевич". Теперь слушай. Я сегодня заболею лихорадкой денька на три, и за эти три дня мы должны его взять - этого сволочугу Виттоля - голыми руками. Во время этого разговора в типографию прибежал редактор Мочульский. Он правил заметку Фигатнера, фыркал, как кот, и возмущался. - При чём тут "причём"? - фыркал он и чёркал снизу вверх карандашом. Что это "заползши за живую изгородь"! Зачем эта "рабоче-крестьянская мудрость и проходящие комнаты"? Когда вы научитесь грамотно писать?! Фигатнер стоял у стола и бубнил: - Двадцать пять лет работяю, как арестант, и в результате - неграмотный. Стыдно вам, товарищ Мочульский. Если вы, конечно, боитесь, так вообще выкиньте эту заметку в корзину. Выкиньте к чёрту, всю, чтобы ничего не было, пожалуйста, выкидывайте, будьте настолько добры! - Отстаньте, - махнул Мочульский рукой, - не зудите над ухом. Капитан спустился с Зарембой вниз в машинное отделение. Они сели на подоконник и задумались: надо было выработать план действий решительных и быстрых. - Вот что, - придумал наконец Заремба. - Я схожу в больницу к Терьяну, прикинусь дурачком. Может быть, совпадение, чёрт его знает. Может, тот самый, что стрелял в тебя, и в него ахнул. Как думаешь? Капитан с сомнением покачал головой. Он думал было рассказать о курдянке, но спохватился, - этой темы он касаться не хотел. Он понимал, что есть вещи, о которых говорить нельзя, - иначе тебя сочтут или лгуном или помешанным. - Ну что ж, - согласился он. - Валяй. - Иди ко мне, - Зарембаа дал капитану здоровенный ключ. - У меня оно как-то безопасней. Я приду часа через два. Капитан пошёл на Барцхану. На шоссе его обогнал пароконный извозчик. В фаэтоне сидели турчанки в чёрных глухих чадрах. Извозчик оборачивался с козел и ссорился с ними, показывая кнутом в сторону гор. Обогнав капитана, он остановился, повернул и помчался обратно в Батум. Турчанки колотили его по спине, визжали и дёргали ха плечи. Капитан с любопытством наблюдал эту сцену. Извозчик снова повернул и промчался мимо капитана к Барцхане. Турчанки сидели спокойно. Потом в шагах ста от капитана экипаж остановился. Капитан подумал: уж не охотятся ли за ним, и замедлил шаги, разглядывая турчанок. С воплями и слезами они вылезли из экипажа. На земле они были неуклюжи и тучны, как откормленные куры. Капитан осторожно подошёл, турчанки повернулись к нему спиной. Извозчик зло выговаривал им, скручивая папиросу. - В чём дело? - спросил капитан. - Торгуются! - закричал извозчик. - Сговорились в Орта-Батум за два рубля, в дороге старуха начала торговаться. Даёт полтинник. Я их повёз обратно, опять согласились, я повёз в Орта-Батум, опять торгуются, я опять в город - плачут, дадим два рубля. Что такое! Высадил их. Иншаллах! Пусть сидят здесь до вечера. Подошёл крестьянин, похожий на галку, - чёрный и страшный. Он сказал капитану: - Что делать? Турецкая женщина не может пешком ходить: муж убьёт. Нельзя пешком ходить, ва-ва-ва, чего теперь делать! - Что же ты, сукин сын, - сказал капитан извозчику, - смеёшься? Вези сейчас, а то номер спишу. Извозчик что-то гневно заговорил по-турецки. Старуха повернулась к капитану и завыла скрипучим голосом. - Тебя ругает, кацо, - перевёл крестьянин. - Зачем ты, гяур, трогаешь турецкую женщину. Увидят турки - худо будет. Капитан плюнул и пошёл дальше, сказав напоследок извозчику: - Ты чего там наплёл, обезьянщик. Номер твой я запомнил. Вот Азия, будь она четырежды проклята! Около дома Зарембы извозчик с турчанками догнал его, остановился и сказал: - Видишь, везу. Ты в милицию не ходи, ничего с ними не будет. - Ну валяй, валяй, пёс с тобой. Одна из турчанок подняла чадру и взглянула в лицо капитану. Чернота чадры оттеняла её жаркий румянец. Удлинённые глаза её смеялись. "Вот чертовка!" - капитна снял кепу и помахал ею в воздухе. Экипаж пылил, качаясь и дребезжа среди чинар, турчанка кивала ему головой. Капитану стало весело. Сидя в комнате Зарембы, он думал, что нелепая эта и пёстрая, как цветные нитки, Азия начинает ему нравиться. Он вышел во двор и долго без нужды, но с большой охотой мылся у крана, потом подставил лицо тёплому ветру и неожиданно сделал открытие, что молодеет. Ему захотелось что-нибудь выкинуть: переплыть на пари Батумскую бухту, жениться на курдянке, устроить пирушку и зажечь головокружительный фейверк, захотелось созвать старых друзей - коричневых и беззаботных моряков, слоняющихся по портам Тихого океана, опять увидеть их крепкие руки, светлые смеющиеся глаза, пощупать новые паруса, побродить по раскалённому Брисбену. Там во время стачки товарищи приковали его цепью к фонарному столбу, чтоьы полицейские не помешали сказать ему весёлую зажигательную речь. Пока полицейские сбивали цепь, он успел накричать столько, что премьер-министр выслал его из Австралии, а газеты напечатали его портрет с надписью: "Бандит Кравченко, призывавший разрушать желеэные дороги и умерщвлять грудных детей." Прошлое вспыхнуло в памяти капитана. Оно было окрашено в три цвета: синий, белый и коричневый. Это был океан, паруса и белые корабли, коричневые люди и плоды. Он посмотрел на синий свой китель, с которым он не расставался уже восемь лет, - это был единственный свидетель всего, о чём капитан сейчас вспоминал. Тоска по запаху тропических плодов приобрела почти физическую силу. Освежающий и яркий их сок, казалось, опять просветлял его голову, толкал к поискам всё новых и новых встреч, новой борьбы и кипению волн. Смутные размышления капитана прервал Заремба. Он быстро шёл по шоссе, поднимая пыль, махал руками, лицо его было покрыто красными пятнами. Он гвгрил сам с собой, спотыкался и кепку нёс в руке, вытирая ею потное лицо. - Слушай! - крикнул он капитану, сидевшему на крыльце его свайной хижины. - Слушай, Кравченко, ты какими пулями в него стрелял? Капитан сделал страшное лицо и зашикал. Заремба спохватился, покраснел, вошёл в комнату и повторил свой вопрос шёпотом. - Никелерованными, из браунинга. Такие пули теперь нигде не достанешь. - Вот, значит, верно. Его это дело, Терьяна. Сиделка рассказала, что у него вытащили пулю с никелевой оболочкой. К нему меня не пустили. Да теперь и не нужно. Дело ясное. Заремба посопел, потом решительно встал. - Нет, брат, - это не спекулянты. Они или контрабандисты, или ещё почище - шпионы. Спекулянт на мокрое дело не пойдёт. Понял? - Понял. - То-то и вот! Раз Виттоль здесь, надо его брать. Пошли в город! Когда шли в город, капитан думал, что Заремба слишком просто решает вопросы. "Надо его брать, надо его брать, - подразнивал он Зарембу. - А как его возьмёшь? Пойдёт он за тобой, как телёнок!" В городе зашли к "Бедному Мише" обдумать дальнейшие планы. Капитан оглядел посетителей, но ничего подозрительного не заметил. Сидя за кофе, он неожиданно рассказал Зарембе о курдянке, Заремба хмыкнул. Капитан побагровел, отвернулся и полез в карман за портсигаром. Мельком он взглянул за окно и обмер, - на пристани среди турок-фелюжников стоял Пиррсон. Серый его плащ тусклой чешуёй блестел под солнцем. Он был без шляпы, русые волосы бледно отсвечивали. Стоял он спиной, и капитан узнал его тяжёлый затылок. Капитан стиснул руку Зарембы, показал на фелюжников глазами и сказал хрипло и невнятно: - Гляди - он! Виттоль говорил с турками. Турки слушвли хмуро, качали головами. Очевидно шёл неудачный торг. - Заремба! - Заремба по тоону капитана понял, что тот решил действовать стремительно. - Если он увидит меня - крышка. Стрельбу на улице не подымешь! Следи за ним. Надо выследить его до гостиницы. Как только он войдёт в номер, - стоп, тут будет другой разговор. Ты войдёшь первым,, скажешь: пришёл мол, от Терьяна, принёс письмо. Я войду следом. Чуть что, хватай его за руки, кричать он не будет. - Понял. - Заремба вспотел, медленно встал и перешёл за столик, стоявший на улице недалеко от турок. Виттоль - Пиррисон повернулся и быстро пошёл к "Бедному Мише". Капитан сжался, достал деньги, положил на столик и встал, - надо было выскочить в дверь на узкую улицу, запруженную ишаками. Пиррисон уже заходил в кофейню. Капитан рванулся к двери, зацепил мраморный столик. Столик упал с невероятным грохотом и разлетелся на сотни кусков. С улицы повалила толпа, жадная до скандалов, зрелищ. - Рамбавия! - закричал хозяин духана, жирный грузин. - Ради бога, что ты делаешь, дорогой! Капитан обернулся, полез за бумажником, чтобы заплатить за столик, и столкнулся лицом к лицу с Пиррисоном. - Вот чёртова лавочка! - сказал капитан, красный и злой. Пиррисон вежливо приподнял шляпу и прошёл мимо. Заремба прошёл следом и тихо сказал: - Эх, ну уж сидите здесь, дожидайтесь! Капитан заплатил за разбитый столик ( хозяин содрал с него полторы лиры ), снова заказал кофе и сел за деревянным столиком на улице. Злоба душила его. Налитыми кровью глазами он смотрел на весёлых посетителей и бормотал проклятья. "Неужели я стал "иовом", - подумал он и с отвращеньем выплюнул на тротуат кофейную гущу. У австралийских моряков было поверье, что есть люди, приносящие несчастье. Звали их "иовами". Один такой "иов" плавал с капитаном, и капитан отлично помнил два случая. Первый, - когда "иов" зашёл к нему в каюту, и со стены без всякого повода сорвался тяжёлый барометр и разбил любимую капитанскую трубку; и другой, - когда "иов" подымался по трапу в Перте, с лебёдки сорвалось в воду десять мешков сахару. Матросы потом купалист у борта, набирали полный рот воды и глупо гоготали, - вода была сладкая. После этого случая "иов" списался с парохода и занялся разведением кроликов, но кролики у него подохли и заразили кроличьей чумой весь округ. В последний раз капитан видел его в Сиднее. "Иов" стоял под дождём и продавал воздушные детские шары. Дрянная краска стекала от дождя с шров и капала красными и синими слезами на его морщинистое лицо. Прохожие останавливались и насмешливо разглядывали его. В глазач "иова" капитан увидел старческое горе. "Неужели я "иов", - подумал капитан и с горечью вспомнил цепь неудач: прикуренную папиросу в Сухуму, дрянного шкиперишку, привезшего его из Очемчир в Очемчиры, предателя ТерьянаЮ выстрел, испуг свой перед курдянкой и, наконец, разбитый столик. Капитан закурил и с угрозой сказал смотревшему на него с радостным изумлением восточному человеку, сидевшему рядом: - Ты чего скалишься, здуля? Человек испугался, встал и ушёл. "Рассказать Бергу и Батурину - засмеют. Не дело гонять за американцами. Пора на море". Бытро подошёл Заремба, подсел, сказал, задыхаясь: - Плохо дело, Кравченко. Он договорился у битжи с извозчиком, подрядил его на вокзал к тифлисскому поезду. Надо спешить. - Когда поезд? - Через час. Капитан вскочил, ринулся на улицу, на ходу крикнул Зарембе: - Прощай. Тут наши приедут, расскажи всё как было. - Куда ты? - В Тифлис. Хозяин "Бедного Миши" неодобрительно покачал головой: "Какой неспокойный человек этот моряк, ай какой неспокойный!" Заремба выходил на улицу. Выражение недоуменья и горечи не сходило с его лица. Капитан бросился в "Бордингауз" схватил чемодан, выскочил, остановил извозчика, сел и крикнул: - Гони! - Куда тебя везти? - спросил извозчик и испуганно задёргал вожжами. - На Зелёный Мыс. Чтобы через полчаса быть там. Пошёл. Даю тебе две лиры. Извозчик понял, что дело серьёзное, и поджарые лошади понеслись, пыля и раскатывая лёгкий экипаж. На шоссе капитан обогнал Зарембу, махнул ему рукой; потом увидел испуганно отскочившего в сторону крестьянина, похожего на галку. На Зелёном Мысу он купил билет, вышел на платформу, когда тифлисский поезд уже трогался, и вскочил в задний вагон. Поезд прогремел через туннель, и по другую сторону кго открылась иная страна, - тропики свешивали к окнам вагонов влажные и зелёные стены листвы. Кудряво бежали по взгорьям чайные плантации. Сырой блеск равнин был пышен и праздничен. Капитан расстегнул китель, купил десяток мандаринов и сразу же съел их. Он чувствовал необычайное облегчение, - до Тифлиса можно было спать спокойно.
ЗОЛОТОЕ РУНО
Турки, отступая от Батума в 1918 году, оставили в складах множество ящиков с боевыми ракетами. Ракеты лежали, сохли, в них происходили таинственные химические процессы, грозившие самовозгоранием и взрывом. Поэтому ракеты было решено уничтожить. Этим и объяснялась пышность фейверков, в которых внезапно стал утопать город осенью того года, когда в Батум приехала Нелидова и её спутники. Первый вечер был особенно пышен. Трескучая заря занялась над плоским и тёмным городом. Переплетение огней и шипящих ракетных хвостов создавало впечатление сложного и сверкающего кружева. Взрывы белого пламени выхватывали из темноты и снова бросали в неё живые груды листвы, широкие окна кофеен ( их жёлтый цвет трусливо гас при наглых вспышках бенгальского огня ), фелюги, дрожавшие в воде, пронизанной до дна светом и серебром. Иногда наступал желтоватый, пахнущий порохом антракт, и отхлынувшая было ночь накатывалась исполинской стеной кромешной тьмы. Но через минуту пламя со щёлканьем и свистом опять раздирало её, бросая мутные отблески на маяк и набережные. Пустынный, казалось, порт при каждой вспышке оживал. Была видна давка фелюг, цепи, крутые бока пароходов, высокие, как бы театральные мостики, разноцветные трубы, палубы, с которых стремительный свет не всегда успевал согнать темноту. Казалось, что пароходы фотографировались с редким терпением. Один из них - оранжевый английский грузовик - даже улыбался: по сторонам его носа торчали из клюзов клыками бульдога лапы гигантских якорей. Это создавало впечатление вежливой, но деланной улыбки. Некоторые пароходы улавливали быстрое пламя стёклами иллюминаторов. Нелидова с Гланом и Батуриным шла на Барцхану к Зарембе. Берг остался в гостинице. Ему нездоровилось: опять болело сердце. Со сладкой горечью он думал, что ему, быть может, суждено умереть в этих серебряных потоках огня, в пограничном городее, и тёплая женская рука потреплет перед смертью его волосы. О смерти сына и Вали он думал редко. Каждый раз при этой мысли пустота в груди наполнялась гулким сердечным боем и кончалась обморочной вязкой тошнотой. Берг сидел на балконе на полу, чтобы с улицы его не было видно (эта была его любимая поза ), и украдкой, прячась от самлгл себя курил короткими затяжками и прислушивался к растрёпанной работе сердца. Оно то мчалось вперёд, дребезжа, как разбитый трамвай, то внезапно тормозило. От этого торможения кровь приливала к вискам. На Барцхане ночь, бежавшая из Батума была гуще и чернее. У берега, выполняя наскучившую повинность, шумели волны. С гор дул бриз. В свежести его был холод виноградников, хранивших в своих кистях обильный сок. Глан ел виноград и уверял, что ночью он делается сочнее и слаще. Звёзды плавали в море. Волны разбивали их о берег, как хрустальные детские шары. С Зарембой Батурин познакомился днём в типографии. Сейчас шли к нему просто так, - поболтать, выпить вина и ещё раз ощутить ночное своеобразие этих мест. В окне у Зарембы пылала лампа. Свет её, пробиваясь через чёрные лапы листвы, делал ночь высокой и как бы более осязаемой. - Таитянская ночь, - прошептал таинственно Глан, мелькая в пятнах света и тьмы. - У здешних ночей есть заметный оттенок густой зелени. Вы не находите? - Я не кошка, - ответил Батурин. - В темноте я краски не различаю. Нелидова, когда попадала в полосу света, старалась миновать её возможно скорей. Каждый раз при этом Батурин замечал её бледное лицо. От тьмы и белых гейзеров пламени, бивших над Батумом, оь ьёплого прикосновения листвы и безмолвия ои ощущал лёгкую тревогу, похожую на наростающее возбуждение. Батурин сказал: - Принято думать, что в жизни всё переплетено и нет поэтому нигде резких границ. Чепуха всё это. Ещё недавно жизнь была совсем другой. - А теперь? - спросила из темноты Нелидова. - Теперь мне кажется, что я стою под душем из ветра р тельчайших брызг. Вы не смейтесь. Это серьёзно. - Н-да... - протянул рассеянно Глан. - "Растите милые, и здоровейте телом" - это чьё? Забыли? Вот чёрт, тоже не помню. Заремба встретил их на крыльце. Рот его с выбитыми во время французской борьбы зубами был чёрен и ласков, как у старого пса. - А мы, знаете, - он сконфузился, - дожидаясь вас, уже выпили. Приятель у меня сидит, куплетист. Знакомьтесь. Куплетист - жёлтый и жирный, с лицом скопца, - был одет в синюю матросскую робу. Он сломал через окно ветку мандарина с маленьким зелёным плодом и положил перед Нелидовой. Нелидова перебирала тёмные листья мандарина, мяля их пальцами, - от рук шёл пряный запах. Изредка она подымала глаза и смотрела на Батурина и Зарембу, - они тихо беседовали. Заремба расстегнул жилет, откидывал со лба мокрую прядь. Его большие серые глаза смотрели весело, хотя он и был явно смущён. Смущение его нарастало скачками. Он всё порывался что-то рассказать Батурину, но останавливался на полуслове. Наконец рассказал. Лицо Батурина осветилось лёгкой улыбкой. - Послушйате, - Батурин обращался, казалось, к одной Нелидовой. - Вот любопытная история. Жаль, что с нами нет Берга. Заремба подоьрал на улице нищенку-курдянку. Он говорит, что эта курдянка спасла капитана ( Батурин запнулся, - обо всём, что случилось с капитаном в Батуме, Нелидовой он не рассказал, рассказал лишшь, что Пиррисона капитан разыскал в Тифлисе и в Тифлис нужно выехать как можно скорее ). Одним словом, курдянка живёт здесь. Заремба хочет отдать её в школу и сделать из неё человека. - Молодая? - спрсил Глан. - В роде как бы моя дочка, - ответил, смущаясь Заремба. - Лет двадцать, а мне уже сорок-два. Он мучительно покраснел, - ему казалось, что никто не поверит, что вот он, крепкий мужчина, взял в дом молодую женщину и не живёт с ней, а наоборот, возиться как с дочкой. - Наглупил на старости, - пробормотал Заремба. - Скучно так жить без живого человека. Жаль мне её. Теперь взял, лечу. Заремба окончательно сбился и замолчал. - А что с ней? - спросил Глан. - Ну, знаете, обыкновенная болезнь, не страшная. Слава богу, что хоть так отделалась от чёртовой матросни. - Где же она? Почему вы её прячете? Голос Нелидовой прозвучал спокойно, без тени волнения. Яаремба вышел и вернулся с курдянкой. Она кивнула всем головой, смутилпсь, села рядом в Нелидовой, погладила шёлк её платья на высоком колене, опустила глаза и почти не подымала их до ухода гостей. Глан отгонял рукой дым папиросы и смотрел на курдянку. Ему казалось, что он осязфает красоту, как до тех пор явственно осязал прикосновение к своему лицу тёплого ветра, чёрной листвы, всей этой оглушившей его новизной и необычностью ночи. Куплетист решил разогнать общее смущение и тонким мальчишеским тенором спел свою новую песенку. Песенки эти он писал для эстрадных артистов. Артисты всегда его надували, - платили в рассрочку и недоплачивыали.