- Где? - спросил Берг. Он плохо управлялся с лыжами и отставал. - В Са-вой-ских Аль-пах в двадцать первом году; Не-ли-дова была ки-ноартисткой во Фран-ции, слышите? - прокричала Наташа. - Их труппу отправили в горы; снимали фильм "Белая смерть". В группе работал Пиррисон, - он играл охотников, апашей и полицейских. Снимали пирушку с танцами в горном кабачке. В съёмке участвовали тамошние жители, дровосеки, а главным был угольщик, дедушка Павел. За весёлый нрав его назначили чем-то вроде режиссёра при дровосеках. В кабачке затопили камин, зажгли юпитера, хотя дровосеки были против этого, - по их мнению, можно было снимать при свете ламп, да и от снега было совсем светло. Налезло много народу, выпили для храбрости подогретого вина. Молодой сын кабатчика засвистел на окарине, дровосеки начали хлопать в ладоши, пошла пляска, и операторы пустились накручивать ленту. К стене были прислонены охотничьи ружья. Нелидова рассказывала, что до сих пор помнит запах в кабачке, - пахло смолой от стен, винным паром и духами. Артисты опьянели от причудливой этой экскурсии в горы и танцевали почище молодых дровосеков. Дровосеки были добродушные, тяжёлые люди. Они страшно хлопали друг друга по спине и на пари одной дробинкой белку. В разгар пляски дедушка Павел поднял руки и закричал: - Стой, а потерял свою трубку! Танцы прекратились. Артисты бросились искать трубку. Операторы перестали накручивать ленту. - Крутите, идиоты! - заорал режиссёр и схватился за голову. - Прозевали чудесный момент! Крутите, ослы! Во время поисков рука Нелидовой встретилась под дощатым столом с рукой Пиррисона. Пиррисон пожал её пальцы. Юпитер зашипел и ударил им в глаза. - Целуйтесь! - закричал режиссёр, набрасывая на одно плечо упавшую подтяжку. - Целуйтесь, вам говорят! Так, прекрасно. Нашли трубку? Продолжайте танцы. Больше шуму, больше шуму, тогда будет веселей! Он любил подбирать фразы, как бы из детских песенок. Метался и кричал он по дурной привычке - шуму и веселья было и так достаточно. Нелидова поняла, что Пиррисон поцеловал её не для фильма. Снег, горы, гостиница, где камины топили еловыми щепками - всё это вскружило ей голову. Дальше всё пошло, как обычно. В двадцать третьем они с Пиррисоном переехали в Россию. Вышли к Серебрянке. На берегу шатрами стояли ели, чувствовался север. К вечеру зазеленело небо. Остановились, достали папиросы. У Наташи на бровях таяли снежинки, она смахнула их перчаткой. Прикуривая у Берга ( рука его теперь почти не дрожала ), она подняла глаза. Берг отшатнулся. Тьма зрачков, ресницы мокрые от снега, как от слёз, глядели на него "крупным планом". - Да, правда, вы совсем здоровы, - сказала медленно Наташа. - Вот психастеник. - Берг показал на Батурина. Батурин промолчал, отолкнулся палками и быстро скатился с горы. Наташа скатилась за ним и упала. Когда Батурин помогал ей подняться, она спросила: - Расскажете сон? Расскажете? Я страшно любопытная. - Эх, пропадём, отец! - Берг восторженно ринулся с горы. Он свалился, потерял лыжи. Лыжи умчались вперёд, подпрыгивая и обгоняя друг друга, явно издеваясь над ним. "Сволочи", - подумал Берг и побежал, проваливаясь и падая, вдогонку. Обратно шли медленно. В синем, как бы фарфоровом небе перебегали снежные звёзды, скрипели лыжи. - Ну, как ваш сон? - Глупый сон, но раз вы настаиваете, я расскажу. Снилось ему вот что: сотни железнодорожных путей, отполированных поездами, кажется в Москве, но Москва - исполинская, дымная и сложная, как Лондон. Вагон электрической дороги - узкая, стремительная торпеда, отделанная красным деревом и серой замшей. Качающийся ход вагона, почти полёт, гром в туннелях, перестрелка в ущельях пакгауза, нарастающий, как катастрофа, вопль колёс. Разрыв снаряда - встречный поезд, и снова глухое гуденье полотна. Рядом сидела женщина - теперь он знает, это она, Нелидова; его поразила печальная матовость её лица. Когда вагон проносился на скрещениях в каком-нибудь сантиметре от перерезавших его путь таких же вихревых, стеклянных поездов, она взглядывала на Батурина и смеялась. Около бетонной стены она высунула руку и коснулась ногтём струящегося в окне бетона, потом показала Батурину ноготь, - он был отпалирован, и из-под него сочилась кровь. Поля ударили солнечным ветром. Зелёный свет каскадом пролетел по потолку вагона. Женщина подняла глаза на Батурина; зелень лесов, их тьма чернели и кружились в её зрачках. Тогда он услышал её голос, - она положила руку ему на плечо и спросила: - Зачем вы поехали этим поездом? Трудно сказать, что он услышал голос. Гром бандажей, скреплений и рельсов достиг космической силы. Скорее он догадался по движению её губ, сухих и очень ярких. - Я жду крушения. - Почему? - От скуки. Мост прокричал сплошной звенящей нотой, - вода блеснула, свистнула, ушла и с шумом ливня помчался лес. - Когда вам захочется, чтобы вас простили - сказала она, не глядя на Батурин, - найдите меня. Я прощу вам даже то, чему нет прощения. - Что? - Скуку. Погоню за смертью. Даже вот этот палец ваш, - она взяла Батурина за мизинец, - не заслуживает смерти. В конце вагона была небольшая эстрада. За ней - узкая дверь. Из двери вышел китаец в европейском костюме. Кожа сухая, не кожа - лайковая перчатка, и глаз под цвет спитого чая. Он присел на корточки, вынул из ящичка змею и запел песню, похожую на визг щенка. Он похлопывал змею и пел, не подымая глаз. Морщины тысячелетней горечи лежали около его тонкого рта. Он открыл рот, и змея заползла к нему в горло. Он пел, слюна текла на подбородок, и глаза вылезали из орбит. Он пел всё тише, это был уже плач - он звал змею. Когда она высунула голову, жёлтое лицо его посинело. Он схватил змеиную голову и изо всех сил начал тащить наружу. - Довольно! - крикнул Батурин. Китаец выплюнул змею, она спряталась в ящичек. Китаец сидел и плакал. Пришла немыслимая раньше человеческая жалость, внезапная, как ужас. Батурин бросился к китайцу, поднял его голову. Слезы текли по морщинам, зубы стучали. Тысячелетнее, нет, гораздо более древнее горе тяжко душило сердце. Нищета, смерть детей, войны, этот страшный своей ненужностью оплёванный труд. Батурин поднял китайца, усадил. Китаец гладил руками его рукава, прятал голову, на серых его брюках чернели пятна слёз. Подошла женщина и, не гляда на Батурина, повторила: - Когда вам нужно будет, чтобы вас простили, - найдите меня. Батурин взглянул на неё, - он ждал печальных глаз, стиснутых губ, - и вздрогнул. Она смеялась, подняла к глазам ладони, быстро провела ими, и на щеку Батурина брызнула тёплая влага. - Это роса, уже вечер! - крикнула она и бросилась к окну. Ветер рвал её платье, её слёзы, её смех. Поезд гудел, замедляя ход на гигантской насыпи по мощному и плавному закруглению, - впереди была великая безмолвная река. Батурин соскочил. Под ногой хрустели ракушки, солнце, как красный шмель, летело на вечерние сырые травы. Батурин хотел нарвать их, но поезд тронулся. Он вскочил на подножку, сорвался, красный фонарь последнего вагона пронёсся у его головы. Прогремела квадратная труба моста. Батурин бросился бежать. У него было сознанье последней, непоправимой катастрофы. Он добежал до моста. - Куда пошёл этот поезд? - крикнул он красноармейцу на мосту. - К чёртовой матери, - отвечал красноармеец. - Ты кто такой? Пойдём в комендатуру. Батурин понял, что пропал, и проснулся. Уснул он в вагоне. Поезд стоял в Мытищах, и кондуктора волокли в комендатуру пьяного пассажира с гармошкой. Гармонист кричал: "К чёртовой матери! Не можете доказать!" Он прижимал гармошку к груди, и она издавала звук, похожий на визг щенка. ...Наташа заглянула в лицо Батурину. - Она похожа на Нелидову, эта женщина. А Берг сказал: - Было бы хорошо для вас, если бы вы почаще видели такие сны. Батурин вспыхнул, резко спросил: - Берг, зачем это? - Затем, что по существу вы хороший парень. Вот зачем. Он медленно пошёл вперёд, прокладывая по снегу свежий след. Шуршали лыжи, и воздух резал лёгкие тончайшими осколками стекла.
СОЛОВЕЙЧИК И ЗИНКА
Деньги выдали только в марте. Капитан тотчас же уехал на Кавказское побережье. За ним следом уехал в Одессу Берг. Батурин уехаь позже всех в Ростов. Перед отъездом он отвёз Миссури вместе со всем имуществом капитана к Наташе. Последние вечера на даче были угрюмы. С крыш текло, стук капель не давал уснуть. Цезарь с тоски по капитану и Бергу выл по ночам и гремел цепью. Приехал хозяин дачи, бывший офицер, заика. Днём он стрелял галок, а ночью страшно ворочался на кровати и говорил басом:"Покорнейше благодарю". Во сне он заикался сильнее, чем днём и это бесило Батурина. Перед отъездом Батурин пошёл с Наташей в Камерный театр на "Адриенну Лекуврёр". Играла Коонен. После дачной тьмы и воя псов театр сверкал, как драгоценная коробка. Бледная кожа на лице впитывала яркий свет. Батурин чувствовал лёгкость, оторванность от постоянного места, - связь с Москвой была нарушена. Мысль о поисках поглощала всё. "Неужели там много зависит от личной судьбы?" - думал он удивлённо. Это опровергало его теорию о подчинённости человека эпохе. До тех пор он был убеждён, что усталость его - отголосок настроений многих, переживших войны, эпидемии, революции. Но вот, в сущности, такой пустяк - поездка на юг, поиски "пропавшей грамоты", мысли о женщине, совершенно неизвестной, о том, что найденный дневник войдёт в историю человеческой культуры, - всё это вызывало в нём совсем новое ощущение причудливости переживаемой эпохи, её неповторимости, её скрытых возможностей. Ощущение это было смутно, но главное, Батурин поверил в него и внутренне окреп. Появилась способность действовать ( до тех пор всякая деятельность казалась бы ему утомительной беготнёй). Батурин понял, что самые действия вызывают особый строй мыслей, наталкивают на великое множество новых настроений и образов. "Кажется, - думал он пока ещё робко, - этот закал необходим для писателя. Батурин открыл, как это часто бывает с одиночками, что глубоко выношенные мысли, казалось целиком принадлежавшие только ему, были широко распространёнными, почти общепринятыми. Первое время это его обижало. Потом он понял, что замкнутость сыграла с ним скверную шутку, и начал с интересом приглядываться к людям. Перемена эта произошла с ним за последнюю зиму. Однажды на вопрос Наташи, доволен ли он своей ролью искателя "пропавшей грамоты", он ответил: - Как вам объяснить? Эта история меня отогревает. Я сделал много горьких открытий, направленных против самого себя. Батурин часто бывал у Наташи в Гагаринском переулке, на седьмом этаже. Было тихо в высоте над Москвой, и казалось странным, что сюда доходят электричество, вода, тепло в чугунные батареи. Зима мягко и сыро лежала на крышах. С высоты Москва была зрелищем почерневших крестов, галок и кривых антенн. Над всем этим простиралось небо, невидное снизу, - очень простое и неширокое. Батурин застрял в Москве из-за капитана. Капитан заехал по пути в Ростов и должен был оттуда прислать инструкции. Наконец он пришли. Капитан писал: "Выезжайте в Ростов. Думаю, след вы здесь найдёте. Советую связаться со спекулянтами и скупщиками контрабанды. Уверен, что Пиррисон занялся контрабандой, соответсвующей достоинству Соединённых Штатов, то есть спекуляцией золотом и драгоценностями. Держите постоянную связь. На Берга надежды мало, - он неизбежно собьётся с пути в погоне за материалом для новой повести. Пусть его!" В апреле Батурин уехал. Провожала его одна Наташа, - инженер плевал кровью ( весна была жидкая, навозная). До Воронежа земля туманилась от моросящего дождя. Он плескал по лужам на пустых станциях. Батурин первый раз проезжал по этой части России. Её неизмеримое уныние даже понравилось ему. Вот куда бы уйти отдыхать, бродяжничать по-настоящему, а не по театральным крымским шоссе. Под Ростовом была сырая, но тёплая весна. Станицы зеленели в степи, закаты в полнеба горели на лакированных стенках вагонов. Батурин висел в окне вместе с четырёхлетним мальчиком Юрой. Они сдружились и разговаривали, сталкиваясь головами. - Река пошла спать? - спрашивал мальчик. - Пошла. - Как же она спит без одеяла, - ей холодно? Батурин говорил, что река укрывается туманом" под ним очень тепло. Юра долго и печально смотрел на реку, длинные его ресницы были неподвижны, он думал. - И птичка спит, - говорил он чуть слышно. Батурин ощущал тёплый запах его соломенных, подстриженных в кружок волос. - Чем ты пахнешь? - спросил Батурин. Юра долго думал, потом ответил: - Воробышком. В Ростове шёл дождь. Он мягко, по-южному, шумел по горбатым мостовым, просеивал многочисленные и тусклые огни. На западе догорал сизый закат. "Как донская вода" - подумал о нём Батурин. На бестолковом ростовском вокзале Батурин слегка растерялся. Куда идти? Теперь одиночество уже явно тяготило его. Он сел в зале первого класса и заказал чай. Около него долго вертелся, приглядывался пожилой еврей в промокшем пальто. Когда еврей останавливался, вода капал с пальто на пол, он затирал лужицы калошей и с опаской поглядывал на официантов. Он боялся останавливаться и бродил между столиков. Его походка и жалобный вид, выработанный годами, как средство самозащиты, намекали на профессию, не пользующуюся уважением у вокзальных властей. Батурин следил за ним. Наконец еврей подошёл. - Молодой человек, - сказал он тоном хитрого прозорливца, - вы не имеете, где остановиться? Батурин кивнул головой. - Какие пустяки. Я вам покажу приличную комнату. С вас возьмут рубль в сутки. Вы будете иметь удобства и хорошее обращение, а мне вы дадите полтинник. - Лучше в гостинице. Еврей попятился, замахал руками. - Вам? - спросил он с ужасом. - Вам в гостиницу? Боже мой! Такой приличный молодой человек. Вас там оберут до последнего и выбросят на улицу. Вы же не знаете, что такое Ростов! Я - Соловейчик, спросите про меня каждого извозчика. Разве я посоветую вам плохо? Батурин боялся гостиниц с их застарелым запахом писсуаров, уборщицами, свирепо швыряющими вёдра, матрасами, засаленными от трипперных мазей и рукомойниками с жёлтой водой. Каждый постоялец оставлял свои запахи, пороки и неряшливость, - это было невыносимо до тошноты. Предшественник по номеру почему-то представлялся Батурину приказчиком с гнилыми зубами, в розовых кальсонах, рыгающим со сна селёдкой и липкой запеканкой, человеком назойливым, бранчливым, приводящим в номер проституток. Батурин согласился, нанял извозчика. Соловейчик почтительно сел рядом, боясь замочить Батурина своим пальто. Из-под поднятого верха пролётки ничего не было видно, кроме струй дождя в белом кругу фонарей и чёрного булыжника. Лошадь лениво цокала подковами. Соловейчик вздохнул и прошептал: - О-хо-хо, все мы пропадём! Привёз он Батурина в переулок около Таганрогского проспекта, провёл по лестнице на деревянную террасу, где две женщины мыли, охая, пол. В лужах на дворе отражался свет ламп и пламя бушующих примусов. Из дверей сочился сладкий чад лука и постного масла: кашлял и заходился ребёнок. "Подходящее место", - подумал Батурин. - Добэ, - робко сказал Соловейчик одной из женщин. - Вот я привёл вам постояльца. Молодой человек из Москвы, прямо жених. Добэ поднялась, вытерла руки о ситцевую нижнюю юбку и в упор посмотрела на Батурина. Сизое лицо её выражало обидное равнодушие к Батурину и к Соловейчику, и к комнате, которую от неё требовали. - От вечная мне морока, - сказала она басом. - За рубль я не имею ни минуты покоя, - как вам нравится такая жизнь! Теперь я решила сдавать не меньше как за полтора рубля. - Соловейчик попятился, замахал руками, и в ту же минуту Добэ презрительно закричала: - Что вы махаете? Что? У меня дочка невеста, кто пойдёт за нищую? Вы ей дадите приданное, несчастный еврей? Вы с вашими рублёмыми постояльцами, за которыми надо прибирать на три рубля. Полтора рубля, или уезжайте в другое место. - Ву не в духе, мадам Мовес. - Соловейчик сокрушенно покачал головой. Нельзя кричать на человека, будто вас обокрали. Что это за мода! Вы рискуете не заработать и рубль. Кому нужна такая хозяйка, я вас спрашиваю? Кому? Мне? Да нехай она сказится. Или вот этому хорошему человеку? - Ради приданного я дам полтора, - согласился Батурин. - Рива! - крикнула Добэ, - Покажи месье комнату. В комнате, похожей на шкаф, высокой и узкой, стучали ходики и ворочали поломанные стрелки. Было сыро и пахло керосином. Ночью стонала во сне за стеной Добэ, ветер перетряхивал на крыше листы жести, и лишь к утру - розоватому и серому, как пепел, - вызвездило и ветер утих. Батурин почти всю ночь не спал. Яд поисков только начатых, уже отравил его. Он изощрялся в догадках, сотни смелых, но одинаково беспомощных планов спутывались в голове и уничтожали друг друга. К утру он задремал. Разбудил его унылый бас, бубнивший под окнами: - Уголля надо?! Вот уголля надо?! Батурин долго не мог догадаться, что продавал этот унылый бас; потом понял и обрадовался - уголь. Пришло серенькое ремесленное утро. Женщины шлёпали детей, мужчины мылись во дворе под краном. Синий угар самоваров струился под крышу, дух квашенной капусты выползал из комнат. Гудели яростные примусы, трещали и брызгали салом расскалённые сковороды, и шум - суетливый, однообразный шум жизни - возвестил о начале ещё одного безрадостного и длинного дня. Дом кричал, плакал, ссорился, смеялся и шипел, как чудовищный Ноев ковчег. Кошки мылись на подоконниках, и запах помоек, крыс и зелени расплывался извилистыми течениями, навещая то одну, то другую комнату. Над всем этим шумом стоял пронзительный, тонкий, как лозунг, крик мамаш: - Вот погоди, я тебе задам! Утром пришёл Соловейчик - узнать, не надо ли чего Батурину. Батурин рассказал ему вымышленную историю о пропавшей сестре. У него, мол, месячный отпуск, и он приехал искать пропавшую сестру. Она должно быть в Ростове. Она сбежала с американцем Пиррисоном, её надо найти и вернуть домой, американец - прохвост: надругается над девушкой и бросит. Соловейчик слушал недоверчиво. Он сложил руки на животе и вертел большими пальцами, вздыхал, сдвигал на затылок рваную фетровую шляпу. Галстук торчал сзади кисточкой над бумажных его воротничком. - А она не ваша невеста? - подозрительно спросил он. - Теперь, знаете такое время, что мать сына искать не будет, не то что брат сестру. Разве теперь имеются такие братья! Батурин деланно смутился, помял хлеб на столе. - Да, верно. Она моя невеста. - А может быть она ваша жена? - Нет. - Какая разница между женой и невестой! - засмеялся вскользь Соловейчик. Он допрашивал Батурина вежливо и долго, щипал бородку и наконец улыбнулся с неожиданной добротой. - Ой, молодой человек. Соловейчика вы не обманете! Вы ищете жену, - так и говорите. Сколько лет маклерую в Ростове, а такого дела, скажу откровенно, не было. Деликатное дело! Надо посидеть и подумать. Он действительно долго думал, бормотал, отрицательно качал головой. - Вот что. Надо начинать с американцев. Их тут в Ростове несколько, - они продают для виду американские жатки и молотилки, морочат людей и помалу занимаются контрабандой. Я вам узнаю фамилии этих американцев, может, среди них есть и ваш приятель. Это раз. Теперь два, - есть две девочки, они всё время с американцами путались, надо их увидеть. В случае ваш был здесь, они знают. Девочки, сами знаете, с асфальта, но хорошие женщины. Вы им дадите на две пары чулок и ещё так... мелочи. Соловейчик засмеялся, довольный своим планом. - За вас я не опасаюсь, что вы мне заплатите за работу. Чего только не приходиться придумывать из-за куска хлеба! Ну, ваше дело - чистое дело. Откровенно сказать, я приношу человеку счастье и получаю десять рублей за работу. А то другой говорит: "Соловейчик, найди мне девочку, чтобы была такая и такая, - и выглядела прилично, и не обокрала бы, умела себя в театре держать. Разве легко? У меня было своё заведение, лавочка в порту, я торговал табаком и думал' что бог даст мне спокойную смерть. Но что бог! Ему есть важнее дела, чем эти евреи, - бог волнуется за большевиков, что ему подрывают авторитет, что ему делают конкуренцию. Бог умер для таких, как мы. Мы живём, извините, прямо в нужнике, жена ослепла, и плачет, и плачет, - у нас деникинцы убили мальчика. Он был один, он был первенец. Нельзя сказать, что просто убили - они раздели его на Садовой и били шамполами. Потом он три дня лежал на кровати, ничего не говорил и умер. Доктор говорит: "Он задавился кровью, кровь набралась в лёгкие, они отбили ему лёгкие шомполами". Мальчик умер. За что, я спрашиваю всех! Одна забота, чтобы жила жена, она мне родила этого мальчика. Она мучилась со мною всю эту проклятую жизнь. Куда ей пойти, если я не зароботаю рубль в день? Тогда я пошёл к офицерам и говорил:" Господа офицеры, у вас есть свой бог и своя совесть, - за что вы убили моего мальчика?" -"Вышла небольшая ошибка", - сказал один, он был в лайковых перчатках. "Какая ошибка?" спрашиваю я. " А ошиька та, что он ещё не был большевиком, но очень свободно мог им быть. Иди, говорит, жалуйся Нахамкесу. Мы мёртвых не воскрешаем. Чего ты пришёл?" Соловейчик прижал к глазам рукав рыжего пальто. " Иди, говорит. Чего ты пришёл? Чего ты пришёл?" - "Господин офицер, сказал я ему. - Счастливая ваша мать, что имеет такого замечательного сына." А сын, мальчик мой, разве это собака? Я спрашиваю всех. Разве на смерть мы его растили? Когда он кашлял коклюшем, я потел от страха, думал - он задавится мокротой, я считал каждый волос на его голове, мальчик мой... Соловейчик заплакал. Вошла Добэ. - Не плачьте, старик, - сказала она басом. - Может, ему теперь лучше, чем здесь, на земле. Просите у бога смерти. Чем так мучиться, лучше скоропостижно умереть. Как жить, когда у человека вынули сердце." - Что бог, бог! - закричал Соловейчик. - Что вы пристаёте ко мне со своим богом! Где он был, когда били шомполами моего мальчика и Афанасий прибежал на двор и крикнул:"Соловейчик, Витю вашего убивают!" Зачем он, этот ваш замечательный бог, позволил ему в тот день выйти на улицу? У бога одна забота, - он спит и думает о вашем счастье, евреи. Только и вы, Добэ, всё живёте, я вижу, на помойке и счастье увидите, как свою задницу, извините меня. Кому бог продал ваше счастье и за какую цену. Чего он не сжёг огнём тех негодяев? А они, эти добрые женщины, бегают по дворам и рассказывают о боге. Тьфу! Соловейчик плюнул. - Уймись, старик! - закричала Добэ и отшатнулась. - Чего ты зовёшь несчастье на свою голову и на мой дом! Замолчи, старик! - Я уже молчу, Добэ. Простите меня, вы хорошая женщина. Но как я могу спокойно разговаривать с людьми? Добэ подняла с пола его шляпу, надела ему на голову, похлопала по спине. - Ну как-нибудь мы доживём. - Доживём, - скорбно согласился Соловейчик. - А теперь я пойду. Он назначил Батурину встречу в пивной "Мамаша", куда он должен был привести двух девиц, и ушёл, вытирая глаза коричневым клетчатым платком. Батурин пошёл бродить по городу, вышел к реке. Скрежетал разводной мост, и жёлтая вода мыла красные днища пароходов. Насупленный день враждебно смотрел на город из-за Дона, откуда дул ветер. Во взгляде этого дня была холодная скука. Хотелось вечера, когда изгнанные краски - чёрная и золотая - ночь и огни - вернуться на землю. И вечер пришёл. Он вяло протащился по улицам и переулкам, зажигая скупые огни. С первыми фонарями на Дону, прокашлявшись, прогудел морской пароход. По гудку, по его радостной дрожи можно было догадаться, что пароход отходит в Ялту, Севастополь, к городам, созданным для веселья, солнца, запахов моря, для прекрасных женщин. Когда совсем стемнело, Батурин пошёл в "Мамашу". В пивной уже сидел Соловейчик. Он был совсем некстати здесь, в своём длинном пальто, худой и жалкий, как Вечный жид на плохой гравюре. В слоистом дыму пылали лампы, сияли рожи грузчиков с щетинистыми рыжими усами. Густой мат с размаху хлопал входящих по груди. Пиво пахло кисло и слабо, - тоже, казалось, некстати здесь, где обстановка требовала крепчайшей водки, горячих пирогов и чугунных табуреток. Батурин заказал Соловейчику яичницу и чай, себе взял пива. Соловейчик вытащил из кармана замусоленную бумажку и шёпотом прочёл фамилии всех американцев, живущих в Ростове. Пиррисона среди них не было. - Было ещё двое, так те утекли, - сказал он с сожалением. - Одна у нас с вами надежда - на этих девиц. Они сейчас прибегут. Пивная была с эстрадой. На эстраду вышел конферансье в визитке, в зелёном вязанном жакете и широких брюках. Он поддернул брюки, равнодушно посмотрел на публику, поковырял в зубах, сплюнул и вдруг закричал подсаженным голосом: - Удивительно приятная публика сегодня собралась! Что? Здрастье, здрастье. Гражданин в картузе за крайним столиком, что вас давно не видать? А? - Конферансье приложил ладонь к уху. - А? Что? В тюрьме сидели? Очень рад, очень рад. Следующий номер-р-р программы - цыганский хор Югова! Цыганки вышли, виляя бёдрами. Пивная приветственно загудела. Хор грянул:
Эх, пьёт-гуляет Наш табор кочевой. Никто любви не знает Цыганки молодой.
Приплясывая в такт, к столику подошла полная блондинка с круглыми, равно наивными и порочными глазами. Она толкнула Соловейчика и показала глазами на Батурина: - Папа, этот, что ли? - Садись, Маня. Этот. Маня протянула Батурину пухлую руку, сняла шляпу, поправила чёлку. - Ну, угощайте, красавец, - сказала она хрипловато. - А где Зина? - Зинка, вон она идёт. Батурин оглянулся. За спиной стояла высокая девушка в очень коротком платье. Карминные губы её дрожали. Свет ламп был чудесен в её капризных зрачках. Она опёрлась о спинку стула Батурина,- он видел рядом её чёрные блестящие волосы, высокую чёрную бровь и матовый лоб. Зинка потрясла стул и сказала властно: - Подвиньтесь! - Нанюхалась марафету, дура, - сказала Маня. - Опять попадёшь в район. - Не попаду-у, - протяжно ответила Зинка и села рядом с Батуриным. - Это вы тот чудак, про которого говорил папаша? Батурин кивнул головой. - Да он гордый! Закажите пиво и рассказывайте. Хор снова грянул:
Эх, пьёт-гуляет Наш табор кочевой. Никто любви не знает Цыганки молодой.
Зинка захохотала, схватила Батурина за руку и пьяно зашептала: - Дайте мне посмотреть на вас.
СОЛОВЕЙЧИК И ЗИНКА
Деньги выдали только в марте. Капитан тотчас же уехал на Кавказское побережье. За ним следом уехал в Одессу Берг. Батурин уехаь позже всех в Ростов. Перед отъездом он отвёз Миссури вместе со всем имуществом капитана к Наташе. Последние вечера на даче были угрюмы. С крыш текло, стук капель не давал уснуть. Цезарь с тоски по капитану и Бергу выл по ночам и гремел цепью. Приехал хозяин дачи, бывший офицер, заика. Днём он стрелял галок, а ночью страшно ворочался на кровати и говорил басом:"Покорнейше благодарю". Во сне он заикался сильнее, чем днём и это бесило Батурина. Перед отъездом Батурин пошёл с Наташей в Камерный театр на "Адриенну Лекуврёр". Играла Коонен. После дачной тьмы и воя псов театр сверкал, как драгоценная коробка. Бледная кожа на лице впитывала яркий свет. Батурин чувствовал лёгкость, оторванность от постоянного места, - связь с Москвой была нарушена. Мысль о поисках поглощала всё. "Неужели там много зависит от личной судьбы?" - думал он удивлённо. Это опровергало его теорию о подчинённости человека эпохе. До тех пор он был убеждён, что усталость его - отголосок настроений многих, переживших войны, эпидемии, революции. Но вот, в сущности, такой пустяк - поездка на юг, поиски "пропавшей грамоты", мысли о женщине, совершенно неизвестной, о том, что найденный дневник войдёт в историю человеческой культуры, - всё это вызывало в нём совсем новое ощущение причудливости переживаемой эпохи, её неповторимости, её скрытых возможностей. Ощущение это было смутно, но главное, Батурин поверил в него и внутренне окреп. Появилась способность действовать ( до тех пор всякая деятельность казалась бы ему утомительной беготнёй). Батурин понял, что самые действия вызывают особый строй мыслей, наталкивают на великое множество новых настроений и образов. "Кажется, - думал он пока ещё робко, - этот закал необходим для писателя. Батурин открыл, как это часто бывает с одиночками, что глубоко выношенные мысли, казалось целиком принадлежавшие только ему, были широко распространёнными, почти общепринятыми. Первое время это его обижало. Потом он понял, что замкнутость сыграла с ним скверную шутку, и начал с интересом приглядываться к людям. Перемена эта произошла с ним за последнюю зиму. Однажды на вопрос Наташи, доволен ли он своей ролью искателя "пропавшей грамоты", он ответил: - Как вам объяснить? Эта история меня отогревает. Я сделал много горьких открытий, направленных против самого себя. Батурин часто бывал у Наташи в Гагаринском переулке, на седьмом этаже. Было тихо в высоте над Москвой, и казалось странным, что сюда доходят электричество, вода, тепло в чугунные батареи. Зима мягко и сыро лежала на крышах. С высоты Москва была зрелищем почерневших крестов, галок и кривых антенн. Над всем этим простиралось небо, невидное снизу, - очень простое и неширокое. Батурин застрял в Москве из-за капитана. Капитан заехал по пути в Ростов и должен был оттуда прислать инструкции. Наконец он пришли. Капитан писал: "Выезжайте в Ростов. Думаю, след вы здесь найдёте. Советую связаться со спекулянтами и скупщиками контрабанды. Уверен, что Пиррисон занялся контрабандой, соответсвующей достоинству Соединённых Штатов, то есть спекуляцией золотом и драгоценностями. Держите постоянную связь. На Берга надежды мало, - он неизбежно собьётся с пути в погоне за материалом для новой повести. Пусть его!" В апреле Батурин уехал. Провожала его одна Наташа, - инженер плевал кровью ( весна была жидкая, навозная). До Воронежа земля туманилась от моросящего дождя. Он плескал по лужам на пустых станциях. Батурин первый раз проезжал по этой части России. Её неизмеримое уныние даже понравилось ему. Вот куда бы уйти отдыхать, бродяжничать по-настоящему, а не по театральным крымским шоссе. Под Ростовом была сырая, но тёплая весна. Станицы зеленели в степи, закаты в полнеба горели на лакированных стенках вагонов. Батурин висел в окне вместе с четырёхлетним мальчиком Юрой. Они сдружились и разговаривали, сталкиваясь головами. - Река пошла спать? - спрашивал мальчик. - Пошла. - Как же она спит без одеяла, - ей холодно? Батурин говорил, что река укрывается туманом" под ним очень тепло. Юра долго и печально смотрел на реку, длинные его ресницы были неподвижны, он думал. - И птичка спит, - говорил он чуть слышно. Батурин ощущал тёплый запах его соломенных, подстриженных в кружок волос. - Чем ты пахнешь? - спросил Батурин. Юра долго думал, потом ответил: - Воробышком. В Ростове шёл дождь. Он мягко, по-южному, шумел по горбатым мостовым, просеивал многочисленные и тусклые огни. На западе догорал сизый закат. "Как донская вода" - подумал о нём Батурин. На бестолковом ростовском вокзале Батурин слегка растерялся. Куда идти? Теперь одиночество уже явно тяготило его. Он сел в зале первого класса и заказал чай. Около него долго вертелся, приглядывался пожилой еврей в промокшем пальто. Когда еврей останавливался, вода капал с пальто на пол, он затирал лужицы калошей и с опаской поглядывал на официантов. Он боялся останавливаться и бродил между столиков. Его походка и жалобный вид, выработанный годами, как средство самозащиты, намекали на профессию, не пользующуюся уважением у вокзальных властей. Батурин следил за ним. Наконец еврей подошёл. - Молодой человек, - сказал он тоном хитрого прозорливца, - вы не имеете, где остановиться? Батурин кивнул головой. - Какие пустяки. Я вам покажу приличную комнату. С вас возьмут рубль в сутки. Вы будете иметь удобства и хорошее обращение, а мне вы дадите полтинник. - Лучше в гостинице. Еврей попятился, замахал руками. - Вам? - спросил он с ужасом. - Вам в гостиницу? Боже мой! Такой приличный молодой человек. Вас там оберут до последнего и выбросят на улицу. Вы же не знаете, что такое Ростов! Я - Соловейчик, спросите про меня каждого извозчика. Разве я посоветую вам плохо? Батурин боялся гостиниц с их застарелым запахом писсуаров, уборщицами, свирепо швыряющими вёдра, матрасами, засаленными от трипперных мазей и рукомойниками с жёлтой водой. Каждый постоялец оставлял свои запахи, пороки и неряшливость, - это было невыносимо до тошноты. Предшественник по номеру почему-то представлялся Батурину приказчиком с гнилыми зубами, в розовых кальсонах, рыгающим со сна селёдкой и липкой запеканкой, человеком назойливым, бранчливым, приводящим в номер проституток. Батурин согласился, нанял извозчика. Соловейчик почтительно сел рядом, боясь замочить Батурина своим пальто. Из-под поднятого верха пролётки ничего не было видно, кроме струй дождя в белом кругу фонарей и чёрного булыжника. Лошадь лениво цокала подковами. Соловейчик вздохнул и прошептал: - О-хо-хо, все мы пропадём! Привёз он Батурина в переулок около Таганрогского проспекта, провёл по лестнице на деревянную террасу, где две женщины мыли, охая, пол. В лужах на дворе отражался свет ламп и пламя бушующих примусов. Из дверей сочился сладкий чад лука и постного масла: кашлял и заходился ребёнок. "Подходящее место", - подумал Батурин. - Добэ, - робко сказал Соловейчик одной из женщин. - Вот я привёл вам постояльца. Молодой человек из Москвы, прямо жених. Добэ поднялась, вытерла руки о ситцевую нижнюю юбку и в упор посмотрела на Батурина. Сизое лицо её выражало обидное равнодушие к Батурину и к Соловейчику, и к комнате, которую от неё требовали. - От вечная мне морока, - сказала она басом. - За рубль я не имею ни минуты покоя, - как вам нравится такая жизнь! Теперь я решила сдавать не меньше как за полтора рубля. - Соловейчик попятился, замахал руками, и в ту же минуту Добэ презрительно закричала: - Что вы махаете? Что? У меня дочка невеста, кто пойдёт за нищую? Вы ей дадите приданное, несчастный еврей? Вы с вашими рублёмыми постояльцами, за которыми надо прибирать на три рубля. Полтора рубля, или уезжайте в другое место. - Ву не в духе, мадам Мовес. - Соловейчик сокрушенно покачал головой. Нельзя кричать на человека, будто вас обокрали. Что это за мода! Вы рискуете не заработать и рубль. Кому нужна такая хозяйка, я вас спрашиваю? Кому? Мне? Да нехай она сказится. Или вот этому хорошему человеку? - Ради приданного я дам полтора, - согласился Батурин. - Рива! - крикнула Добэ, - Покажи месье комнату. В комнате, похожей на шкаф, высокой и узкой, стучали ходики и ворочали поломанные стрелки. Было сыро и пахло керосином. Ночью стонала во сне за стеной Добэ, ветер перетряхивал на крыше листы жести, и лишь к утру - розоватому и серому, как пепел, - вызвездило и ветер утих. Батурин почти всю ночь не спал. Яд поисков только начатых, уже отравил его. Он изощрялся в догадках, сотни смелых, но одинаково беспомощных планов спутывались в голове и уничтожали друг друга. К утру он задремал. Разбудил его унылый бас, бубнивший под окнами: - Уголля надо?! Вот уголля надо?! Батурин долго не мог догадаться, что продавал этот унылый бас; потом понял и обрадовался - уголь. Пришло серенькое ремесленное утро. Женщины шлёпали детей, мужчины мылись во дворе под краном. Синий угар самоваров струился под крышу, дух квашенной капусты выползал из комнат. Гудели яростные примусы, трещали и брызгали салом расскалённые сковороды, и шум - суетливый, однообразный шум жизни - возвестил о начале ещё одного безрадостного и длинного дня. Дом кричал, плакал, ссорился, смеялся и шипел, как чудовищный Ноев ковчег. Кошки мылись на подоконниках, и запах помоек, крыс и зелени расплывался извилистыми течениями, навещая то одну, то другую комнату. Над всем этим шумом стоял пронзительный, тонкий, как лозунг, крик мамаш: - Вот погоди, я тебе задам! Утром пришёл Соловейчик - узнать, не надо ли чего Батурину. Батурин рассказал ему вымышленную историю о пропавшей сестре. У него, мол, месячный отпуск, и он приехал искать пропавшую сестру. Она должно быть в Ростове. Она сбежала с американцем Пиррисоном, её надо найти и вернуть домой, американец - прохвост: надругается над девушкой и бросит. Соловейчик слушал недоверчиво. Он сложил руки на животе и вертел большими пальцами, вздыхал, сдвигал на затылок рваную фетровую шляпу. Галстук торчал сзади кисточкой над бумажных его воротничком. - А она не ваша невеста? - подозрительно спросил он. - Теперь, знаете такое время, что мать сына искать не будет, не то что брат сестру. Разве теперь имеются такие братья! Батурин деланно смутился, помял хлеб на столе. - Да, верно. Она моя невеста. - А может быть она ваша жена? - Нет. - Какая разница между женой и невестой! - засмеялся вскользь Соловейчик. Он допрашивал Батурина вежливо и долго, щипал бородку и наконец улыбнулся с неожиданной добротой. - Ой, молодой человек. Соловейчика вы не обманете! Вы ищете жену, - так и говорите. Сколько лет маклерую в Ростове, а такого дела, скажу откровенно, не было. Деликатное дело! Надо посидеть и подумать. Он действительно долго думал, бормотал, отрицательно качал головой. - Вот что. Надо начинать с американцев. Их тут в Ростове несколько, - они продают для виду американские жатки и молотилки, морочат людей и помалу занимаются контрабандой. Я вам узнаю фамилии этих американцев, может, среди них есть и ваш приятель. Это раз. Теперь два, - есть две девочки, они всё время с американцами путались, надо их увидеть. В случае ваш был здесь, они знают. Девочки, сами знаете, с асфальта, но хорошие женщины. Вы им дадите на две пары чулок и ещё так... мелочи. Соловейчик засмеялся, довольный своим планом. - За вас я не опасаюсь, что вы мне заплатите за работу. Чего только не приходиться придумывать из-за куска хлеба! Ну, ваше дело - чистое дело. Откровенно сказать, я приношу человеку счастье и получаю десять рублей за работу. А то другой говорит: "Соловейчик, найди мне девочку, чтобы была такая и такая, - и выглядела прилично, и не обокрала бы, умела себя в театре держать. Разве легко? У меня было своё заведение, лавочка в порту, я торговал табаком и думал' что бог даст мне спокойную смерть. Но что бог! Ему есть важнее дела, чем эти евреи, - бог волнуется за большевиков, что ему подрывают авторитет, что ему делают конкуренцию. Бог умер для таких, как мы. Мы живём, извините, прямо в нужнике, жена ослепла, и плачет, и плачет, - у нас деникинцы убили мальчика. Он был один, он был первенец. Нельзя сказать, что просто убили - они раздели его на Садовой и били шамполами. Потом он три дня лежал на кровати, ничего не говорил и умер. Доктор говорит: "Он задавился кровью, кровь набралась в лёгкие, они отбили ему лёгкие шомполами". Мальчик умер. За что, я спрашиваю всех! Одна забота, чтобы жила жена, она мне родила этого мальчика. Она мучилась со мною всю эту проклятую жизнь. Куда ей пойти, если я не зароботаю рубль в день? Тогда я пошёл к офицерам и говорил:" Господа офицеры, у вас есть свой бог и своя совесть, - за что вы убили моего мальчика?" -"Вышла небольшая ошибка", - сказал один, он был в лайковых перчатках. "Какая ошибка?" спрашиваю я. " А ошиька та, что он ещё не был большевиком, но очень свободно мог им быть. Иди, говорит, жалуйся Нахамкесу. Мы мёртвых не воскрешаем. Чего ты пришёл?" Соловейчик прижал к глазам рукав рыжего пальто. " Иди, говорит. Чего ты пришёл? Чего ты пришёл?" - "Господин офицер, сказал я ему. - Счастливая ваша мать, что имеет такого замечательного сына." А сын, мальчик мой, разве это собака? Я спрашиваю всех. Разве на смерть мы его растили? Когда он кашлял коклюшем, я потел от страха, думал - он задавится мокротой, я считал каждый волос на его голове, мальчик мой... Соловейчик заплакал. Вошла Добэ. - Не плачьте, старик, - сказала она басом. - Может, ему теперь лучше, чем здесь, на земле. Просите у бога смерти. Чем так мучиться, лучше скоропостижно умереть. Как жить, когда у человека вынули сердце." - Что бог, бог! - закричал Соловейчик. - Что вы пристаёте ко мне со своим богом! Где он был, когда били шомполами моего мальчика и Афанасий прибежал на двор и крикнул:"Соловейчик, Витю вашего убивают!" Зачем он, этот ваш замечательный бог, позволил ему в тот день выйти на улицу? У бога одна забота, - он спит и думает о вашем счастье, евреи. Только и вы, Добэ, всё живёте, я вижу, на помойке и счастье увидите, как свою задницу, извините меня. Кому бог продал ваше счастье и за какую цену. Чего он не сжёг огнём тех негодяев? А они, эти добрые женщины, бегают по дворам и рассказывают о боге. Тьфу! Соловейчик плюнул. - Уймись, старик! - закричала Добэ и отшатнулась. - Чего ты зовёшь несчастье на свою голову и на мой дом! Замолчи, старик! - Я уже молчу, Добэ. Простите меня, вы хорошая женщина. Но как я могу спокойно разговаривать с людьми? Добэ подняла с пола его шляпу, надела ему на голову, похлопала по спине. - Ну как-нибудь мы доживём. - Доживём, - скорбно согласился Соловейчик. - А теперь я пойду. Он назначил Батурину встречу в пивной "Мамаша", куда он должен был привести двух девиц, и ушёл, вытирая глаза коричневым клетчатым платком. Батурин пошёл бродить по городу, вышел к реке. Скрежетал разводной мост, и жёлтая вода мыла красные днища пароходов. Насупленный день враждебно смотрел на город из-за Дона, откуда дул ветер. Во взгляде этого дня была холодная скука. Хотелось вечера, когда изгнанные краски - чёрная и золотая - ночь и огни - вернуться на землю. И вечер пришёл. Он вяло протащился по улицам и переулкам, зажигая скупые огни. С первыми фонарями на Дону, прокашлявшись, прогудел морской пароход. По гудку, по его радостной дрожи можно было догадаться, что пароход отходит в Ялту, Севастополь, к городам, созданным для веселья, солнца, запахов моря, для прекрасных женщин. Когда совсем стемнело, Батурин пошёл в "Мамашу". В пивной уже сидел Соловейчик. Он был совсем некстати здесь, в своём длинном пальто, худой и жалкий, как Вечный жид на плохой гравюре. В слоистом дыму пылали лампы, сияли рожи грузчиков с щетинистыми рыжими усами. Густой мат с размаху хлопал входящих по груди. Пиво пахло кисло и слабо, - тоже, казалось, некстати здесь, где обстановка требовала крепчайшей водки, горячих пирогов и чугунных табуреток. Батурин заказал Соловейчику яичницу и чай, себе взял пива. Соловейчик вытащил из кармана замусоленную бумажку и шёпотом прочёл фамилии всех американцев, живущих в Ростове. Пиррисона среди них не было. - Было ещё двое, так те утекли, - сказал он с сожалением. - Одна у нас с вами надежда - на этих девиц. Они сейчас прибегут. Пивная была с эстрадой. На эстраду вышел конферансье в визитке, в зелёном вязанном жакете и широких брюках. Он поддернул брюки, равнодушно посмотрел на публику, поковырял в зубах, сплюнул и вдруг закричал подсаженным голосом: - Удивительно приятная публика сегодня собралась! Что? Здрастье, здрастье. Гражданин в картузе за крайним столиком, что вас давно не видать? А? - Конферансье приложил ладонь к уху. - А? Что? В тюрьме сидели? Очень рад, очень рад. Следующий номер-р-р программы - цыганский хор Югова! Цыганки вышли, виляя бёдрами. Пивная приветственно загудела. Хор грянул:
Эх, пьёт-гуляет Наш табор кочевой. Никто любви не знает Цыганки молодой.
Приплясывая в такт, к столику подошла полная блондинка с круглыми, равно наивными и порочными глазами. Она толкнула Соловейчика и показала глазами на Батурина: - Папа, этот, что ли? - Садись, Маня. Этот. Маня протянула Батурину пухлую руку, сняла шляпу, поправила чёлку. - Ну, угощайте, красавец, - сказала она хрипловато. - А где Зина? - Зинка, вон она идёт. Батурин оглянулся. За спиной стояла высокая девушка в очень коротком платье. Карминные губы её дрожали. Свет ламп был чудесен в её капризных зрачках. Она опёрлась о спинку стула Батурина,- он видел рядом её чёрные блестящие волосы, высокую чёрную бровь и матовый лоб. Зинка потрясла стул и сказала властно: - Подвиньтесь! - Нанюхалась марафету, дура, - сказала Маня. - Опять попадёшь в район. - Не попаду-у, - протяжно ответила Зинка и села рядом с Батуриным. - Это вы тот чудак, про которого говорил папаша? Батурин кивнул головой. - Да он гордый! Закажите пиво и рассказывайте. Хор снова грянул:
Эх, пьёт-гуляет Наш табор кочевой. Никто любви не знает Цыганки молодой.
Зинка захохотала, схватила Батурина за руку и пьяно зашептала: - Дайте мне посмотреть на вас.