Феб утомлённый закинул свой щит златокованный за море. И разливалась на мраморе Вешним румянцем заря.
Меем Нелидов заинтересовался во время первого агитполёта по северу. Было это в Усолье, где Нелидов застрял из-за дождей. Самолёт поставили на выгоне, накрыли брезентом, привязали к кольям и приставили для охраны бородатого милиционера. При виде Нелидова милиционер хрип и мигал красными глазками. Городок поливали дожди. Каждую ночь Нелидов вставал, натягивал задубевший дождевик и шёл проверять охрану. Охрана уныло бодрствовала. Нелидову отвели комнату в почтово-телеграфной конторе - одном из лучших зданий города. В комнате пахло сургучом, штемпельной краской и водкой. Начальник конторы, - одинокий горбун и пьяница, сосед Нелидова по комнате, - при первой же встрече, когда Нелидов выскочил из кабинки и, оглушенный, жал руки представителям власти, потянул его за рукав и крикнул: - Вы на земле одно ухо всегда завязывайте! Оно тогда в воздухе лучше слышать будет. Нелидов взглянул с изумлением. - Я это дело понимаю! - снова крикнул горбун. - В воздухе надо иметь слух острый, чтобы в моторе каждую пылинку слыхать. - А ведь верно, - подумал Нелидов и улыбнулся горбуну. - "Пожалуй, попробую." В честь Нелидова был устроен банкет в бывшей пивной. Вдоль стены протянули кумачёвый плакат:"Привет первому воздушному гостю". Керосиновые лампы пылали на столах с водкой и закусками. Нелидов чувствовал себя неловко, - очень он был тонок и молод среди грубоватых и небритых людей. Когда он вошёл свежий, в ловком френче, с орденом Красного Знамени, когда его мягкий пробор склонился перед председателем уисполкома, тискавшим его руку, кто-то из усольских дам ахнул. Кругом зашипели. "Гражданка Мизинина", - сказал предостерегающе председатель и покраснел. За столом Нелидов говорил мало. Ему всё вспоминалась Ходынка, мокрая трава, серый "бенц", привезший его на аэродром, огни предутренней Москвы. Он потупясь, слушал речь председателя. - Спасибо, не забыли, - говорил тот, однообразно помахивая рукой. Дорогой наш воздушный гость пусть не взыщет, - сторона наша зырянская, лесная - одни волки да сосны. Настоящих советских людей мы почитай что не видели. Советская власть делает всё для трудящихся. Советская власть в лепёшку расшибается, - и вот результаты, товарищи! С нами, в волчьей нашей глуши, сидит советский лётчик, кавалер пролетарских орденов. Не то важно, что прислали к нам самолёт, а то, что показали нам нового человека - каков он должен быть. Пример берите, товарищи, чтобы каждый был с таким багажом в голове; рабочий, а культура на нём такая, что с кожей её не сдерёшь. Нелидов покраснел и встал. Напряжённый взгляд чьих-то глаз остановился на нём, и стакан в сухой руке лётчика дрогнул. Глядя только на эти глаза, на побледневшее девичье лицо, он начал говорить ответную речь. Он говорил тихо. Говорил об авиации, о том, что он счастлив покрывать сотни вёрст над сплошными лесами, чтобы доставить затерянным в глуши людям возможность радоваться вместе с ним человеческому гению, упорству, смелости. Он сел. Тогда встала девушка с взволнованным лицом. В свете ламп её волосы были совсем золотые. Она потупилась и очень тихо, но упрямо сказала: - Возьмите меня в Москву, - я не боюсь. Я учиться хочу. Не могу я здесь оставаться. - Наташа, сядь - строго сказал председатель и, извиняясь шепнул Нелидову: - Дочка моя. Всё плачет - в Москву, в университет. Как вы прилетели совсем спятила. - Что же. На обратном пути залечу, возьму. Наташа взглянула на Нелидова так, что он даже подумал: "Не язычники ли они, эти усольцы. Смотрят как на божка, даже страшно." Банкет стал шумнее. Говорили о медведях, волках, ольхе, сплаве и охоте. В разгар банкета горбун-почтарь потребовал тишины и пьяно запел: Графы и графини! Счастье вам во всём. Мне же лишь в графине, И притом - в большом. На него зашипели: " С ума спятил - петь про графов и графинь!" Почтарь сконфуженно умолк, спрятался. Когда возвращались с банкета, горбун, придерживая Нелидова за локоть, сказал: - Поэта Мея читали? У меня есть книжка, я вам принесу. Был он нищий, несчатный человек, пьяница. Зимой замерзал, топил печи шкафом красного дерева, честное слово. Выйти было не в чем. Я между тем великие богатства словесные носил в голове, великолепие языка неслыханное. Однажды на закате, так сказать, жизни подобрал его граф Кушелев, привёз к себе на раут. Женщины-красавицы пристали к Мею, чтобы прочёл экспромт. Он налил стакан водки, хватил, сказал вот то самоое, что я пел, - "Графы и графини, счастья вам во всём", заплакал и ушёл. Так и кончил белой горячкой, хотя и был немец. Нелидов в Усолье плохо спал, - мешала полярная тьма, храп за стеной и тараканы. Самолёт прочно завяз в глине. Приходилось ждать. Страдая от бессоницы, Нелидов начал читать Мея, в результате - работа об этом эклектике, действительно пышном и несчастном. На обратном пути Нелидов залетел в Усолье, взял Наташу и доставил её в Москву. Она и сейчас в Москве, - хорошая девушка, вузовка. Вскоре после этого Нелидов погиб. - А дневник где? - строго спросил капитан. - Дневник оставался у его сестры. Она уехала на юг, - Симбирцев насмешливо улыбнулся, - искать пропавшего мужа. Уже полгода о ней ничего не известно. Её муж долго вертелся в Москве ( он кинооператор, по происхождению американец), потом за неделю-две перед гибелью Нелидова он бросил жену и скрылся. Она уехала на юг вслед за ним, - дневник увезла с собой. Так рассказывает Наташа. Нелидова - женщина взбалмошная, от неё можно ждать самых нелепых поступков. Возможно, она найдёт мужа и уедет с ним за границу, но дневник во что бы то ни стало надо отобрать. Симбирцев будто жирной чертой подчеркнул это слово. - Он слишком ценен для того, чтобы мы могли выпустить его из рук. - Кто это мы? - спросил Берг. - Воздушный флот и русская литература. Капитан засвистел: сильно сказано! - Нелидову надо найти и дневник отобрать. Для этого нужны смелые, ни с чем не связанные люди, немного авантюристы. - Я протестую, - капитан скрипнул стулом. - Не важно. Обидеться вы успеете всегда. Я говорю о деле, а не о ваших чувствах. Проект мотора в пятьсот кило не валяется на улице, и ценность его для государства громадна. Государство, в лице одной из организаций даёт на поиски немного денег. Я в этом участвовать не могу, я болен. Это для вас. - Симбирцев кивнул на капитана. - Второе - для Берга и товарища ( Батурина - подсказал Берг) ... Батурина, - повторил Симбирцев. - Дневник этот- событие в литературе наших дней. - Ясно! Капитан поднялся исполинской тенью на стене и хлопнул по столу тяжёлой лапой. Упали рюмки. Миссури проснулась и презрительно посмотрела на красное от волнения капитанское лицо. - Ясно! Довольно лирики, и давайте говорить о деле. Мы согласны. Батурин встал, налил водки. К окнам прильнул синий туманный рассвет. Батурин выпил рюмку, вздрогнул и спросил: - Поехали, капитан? - Поехали! Будьте спокойны - этот американский шаркун вспомнит у меня папу и маму.
"СТОЙ, Я ПОТЕРЯЛ СВОЮ ТРУБКУ!"
Берг условился с Симбирцевым встретится во Дворце труда, в столовой. В сводчатой комнате было темно. За окнами с угрюмого неба падал редкий снег. Сухие цветы на столиках наивно выглядывали из розовой бумаги. Берг сел боком к столу и начал писать. Он написал несколько сточек, погрыз карандаш и задумался. В голове гудела пустота, работать не хотелось. Всё, что было написано, казалось напыщенным и жалким, как цветы в розовой бумаге: "Бывают дни, как с перепою, - насквозь мутные, вонючие, мучительные. Внезапно вылезает бахрома на рукавах, отстаёт подмётка, течёт из носу, замечаешь на лице серую щетину, пальцы пахнут табачищем. В такие дни страшнее всего встретится с любимой женщиной, со школьным товарищем и с большим зеркалом. Неужели этот в зеркале, в мокром, обвисшем и пахнущем псиной пальто, - это я, Берг, - это у меня нос покраснел от холода и руки вылезают из кургузых рукавов?" Берг разорвал исписанный листок. "Ненавижу зиму, - подумал он. - Пропащее время!" Настроение было окончательно испорчено. Берг вышел в тёмный, как труба, коридор и пошёл бродить по всем этажам. На чугунных лестницах сквозило. За стеклянными дверьми пылились тысячи дел и сидели стриженные машинистки, главбухи и секретари. Пахло пылью, нездоровым дыханьем, ализариновыми чернилами. Берг поглядел с пятого этажа в окно. Серый снег шёл теперь густо, как в театре, застилая Замоскворечье. На реке бабы полоскали в проруби бельё, галопом мчались порожние ломовики, накручивая над головой вожжи. Прошёл запотевший, забрызганный грязью трамвай А. Из трамвая вышел инженер с женщиной в короткой шубке; она быстро перебежала улицу. Берг, прыгая через три ступеньки, помчался в столовую. Симбирцев был уже там. С ним сидела высокая девушка в светящихся изумительных чулках. - Вот Наташа, - сказал Симбирцев Бергу. - Тащите стул, будем пить кофе. Берг пошёл за стулом. Ему казалось, что Наташа смотрит на его рваные калоши,- он покраснел, толкнул соседний столик, расплескал чашку кофе. Человек во френче посмотрел на него белыми злыми глазами. Берг пробормотал что-то невнятное, на что френч брезгливо ответил: - Надо же ходить аккуратней. "Удрать бы, - подумал Берг, но удирать было поздно. Кофе он пить не мог, - несколько раз подносил кружку ко рту, но рука дико вздрагивала, и пить, не рискуя облить себя, было невозможно. Единственное, что можно было сделать, не выдавая себя, - это закурить. Берг воровато закурил. - Вы что же не пьёте? - спросила Наташа. - Я горячий не пью. Бергу показалось, что все заметили, как у него дрожат руки, и смотрят на него с презрительным недоумением. - Наташа, - сказал Симбирцев, - расскажет многое, что вам необходимо знать, прежде чем начать поиски. Было бы хорошо собраться всем вместе. - Да, конечно, - пробормотал Берг. Наташа вынула из сумочки коробку папирос. Берг, стараясь изобразить рассеяность, хотел потушить папиросу в пепельнице, но опоздал. - Будьте добры, - сказала она. Берг похолодел: так и есть! Она просит прикурить. Он изогнул руку, упёрся локтём в столик и в сторону, в бок протянул папиросу. Папироса дёргалась. Наташа крепко взяла его за руку и спокойно прикурила. - Вы больны, - сказала она. - У вас психастения. Вам надо серьёзно лечиться. Инженер прищурился на дым, щёлки его глаз смеялись. - Она медичка. - Он показал папиросой на Наташу. - Вылечит, будьте спокойны. Ну, так где же мы встретимся? - Можно у нас, - робко предложил Берг. - В воскресенье . Там хорошо, снегу уже навалило. - А лыжи у вас есть? - спросила Наташа. - Есть. У Нелидова... то есть у Батурина, есть две пары. - Ну вот, прекрасно. - Симбирцев встал. - В воскресенье одиннадцатичасовым я приеду с Наташей, поговорим, потом пошляемся по лесу. Замётано. А сейчас я пошёл. Берг тоже встал, начал застёгивать пальто. " Удеру, - подумал он. - Как глупо всё вышло!" - Вы куда? Он сделал отчаянную попытку догадаться, куда пойдёт Наташа, чтобы назвать как раз противоположный район. - Мне на Пресню, к приятелю. - Значит, нам вместе. Мне к Арбатским воротам. Идёмте! Берг пошёл как на казнь. " О чём бы заговорить?" - думал он и мычал. - Да... что я хотел сказать... да... вот это самое... - Вы уедете, и вас всё пройдёт. - Наташа тронула его за локоть. - Вам надо переменить обстановку. Берг рассердился. - Ничего у меня нет. То есть я совершенно здоров. Попросту холод собачий, я никак мне могу согреться. В поезде зябнешь, в Москве - зябнешь - кому нужен этот холод, не понимаю. Самое нелепое время - зима! - А я люблю зиму. Вы южанин, вам конечно трудно. - Я еврей! Наташа засмеялась. На глазах её даже появились слезинки. Смеялась она легко, будто что-то бегучее и звонкое лилось из горла. Она взяла Берга за рукав. - Ну так что ж, что еврей? Вы сказали это так, будто выругали меня. Ужасно смешно и... мило. Ну, а теперь расскажите мне про вашего страшного капитана. Капитана я боюсь, - она искоса взглянула на Берга. - Говорят, он ненавидит женщин и одной рукой двигает комод. Он не будет рычать на меня? - Пусть попробует, - пробормотал Берг хвастливо, тотчас же подумал: "Как пошло, боже, как пошло! - и ущипнул себя через карман пальто за ногу. Идиот!" Наташа шла быстро. Берг глядел украдкой в её зеленоватые глаза, и зависть и инженеру засосала под ложечкой. Зависть к инженеру и ко всем хорошо выбритым, уверенным мужчинам, которые так весело и непринуждённо обращаются с насмешливыми женщинами. "Шаркуны!" - подумал он о них словами капитана. На Арбатской площади они расстались. Берг вздохнул, размял плечи и закурил "Червонец". Он чувствовал себя как грузчик, сбросивший пятипудовый мешок, сдвинул кепку, и насвистывая пошёл по Пречистенскому бульвару к храму Христа. Снег казался ему душистым и даже тёплым. В домах шла уютная зимняя жизнь: кипятили кофе, смеялись дети, жаром тянуло от батарей отопления, и сухой янтарь солнца брызгал в глаза женщин. Ущиплённое место на ноге сильно болело. До воскресенья Берг прожил в снежном дыму, в глубокой созерцательности. Он починил старый пиджак, достал утюг и разгладил брюки, выстирал рубашку. Капитан помогал ему советами. На дачу Берг возвращался раньше всех, ещё засветло. До приезда капитана он лежал у него на продавленном диване. Миссури спала рядом, от шкурки её тянуло теплом. За окнами морской водой зеленели глухие закаты. С верхушек сосен сыпался снег. Воздух похрустывал, как лёд, и дым уходил столбами к небу. "Антициклон, - думал Берг. - Тишина!" Потом в синем окне очень далеко и низко, над самой рамой, зажигали звезду, и Берг засыпал. Отъезд задерживался из-за денег. По словам капитана, "гадили главбухи" народ неромантичный и сомневающийся. Раздражённые приказы ускорить выдачу денег главбухи принимали как каприз ребёнка и, поправляя очки, шли к начальству объясняться и разводить руками. Но чающим денег они внушали,что пока не сведён баланс, денег дать нельзя и настаивать на выдаче просто глупо. Капитан и Симбирцев злились, Берг и Батурин ждали терпеливо - они предпочитали выехать позже, к весне. Берга будил капитан. - Опять не дали, сволочи, денег! - гремел он, стаскивая пальто. - Всем главбухам камень на шею и в реку. Сидят на падушечках от геморроя и кудахчут, как квочки. Геморрой был высшей степенью падения в глазах капитана. О людях, не заслуживающих внимания, он говорил: "У него же гемморой, разве вы не видете!" Воскресенье прошло в тишине и оранжевом солнце. Берг умывался и пел, вода пахла сосной и снегом.
Прочь, тоска, уймись, кручинушка, Аль тебя и водкой не зальёшь!
пел Берг, плескался и фыркал. Батурин в своём обычном веде - с засунутой в угол рта папиросой и прищуренным глазом - возился с лыжами, мазал их дёгтем и натирал тряпкой до сверхъестественного блеска. Капитан прибирал комнату, половицы стонали под его ботинками. Он бранился с Миссури по-английски. С ней он говорил всегда по-английски, чтобы не забывала языка. Миссури, растопырив пятерню, яростно вылизывала лапу, вывернув её и держа перед собой, как зеркало и искоса поглядывала на капитана. - Я тебе посмотрю, - бормотал капитан. - Продажная тварь! Где сосиски? Миссури зевнула. Капитан крикнул через стену Батурину: - Слопала сосиски! Чёрт её знает, чем теперь лирика угощать. Сбегайте в кооператив, притащите какой-нибудь штуковины. Батурин пошёл. День прозрачно дымился. Шапки снега на заборах казались страшно знакомыми, - где-то он читал об этом, в старом романе - не то Измайлова, не то Бобрыкина. Когда он вернулся, солнце вкось ударило в глаза через золотистые волосы. У окна сидела Наташа в свитере. Инженер ходил по комнате, насвистывая фокстрот. Берг накрывал на стол, а капитан, улыбаясь, показывая единственный передний зуб, возился с кофейником. Запах кофе был удивительно крепок: казалось, зима и дощатые стены пахнет кофе. Окна запотели, и солнечный свет стал апельсиновым. За кофе капитан строго и по заранее намеченному плану допросил Наташу: куда уехала Нелидова, как она одевается, каков её муж ( фамилия его оказалась Пиррисон ), были ли у них знакомые на юге, а если были, то где, и в конце потребовал точных примет Пиррисона. Куда уехала Нелидова - Наташа не знала. Вернее всего, на Кавказское побережье - в Новороссийск, Туапсе, Батум. Но, может быть, она в Ростове-на-Дону. Уехала она с Курского вокзала, её никто не провожал, билет у неё был до Ростова. Пиррисон - бывший киноартист. Он больше насвистывал, чем говорил. ( Наташа с упрёком взглянула на Симбирцева ), был как-то неприятно весел, жил давно заведёнными рефлексами. - Не человек, а сплошная привычка. Румяный, в круглых очках. Весил шесть пудов. - Субчик неважный, - определил капитан. Знакомые на юге были, кажется у Пиррисона, в Тифлисе. Приметы Нелидовой Наташа не стала перечислять, а вынула из сумочки фотографию и передала капитану. Капитан разглядывал долго, глаза его нахмурились, как в штормовую погоду. Разглядывая карточки он закончил словами: - Да... с ней будет много возни... Он передал карточку Батурину. Батурин взглянул, медленно поднял голову и растерянно улыбнулся. - Что за чёрт! Эту женщину я сегодня видел во сне. Сны я запоминаю редко. - Начинается чертовщина! Капитан ни разу в жизни не видел ни одного сна и был уверен, что они снятся только женоподобным мужчинам и старухам. - Удивляюсь, почему вы до сих пор не купили себе Мартына Задеку? Берг, к которому вернулось самообладание, сделал скучающее лицо. "Молчаливый этот Батурин, а между тем полон сантиментов". Но Батурин сон не рассказал. Враждебность к этому сну напугала его, он покраснел и перевёл разговор на другую тему. В сны он, конечно не верил. Но власть их над ним была поразительна. Бывало так: много раз он встречался с человеком и не видел в нём ничего любопытного, не приглядывался. Потом во сне этот человек сталкивался с ним в средневековом городе или в голубом, вымытом дождями парке, и Батурин как бы очищал его от скорлупы обыденной жизни. Невольно, почти не созновая этого, Батурин начал и в жизни стремиться к тому, что он видел во сне. Это занятие приобрело характер азартной игры. Сны толкали его на неожиданные поступки: в действиях Батурина не было даже намёка на план, на связанность. Всё это быстро старило. В конце концов даже азартная эта игра с действительностью потеряла острый свой вкус. Много времени спустя Батурин понял - почему. Сны были отзвуками виденного, - они не давали и не могли дать новых ощущений. Батурин вращался в беспорядочном и узком кругу прошлого, преломленного сквозь стекляшки этих снов. Прошлое тяготило его. Дни обрастали серым мхом, беззвучностью, бесплодностью. Батурин дошёл до абсурдов. Однажды ему приснилось, что он ночью заблудился в лесу. Вечером этого дня Батурин ушёл в лес и провёл в нём ночь, забравшись в глухую чащу. Был сентябрь; в лесу, чёрном от осени, сладко пахла и чавкала под ногами мшистая земля. Казалось, что десятки гигантских кошек крадутся сзади. Батурин боялся курить. Утром синий и тягучий рассвет никак не мог разогнать туман, и земля показалась Батурину очень неприглядной. Сны определяли все его привязанности, влюблённость, самую жизнь, несколько смутную, пёструю, когда грани отдельных событий пререплетаются так прочно, вживаются друг в друга так крепко, что ядро события отыскивается с трудом. Он переменил несколько профессий. В каждой была своя острота, разбавленная в конце концов скукой. Сейчас Батурин случайно был журналистом. Раньше он был вожатым трамвая, матросом на грязном грузовом параходе на Днепре, прапорщиком во время германской войны, дрался с Петлюрой и Махно, заготовлял табак в Абхазии. Жизнь шла скачками, в постоянной торопливости, в сознании, что главное ещё не пришло. Всегда Батурин чувствовал себя так, будто готовился к лучшему. Одиночество приучило к молчаливости. Всё перегорали внутри. Никому о себе он не рассказывал. Батурин пробовал писать, но ничего не вышло - не было ни сюжета, ни чёткой фразы. Больше двух страниц он написать не мог, - казалось слащаво, сентиментально. Писать он бросил. Ему было уже за тридцать лет. Он был одинок, как Берг и капитан, - это их сблизило. Встретились они в Москве, в редакции. Капитан и Берг жили у приятелей и каждую ночь ночевали на новом месте. Батурин притащил их к себе в Пушкино. Больше всего тяготило Батурина то, что он чувствовал себя вне общей жизни. Но одно из её миллионных колёсиков не зацепляло его. Он жил в отчуждении, разговоры с людьми были случайны. Берг это заметил. - Вы случайный человек, - сказал ему как-то. С таким же успехом вы могли бы жить в средние века или в ледниковый период. - Или совсем не родиться - добавил Батурин. - Пожалуй... Что вам от того, что вы живёте в двадцатом веке, да ещё в Советской России? Ничего. Ни радости, ни печали. Генеральша, которую разорили большевики, и та живее и современнее вас: она хоть ненавидит. А вы что? Вы - старик! Разговор этот больно задел Батурина, - он понимал, что Берг прав. - Что же делать? - спросил он и натянуто улыбнулся. Берг пожал плечами и ничего не ответил. В этом пожатии плеч Батурин прочёл большое продуманное осуждение таких людей, как он, - оторванных от своего века, выхолощенных, бесстрастных. "Не то, не то" - мучительно думал он. Тоска его по самой простой' доступной всем жизнерадостности стала невыносимой. Он приходил к капитану, доставал водку, пил, и это успокаивало. Поиски, на которые он согласился, пугали: он предчувствовал обилие скучной возни, но вместе с тем чудились в них прекрасные неожиданности, встречи. " А вдруг найдётся выход? - думал он, усмехаясь. - Чем чёрт не шутит". Размышления его прервал возглас Наташи: - Ну что ж, пойдём мы на лыжах? Я свои привезла. Пошли втроём: Наташа, Берг и Батурин. Капитан остался с Симбирцевым, они заспорили о лирике. Спор принял затяжной и бурный характер. Им было не до прогулки. В лесу на снег ложился розовый свет. Батурин ударил палкой по сосне - она зазвенела. С вержушки сорвалась и тяжело полетела чёрная птица. - Расскажите подробнее о Нелидовой. - А вы расскажите сон? - Расскажу. - Ну ладно. Я расскажу, как Нелидова встретилась с Пиррисоном. Они встретились в Савойских Альпах зимой двадцать первого года.
Меем Нелидов заинтересовался во время первого агитполёта по северу. Было это в Усолье, где Нелидов застрял из-за дождей. Самолёт поставили на выгоне, накрыли брезентом, привязали к кольям и приставили для охраны бородатого милиционера. При виде Нелидова милиционер хрип и мигал красными глазками. Городок поливали дожди. Каждую ночь Нелидов вставал, натягивал задубевший дождевик и шёл проверять охрану. Охрана уныло бодрствовала. Нелидову отвели комнату в почтово-телеграфной конторе - одном из лучших зданий города. В комнате пахло сургучом, штемпельной краской и водкой. Начальник конторы, - одинокий горбун и пьяница, сосед Нелидова по комнате, - при первой же встрече, когда Нелидов выскочил из кабинки и, оглушенный, жал руки представителям власти, потянул его за рукав и крикнул: - Вы на земле одно ухо всегда завязывайте! Оно тогда в воздухе лучше слышать будет. Нелидов взглянул с изумлением. - Я это дело понимаю! - снова крикнул горбун. - В воздухе надо иметь слух острый, чтобы в моторе каждую пылинку слыхать. - А ведь верно, - подумал Нелидов и улыбнулся горбуну. - "Пожалуй, попробую." В честь Нелидова был устроен банкет в бывшей пивной. Вдоль стены протянули кумачёвый плакат:"Привет первому воздушному гостю". Керосиновые лампы пылали на столах с водкой и закусками. Нелидов чувствовал себя неловко, - очень он был тонок и молод среди грубоватых и небритых людей. Когда он вошёл свежий, в ловком френче, с орденом Красного Знамени, когда его мягкий пробор склонился перед председателем уисполкома, тискавшим его руку, кто-то из усольских дам ахнул. Кругом зашипели. "Гражданка Мизинина", - сказал предостерегающе председатель и покраснел. За столом Нелидов говорил мало. Ему всё вспоминалась Ходынка, мокрая трава, серый "бенц", привезший его на аэродром, огни предутренней Москвы. Он потупясь, слушал речь председателя. - Спасибо, не забыли, - говорил тот, однообразно помахивая рукой. Дорогой наш воздушный гость пусть не взыщет, - сторона наша зырянская, лесная - одни волки да сосны. Настоящих советских людей мы почитай что не видели. Советская власть делает всё для трудящихся. Советская власть в лепёшку расшибается, - и вот результаты, товарищи! С нами, в волчьей нашей глуши, сидит советский лётчик, кавалер пролетарских орденов. Не то важно, что прислали к нам самолёт, а то, что показали нам нового человека - каков он должен быть. Пример берите, товарищи, чтобы каждый был с таким багажом в голове; рабочий, а культура на нём такая, что с кожей её не сдерёшь. Нелидов покраснел и встал. Напряжённый взгляд чьих-то глаз остановился на нём, и стакан в сухой руке лётчика дрогнул. Глядя только на эти глаза, на побледневшее девичье лицо, он начал говорить ответную речь. Он говорил тихо. Говорил об авиации, о том, что он счастлив покрывать сотни вёрст над сплошными лесами, чтобы доставить затерянным в глуши людям возможность радоваться вместе с ним человеческому гению, упорству, смелости. Он сел. Тогда встала девушка с взволнованным лицом. В свете ламп её волосы были совсем золотые. Она потупилась и очень тихо, но упрямо сказала: - Возьмите меня в Москву, - я не боюсь. Я учиться хочу. Не могу я здесь оставаться. - Наташа, сядь - строго сказал председатель и, извиняясь шепнул Нелидову: - Дочка моя. Всё плачет - в Москву, в университет. Как вы прилетели совсем спятила. - Что же. На обратном пути залечу, возьму. Наташа взглянула на Нелидова так, что он даже подумал: "Не язычники ли они, эти усольцы. Смотрят как на божка, даже страшно." Банкет стал шумнее. Говорили о медведях, волках, ольхе, сплаве и охоте. В разгар банкета горбун-почтарь потребовал тишины и пьяно запел: Графы и графини! Счастье вам во всём. Мне же лишь в графине, И притом - в большом. На него зашипели: " С ума спятил - петь про графов и графинь!" Почтарь сконфуженно умолк, спрятался. Когда возвращались с банкета, горбун, придерживая Нелидова за локоть, сказал: - Поэта Мея читали? У меня есть книжка, я вам принесу. Был он нищий, несчатный человек, пьяница. Зимой замерзал, топил печи шкафом красного дерева, честное слово. Выйти было не в чем. Я между тем великие богатства словесные носил в голове, великолепие языка неслыханное. Однажды на закате, так сказать, жизни подобрал его граф Кушелев, привёз к себе на раут. Женщины-красавицы пристали к Мею, чтобы прочёл экспромт. Он налил стакан водки, хватил, сказал вот то самоое, что я пел, - "Графы и графини, счастья вам во всём", заплакал и ушёл. Так и кончил белой горячкой, хотя и был немец. Нелидов в Усолье плохо спал, - мешала полярная тьма, храп за стеной и тараканы. Самолёт прочно завяз в глине. Приходилось ждать. Страдая от бессоницы, Нелидов начал читать Мея, в результате - работа об этом эклектике, действительно пышном и несчастном. На обратном пути Нелидов залетел в Усолье, взял Наташу и доставил её в Москву. Она и сейчас в Москве, - хорошая девушка, вузовка. Вскоре после этого Нелидов погиб. - А дневник где? - строго спросил капитан. - Дневник оставался у его сестры. Она уехала на юг, - Симбирцев насмешливо улыбнулся, - искать пропавшего мужа. Уже полгода о ней ничего не известно. Её муж долго вертелся в Москве ( он кинооператор, по происхождению американец), потом за неделю-две перед гибелью Нелидова он бросил жену и скрылся. Она уехала на юг вслед за ним, - дневник увезла с собой. Так рассказывает Наташа. Нелидова - женщина взбалмошная, от неё можно ждать самых нелепых поступков. Возможно, она найдёт мужа и уедет с ним за границу, но дневник во что бы то ни стало надо отобрать. Симбирцев будто жирной чертой подчеркнул это слово. - Он слишком ценен для того, чтобы мы могли выпустить его из рук. - Кто это мы? - спросил Берг. - Воздушный флот и русская литература. Капитан засвистел: сильно сказано! - Нелидову надо найти и дневник отобрать. Для этого нужны смелые, ни с чем не связанные люди, немного авантюристы. - Я протестую, - капитан скрипнул стулом. - Не важно. Обидеться вы успеете всегда. Я говорю о деле, а не о ваших чувствах. Проект мотора в пятьсот кило не валяется на улице, и ценность его для государства громадна. Государство, в лице одной из организаций даёт на поиски немного денег. Я в этом участвовать не могу, я болен. Это для вас. - Симбирцев кивнул на капитана. - Второе - для Берга и товарища ( Батурина - подсказал Берг) ... Батурина, - повторил Симбирцев. - Дневник этот- событие в литературе наших дней. - Ясно! Капитан поднялся исполинской тенью на стене и хлопнул по столу тяжёлой лапой. Упали рюмки. Миссури проснулась и презрительно посмотрела на красное от волнения капитанское лицо. - Ясно! Довольно лирики, и давайте говорить о деле. Мы согласны. Батурин встал, налил водки. К окнам прильнул синий туманный рассвет. Батурин выпил рюмку, вздрогнул и спросил: - Поехали, капитан? - Поехали! Будьте спокойны - этот американский шаркун вспомнит у меня папу и маму.
"СТОЙ, Я ПОТЕРЯЛ СВОЮ ТРУБКУ!"
Берг условился с Симбирцевым встретится во Дворце труда, в столовой. В сводчатой комнате было темно. За окнами с угрюмого неба падал редкий снег. Сухие цветы на столиках наивно выглядывали из розовой бумаги. Берг сел боком к столу и начал писать. Он написал несколько сточек, погрыз карандаш и задумался. В голове гудела пустота, работать не хотелось. Всё, что было написано, казалось напыщенным и жалким, как цветы в розовой бумаге: "Бывают дни, как с перепою, - насквозь мутные, вонючие, мучительные. Внезапно вылезает бахрома на рукавах, отстаёт подмётка, течёт из носу, замечаешь на лице серую щетину, пальцы пахнут табачищем. В такие дни страшнее всего встретится с любимой женщиной, со школьным товарищем и с большим зеркалом. Неужели этот в зеркале, в мокром, обвисшем и пахнущем псиной пальто, - это я, Берг, - это у меня нос покраснел от холода и руки вылезают из кургузых рукавов?" Берг разорвал исписанный листок. "Ненавижу зиму, - подумал он. - Пропащее время!" Настроение было окончательно испорчено. Берг вышел в тёмный, как труба, коридор и пошёл бродить по всем этажам. На чугунных лестницах сквозило. За стеклянными дверьми пылились тысячи дел и сидели стриженные машинистки, главбухи и секретари. Пахло пылью, нездоровым дыханьем, ализариновыми чернилами. Берг поглядел с пятого этажа в окно. Серый снег шёл теперь густо, как в театре, застилая Замоскворечье. На реке бабы полоскали в проруби бельё, галопом мчались порожние ломовики, накручивая над головой вожжи. Прошёл запотевший, забрызганный грязью трамвай А. Из трамвая вышел инженер с женщиной в короткой шубке; она быстро перебежала улицу. Берг, прыгая через три ступеньки, помчался в столовую. Симбирцев был уже там. С ним сидела высокая девушка в светящихся изумительных чулках. - Вот Наташа, - сказал Симбирцев Бергу. - Тащите стул, будем пить кофе. Берг пошёл за стулом. Ему казалось, что Наташа смотрит на его рваные калоши,- он покраснел, толкнул соседний столик, расплескал чашку кофе. Человек во френче посмотрел на него белыми злыми глазами. Берг пробормотал что-то невнятное, на что френч брезгливо ответил: - Надо же ходить аккуратней. "Удрать бы, - подумал Берг, но удирать было поздно. Кофе он пить не мог, - несколько раз подносил кружку ко рту, но рука дико вздрагивала, и пить, не рискуя облить себя, было невозможно. Единственное, что можно было сделать, не выдавая себя, - это закурить. Берг воровато закурил. - Вы что же не пьёте? - спросила Наташа. - Я горячий не пью. Бергу показалось, что все заметили, как у него дрожат руки, и смотрят на него с презрительным недоумением. - Наташа, - сказал Симбирцев, - расскажет многое, что вам необходимо знать, прежде чем начать поиски. Было бы хорошо собраться всем вместе. - Да, конечно, - пробормотал Берг. Наташа вынула из сумочки коробку папирос. Берг, стараясь изобразить рассеяность, хотел потушить папиросу в пепельнице, но опоздал. - Будьте добры, - сказала она. Берг похолодел: так и есть! Она просит прикурить. Он изогнул руку, упёрся локтём в столик и в сторону, в бок протянул папиросу. Папироса дёргалась. Наташа крепко взяла его за руку и спокойно прикурила. - Вы больны, - сказала она. - У вас психастения. Вам надо серьёзно лечиться. Инженер прищурился на дым, щёлки его глаз смеялись. - Она медичка. - Он показал папиросой на Наташу. - Вылечит, будьте спокойны. Ну, так где же мы встретимся? - Можно у нас, - робко предложил Берг. - В воскресенье . Там хорошо, снегу уже навалило. - А лыжи у вас есть? - спросила Наташа. - Есть. У Нелидова... то есть у Батурина, есть две пары. - Ну вот, прекрасно. - Симбирцев встал. - В воскресенье одиннадцатичасовым я приеду с Наташей, поговорим, потом пошляемся по лесу. Замётано. А сейчас я пошёл. Берг тоже встал, начал застёгивать пальто. " Удеру, - подумал он. - Как глупо всё вышло!" - Вы куда? Он сделал отчаянную попытку догадаться, куда пойдёт Наташа, чтобы назвать как раз противоположный район. - Мне на Пресню, к приятелю. - Значит, нам вместе. Мне к Арбатским воротам. Идёмте! Берг пошёл как на казнь. " О чём бы заговорить?" - думал он и мычал. - Да... что я хотел сказать... да... вот это самое... - Вы уедете, и вас всё пройдёт. - Наташа тронула его за локоть. - Вам надо переменить обстановку. Берг рассердился. - Ничего у меня нет. То есть я совершенно здоров. Попросту холод собачий, я никак мне могу согреться. В поезде зябнешь, в Москве - зябнешь - кому нужен этот холод, не понимаю. Самое нелепое время - зима! - А я люблю зиму. Вы южанин, вам конечно трудно. - Я еврей! Наташа засмеялась. На глазах её даже появились слезинки. Смеялась она легко, будто что-то бегучее и звонкое лилось из горла. Она взяла Берга за рукав. - Ну так что ж, что еврей? Вы сказали это так, будто выругали меня. Ужасно смешно и... мило. Ну, а теперь расскажите мне про вашего страшного капитана. Капитана я боюсь, - она искоса взглянула на Берга. - Говорят, он ненавидит женщин и одной рукой двигает комод. Он не будет рычать на меня? - Пусть попробует, - пробормотал Берг хвастливо, тотчас же подумал: "Как пошло, боже, как пошло! - и ущипнул себя через карман пальто за ногу. Идиот!" Наташа шла быстро. Берг глядел украдкой в её зеленоватые глаза, и зависть и инженеру засосала под ложечкой. Зависть к инженеру и ко всем хорошо выбритым, уверенным мужчинам, которые так весело и непринуждённо обращаются с насмешливыми женщинами. "Шаркуны!" - подумал он о них словами капитана. На Арбатской площади они расстались. Берг вздохнул, размял плечи и закурил "Червонец". Он чувствовал себя как грузчик, сбросивший пятипудовый мешок, сдвинул кепку, и насвистывая пошёл по Пречистенскому бульвару к храму Христа. Снег казался ему душистым и даже тёплым. В домах шла уютная зимняя жизнь: кипятили кофе, смеялись дети, жаром тянуло от батарей отопления, и сухой янтарь солнца брызгал в глаза женщин. Ущиплённое место на ноге сильно болело. До воскресенья Берг прожил в снежном дыму, в глубокой созерцательности. Он починил старый пиджак, достал утюг и разгладил брюки, выстирал рубашку. Капитан помогал ему советами. На дачу Берг возвращался раньше всех, ещё засветло. До приезда капитана он лежал у него на продавленном диване. Миссури спала рядом, от шкурки её тянуло теплом. За окнами морской водой зеленели глухие закаты. С верхушек сосен сыпался снег. Воздух похрустывал, как лёд, и дым уходил столбами к небу. "Антициклон, - думал Берг. - Тишина!" Потом в синем окне очень далеко и низко, над самой рамой, зажигали звезду, и Берг засыпал. Отъезд задерживался из-за денег. По словам капитана, "гадили главбухи" народ неромантичный и сомневающийся. Раздражённые приказы ускорить выдачу денег главбухи принимали как каприз ребёнка и, поправляя очки, шли к начальству объясняться и разводить руками. Но чающим денег они внушали,что пока не сведён баланс, денег дать нельзя и настаивать на выдаче просто глупо. Капитан и Симбирцев злились, Берг и Батурин ждали терпеливо - они предпочитали выехать позже, к весне. Берга будил капитан. - Опять не дали, сволочи, денег! - гремел он, стаскивая пальто. - Всем главбухам камень на шею и в реку. Сидят на падушечках от геморроя и кудахчут, как квочки. Геморрой был высшей степенью падения в глазах капитана. О людях, не заслуживающих внимания, он говорил: "У него же гемморой, разве вы не видете!" Воскресенье прошло в тишине и оранжевом солнце. Берг умывался и пел, вода пахла сосной и снегом.
Прочь, тоска, уймись, кручинушка, Аль тебя и водкой не зальёшь!
пел Берг, плескался и фыркал. Батурин в своём обычном веде - с засунутой в угол рта папиросой и прищуренным глазом - возился с лыжами, мазал их дёгтем и натирал тряпкой до сверхъестественного блеска. Капитан прибирал комнату, половицы стонали под его ботинками. Он бранился с Миссури по-английски. С ней он говорил всегда по-английски, чтобы не забывала языка. Миссури, растопырив пятерню, яростно вылизывала лапу, вывернув её и держа перед собой, как зеркало и искоса поглядывала на капитана. - Я тебе посмотрю, - бормотал капитан. - Продажная тварь! Где сосиски? Миссури зевнула. Капитан крикнул через стену Батурину: - Слопала сосиски! Чёрт её знает, чем теперь лирика угощать. Сбегайте в кооператив, притащите какой-нибудь штуковины. Батурин пошёл. День прозрачно дымился. Шапки снега на заборах казались страшно знакомыми, - где-то он читал об этом, в старом романе - не то Измайлова, не то Бобрыкина. Когда он вернулся, солнце вкось ударило в глаза через золотистые волосы. У окна сидела Наташа в свитере. Инженер ходил по комнате, насвистывая фокстрот. Берг накрывал на стол, а капитан, улыбаясь, показывая единственный передний зуб, возился с кофейником. Запах кофе был удивительно крепок: казалось, зима и дощатые стены пахнет кофе. Окна запотели, и солнечный свет стал апельсиновым. За кофе капитан строго и по заранее намеченному плану допросил Наташу: куда уехала Нелидова, как она одевается, каков её муж ( фамилия его оказалась Пиррисон ), были ли у них знакомые на юге, а если были, то где, и в конце потребовал точных примет Пиррисона. Куда уехала Нелидова - Наташа не знала. Вернее всего, на Кавказское побережье - в Новороссийск, Туапсе, Батум. Но, может быть, она в Ростове-на-Дону. Уехала она с Курского вокзала, её никто не провожал, билет у неё был до Ростова. Пиррисон - бывший киноартист. Он больше насвистывал, чем говорил. ( Наташа с упрёком взглянула на Симбирцева ), был как-то неприятно весел, жил давно заведёнными рефлексами. - Не человек, а сплошная привычка. Румяный, в круглых очках. Весил шесть пудов. - Субчик неважный, - определил капитан. Знакомые на юге были, кажется у Пиррисона, в Тифлисе. Приметы Нелидовой Наташа не стала перечислять, а вынула из сумочки фотографию и передала капитану. Капитан разглядывал долго, глаза его нахмурились, как в штормовую погоду. Разглядывая карточки он закончил словами: - Да... с ней будет много возни... Он передал карточку Батурину. Батурин взглянул, медленно поднял голову и растерянно улыбнулся. - Что за чёрт! Эту женщину я сегодня видел во сне. Сны я запоминаю редко. - Начинается чертовщина! Капитан ни разу в жизни не видел ни одного сна и был уверен, что они снятся только женоподобным мужчинам и старухам. - Удивляюсь, почему вы до сих пор не купили себе Мартына Задеку? Берг, к которому вернулось самообладание, сделал скучающее лицо. "Молчаливый этот Батурин, а между тем полон сантиментов". Но Батурин сон не рассказал. Враждебность к этому сну напугала его, он покраснел и перевёл разговор на другую тему. В сны он, конечно не верил. Но власть их над ним была поразительна. Бывало так: много раз он встречался с человеком и не видел в нём ничего любопытного, не приглядывался. Потом во сне этот человек сталкивался с ним в средневековом городе или в голубом, вымытом дождями парке, и Батурин как бы очищал его от скорлупы обыденной жизни. Невольно, почти не созновая этого, Батурин начал и в жизни стремиться к тому, что он видел во сне. Это занятие приобрело характер азартной игры. Сны толкали его на неожиданные поступки: в действиях Батурина не было даже намёка на план, на связанность. Всё это быстро старило. В конце концов даже азартная эта игра с действительностью потеряла острый свой вкус. Много времени спустя Батурин понял - почему. Сны были отзвуками виденного, - они не давали и не могли дать новых ощущений. Батурин вращался в беспорядочном и узком кругу прошлого, преломленного сквозь стекляшки этих снов. Прошлое тяготило его. Дни обрастали серым мхом, беззвучностью, бесплодностью. Батурин дошёл до абсурдов. Однажды ему приснилось, что он ночью заблудился в лесу. Вечером этого дня Батурин ушёл в лес и провёл в нём ночь, забравшись в глухую чащу. Был сентябрь; в лесу, чёрном от осени, сладко пахла и чавкала под ногами мшистая земля. Казалось, что десятки гигантских кошек крадутся сзади. Батурин боялся курить. Утром синий и тягучий рассвет никак не мог разогнать туман, и земля показалась Батурину очень неприглядной. Сны определяли все его привязанности, влюблённость, самую жизнь, несколько смутную, пёструю, когда грани отдельных событий пререплетаются так прочно, вживаются друг в друга так крепко, что ядро события отыскивается с трудом. Он переменил несколько профессий. В каждой была своя острота, разбавленная в конце концов скукой. Сейчас Батурин случайно был журналистом. Раньше он был вожатым трамвая, матросом на грязном грузовом параходе на Днепре, прапорщиком во время германской войны, дрался с Петлюрой и Махно, заготовлял табак в Абхазии. Жизнь шла скачками, в постоянной торопливости, в сознании, что главное ещё не пришло. Всегда Батурин чувствовал себя так, будто готовился к лучшему. Одиночество приучило к молчаливости. Всё перегорали внутри. Никому о себе он не рассказывал. Батурин пробовал писать, но ничего не вышло - не было ни сюжета, ни чёткой фразы. Больше двух страниц он написать не мог, - казалось слащаво, сентиментально. Писать он бросил. Ему было уже за тридцать лет. Он был одинок, как Берг и капитан, - это их сблизило. Встретились они в Москве, в редакции. Капитан и Берг жили у приятелей и каждую ночь ночевали на новом месте. Батурин притащил их к себе в Пушкино. Больше всего тяготило Батурина то, что он чувствовал себя вне общей жизни. Но одно из её миллионных колёсиков не зацепляло его. Он жил в отчуждении, разговоры с людьми были случайны. Берг это заметил. - Вы случайный человек, - сказал ему как-то. С таким же успехом вы могли бы жить в средние века или в ледниковый период. - Или совсем не родиться - добавил Батурин. - Пожалуй... Что вам от того, что вы живёте в двадцатом веке, да ещё в Советской России? Ничего. Ни радости, ни печали. Генеральша, которую разорили большевики, и та живее и современнее вас: она хоть ненавидит. А вы что? Вы - старик! Разговор этот больно задел Батурина, - он понимал, что Берг прав. - Что же делать? - спросил он и натянуто улыбнулся. Берг пожал плечами и ничего не ответил. В этом пожатии плеч Батурин прочёл большое продуманное осуждение таких людей, как он, - оторванных от своего века, выхолощенных, бесстрастных. "Не то, не то" - мучительно думал он. Тоска его по самой простой' доступной всем жизнерадостности стала невыносимой. Он приходил к капитану, доставал водку, пил, и это успокаивало. Поиски, на которые он согласился, пугали: он предчувствовал обилие скучной возни, но вместе с тем чудились в них прекрасные неожиданности, встречи. " А вдруг найдётся выход? - думал он, усмехаясь. - Чем чёрт не шутит". Размышления его прервал возглас Наташи: - Ну что ж, пойдём мы на лыжах? Я свои привезла. Пошли втроём: Наташа, Берг и Батурин. Капитан остался с Симбирцевым, они заспорили о лирике. Спор принял затяжной и бурный характер. Им было не до прогулки. В лесу на снег ложился розовый свет. Батурин ударил палкой по сосне - она зазвенела. С вержушки сорвалась и тяжело полетела чёрная птица. - Расскажите подробнее о Нелидовой. - А вы расскажите сон? - Расскажу. - Ну ладно. Я расскажу, как Нелидова встретилась с Пиррисоном. Они встретились в Савойских Альпах зимой двадцать первого года.