Страница:
– Я же рассказывала тебе, что веду деловые переговоры с Троттером. У меня здесь гостит вся семейка: отчим Перси, Л. Дж. Троттер, мать Перси, миссис Троттер, и лично Перси. Я-то звала одного Троттера, но миссис Т. и Перси позвонили и напросились.
– Понятно. Так называемое пакетное соглашение. – Тут я в ужасе смолк. Память моя вдруг заработала, и я вспомнил, почему короткие бачки, о которых шла речь, показались мне знакомыми. – Троттер?! – воскликнул я.
Тетя неодобрительно охнула:
– Не ори, пожалуйста. У меня чуть не лопнула барабанная перепонка.
– Но вы сказали – Троттер?
– Ну да, я сказала – Троттер.
– А этого Перси фамилия не Горриндж?
– Несомненно так. Он сам это признает.
– Тогда мне очень жаль, старушка, но я к вам приехать никак не смогу. Упомянутый Горриндж не далее как позавчера пытался стрельнуть у меня тысячу фунтов на постановку пьесы, которую он лично соорудил из книжки Флоренс. Я его просьбу беспощадно отклонил. Так что, сами видите, получилась бы большая неловкость, встреться мы с ним во плоти. Я бы не знал, куда глаза девать.
– Если это все, что тебя смущает, выкинь из головы. Флоренс сказала, что он раздобыл эту тысячу еще где-то.
– Вот это да! У кого же?
– Она не знает. Он держит это в секрете. Сообщил просто, что деньги достал и можно ставить. Поэтому не бойся с ним встретиться. Да даже если он и считает тебя первым гадом на земном шаре, тебе-то что? Разве мы не все такого мнения?
– Н-да, в этом что-то есть.
– Значит, приедешь?
Я в сомнении прикусил губу, вспомнив про Чеддера по прозвищу Сыр.
– Ну что ты молчишь, бессловесный? – строго спросила моя тетя. – Говори.
– Я думаю.
– Перестань думать и ответь толком. Если это поможет тебе принять положительное решение, замечу, что Анатоль сейчас в наилучшей форме.
Я вздрогнул. Раз дело обстоит так, безусловно, было бы безумием отказаться от места за пиршественным столом.
До сих пор я лишь мельком упоминал этого Анатоля, но сейчас воспользуюсь случаем и сообщу, что его продукцию надо самому отведать, чтобы в нее поверить, степень ее совершенства никакими словами не передашь. После того как приготовленный Анатолем обед растаял у тебя во рту, расстегиваешь жилет и, отдуваясь, откидываешься на спинку стула в полном убеждении, что сверх этого жизнь уже ничего больше не может тебе подарить. Но не успел опомниться, как наступает вечер и подают ужин, еще того неописуемее, и ты испытываешь блаженство, настолько близкое к райскому, насколько способен пожелать здравомыслящий человек.
Ввиду всего вышесказанного я счел, что, как бы ни выражался и как бы ни поступил Сыр Чеддер, обнаружив меня если и не совсем бок о бок с его возлюбленной, то все же в непосредственной близости от нее, однако на риск разбудить в нем зверя придется пойти. Конечно, малоприятно быть разорванным на тысячу кусков рукой стопудового Отелло, который потом еще спляшет чечетку на твоих останках, но если в желудке у тебя при этом находится созданная Анатолем Timbale de ris de veau Toulousiane[24], неприятные ощущения в значительной мере сгладятся.
– Еду – сказал я.
– Умница. Ты освободишь меня от Перси, и тогда я смогу сосредоточиться на Троттере. А чтобы пробить до конца эту сделку, мне понадобится вся мыслимая сосредоточенность.
– Что за сделка? Вы мне так и не сказали. И что такое этот Троттер, если он вообще что-то собой представляет?
– Я познакомилась с ним у Агаты. Он ее приятель. Владеет чуть не всеми газетами в Ливерпуле, но хочет заполучить плацдарм в Лондоне. И я добиваюсь, чтобы он купил у меня «Будуар».
Я изумился. Вот уж чего никак не ожидал. Мне всегда казалось, что журнал «Будуар элегантной дамы» – ее любимое детище. И вдруг оказывается, она его продает. Меня это поразило – все равно как если бы Роджерс продавал Хаммерстайна[25].
– Но как же так? Почему? Вы же его любили как родного сына.
– И люблю. Но у меня нет больше сил то и дело ходить к Тому за денежными вливаниями. Всякий раз как я обращаюсь к нему с просьбой об очередном чеке, он спрашивает: «А разве ваш журнал еще не окупается?» Я отвечаю: «Нет, дорогой, пока еще нет». А он на это: «Гм!» – и добавляет, что, мол, если так будет продолжаться, мы все к Рождеству перейдем на пособие как неимущие. Мое терпение лопнуло. Я как те нищенки, которые с младенцами на руках умоляют на улице купить у них веточку вереска. И когда я встретила у Агаты Троттера, то решила: вот человек, которому я передоверю «Будуар», если только человеческим ухищрениям под силу это осуществить. Ты что-то сказал?
– Я сказал: «Ох, ах!» Хотел еще добавить, что очень жаль.
– Да, жаль. Но деваться некуда. С каждым днем добывать у Тома деньги становится все труднее. Он говорит, что любит меня всей душой, но всему есть предел. Ну ладно, жду тебя завтра. Не забудь про ожерелье.
– Завтра с утра пошлю за ним Дживса.
– Хорошо.
Тетя Далия, кажется, хотела еще что-то сказать, но тут женский голос за кадром произнес: «Три минуты истекли», – и она сразу повесила трубку, как женщина, которая испугалась, как бы с нее не содрали еще пару шиллингов или сколько там полагается.
В комнату неслышно просочился Дживс.
– Э-э, Дживс, – сказал я. – Завтра мы едем в Бринкли.
– Очень хорошо, сэр.
– Тетя Далия зовет меня, чтобы я немного взбодрил нашего знакомца Перси Горринджа, который у них там завелся.
– Вот как, сэр? Тогда, может быть, вы позволите мне на той неделе съездить на один вечер в Лондон?
– Конечно, Дживс, конечно. Собираетесь поразвлечься?
– В клубе «Ганимед» состоится ежемесячный банкет, сэр. Меня попросили занять кресло председателя.
– Занимайте, разумеется. Вы более чем достойны этой чести.
– Благодарю вас, сэр. К исходу дня я вернусь.
– Вы выступите с речью, я полагаю?
– Да, сэр. Без речи председателя какой же банкет?
– Не сомневаюсь, что они у вас все будут кататься от смеха. Да, чуть не забыл. Тетя Далия просила меня привезти ее ожерелье. Оно в мастерской «Эспиналь» на Бонд-стрит. Не могли бы вы утром за ним зайти?
– Разумеется, сэр.
– И вот еще что, я чуть было не упустил вам рассказать. Ту тысячу фунтов Перси все же раздобыл.
– Неужели, сэр?
– Нашел себе благотворителя. Интересно, кто этот простофиля?
– Да, сэр.
– Глупец какой-нибудь.
– Несомненно, сэр.
– Тем не менее – вот. Только подтверждает слова покойного Барнума[26], что простофили родятся каждую минуту.
– Вот именно. Это все, сэр?
– Да, это все. Доброй ночи, Дживс.
– Доброй ночи, сэр. Утром я упакую вещи.
Глава 9
Глава 10
– Понятно. Так называемое пакетное соглашение. – Тут я в ужасе смолк. Память моя вдруг заработала, и я вспомнил, почему короткие бачки, о которых шла речь, показались мне знакомыми. – Троттер?! – воскликнул я.
Тетя неодобрительно охнула:
– Не ори, пожалуйста. У меня чуть не лопнула барабанная перепонка.
– Но вы сказали – Троттер?
– Ну да, я сказала – Троттер.
– А этого Перси фамилия не Горриндж?
– Несомненно так. Он сам это признает.
– Тогда мне очень жаль, старушка, но я к вам приехать никак не смогу. Упомянутый Горриндж не далее как позавчера пытался стрельнуть у меня тысячу фунтов на постановку пьесы, которую он лично соорудил из книжки Флоренс. Я его просьбу беспощадно отклонил. Так что, сами видите, получилась бы большая неловкость, встреться мы с ним во плоти. Я бы не знал, куда глаза девать.
– Если это все, что тебя смущает, выкинь из головы. Флоренс сказала, что он раздобыл эту тысячу еще где-то.
– Вот это да! У кого же?
– Она не знает. Он держит это в секрете. Сообщил просто, что деньги достал и можно ставить. Поэтому не бойся с ним встретиться. Да даже если он и считает тебя первым гадом на земном шаре, тебе-то что? Разве мы не все такого мнения?
– Н-да, в этом что-то есть.
– Значит, приедешь?
Я в сомнении прикусил губу, вспомнив про Чеддера по прозвищу Сыр.
– Ну что ты молчишь, бессловесный? – строго спросила моя тетя. – Говори.
– Я думаю.
– Перестань думать и ответь толком. Если это поможет тебе принять положительное решение, замечу, что Анатоль сейчас в наилучшей форме.
Я вздрогнул. Раз дело обстоит так, безусловно, было бы безумием отказаться от места за пиршественным столом.
До сих пор я лишь мельком упоминал этого Анатоля, но сейчас воспользуюсь случаем и сообщу, что его продукцию надо самому отведать, чтобы в нее поверить, степень ее совершенства никакими словами не передашь. После того как приготовленный Анатолем обед растаял у тебя во рту, расстегиваешь жилет и, отдуваясь, откидываешься на спинку стула в полном убеждении, что сверх этого жизнь уже ничего больше не может тебе подарить. Но не успел опомниться, как наступает вечер и подают ужин, еще того неописуемее, и ты испытываешь блаженство, настолько близкое к райскому, насколько способен пожелать здравомыслящий человек.
Ввиду всего вышесказанного я счел, что, как бы ни выражался и как бы ни поступил Сыр Чеддер, обнаружив меня если и не совсем бок о бок с его возлюбленной, то все же в непосредственной близости от нее, однако на риск разбудить в нем зверя придется пойти. Конечно, малоприятно быть разорванным на тысячу кусков рукой стопудового Отелло, который потом еще спляшет чечетку на твоих останках, но если в желудке у тебя при этом находится созданная Анатолем Timbale de ris de veau Toulousiane[24], неприятные ощущения в значительной мере сгладятся.
– Еду – сказал я.
– Умница. Ты освободишь меня от Перси, и тогда я смогу сосредоточиться на Троттере. А чтобы пробить до конца эту сделку, мне понадобится вся мыслимая сосредоточенность.
– Что за сделка? Вы мне так и не сказали. И что такое этот Троттер, если он вообще что-то собой представляет?
– Я познакомилась с ним у Агаты. Он ее приятель. Владеет чуть не всеми газетами в Ливерпуле, но хочет заполучить плацдарм в Лондоне. И я добиваюсь, чтобы он купил у меня «Будуар».
Я изумился. Вот уж чего никак не ожидал. Мне всегда казалось, что журнал «Будуар элегантной дамы» – ее любимое детище. И вдруг оказывается, она его продает. Меня это поразило – все равно как если бы Роджерс продавал Хаммерстайна[25].
– Но как же так? Почему? Вы же его любили как родного сына.
– И люблю. Но у меня нет больше сил то и дело ходить к Тому за денежными вливаниями. Всякий раз как я обращаюсь к нему с просьбой об очередном чеке, он спрашивает: «А разве ваш журнал еще не окупается?» Я отвечаю: «Нет, дорогой, пока еще нет». А он на это: «Гм!» – и добавляет, что, мол, если так будет продолжаться, мы все к Рождеству перейдем на пособие как неимущие. Мое терпение лопнуло. Я как те нищенки, которые с младенцами на руках умоляют на улице купить у них веточку вереска. И когда я встретила у Агаты Троттера, то решила: вот человек, которому я передоверю «Будуар», если только человеческим ухищрениям под силу это осуществить. Ты что-то сказал?
– Я сказал: «Ох, ах!» Хотел еще добавить, что очень жаль.
– Да, жаль. Но деваться некуда. С каждым днем добывать у Тома деньги становится все труднее. Он говорит, что любит меня всей душой, но всему есть предел. Ну ладно, жду тебя завтра. Не забудь про ожерелье.
– Завтра с утра пошлю за ним Дживса.
– Хорошо.
Тетя Далия, кажется, хотела еще что-то сказать, но тут женский голос за кадром произнес: «Три минуты истекли», – и она сразу повесила трубку, как женщина, которая испугалась, как бы с нее не содрали еще пару шиллингов или сколько там полагается.
В комнату неслышно просочился Дживс.
– Э-э, Дживс, – сказал я. – Завтра мы едем в Бринкли.
– Очень хорошо, сэр.
– Тетя Далия зовет меня, чтобы я немного взбодрил нашего знакомца Перси Горринджа, который у них там завелся.
– Вот как, сэр? Тогда, может быть, вы позволите мне на той неделе съездить на один вечер в Лондон?
– Конечно, Дживс, конечно. Собираетесь поразвлечься?
– В клубе «Ганимед» состоится ежемесячный банкет, сэр. Меня попросили занять кресло председателя.
– Занимайте, разумеется. Вы более чем достойны этой чести.
– Благодарю вас, сэр. К исходу дня я вернусь.
– Вы выступите с речью, я полагаю?
– Да, сэр. Без речи председателя какой же банкет?
– Не сомневаюсь, что они у вас все будут кататься от смеха. Да, чуть не забыл. Тетя Далия просила меня привезти ее ожерелье. Оно в мастерской «Эспиналь» на Бонд-стрит. Не могли бы вы утром за ним зайти?
– Разумеется, сэр.
– И вот еще что, я чуть было не упустил вам рассказать. Ту тысячу фунтов Перси все же раздобыл.
– Неужели, сэр?
– Нашел себе благотворителя. Интересно, кто этот простофиля?
– Да, сэр.
– Глупец какой-нибудь.
– Несомненно, сэр.
– Тем не менее – вот. Только подтверждает слова покойного Барнума[26], что простофили родятся каждую минуту.
– Вот именно. Это все, сэр?
– Да, это все. Доброй ночи, Дживс.
– Доброй ночи, сэр. Утром я упакую вещи.
Глава 9
К вечеру следующего дня, после приятной поездки по живописной сельской местности, я завернул в ворота Бринкли-Корта и, выйдя из своего двухместного «бентли», пошел уведомить хозяйку о нашем прибытии. Я нашел тетю Далию в кабинете, или «логове», где она проводила досуг за чашкой чаю и романом Агаты Кристи. Когда я предстал перед нею, она бросила на мои усы мимолетный взгляд, правда, вздрогнула, как нимфа, которую застали за купанием, и пробормотала: «И это лицо, которое останавливало тысячу башенных часов?»[27], а так никаких замечаний не отпустила. Возможно, сберегала на будущее.
– Привет, рептилия, – сказала она. – Так ты, стало быть, приехал?
– Приехал, – подтвердил я, – волосы в косице и застегнутый на все пуговицы. Рад вас приветствовать, престарелая родственница.
– И я тебя, безмозглая твоя голова. Ожерелье мое ты, конечно, забыл привезти?
– Совсем даже нет. Вот оно. То самое, что дядя Том подарил вам на Рождество, верно?
– Верно. Ему нравится, когда я надеваю его к обеду.
– Кому же не понравится, – галантно отозвался я. Вручив драгоценность, я закусил тостом с тетиного стола. – Ну-с, приятно снова очутиться под старым родным кровом. За мной моя прежняя комната, надеюсь? А как вообще дела в Бринкли-Корте и окрестностях? Как поживает Анатоль?
– Прекрасно, как всегда.
– У вас шаловливое выражение лица.
– Я чувствую себя неплохо.
– А дядя Том?
По ее цветущему лицу пробежала тень.
– Том все еще не в духе, бедняжка.
– Из-за Перси?
– Ну да.
– Значит, мрак Горринджа по-прежнему не развеялся?
– Куда там. После приезда Флоренс стало только хуже. Том кривится всякий раз, как его видит, особенно за столом. Говорит, что, когда у него на глазах Перси отодвигает, не отведав, блюда, созданные рукою Анатоля, у него кровь приливает к голове и от этого начинается несварение. Ты ведь знаешь, какой у него чувствительный желудок.
Я похлопал тетушку по руке.
– Бодритесь, – сказал я ей. – Я этого Перси развеселю. Фредди Уиджен показал мне на днях фокус с двумя пробками и веревочкой, который не может не вызвать улыбку на самой страдальческой физиономии. У нас в «Трутнях» все хохотали до колик в животе. Две пробки, надеюсь, у вас найдутся?
– Хоть двадцать, если понадобится.
– Отлично. – Я взял пирожное под розовой глазурью. – Так что с Перси мы разобрались. А как остальной персонал? Кто-нибудь еще тут гостит, кроме Троттеров и Флоренс?
– Пока нет. Том обмолвился, что завтра должен заехать к ужину некто лорд Сидкап по пути на воды в Дройтвич. Не знаешь такого?
– Понятия не имею. Закрытая книга для меня.
– Это один из лондонских знакомцев Тома. Будто бы большой знаток по части старинного серебра. Том хочет показать ему свою коллекцию.
Я кивнул. Дядя Том, как известно, – страстный коллекционер старинного серебра. Оба его жилища – и Бринкли-Корт, и городской дом на Чарльз-стрит – набиты разными штуковинами, рядом с которыми лично я даже лежать мертвым в канаве ни за что бы не согласился.
– Крупный специалист, значит, лорд Сидкап?
– В этом духе.
– Ну что ж, люди всякие нужны.
– Завтра к нам еще примкнет жених, мистер Чеддер, а послезавтра – Дафна Долорес Морхед.
– Знаю. Флоренс мне про нее рассказывала. Вы, кажется, закупили у нее роман с продолжениями?
– Да. Я решила, что будет разумно посолить шахту.
Этого я не понял. Что за привычка изъясняться загадками?
– Что значит «посолить шахту»? Какую еще шахту? Про шахту я первый раз слышу.
Наверно, не будь у нее рот забит тостом, она бы поцокала языком, поскольку, сглотнув второпях и расчистив таким образом путь, она ответила с раздражением на мою непонятливость:
– Ты действительно непроходимый осел, юный Берти. Неужели ты никогда не слышал, как солят шахты? Это общепринятая мера предосторожности в бизнесе. Если у тебя есть пустая шахта и ты хочешь продать ее какому-нибудь зеленому дурачку, надо насыпать в нее унцию или две золотого песка и пригласить дурачка самому ознакомиться с месторождением. Он приезжает, видит золото, убеждается, что шахта – предел мечтаний, и достает чековую книжку. Я действую по такому же принципу.
Но я по-прежнему недоумевал и честно сказал ей об этом. Тут она все-таки поцокала языком:
– Так и не понял, тупица? Я купила роман с продолжениями, чтобы представить Троттеру журнал в выгодном свете. Он увидит анонс, что в «Будуаре» печатается роман Дафны Морхед, и скажет себе: «Ого! Дафна Долорес Морхед и тому подобное! Да это шикарное издание!»
– Но разве эти люди не захотят ознакомиться с документацией, с цифрами там всякими, прежде чем раскошеливаться?
– Не захотят, если их перед этим целую неделю, а то и дольше кормить стряпней Анатоля. Потому я их сюда и пригласила.
Вот теперь я все понял, и ход ее мыслей показался мне вполне здравым. Действительно, в обедах и ужинах Анатоля есть что-то влияющее на психику, размягчающее и туманящее рассудок. Напитавшийся ими Троттер, конечно, уже ходит в розовом тумане и только мечтает, как бойскаут, делать направо и налево добрые дела. Еще день-два такой обработки, и он еще, пожалуй, станет умолять тетю Далию, чтобы она приняла от него в порядке личного одолжения сумму, вдвое выше запрашиваемой.
– Тонко задумано, – похвалил я ее. – Да, по-моему, вы на правильном пути. Анатоль уже подавал вам свои Rognons aux montagnes[28]?
– Да, и Selle d’agneau aux laitues a la Grecque[29] тоже.
– Ну, тогда, я считаю, дело сделано. Осталось только отпраздновать. Одно меня смущает: Флоренс сказала, что мадам Морхед – одна из наших самых дорогостоящих работниц пера и надо забросать ее кошельками с золотом, прежде чем она согласится поставить свою подпись над пунктирной линией. Это верно?
– Совершенно.
– Но тогда, черт подери, – по обыкновению, поставил я вопрос ребром, – как вам удалось добыть на это у дяди Тома драгоценный металл? Он что, не платил в этом году подоходный налог?
– Как бы не так. Я думаю, даже в Лондоне были слышны его стенания по этому поводу. Бедняжка, как он страдает, когда приходится платить!
Это правда. Дядя Том, хоть денег у него куры не клюют – пока не отошел от дел, он был одним из князей рынка, которые везут с Востока золото мешками, – тем не менее испытывает глубокое отвращение к тому, чтобы псы из налогового управления совали лапу к нему в карман и выгребали свою долю. Расставаясь со своими кровными, он потом неделями отсиживается где-нибудь в углу, обхватив голову руками и бормоча про разорение и бедственные плоды социалистического законодательства: «Что с нами со всеми будет, если и дальше так пойдет?»
– Да, он мучается, как душа грешника в аду, – подтвердил я. – И однако же, несмотря на это, вы обобрали его на изрядную сумму. Как вам это удалось? Из того, что вы вчера говорили мне по телефону, у меня сложилось впечатление, что он сейчас менее всего склонен к тратам. Мне представилось, что человек прижал уши и ничего слышать не желает, как Валаамова ослица.
– Ну ты-то что знаешь про Валаамову ослицу!
– Я? Да я знаю Валаамову ослицу как свои пять пальцев. Вы забыли, что я, еще учась у преподобного Обри Апджона в начальной школе, один раз получил приз за лучшее знание Библии?
– Списал, конечно.
– Ничего подобного. Совершенно честно. Но вернемся назад. Как вы исхитрились уговорить дядю Тома раскошелиться? У вас на это, я думаю, ушло целое ведро дамских уловок?
Мне бы не хотелось неуважительно говорить про любимую тетушку, утверждая, будто она хихикнула в ответ, но то, что я от нее услышал, сильно смахивало на хихиканье, тут двух мнений быть не может.
– Да вот, исхитрилась.
– Но как?
– А ты чего суешь нос, куда тебя не просят? Исхитрилась, и все.
– Понял, – кивнул я и оставил эту тему. Мне показалось, что тетя Далия не хочет разглашать информацию. – А как продвигаются переговоры с Троттером?
Но и тут я, по-видимому, коснулся обнаженного нерва. Тетя перестала хихикать, и лицо ее, обычно, как я уже говорил, покрытое здоровым румянцем, положительно побагровело.
– Лопни его потроха! – произнесла она с таким напором, от которого в прежние годы ее соратники по «Куорну» и «Пайчли» подскакивали в седлах. – Не знаю, что с ним такое, с чертовым сыном. Уже умял девять обедов и восемь ужинов, созданных Анатолем, но от разговора по существу уклоняется. Не говорит ни да, ни нет.
– Есть такая песня: «Ни да, ни нет она мне не ответила», – я часто пою ее в ванной. Мотив такой…
Я затянул было песню высоким приятным баритоном, но вынужден был умолкнуть, получив от тети Далии Агатой Кристи по голове. Старая родственница целила от бедра, как герой ковбойского фильма.
– Не испытывай уж слишком мое терпение, миленький Берти, – ласково сказала она и погрузилась в задумчивость.
– А знаешь, в чем, по-моему, тут корень зла, – проговорила она, когда очнулась. – В мамаше Троттер. Это от нее исходит идея несотрудничества. Почему-то она не желает, чтобы сделка между нами состоялась, и не велит ему вести переговоры. Это единственное объяснение, которое приходит в голову. Тогда у Агаты он разговаривал так, как будто дело стало только за тем, чтобы договориться об условиях. А теперь юлит и увиливает, словно сверху наложили запрет. Когда ты угощал их ужином, как тебе показалось? Он у нее под каблуком?
– Еще как под каблуком! Плакал от восторга, если она ему улыбалась, и дрожал от страха, стоило ей нахмурить брови. Но почему она может быть против покупки «Будуара»?
– Не спрашивай. Совершеннейшая загадка.
– Вы не могли ее тут чем-нибудь разозлить?
– Нет, конечно. Я все время сама любезность.
– И однако же вот.
– Именно что вот, гори все огнем.
Я глубоко вздохнул, выражая сочувствие. У меня нежное сердце, оно болезненно сжимается при виде чужого горя, и теперь от горя доброй старушенции из-за преследующей ее неудачи оно так сжалось, словно на него высыпали груду кирпичей.
– Грустно, – пробормотал я. – А казалось, улыбается надежда на лучшее.
– Да, так казалось, – подтвердила тетя Далия. – Я была убеждена, что знаменитая Морхед и ее роман с продолжениями сделают свое дело.
– Может быть, конечно, он просто обдумывает.
– Может быть.
– Пока человек обдумывает, он, естественно, не говорит ни да, ни нет.
– И увиливает?
– Может и увиливать. А что же еще ему остается?
Мы бы еще долго так рассуждали, подвергая увиливание Троттера все более глубокому анализу, но в это время открылась дверь и в комнату заглянуло озабоченное лицо, обезображенное по сторонам короткими бачками, а в центре – очками в черепаховой оправе.
– Послушайте, – сказало лицо, страдальчески искривившись, – вы не видели Флоренс?
Тетя Далия ответила, что с обеда не имела такого удовольствия.
– Я думал, может быть, она с вами.
– Нет, она не со мной.
– А-а, – произнесло лицо, демонстрируя целую гамму чувств, и попятилось.
– Эй! – успела окликнуть его тетя Далия, когда оно уже почти совсем скрылось. Она встала, подошла к столу и взяла с него коричневый конверт. – Для нее только что пришла вот эта телеграмма. Отдайте, когда увидите ее. И раз уж вы здесь, познакомьтесь, это мой племянник Берти Вустер, краса и гордость Пиккадилли.
Я, конечно, не ожидал, что узнав, кто я, он пустится танцевать по комнате на пуантах. Он и не пустился. Он задержал на мне укоризненный взгляд, более или менее такой же, каким таракан смотрит на кухарку, которая посыпает его порошком от насекомых.
– У меня была переписка с мистером Вустером, – холодно произнес он. – Мы также говорили с ним по телефону.
И удалился, до последнего мгновения не спустив с меня укоризненного взгляда. Можно было убедиться, что Горринджи не из забывчивых.
– Это был Перси, – пояснила тетя Далия.
Я ответил, что догадался.
– Ты заметил, какое у него было выражение лица, когда он произнес имя Флоренс? Ну просто умирающий гусь под дождем.
– А вы заметили, – со своей стороны осведомился я, – какое у него было выражение лица, когда вы произнесли имя Берти Вустер? Ну просто человек нашел дохлую мышь в кружке с пивом. Не особенно любезный господин. Не в моем вкусе.
– Еще бы. По-моему, на такого типа даже родная мать не могла бы смотреть без отвращения. А вот у мамаши Троттер, представь себе, он любимчик. Она в нем души не чает. Обожает его так же страстно, как ненавидит миссис Бленкинсоп, жену советника Бленкинсопа. Во время вашего совместного ужина она упоминала миссис Бленкинсоп?
– Несколько раз. А кто это?
– Ее соперница в борьбе за место королевы ливерпульского света.
– Неужели и в Ливерпуле борются за первенство в свете?
– Еще как. Троттер и Бленкинсоп идут, я слышала, ноздря в ноздрю. То одна вырывается на полноса вперед, то другая. Борьба не на жизнь, а на смерть, как раньше в Нью-Йорке боролись за превосходство четыреста богатейших семейств. Но зачем я тебе это рассказываю? Твое место сейчас в саду на закате, поймай Перси и взбодри его неприличными анекдотами. У тебя, надеюсь, имеются в запасе неприличные анекдоты?
– Да, пожалуй.
– Тогда двигай вперед. «Так ринемся в пролом еще раз, завалим стену мертвыми телами!»[30] Улю-лю! Йойкс! Гони, гони! – заключила тетушка, вернувшись к охотничьему жаргону своей молодости.
Ну что ж. Когда тетя Далия приказывает двигать вперед, то встаешь и двигаешь, это, кто понимает, в ваших же интересах. Но из дома навстречу закату я вышел в довольно безрадостном настроении. Перси Горриндж произвел на меня впечатление человека, растормошить которого будет нелегко. В нем угадывалась такая же суровость и неумолимость, какую я заметил в Чеддеровом дяде Джозефе во время нашего краткого общения в полицейском суде на Винтон-стрит.
Так что я был скорее даже доволен, когда оказалось, что в саду на закате никакого Перси не наблюдается. Я не стал за ним гоняться, а просто принялся прохаживаться взад-вперед, вдыхая свежий воздух. Но успел вдохнуть совсем немного, когда он вдруг появился из-за рододендрона и мы столкнулись чуть ли не нос к носу.
– Привет, рептилия, – сказала она. – Так ты, стало быть, приехал?
– Приехал, – подтвердил я, – волосы в косице и застегнутый на все пуговицы. Рад вас приветствовать, престарелая родственница.
– И я тебя, безмозглая твоя голова. Ожерелье мое ты, конечно, забыл привезти?
– Совсем даже нет. Вот оно. То самое, что дядя Том подарил вам на Рождество, верно?
– Верно. Ему нравится, когда я надеваю его к обеду.
– Кому же не понравится, – галантно отозвался я. Вручив драгоценность, я закусил тостом с тетиного стола. – Ну-с, приятно снова очутиться под старым родным кровом. За мной моя прежняя комната, надеюсь? А как вообще дела в Бринкли-Корте и окрестностях? Как поживает Анатоль?
– Прекрасно, как всегда.
– У вас шаловливое выражение лица.
– Я чувствую себя неплохо.
– А дядя Том?
По ее цветущему лицу пробежала тень.
– Том все еще не в духе, бедняжка.
– Из-за Перси?
– Ну да.
– Значит, мрак Горринджа по-прежнему не развеялся?
– Куда там. После приезда Флоренс стало только хуже. Том кривится всякий раз, как его видит, особенно за столом. Говорит, что, когда у него на глазах Перси отодвигает, не отведав, блюда, созданные рукою Анатоля, у него кровь приливает к голове и от этого начинается несварение. Ты ведь знаешь, какой у него чувствительный желудок.
Я похлопал тетушку по руке.
– Бодритесь, – сказал я ей. – Я этого Перси развеселю. Фредди Уиджен показал мне на днях фокус с двумя пробками и веревочкой, который не может не вызвать улыбку на самой страдальческой физиономии. У нас в «Трутнях» все хохотали до колик в животе. Две пробки, надеюсь, у вас найдутся?
– Хоть двадцать, если понадобится.
– Отлично. – Я взял пирожное под розовой глазурью. – Так что с Перси мы разобрались. А как остальной персонал? Кто-нибудь еще тут гостит, кроме Троттеров и Флоренс?
– Пока нет. Том обмолвился, что завтра должен заехать к ужину некто лорд Сидкап по пути на воды в Дройтвич. Не знаешь такого?
– Понятия не имею. Закрытая книга для меня.
– Это один из лондонских знакомцев Тома. Будто бы большой знаток по части старинного серебра. Том хочет показать ему свою коллекцию.
Я кивнул. Дядя Том, как известно, – страстный коллекционер старинного серебра. Оба его жилища – и Бринкли-Корт, и городской дом на Чарльз-стрит – набиты разными штуковинами, рядом с которыми лично я даже лежать мертвым в канаве ни за что бы не согласился.
– Крупный специалист, значит, лорд Сидкап?
– В этом духе.
– Ну что ж, люди всякие нужны.
– Завтра к нам еще примкнет жених, мистер Чеддер, а послезавтра – Дафна Долорес Морхед.
– Знаю. Флоренс мне про нее рассказывала. Вы, кажется, закупили у нее роман с продолжениями?
– Да. Я решила, что будет разумно посолить шахту.
Этого я не понял. Что за привычка изъясняться загадками?
– Что значит «посолить шахту»? Какую еще шахту? Про шахту я первый раз слышу.
Наверно, не будь у нее рот забит тостом, она бы поцокала языком, поскольку, сглотнув второпях и расчистив таким образом путь, она ответила с раздражением на мою непонятливость:
– Ты действительно непроходимый осел, юный Берти. Неужели ты никогда не слышал, как солят шахты? Это общепринятая мера предосторожности в бизнесе. Если у тебя есть пустая шахта и ты хочешь продать ее какому-нибудь зеленому дурачку, надо насыпать в нее унцию или две золотого песка и пригласить дурачка самому ознакомиться с месторождением. Он приезжает, видит золото, убеждается, что шахта – предел мечтаний, и достает чековую книжку. Я действую по такому же принципу.
Но я по-прежнему недоумевал и честно сказал ей об этом. Тут она все-таки поцокала языком:
– Так и не понял, тупица? Я купила роман с продолжениями, чтобы представить Троттеру журнал в выгодном свете. Он увидит анонс, что в «Будуаре» печатается роман Дафны Морхед, и скажет себе: «Ого! Дафна Долорес Морхед и тому подобное! Да это шикарное издание!»
– Но разве эти люди не захотят ознакомиться с документацией, с цифрами там всякими, прежде чем раскошеливаться?
– Не захотят, если их перед этим целую неделю, а то и дольше кормить стряпней Анатоля. Потому я их сюда и пригласила.
Вот теперь я все понял, и ход ее мыслей показался мне вполне здравым. Действительно, в обедах и ужинах Анатоля есть что-то влияющее на психику, размягчающее и туманящее рассудок. Напитавшийся ими Троттер, конечно, уже ходит в розовом тумане и только мечтает, как бойскаут, делать направо и налево добрые дела. Еще день-два такой обработки, и он еще, пожалуй, станет умолять тетю Далию, чтобы она приняла от него в порядке личного одолжения сумму, вдвое выше запрашиваемой.
– Тонко задумано, – похвалил я ее. – Да, по-моему, вы на правильном пути. Анатоль уже подавал вам свои Rognons aux montagnes[28]?
– Да, и Selle d’agneau aux laitues a la Grecque[29] тоже.
– Ну, тогда, я считаю, дело сделано. Осталось только отпраздновать. Одно меня смущает: Флоренс сказала, что мадам Морхед – одна из наших самых дорогостоящих работниц пера и надо забросать ее кошельками с золотом, прежде чем она согласится поставить свою подпись над пунктирной линией. Это верно?
– Совершенно.
– Но тогда, черт подери, – по обыкновению, поставил я вопрос ребром, – как вам удалось добыть на это у дяди Тома драгоценный металл? Он что, не платил в этом году подоходный налог?
– Как бы не так. Я думаю, даже в Лондоне были слышны его стенания по этому поводу. Бедняжка, как он страдает, когда приходится платить!
Это правда. Дядя Том, хоть денег у него куры не клюют – пока не отошел от дел, он был одним из князей рынка, которые везут с Востока золото мешками, – тем не менее испытывает глубокое отвращение к тому, чтобы псы из налогового управления совали лапу к нему в карман и выгребали свою долю. Расставаясь со своими кровными, он потом неделями отсиживается где-нибудь в углу, обхватив голову руками и бормоча про разорение и бедственные плоды социалистического законодательства: «Что с нами со всеми будет, если и дальше так пойдет?»
– Да, он мучается, как душа грешника в аду, – подтвердил я. – И однако же, несмотря на это, вы обобрали его на изрядную сумму. Как вам это удалось? Из того, что вы вчера говорили мне по телефону, у меня сложилось впечатление, что он сейчас менее всего склонен к тратам. Мне представилось, что человек прижал уши и ничего слышать не желает, как Валаамова ослица.
– Ну ты-то что знаешь про Валаамову ослицу!
– Я? Да я знаю Валаамову ослицу как свои пять пальцев. Вы забыли, что я, еще учась у преподобного Обри Апджона в начальной школе, один раз получил приз за лучшее знание Библии?
– Списал, конечно.
– Ничего подобного. Совершенно честно. Но вернемся назад. Как вы исхитрились уговорить дядю Тома раскошелиться? У вас на это, я думаю, ушло целое ведро дамских уловок?
Мне бы не хотелось неуважительно говорить про любимую тетушку, утверждая, будто она хихикнула в ответ, но то, что я от нее услышал, сильно смахивало на хихиканье, тут двух мнений быть не может.
– Да вот, исхитрилась.
– Но как?
– А ты чего суешь нос, куда тебя не просят? Исхитрилась, и все.
– Понял, – кивнул я и оставил эту тему. Мне показалось, что тетя Далия не хочет разглашать информацию. – А как продвигаются переговоры с Троттером?
Но и тут я, по-видимому, коснулся обнаженного нерва. Тетя перестала хихикать, и лицо ее, обычно, как я уже говорил, покрытое здоровым румянцем, положительно побагровело.
– Лопни его потроха! – произнесла она с таким напором, от которого в прежние годы ее соратники по «Куорну» и «Пайчли» подскакивали в седлах. – Не знаю, что с ним такое, с чертовым сыном. Уже умял девять обедов и восемь ужинов, созданных Анатолем, но от разговора по существу уклоняется. Не говорит ни да, ни нет.
– Есть такая песня: «Ни да, ни нет она мне не ответила», – я часто пою ее в ванной. Мотив такой…
Я затянул было песню высоким приятным баритоном, но вынужден был умолкнуть, получив от тети Далии Агатой Кристи по голове. Старая родственница целила от бедра, как герой ковбойского фильма.
– Не испытывай уж слишком мое терпение, миленький Берти, – ласково сказала она и погрузилась в задумчивость.
– А знаешь, в чем, по-моему, тут корень зла, – проговорила она, когда очнулась. – В мамаше Троттер. Это от нее исходит идея несотрудничества. Почему-то она не желает, чтобы сделка между нами состоялась, и не велит ему вести переговоры. Это единственное объяснение, которое приходит в голову. Тогда у Агаты он разговаривал так, как будто дело стало только за тем, чтобы договориться об условиях. А теперь юлит и увиливает, словно сверху наложили запрет. Когда ты угощал их ужином, как тебе показалось? Он у нее под каблуком?
– Еще как под каблуком! Плакал от восторга, если она ему улыбалась, и дрожал от страха, стоило ей нахмурить брови. Но почему она может быть против покупки «Будуара»?
– Не спрашивай. Совершеннейшая загадка.
– Вы не могли ее тут чем-нибудь разозлить?
– Нет, конечно. Я все время сама любезность.
– И однако же вот.
– Именно что вот, гори все огнем.
Я глубоко вздохнул, выражая сочувствие. У меня нежное сердце, оно болезненно сжимается при виде чужого горя, и теперь от горя доброй старушенции из-за преследующей ее неудачи оно так сжалось, словно на него высыпали груду кирпичей.
– Грустно, – пробормотал я. – А казалось, улыбается надежда на лучшее.
– Да, так казалось, – подтвердила тетя Далия. – Я была убеждена, что знаменитая Морхед и ее роман с продолжениями сделают свое дело.
– Может быть, конечно, он просто обдумывает.
– Может быть.
– Пока человек обдумывает, он, естественно, не говорит ни да, ни нет.
– И увиливает?
– Может и увиливать. А что же еще ему остается?
Мы бы еще долго так рассуждали, подвергая увиливание Троттера все более глубокому анализу, но в это время открылась дверь и в комнату заглянуло озабоченное лицо, обезображенное по сторонам короткими бачками, а в центре – очками в черепаховой оправе.
– Послушайте, – сказало лицо, страдальчески искривившись, – вы не видели Флоренс?
Тетя Далия ответила, что с обеда не имела такого удовольствия.
– Я думал, может быть, она с вами.
– Нет, она не со мной.
– А-а, – произнесло лицо, демонстрируя целую гамму чувств, и попятилось.
– Эй! – успела окликнуть его тетя Далия, когда оно уже почти совсем скрылось. Она встала, подошла к столу и взяла с него коричневый конверт. – Для нее только что пришла вот эта телеграмма. Отдайте, когда увидите ее. И раз уж вы здесь, познакомьтесь, это мой племянник Берти Вустер, краса и гордость Пиккадилли.
Я, конечно, не ожидал, что узнав, кто я, он пустится танцевать по комнате на пуантах. Он и не пустился. Он задержал на мне укоризненный взгляд, более или менее такой же, каким таракан смотрит на кухарку, которая посыпает его порошком от насекомых.
– У меня была переписка с мистером Вустером, – холодно произнес он. – Мы также говорили с ним по телефону.
И удалился, до последнего мгновения не спустив с меня укоризненного взгляда. Можно было убедиться, что Горринджи не из забывчивых.
– Это был Перси, – пояснила тетя Далия.
Я ответил, что догадался.
– Ты заметил, какое у него было выражение лица, когда он произнес имя Флоренс? Ну просто умирающий гусь под дождем.
– А вы заметили, – со своей стороны осведомился я, – какое у него было выражение лица, когда вы произнесли имя Берти Вустер? Ну просто человек нашел дохлую мышь в кружке с пивом. Не особенно любезный господин. Не в моем вкусе.
– Еще бы. По-моему, на такого типа даже родная мать не могла бы смотреть без отвращения. А вот у мамаши Троттер, представь себе, он любимчик. Она в нем души не чает. Обожает его так же страстно, как ненавидит миссис Бленкинсоп, жену советника Бленкинсопа. Во время вашего совместного ужина она упоминала миссис Бленкинсоп?
– Несколько раз. А кто это?
– Ее соперница в борьбе за место королевы ливерпульского света.
– Неужели и в Ливерпуле борются за первенство в свете?
– Еще как. Троттер и Бленкинсоп идут, я слышала, ноздря в ноздрю. То одна вырывается на полноса вперед, то другая. Борьба не на жизнь, а на смерть, как раньше в Нью-Йорке боролись за превосходство четыреста богатейших семейств. Но зачем я тебе это рассказываю? Твое место сейчас в саду на закате, поймай Перси и взбодри его неприличными анекдотами. У тебя, надеюсь, имеются в запасе неприличные анекдоты?
– Да, пожалуй.
– Тогда двигай вперед. «Так ринемся в пролом еще раз, завалим стену мертвыми телами!»[30] Улю-лю! Йойкс! Гони, гони! – заключила тетушка, вернувшись к охотничьему жаргону своей молодости.
Ну что ж. Когда тетя Далия приказывает двигать вперед, то встаешь и двигаешь, это, кто понимает, в ваших же интересах. Но из дома навстречу закату я вышел в довольно безрадостном настроении. Перси Горриндж произвел на меня впечатление человека, растормошить которого будет нелегко. В нем угадывалась такая же суровость и неумолимость, какую я заметил в Чеддеровом дяде Джозефе во время нашего краткого общения в полицейском суде на Винтон-стрит.
Так что я был скорее даже доволен, когда оказалось, что в саду на закате никакого Перси не наблюдается. Я не стал за ним гоняться, а просто принялся прохаживаться взад-вперед, вдыхая свежий воздух. Но успел вдохнуть совсем немного, когда он вдруг появился из-за рододендрона и мы столкнулись чуть ли не нос к носу.
Глава 10
Если бы не бачки, я бы его, наверно, не узнал. Не прошло еще и десяти минут после того, как он просунул голову в дверь к тете Далии, но за этот краткий промежуток времени он совершенно переменился. Передо мной стоял не унылый гусь под дождем, как определила его тетя, а веселый, бойкий малый. Он высоко держал голову, жизнерадостно улыбался, и вообще чувствовалось, что этот человек с минуты на минуту пустится отбивать чечетку. Можно было подумать, что он насмотрелся смешного фокуса Фредди Уиджена с двумя пробками и веревочкой.
– Привет, привет, Вустер! – бодро воскликнул он, словно страсть как обрадовался встрече с Бертрамом. – Гуляете?
Я ответил, что да, гуляю, и он расплылся в улыбке, будто ничего умнее и замечательнее я не мог придумать. «Умница этот Вустер, – как бы говорил он. – Ходит гулять».
Затем последовала пауза, во время которой он глядел на меня с любовью и слегка переминался с ноги на ногу, шаркая подошвами и как бы пританцовывая. Потом он сказал, что вечер чудесный, и я со своей стороны это подтвердил.
– А какой закат! – указал он на небо.
– Смачный, – кивнул я, и действительно, полнеба полыхало, как в цветном кинофильме.
– Глядя на него, – сказал он, – я вспомнил стихотворение, которое на днях набросал для «Парнаса». Небольшая такая вещица. Не хотите послушать?
– Да, пожалуй.
– Называется: «Калибан на закате».
– Что на закате?
– Не что, а кто. Калибан.
Он откашлялся и начал декламировать:
– Интонация, разумеется, горькая.
– О да, ужасно горькая.
– У меня было горько на душе, когда я писал это. Вы, кажется, знакомы с типом по фамилии Чеддер? Это я его имел в виду. Конечно, в действительности мы с ним никогда не стояли рядом, глядя на закат, но, понимаете ли, я чувствовал, что, доведись ему любоваться закатом, он произнес бы именно эти слова. Я прав?
– Полностью.
– Бездушный чурбан, не правда ли?
– Бездушный до мозга костей.
– Неспособный к тонким переживаниям.
– Совершенно неспособный.
– Правильно было бы назвать его тыквоголовым болваном?
– В самую точку.
– Да, – сказал Перси. – Хорошо, что она наконец от этого избавилась.
– Кто «она»?
– Флоренс.
– О! А! Избавилась от чего?
Он внимательно посмотрел на меня, глубоко дыша, как овсяная каша в кастрюльке перед тем, как закипеть. Я человек наблюдательный и умею делать выводы из того, что наблюдаю, и я понял, что в его жизни недавно произошло некое событие, от которого он взошел, как на дрожжах, и теперь должен либо с минуты на минуту лопнуть от избытка эмоций, либо излить их на первого встречного. Несомненно, он бы предпочел, чтобы этот первый встречный оказался не в вустеровском духе, но, наверно, он говорит себе: разборчивость тут неуместна, приходится довольствоваться тем, что есть.
И он остановился на втором варианте.
– Вустер, – произнес Перси и положил руку мне на плечо, – можно, я задам вам один вопрос? Ваша тетя говорила вам, что я люблю Флоренс Крэй?
– Д-да, помнится, упомянула как-то.
– Я так и думал. Она дама не из молчаливых, хотя и обладает рядом прекрасных качеств. Я вынужден был с ней поделиться вскоре после приезда сюда, так как она поинтересовалась, почему, черт возьми, я брожу в унынии, как дохлая курица.
– Привет, привет, Вустер! – бодро воскликнул он, словно страсть как обрадовался встрече с Бертрамом. – Гуляете?
Я ответил, что да, гуляю, и он расплылся в улыбке, будто ничего умнее и замечательнее я не мог придумать. «Умница этот Вустер, – как бы говорил он. – Ходит гулять».
Затем последовала пауза, во время которой он глядел на меня с любовью и слегка переминался с ноги на ногу, шаркая подошвами и как бы пританцовывая. Потом он сказал, что вечер чудесный, и я со своей стороны это подтвердил.
– А какой закат! – указал он на небо.
– Смачный, – кивнул я, и действительно, полнеба полыхало, как в цветном кинофильме.
– Глядя на него, – сказал он, – я вспомнил стихотворение, которое на днях набросал для «Парнаса». Небольшая такая вещица. Не хотите послушать?
– Да, пожалуй.
– Называется: «Калибан на закате».
– Что на закате?
– Не что, а кто. Калибан.
Он откашлялся и начал декламировать:
Перси дочитал стихотворение, открыл глаза – он декламировал с закрытыми глазами, для пущей проникновенности – и заключил:
Я стоял на закате рядом с одним человеком
И смотрел, как заходит солнце.
Воздух полнился лепетом летних ароматов,
Бодрый ветерок пел, как вечерний горн,
Звучащий с неба, пламенеющего на западе,
Алого, сиреневого, и золотого,
И синего, как очи Елены,
Когда она сидела в Илионе,
Взирая с высоты на греческие шатры,
Темнеющие внизу.
А он,
Этот человек, стоявший рядом,
Глазел на такую несказанную красоту,
Как тупое, бессмысленное животное.
Он сказал:
«Вам не кажется, что этот закат
Напоминает
Кусок
Кровавого бифштекса?»
– Интонация, разумеется, горькая.
– О да, ужасно горькая.
– У меня было горько на душе, когда я писал это. Вы, кажется, знакомы с типом по фамилии Чеддер? Это я его имел в виду. Конечно, в действительности мы с ним никогда не стояли рядом, глядя на закат, но, понимаете ли, я чувствовал, что, доведись ему любоваться закатом, он произнес бы именно эти слова. Я прав?
– Полностью.
– Бездушный чурбан, не правда ли?
– Бездушный до мозга костей.
– Неспособный к тонким переживаниям.
– Совершенно неспособный.
– Правильно было бы назвать его тыквоголовым болваном?
– В самую точку.
– Да, – сказал Перси. – Хорошо, что она наконец от этого избавилась.
– Кто «она»?
– Флоренс.
– О! А! Избавилась от чего?
Он внимательно посмотрел на меня, глубоко дыша, как овсяная каша в кастрюльке перед тем, как закипеть. Я человек наблюдательный и умею делать выводы из того, что наблюдаю, и я понял, что в его жизни недавно произошло некое событие, от которого он взошел, как на дрожжах, и теперь должен либо с минуты на минуту лопнуть от избытка эмоций, либо излить их на первого встречного. Несомненно, он бы предпочел, чтобы этот первый встречный оказался не в вустеровском духе, но, наверно, он говорит себе: разборчивость тут неуместна, приходится довольствоваться тем, что есть.
И он остановился на втором варианте.
– Вустер, – произнес Перси и положил руку мне на плечо, – можно, я задам вам один вопрос? Ваша тетя говорила вам, что я люблю Флоренс Крэй?
– Д-да, помнится, упомянула как-то.
– Я так и думал. Она дама не из молчаливых, хотя и обладает рядом прекрасных качеств. Я вынужден был с ней поделиться вскоре после приезда сюда, так как она поинтересовалась, почему, черт возьми, я брожу в унынии, как дохлая курица.