Пелам Вудхаус. Сэм стремительный

   – Полный вперед, пока он нас не подоил? – сказал первый.
   – Вперед абсолютно полный, – согласился второй.
   Но они опоздали. Товарищ их школьных лет поравнялся с ними, чуть было не прошел мимо, но остановился, щурясь на них из-под полей этой жуткой шляпы взглядом, пронзавшим их словно кинжал, на манер человека, пытающегося определить, где он видел эти лица.
   – Бейтс и Тресиддер! – наконец воскликнул Сэм. – Ах, черт!
   – Привет, – сказал первый щеголь.
   – Привет, – сказал второй.
   – Ну-ну! – сказал Сэм.
   И наступило одно из тех неловких молчаний, какие так часто сопровождают такие встречи старых школьных товарищей. Оба щеголя, тоскуя, ждали, когда наступит неизбежный миг доения, а Сэм только сейчас вспомнил, что это те два поганца, которых он in statu pupillari^[1] терпеть не мог. Тем не менее этикет требовал хотя бы малой толики беседы.
   – Чем это вы занимались? – спросил Сэм. – Вид у вас праздничный.
   – Обедали, – сказал первый щеголь.
   – Банкет райкинских выпускников, – сказал второй.
   – Ах да, конечно! Его же всегда устраивают в это время года, верно? И наверное, много ребят собралось?
   – О да.
   – И хороший обед?
   – Недурной, – сказал первый щеголь.
   – Неплохой, – сказал второй.
   – Но речи были жуткие.
   – Ужасные!
   – Не понимаю, откуда они выкапывают таких субъектов!
   – Да.
   – Этот Брэддок!
   – Ужасно.
   – Да неужели старик Брэддок произнес речь? – радостно сказал Сэм. – И скверно?
   – Хуже всех.
   – Абсолютно.
   – Этот анекдот про ирландца.
   – Гнусь!
   – И вся эта чушь про милую старую школу.
   – Ужас!
   – Если хотите знать мое мнение, – сокрушительно сказал первый щеголь, – так я считаю, он допился до белых слонов.
   – Под завязку, – сказал второй.
   – Я следил за ним во время банкета, так он всасывал шампанское, как пылесос.
   Наступило молчание.
   – Ну, – сказал первый щеголь неловко, – нам пора.
   – Торопимся, – сказал второй щеголь.
   – У нас ужин в «Гневном сыре».
   – Где-где? – спросил Сэм.
   – В «Гневном сыре». Новый ночной клуб на Пэнтон-стрит. Ну, увидимся, э?
   – Непременно, – сказал Сэм.
   Новое молчание уже сгущалось в желе, когда подползло такси и оба щеголя с энтузиазмом прыгнули в него.
   – Страшно, как человек способен опуститься, – сказал первый.
   – Ужас! – сказал второй.
   – Хорошо, что мы вовремя убрались.
   – Да.
   – Он уже созрел для дойки, – сказал первый щеголь.
   – Уже рот раскрыл, – сказал второй.
   Сэм зашагал дальше. Хотя господа Бейтс и Тресиддер никогда не пользовались его расположением, они принадлежали к тому, что мистер Брэддок назвал бы (да и назвал не менее одиннадцати раз в своей застольной речи в этот вечер) милой старой школой, и встреча с ними приятно его взбодрила. И пока он лавировал в толпе, ощущение, что он – вельможа, посетивший свое имение после долгого отсутствия, возросло еще больше. Он озирал прохожих с веселым дружелюбием и жалел только, что недостаточно знаком с ними и не может похлопать их по спине. А когда на углу Веллингтон-стрит он наткнулся на обтрепанного вокалиста, выводившего скорбные рулады на сточной решетке, он счел личным афронтом, что подобное может происходить в его владениях. Он почувствовал, что лично ответствен за тяжкое положение этого бедняги, и пришел к выводу, что ситуация требует вельможной щедрости.
   Отправляясь на вечернюю прогулку, Сэм разделил свои деньги на две части. Его багаж вместе с аккредитивом прежде него пересек океан на «Мавритании», а поскольку могли пройти сутки-другие, прежде чем он восстановил бы связь с ними, то предусмотрительно поместил принципиально большую часть в бумажник, наметив приобрести на нее новый костюм и прочие необходимые вещи прямо с утра, чтобы нанести свой первый визит в Тилбери-Хаус в пристойном виде. Остаток, достаточный для вечерних развлечений, он рассовал по карманам брюк.
   А потому он теперь пошарил в правом кармане брюк. Его пальцы сомкнулись на монете в полкроны. И тут же разомкнулись. Да, он ощущал себя вельможей, но не настолько все-таки вельможным. Что-нибудь в духе двух медяков устроило бы его больше, но он с изумлением обнаружил, что его правый карман, если не считать полкроны, как будто пуст. Он обследовал левый карман. И тот оказался пустым.
   Объяснение, естественно, заключалось в том, что купаться в наслаждениях стоит дорого. Нельзя предаваться чревоугодию по ресторанам в обществе прожорливого кока, кататься на автобусах и поездах метро туда-сюда и снова туда, а в заключение сходить в кино и не порастрясти при этом свой капитал. Волей-неволей Сэму пришлось признать, что эти полкроны остались единственной имеющейся у него в распоряжении монетой. А потому он был готов оставить мысль о вельможной щедрости и отправиться дальше, как вдруг вокалист, расправившись с «Ты из девушек тех, кого забывают мужчины», затянул другую популярную балладу под названием «Морякам все равно». И разумеется, желание опровергнуть содержащийся в этих словах поклеп на великое братство, коего он был членом-любителем, заставило Сэма не поскупиться.
   Полкроны перешли из кармана в карман.
   Сэм пошел дальше. В четверть двенадцатого ночи к востоку от Веллингтон-стрит практически нет ничего, что могло развлечь или заинтересовать прогуливающегося человека, а потому он перешел улицу и повернул на запад. Не успел он пройти и нескольких шагов, как очутился перед ярко освещенной витриной ресторанчика, который, казалось, специализировался на моллюсках. Поверхность за стеклом была вымощена соблазнительнейшими устрицами. Сэм остановился как вкопанный. В устрице, уютно угнездившейся в своей раковине, есть нечто такое, что в часы, когда театры закрываются и Лондон начинает предаваться ночному веселью, действует на благонамеренного человека как зов военной трубы. На Сэма внезапно нахлынула грызущая потребность подкрепиться. Устрицы с ржаным хлебом и чуточкой портера, понял он, явятся достойным завершением восхитительного вечера. Он вытащил бумажник. Пусть завтра это заставит остановить выбор на костюме подешевле, одна из этих банкнот подлежала немедленному размену.
   Когда Сэм впоследствии вспоминал этот миг, ему казалось, что он сразу же ощутил, что бумажник как-то странно похудел. Он утратил симпатичную пухлость, словно его сразила долгая изнуряющая лихорадка. У Сэма, когда он открыл его, даже сложилось впечатление, что он совершенно пуст.
   Нет, абсолютно пуст он не был. Правда, ни единой банкноты в нем не осталось, но его недра что-то хранили – грязный исписанный карандашом листок. В лучах света, льющихся из ресторанной витрины, Сэм прочел карандашные письмена:

   «Дорогой Сэм. Ты, конечно, удивишься, Сэм, узнав, что я занял твои деньги. Дорогой Сэм, я пришлю их назад завтра днем без задержки. Эту гончую никто не обойдет, Сэм, вот я и занял твои деньги.
   Надеюсь, это застало тебя в полном благополучии.
   Вечно твой,

Кларенс Тодхантер».

   Сэм взирал на эту изысканную эпистолу разинув рот. На мгновение ее смысл представился ему темным. Особенно из-за «гончей».
   Затем в отличие от исчезнувших банкнот память вернулась к нему.
   Транспортных средств на улицах поубыло, и недавний рев сменился утробным рокотанием. Словно Лондон, сочувствуя его горю, деликатно понизил свой оглушительный голос. И голос его был до такой степени приглушен, что ушей Сэма вновь достиг голос вокалиста на Веллингтон-стрит, и в песне его зазвучала горькая истина, которая ускользнула от внимания Сэма, когда он в первый раз услышал эту балладу.
   – «Морякам все равно, – надрывался вокалист. – Морякам все равно. Это соль в их крови. Морякам все равно».

4. Сцена перед модным ночным клубом

   Умственное и душевное состояние человека, который в половине двенадцатого ночи внезапно обнаруживает, что он оказался в сердце гигантского города без гроша в кармане и без крова над головой, не может не оставаться ошеломленным некоторый срок. Первой более или менее осмысленной мыслью Сэма было вернуться и попытаться забрать свои полкроны у бродячего менестреля. Но после краткого размышления он отбросил этот план как взыскующий идеала, но на практике неприменимый. Его знакомство с вокалистом было мимолетным, но достаточным, чтобы обнаружить, что тот не принадлежит к тем редчайшим возвышенным натурам, которые возвращают врученные им полкроны. Вокалист был стар и дряхл, но до подобного маразма он еще далеко не созрел. Нет, выход следовало искать в чем-то совсем другом, и Сэм в глубоком размышлении медленно направился в сторону Чаринг-Кросс.
   Он далеко еще не впал в безнадежное отчаяние. Наоборот, его настроение в данный момент можно было бы назвать оптимистичным, ибо он сообразил следующее: если эта катастрофа была назначена Судьбой с начала времен – как, наверное, и было, хотя гадалка о ней не упомянула, – то вряд ли для нее можно было бы выбрать более подходящее место.
   Только что завершился банкет выпускников Райкина, из чего следовало, что эта часть Лондона кишит людьми, которые учились с ним в школе и, без сомнения, с восторгом выручат его кратковременным заемом. В любую секунду он мог наткнуться на доброго старого школьного товарища.
   И почти сразу же наткнулся. Вернее, старый школьный товарищ наткнулся на него. Он как раз оказался перед театром «Водевиль» и остановился, взвешивая, нет ли смысла перейти улицу и посмотреть, не будет ли охота удачнее на той стороне, и тут ему в спину ударило твердое тело.
   – Простите! Прошу прощения! Прошу! Прошу! Прошу!
   Голос этот несколько лет отсутствовал в жизни Сэма, но он узнал его, еще не успев восстановить равновесия. И ликующе обернулся к полноватому краснолицему молодому человеку, который не без труда подбирал шляпу с мостовой.
   – Извините, – сказал Сэм, – но вы удивительно похожи на моего знакомого по имени Дж. У. Брэддок.
   – Я – Дж. У. Брэддок.
   – А! – сказал Сэм. – Это объясняет ваше сходство с ним.
   Он с теплой радостью оглядел своего былого соседа по кабинету для занятий. Он в любое время был бы рад увидеть старика Брэддера, но именно в это время он был особенно рад его увидеть. Как мог бы выразиться сам мистер Брэддок, он был обрадован, восхищен, доволен, счастлив и в полном восторге. Уиллоуби Брэддок, подтверждая приговор двух щеголей, был явно под некоторым влиянием винных паров, но Сэм не исповедовал пуританство, и его чувств это не оскорбляло. Главное, что в мистере Брэддоке произвело впечатление, заслонившее все остальное, была лежавшая на нем печать богатства. Все в мистере Брэддоке говорило о свойстве, бесподобнее которого нет, – о том, что он принадлежит к такого рода людям, которые дадут взаймы пять фунтов и глазом не моргнут.
   Тем временем Уиллоуби Брэддок завладел своей шляпой и теперь небрежно водрузил ее себе на голову. Лицо у него побагровело, а глаза, всегда чуточку выпуклые, казалось, торчали, как у улитки, и притом у очень пьяной улитки.
   – Язлрчь, – объявил он.
   – Прошу прощения? – сказал Сэм.
   – Я сказал речь.
   – Да, я об этом слышал.
   – Вы слышали мою речь?
   – Я слышал, что вы произнесли речь.
   – Как вы могли слышать мою речь? – спросил мистер Брэддок, очень заинтригованный. – Вы там не обедали.
   – Да, но…
   – Обедать там вы не могли, – продолжал логично рассуждать мистер Брэддок, – потому что фрак был обязательным. А вы не обязательны. Я вам одно скажу: говоря строго между нами, я понятия не имею, кто вы такой.
   – Ты меня не узнаешь?
   – Нет, я тебя не узнаю.
   – Возьми себя в руки, Брэддер. Я Сэм Шоттер.
   – Шэм Соттер?
   – Если тебе больше нравится так, то безусловно. Но я привык произносить «Сэм Шоттер».
   – Сэм Шоттер?
   – Вот именно.
   Мистер Брэддок побуравил его глазами.
   – Послушайте, – сказал он. – Я вам кое-что скажу, кое-что для вас интересное, кое-что очень для вас интересное. Вы – Сэм Шоттер.
   – Вот-вот.
   – Мы учились вместе в школе.
   – Учились.
   – Милая старая школа!
   – Вот именно.
   Лицо мистера Брэддока выразило неописуемое восхищение. Он схватил руку Сэма и горячо ее потряс.
   – Как поживаешь, дорогой мой старик, как поживаешь? Старина Шэм Соттер, черт возьми! Черт побери! Черт дери! Господи Боже ты мой! Только подумать! Ну, прощай!
   И с сияющей улыбкой он внезапно ринулся через мостовую и был таков.
   Самое мужественное сердце не свободно от черных минут. Уныние с гиком овладело Сэмом. Нет муки, равной агонии, которую испытывает человек, который намеревался занять деньжат и обнаруживает, что слишком долго с этим тянул. Сутулясь, он побрел на восток. Свернул на Чаринг-Кросс-роуд, а затем по Грин-стрит вышел на Лейстер-сквер. Он апатично плелся по краю площади, а затем, взглянув вверх, узрел выгравированные на стене слова: «Пэнтон-стрит».
   Он остановился. В названии ему почудилось что-то знакомое. Тут он вспомнил. «Гневный сыр», этот притон богатства и фешенебельности, в который направлялись эти типусы Бейтс и Тресиддер, находился на Пэнтон-стрит.
   Вновь в Сэме взыграла надежда. Миг тому назад его душу снедала тоска, но теперь он расправил плечи и ускорил шаги. Чудесный старина Бейтс! Редкостный старина Тресиддер! Вот те, кто выручит его из этой переделки.
   Теперь он ясно видел, какими ошибочными бывают незрелые приговоры, которые мы выносим в юности. Неопытный подросток, он взирал на Бейтса и Тресиддера желчным взглядом. С поспешностью юности он определил их как зануд и поганцев. Да, и даже встретившись с ними полчаса назад после многих лет, он не сумел распознать их природного благородства. И только теперь, шагая по Пэнтон-стрит пружинистой походкой леопарда, идущего по следу, он наконец осознал, какие они замечательные ребята и как они дороги его сердцу. Замечательные товарищи, на большой палец оба. А когда он вспомнил, что, в мальчишеской слепоте к идеальным качествам Бейтса, он как-то шесть раз прошелся по его спине тросточкой, то просто сгорел от стыда и раскаяния.
   Найти «Гневный сыр» оказалось нетрудно. Этот новейший из лондонских ночных клубов не страдал ни застенчивостью, ни пугливостью. Его двери стояли нараспашку, и вереница такси высаживала прекрасных дам и элегантных мужчин. Кроме того, чтобы самые последние тупицы могли без труда его опознать, на тротуаре напротив дверей стоял необъятный швейцар, облаченный в великолепную полную парадную форму чехословацкого фельдмаршала. Голову его венчала фуражка, обвитая алой лентой, на которой большие золотые буквы кричали: «Гневный сыр».
   – Добрый вечер, – сказал Сэм, резво приблизившись к этой живописной персоне. – Мне нужен мистер Бейтс.
   Фельдмаршал поглядел на него холодно. Можно было даже подумать, что Сэм ему антипатичен. Сэм был не в силах понять почему. Сам он, в предвкушении верного заема, готов был любить всех и вся.
   – Мистро?
   – Мистер Бейтс.
   – Мистер Йетс?
   – Мистер Бейтс. Мистер Бейтс. Вы знаете мистера Бейтса? – осведомился Сэм. И таким стимулирующим был ритм мелодии, которой в эту минуту разразился невидимый оркестр, что он чуть было не добавил: «Он медведь, медведь, медведь».
   – Бейтс?
   – Или Тресиддер?
   – Так кто вам нужен-то? – брюзгливо сказал фельдмаршал.
   В этот момент на противоположной стороне улицы возникла фигура мистера Уиллоуби Брэддока, который шел с необычайной быстротой. Глаза его были устремлены прямо вперед. Шляпу он потерял.
   – Брэддер! – завопил Сэм.
   Мистер Брэддок оглянулся через плечо, помахал рукой, улыбнулся улыбкой несказанной нежности и исчез в ночи.
   Сэм оказался перед извечной дилеммой синицы в руке или журавля в небе. Погнаться ли ему за этим блуждающим огоньком или избрать здравую консервативную политику и подоить человека, имеющегося в наличии? Как тут поступил бы Наполеон?
   Он решил остаться на месте.
   – Я с ним в школе учился, – счел он нужным объяснить.
   – Хо! – сказал фельдмаршал, приобретая сходство с чучелом старшего сержанта.
   – А теперь могу я увидеть мистера Бейтса?
   – Не можешь.
   – Но он же там, внутри!
   – А ты здесь, снаружи, – указал фельдмаршал.
   Он отошел, чтобы помочь молоденькой барышне очень легкомысленного вида выйти из такси. И тут кто-то сказал со ступенек:
   – А, вот и ты!
   Сэм облегченно вздохнул. В освещенных дверях стоял милый старик Бейтс.
   Из четырех человек, которые образовали маленькую группу у порога «Гневного сыра», теперь трое заговорили хором.
   Милый старик Бейтс сказал:
   – Чудненько! Уже думал, ты не явишься.
   Барышня сказала:
   – Извини, что задержалась, старая подошва.
   Сэм сказал:
   – А, Бейтс!
   В этот момент он стоял чуть в стороне от ядра группы, и его слова пропали втуне. Барышня вошла в двери. Бейтс приготовился следовать за ней, но тут Сэм снова заговорил. И на этот раз никто в пределах солидного радиуса не мог бы его не услышать.
   – Эй, Бейтс!
   – Ох! – сказал фельдмаршал, потирая ухо. В его голосе слышались упрек и неприязнь.
   Бейтс обернулся, увидел Сэма, и на его лице изобразилось потрясение, какое испытывает человек, весело прогуливаясь среди роз, когда перед ним вдруг разверзается жуткая бездна, или выползает страшная змея, или из кустов выпрыгивает свирепый лев. В этот критический момент Клод Бейтс не стал колебаться. Могучим прыжком спиной вперед – запомни он его и сумей позже воспроизвести во время танцев, то снискал бы всеобщее восхищение – он скрылся из виду, оставив Сэма беспомощно глядеть ему вслед.
   Большая толстая лапа, отнюдь не сердечно опустившись на плечо Сэма, заставила его очнуться от забытья. Фельдмаршал смотрел на него с отвращением, которое теперь и не пытался скрывать.
   – Вали отсюда, – сказал фельдмаршал. – Нам здесь такие не требуются.
   – Но я же учился с ним в школе, – пробормотал Сэм. Все произошло столь внезапно, что даже и теперь он не мог полностью осознать, что от него отреклась, так сказать, практически его собственная плоть и кровь.
   – И с ним тоже в школе учился? – сказал фельдмаршал. – Да ты кроме Борстала ни одной школы в глаза не видел. Вали, да поживей, пока я полицейского не позвал.
   А в ночном клубе Клод Бейтс, подкрепив свою нервную систему виски с содовой, излагал своему другу Тресиддеру повесть о своем чудесном спасении.
   – Прямо-таки рыскал у дверей! – заключил Бейтс.
   – Ужас! – сказал Тресиддер.

5. Тягостное происшествие у кофейной палатки

   Лондон замер. Его окутала тишина, лишь изредка нарушаемая погромыхиванием проносящегося где-то такси да шагами путника, торопящегося вернуться под родной кров. Свет фонарей озарял поблескивающие улицы, задумчивых полицейских, бесшумно ступающих кошек и молодого человека в костюме ниже всякой критики, чья вера в человеческую натуру упала до нуля.
   У Сэма теперь не было определенной цели. Он просто шел и шел куда глаза глядят, убивая время. Так он скитался, пока не заметил, что фешенебельные кварталы остались позади и он вступил в более убогие пределы. Здания стали грязнее, вид бродячих кошек – более зловещим и разбойничьим. Собственно говоря, он достиг района, который, несмотря на усилия местных обитателей присвоить ему название Нижней Белгравии, все еще известен как Пимлико. И там, вблизи от начала Лупус-стрит, из медитации его вывел вид палатки, торговавшей кофе.
   И он встал как вкопанный. Вновь он внезапно почувствовал тот же грызущий голод, который атаковал его перед устричным ресторанчиком. И почему он голоден, учитывая, что не так уж много часов назад им был съеден обильный обед? Ответить на этот вопрос Сэм не мог. Психолог, присутствуй он здесь, объяснил бы ему, что муки голода, которые он якобы ощущал, были лишь плодом воображения – так его подсознательное «я» реагировало на мысль о еде. Сэм, однако, имел точную внутреннюю информацию прямо противоположного характера, и он застыл перед палаткой, пожирая ее волчьим взглядом.
   Клиентов в наличии было не много. Всего три. Мужчина в подобии мундира, которым, видимо, подметал улицы. Двое других производили впечатление джентльменов с неограниченным количеством досуга. Они благодушно опирались о стойку и ели крутые яйца.
   Сэм осуждающе смотрел на них. Именно такого рода эпикурейство, чувствовал он, и было язвой, губящей империи. А когда человек в подобии мундира, пресытившись крутыми яйцами, направился к окошечку, чтобы добавить к ним кусок тминного кекса, Сэму почудилось, что он наблюдает одну из оргий, которые предшествовали падению Вавилона.
   Подобно всем завсегдатаям кофейных палаток, они беседовали о королевской семье, и недолгое время казалось, что между ними царит абсолютная гармония. Затем человек в подобии мундира категорично заявил, что герцог Йоркский усат, а джентльмены с неограниченным количеством досуга объединились в стойкую оппозицию.
   – Нет у его усов, – сказал один.
   – Никаких усов у его нет, это точно, – сказал другой.
   – И с чего это ты взял, – сказал первый джентльмен, будто у его усы? Чего это тебе такая чушь в башку втемяшилась?
   – У него подстриженные усики, – стойко парировал человек в подобии мундира.
   – Постриженные усики?
   – Подстриженные усики.
   – Ты, говоришь, у его подстриженные усики?
   – Ага! Подстриженные усики.
   – Ну, раз так, – заявил лидер оппозиции с видом знаменитого адвоката, который ловко заставил упирающегося свидетеля дать роковое показание, – тут-то ты и дал маху. Потому как у его нет подстриженных усиков.
   Сэму показалось, что ему стоит прибегнуть к хитроумной дипломатии. Он не имел удовольствия быть знакомым с герцогом, а потому, в сущности, ему не следовало бы брать на себя роль арбитра, но он решил поддержать человека в подобии мундира. Доброе расположение столь состоятельного и неприжимистого человека стоило заслужить. Воспаряя на крыльях оптимизма, он предположил, что крутое яйцо и чашка кофе – наименьшая награда, какой может ожидать верный сторонник. Он вступил в круг света и решительно заявил:
   – Этот джентльмен прав, герцог Йоркский носит подстриженные усики.
   Это вмешательство, казалось, произвело на троих спорщиков эффект разорвавшейся бомбы. Так могло бы подействовать непрошеное мнение, которое высказал бы молодой и совсем еще зеленый член «Атенеума», на компанию епископов и генералов в курительной клуба. На секунду воцарилось шокированное молчание, а затем человек в подобии мундира разверз уста.
   – Чего это ты суешь свое грязное рыло, куда тебя не просят? – холодно осведомился он.
   Шекспир, знавший так много, что его уже не могла удивить человеческая неблагодарность, вероятно, принял бы это новейшее ее доказательство с достойным стоицизмом. Но Сэма она сокрушила. Он ожидал изъявлений некоторого неудовольствия со стороны двух джентльменов оппозиции, но чтобы его сочувствие и поддержка нашли такой прием у человека в подобии мундира – нет, он был совсем уничтожен. Казалось, в эту ночь ему было суждено вызывать антипатию у людей в подобии мундира.
   – Ага, – согласился лидер оппозиции, – кто тебя просил влезать?
   – Ходют тут всякие, суются! – презрительно фыркнул человек в подобии мундира.
   Все трое сотрапезников уставились на него с глубоким неодобрением. Владелец палатки, молчаливый волосатый мужчина, ничего не сказал. Но и он бросил в сторону Сэма взгляд, полный ледяной надменности. Атмосфера стала напряженной.
   – Я же только сказал… – начал Сэм.
   – А кто тебя просил? – отпарировал человек в подобии мундира.
   Ситуация становилась попросту грозной. Однако в этот кульминационный момент послышалось тарахтение, скрип тормозов, у тротуара остановилось такси, и из его глубин вылетел мистер Уиллоуби Брэддок.
   – Чашку кофе пжлста, – объяснил мистер Брэддок Вселенной.

6. Друг в беде

   Есть в жизни такие великие моменты, которые трудно поддаются описанию. Простой труженик пера, чье дарование, если оно имеется, сводится к изложению событий, но не к анализированию эмоций, встает перед ними в тупик. Сказать, что у Сэма, при этом внезапном возвращении его старого друга, отлегло от сердца, значит не сказать ничего. Но крайне трудно отыскать слова, которые отвечали бы подобному случаю. Так что проще ограничиться указанием, что его чувства в пресловутый момент в точности совпадали с чувствами гарнизона, осажденного дикарями в последней части супер-суперфильмы, когда на экране вспыхивает титр: «Ура! Подоспела морская пехота Соединенных Штатов!»
   И к неистовому ощущению сердечнейшей благодарности тут же подметалась мысль, что он никак не должен упустить беднягу в третий раз.
   – Э-эй! – сказал мистер Брэддок, осознавая, что ему в рукав вцепилась чья-то рука.