Пелам Вудхаус. Золотце ты наше. Джим с Пиккадилли. Даровые деньги (сборник)

   Возможность представилась после завтрака. Одри стояла на гравии перед домом, фактически – на том же самом месте, где мы встретились накануне. Заслышав мои шаги, она подняла глаза, и я увидел, как решительно вздернула она подбородок. Эту манеру я замечал еще в дни нашей помолвки, не придавая ей особого значения. Господи, какой же самодовольной скотиной я был в те времена! Даже ребенок, подумал я, если только он не погрузился с головой в самолюбование, сумел бы разгадать смысл этого движения, и я был этому рад. Я ринулся в бой.
   – Доброе утро, – поздоровался я.
   – Доброе.
   Наступила пауза. Я воспользовался ею, чтобы собраться с мыслями и как следует разглядеть Одри.
   Пять лет изменили ее, но только к лучшему. В ней теперь чувствовалась спокойная сила, какой я не замечал прежде. Возможно, она присутствовала и в прежние дни, хотя вряд ли. Одри производила впечатление человека, через многое прошедшего и уверенного в себе.
   Внешне девушка изменилась поразительно мало – такая же легкая и стройная. Правда, стала чуть бледнее, ирландские глаза повзрослели, смотрели чуть жестче, но и все.
   Внезапно я опомнился – чего это я так пристально рассматриваю ее? Бледные ее щеки окрасил легкий румянец.
   – Не надо! – вдруг с легким раздражением попросила она.
   Эти ее слова с маху убили сентиментальную нежность, закрадывавшуюся мне в душу.
   – Как ты тут очутилась? – поинтересовался я. Она молчала. – Только не подумай, что я сую нос в твои дела. Мне любопытно, по какому такому совпадению мы встретились.
   Одри порывисто обернулась ко мне. Лицо ее утратило всякую жесткость.
   – О, Питер! – произнесла она. – Мне очень жаль. Я так виновата.
   Ага, вот он, мой шанс. Я уцепился за него, позабыв про всякое благородство, и тут же пожалел об этом. Но мне было горько, а горечь толкает человека на дешевые выходки.
   – Виновата? – вежливо удивился я. – Да в чем же?
   Одри растерялась, как я и рассчитывал.
   – В том… в том, что случилось.
   – Милая Одри! Любой совершил бы ту же ошибку. Я не удивляюсь, что ты приняла меня за грабителя.
   – Да я не про то! Я о том, что случилось пять лет назад.
   Я расхохотался. Смеяться мне совершенно не хотелось, но я уж постарался, как сумел. И был вознагражден – я видел, что ее покоробило.
   – Неужели ты еще нервничаешь? – я снова рассмеялся. Таким вот веселым и жизнерадостным был я в это зимнее утро. Короткий миг, когда мы оба могли бы растаять, миновал. В ее синих глазах зажегся блеск, подсказавший мне – между нами опять война.
   – Я ничуть не сомневалась, что ты переживешь! – бросила Одри.
   – Да мне было-то всего двадцать пять. В двадцать пять сердце не разбивается.
   – Твое, Питер, вряд ли вообще когда разобьется.
   – Это что, комплимент? Или наоборот?
   – Ты-то, разумеется, считаешь, что комплимент. А я подразумевала, что тебе недостает человечности.
   – Такое вот у тебя представление о комплименте.
   – Я сказала «у тебя».
   – Наверное, пять лет назад я был прелюбопытной личностью.
   – Да.
   Говорила Одри раздумчиво, будто бы сквозь годы бесстрастно исследовала неведомое насекомое. Такое отношение раздосадовало меня. Сам я мог отстраненно анализировать того, кем некогда был, но определенную привязанность к прежней своей личности еще сохранял, а потому почувствовал себя уязвленным.
   – Полагаю, ты относилась ко мне не иначе, как к людоеду?
   – Да, скорее всего.
   Мы опять помолчали.
   – Я не хотела оскорбить твои чувства. – Это было самое обидное замечание. Именно я хотел оскорбить ее чувства. Но она не притворялась. Она действительно испытывала – да, думаю, и сейчас испытывает – неподдельный ужас передо мной. Борьба оказалась неравной. – Ты бывал очень добр, – продолжала она, – иногда. Когда случайно вспоминал, что надо быть добрым.
   Лучшей похвалы у нее для меня не нашлось, а эти слова вряд ли можно было счесть за панегирик.
   – Ладно, – заключил я, – ни к чему обсуждать, каким я был и как поступал пять лет назад. Как бы там ни было, ты спаслась от меня бегством. Давай вернемся к настоящему. Что нам теперь делать?
   – Ты считаешь, ситуация неловкая?
   – В общем, да.
   – И одному из нас следует уехать? – с сомнением продолжила она.
   – Вот именно.
   – Но я никак не могу.
   – Я тоже.
   – У меня тут дело.
   – И у меня тоже.
   – Я должна находиться здесь.
   – И я тоже.
   Она с минуту рассматривала меня.
   – Миссис Эттвэлл сказала, что ты учитель.
   – Да, я выступаю в роли учителя. Изучаю это занятие.
   – Но зачем это тебе?
   – А что такого?
   – Раньше у тебя все было хорошо.
   – Сейчас еще лучше. Я работаю.
   Одри помолчала.
   – Да, тебе уезжать нельзя.
   – Верно.
   – Но и мне тоже!
   – Что ж, придется нам мириться с неловкостью.
   – А почему обязательно неловкость? Ты же сам сказал, что уже все пережил.
   – Абсолютно. Я даже помолвлен.
   Одри, слегка вздрогнув, принялась чертить носком туфли по гравию. Наконец она проговорила:
   – Поздравляю.
   – Спасибо.
   – Надеюсь, ты будешь счастлив.
   – Просто уверен.
   Она опять замолчала. Мне подумалось, что, посвятив ее столь откровенно в свою личную жизнь, я имею право поинтересоваться и ее.
   – А как ты тут очутилась?
   – История довольно долгая. Когда мой муж умер…
   – О!
   – Да, он умер три года назад.
   Говорила Одри ровно и чуть сурово. Истинную причину этой суровости я узнал позднее, а тогда приписал тому, что ей приходится общаться с человеком, ей неприятным, то есть со мной, и мне стало еще горше.
   – Какое-то время я сама заботилась о себе.
   – В Англии?
   – В Америке. Мы уехали в Нью-Йорк сразу же после того, как я написала тебе письмо. С тех пор я жила в Америке. Здесь я всего пару месяцев.
   – А как ты очутилась в Сэнстеде?
   – Несколько лет назад я познакомилась с мистером Фордом, отцом мальчика, который учится сейчас в этой школе. Форд рекомендовал меня мистеру Эбни. Тому нужен был помощник.
   – Ты зависишь от своей работы? Я хочу сказать – прости, если затрагиваю слишком личную тему, – мистер Шеридан…
   – Нет, денег он не оставил.
   – А кем он был? – решился я. Я чувствовал, что говорить об умершем ей больно, во всяком случае – со мной, но тайна Шеридана изводила меня пять лет, и мне хотелось узнать побольше о человеке, перевернувшем всю мою жизнь, даже не появившись в ней.
   – Он был художник. Друг моего отца.
   Мне требовались подробности. Какой он был из себя, как говорил, чем отличался от меня. Но было ясно, что Одри не хочется говорить о нем, и, чувствуя обиду, я все-таки отступил, подавив любопытство.
   – Так у тебя только и есть эта работа?
   – Вот именно. Если у тебя обстоятельства такие же, н у что ж, тут мы оба и останемся.
   – Останемся, – эхом откликнулся я.
   – Но нам следует постараться не усложнять ситуацию.
   – Конечно.
   Она посмотрела на меня своим странным взглядом, широко раскрыв глаза.
   – А ты похудел, Питер.
   – Вот как? Страдания, наверное. Или физические упражнения.
   – Ты ненавидишь меня. – Одри отвела взгляд и закусила губу. – И все эти годы ненавидел. Что ж, ничего удивительного.
   Отвернувшись, она медленно побрела прочь, и тут мне открылась вся низость моей роли. С самого начала я только и старался побольнее кольнуть ее, мелко ей мстил. За что? То, что случилось пять лет назад, – моя вина. Нельзя позволить ей уйти. Я чувствовал себя мерзавцем.
   – Одри! – крикнул я.
   Она остановилась. Я подбежал к ней.
   – Одри, ты ошибаешься! Если я кого и ненавидел, то только себя. А тебя я понимаю…
   Губы ее чуть приоткрылись, но она молчала.
   – Я понимаю, почему ты так поступила. Теперь я вижу, каким я был пять лет назад.
   – Ты так говоришь, только чтобы помочь мне, – тихо произнесла девушка.
   – Нет, я уже давно все понял.
   – Я безобразно обошлась с тобой.
   – Ничего подобного. Определенному сорту мужчин необходима… встряска. И они получают ее, рано или поздно. Так случилось, что свою я получил от тебя. Но это не твоя вина. Мне все равно бы рано или поздно досталось. – Я засмеялся. – Судьба караулила меня за углом. Ей страшно охота было как-то меня оглоушить. И тут подвернулась ты.
   – Прости, Питер.
   – Чепуха! Ты вколотила в меня немножко разума. Вот и все. Каждому требуется образование. Большинство получают его постепенно. Мои деньги такому помешали. К тому времени как я встретил тебя, мне уже здорово недодали, и вот я получил все одним махом.
   – Ты великодушен.
   – Ну что ты! Всего лишь вижу все яснее, чем раньше. В те дни я был истинной свиньей.
   – Вот уж нет!
   – Был, был. Ладно, не стоит из-за этого ссориться.
   В доме прозвенел колокольчик, призывая к завтраку, и мы повернули к двери. Когда я отступил, пропуская ее, Одри остановилась.
   – Питер… Питер, будем разумны. Зачем создавать неловкость? Давай притворимся, будто мы старые друзья, которые снова встретились. Да и почему «притворимся»? Ведь недоразумения разъяснились и мы опять друзья, правда?
   Одри протянула руку. Она улыбалась, но глаза смотрели серьезно.
   – Так что, Питер? Старые друзья?
   Я пожал ей руку.
   – Да, старые друзья.
   И мы отправились завтракать. На столе рядом с моей тарелкой лежало письмо от Синтии.

Глава VI

1

   Приведу его полностью. Написано оно было с борта яхты «Русалка», стоявшей на якоре в Монако.
 
   Мой дорогой Питер, где же Огден? Мы каждый день ждем его. Миссис Форд извелась от беспокойства. Она без конца спрашивает меня, есть ли у меня новости, и ужасно утомительно каждый раз отвечать, что – нет.
   С твоими возможностями ты уже давно мог бы похитить мальчика. Действуй проворнее. Мы полагаемся на тебя.
   Спешу. Синтия.
 
   Я несколько раз прочитал это деловитое послание – днем, и после обеда, и еще вечером, чтобы поразмыслить над ним в одиночестве. Выйдя из дома, я побрел к деревне.
   На полпути я вдруг понял – за мной следом кто-то идет. Вечер был темный; ветер, свистящий в деревьях, усиливал пустынность деревенской дороги. В такое время в таком месте особенно неприятно услышать шаги позади.
   Неопределенность нервирует. Резко развернувшись, я на цыпочках двинулся обратно. И не ошибся. Минуту спустя в потемках обозначилась темная фигура, и восклицание, раздавшееся, когда я перестал таиться, доказало, что я застал преследователя врасплох.
   Последовала короткая пауза. Я ожидал, что человек, кто бы он ни был, рванется бежать, но он шагнул вперед.
   – Прочь с дороги! – крикнул я, и моя трость агрессивно проскрежетала по гравию: я вскинул ее, готовый к неожиданным поворотам событий. Пусть знает, что у меня есть какое-то оружие.
   Намек скорее обидел, чем напугал преследователя.
   – Ну, босс, к чему грубить, – укоризненно попенял он хриплым полушепотом. – Я ж ничего не затеваю.
   У меня сложилось впечатление, что голос этот я слышал, но не мог вспомнить где.
   – Зачем вы меня преследуете? – спросил я. – Кто вы?
   – Да вот, потолковать хочу. Я вас приметил еще под фонарем, да и пристроился в хвост. Игру-то я вашу раскусил.
   Теперь я узнал его. Если только в окрестностях Сэнстеда не появилось двух человек из Баури, то этот – тот самый, кого я видел в среду вечером; тот, кто навлек на себя неодобрение мисс Бенджэфилд.
   – Не понимаю, – сказал я. – Какая игра?
   – Хватит вам! – отмахнулся он. – Шутки шутками, а зачем вы терлись вчера возле дома? Мальчишку выслеживали?
   – Так это вы на меня налетели?
   – Ну! Подумал было, что дерево. Чуть нокаут не получил.
   – Зато я получил. Видно, вы здорово торопились.
   – А то! – просто согласился человек и сплюнул. – Вот что, – завел он снова, облегчив душу критикой этого захватывающего эпизода. – Золотце это – парнишка прям потрясный. Как заголосит! Я прям напугался – взрыв какой! Но не будем терять время. Оба мы охотимся за ним.
   – Про что это вы?
   – Давайте кончайте придуриваться-то! – Он сплюнул. Видимо, этим незатейливым способом он выражал всю гамму своих чувств. – Я же вас знаю!
   – Тогда у вас есть преимущество. Хотя мне кажется, что и я вас видел прежде. Это ведь вы сидели в среду вечером в «Перьях»? Еще пели что-то такое про собаку?
   – Точно. Я и пел.
   – А откуда вы меня знаете?
   – Ай, да кончай ты придуриваться, Сэм!
   И в голосе у него мне послышалось невольное восхищение.
   – Так кто я, по-вашему? – терпеливо спросил я.
   – Ах, чтоб тебя! Но тебе меня не обдурить! Ловкач ты, Сэм Фишер, вот ты кто. Я тебя знаю.
   Я онемел от удивления. Поистине, случается, славу тебе прямо навязывают.
   – Я тебя, Сэм, правда, никогда не видал, – продолжал он. – Но знаю, это ты. И скажу тебе, каким манером докумекал. Во-первых, только ты да я знаем, что Золотце тут. Мои ребята ловко умыкнули его из Нью-Йорка. И я слыхал, ты прикатил сюда за ним. Я натыкаюсь на типа, который следит тут за мальчишкой. Так кто ж это выходит? Ты, Сэм, само собой. И говорит этот тип, как пижон-ученый, – и ты, Сэм, завсегда так говоришь. Так что кончай придуриваться, Сэм, и давай скорее к делу.
   – Я имею удовольствие говорить с мистером Баком Макгиннисом? – осведомился я, уже уверенный, что он – не кто иной, как эта знаменитость.
   – А то! Ни к чему, Сэм, играть со мной в прятки. Оба мы тут за одним.
   – Минутку, – перебил я. – Может, вас удивит, но меня зовут Бернс и я учитель в этой школе.
   Он восхищенно сплюнул.
   – От даешь! – заорал он. – Все верно, Сэм, таким ты и должен прикинуться. Смекалистый парень! Прям внутрь втерся. Надо же!
   Голос у него стал молящим.
   – Слышь-ка, Сэм, ты уж не будь свиньей. Давай уж пятьдесят на пятьдесят в этом дельце. Ведь мы с ребятами за чертову сотню миль прикатили. Ни к чему нам из-за добычи свару затевать. Тут на нас на всех хватит. Старик Форд с лихвой выложит на каждого. Чего нам ссориться? Давай уж вместе копнем золотую жилу. Это ж не мелочь какая. Я б и приставать не стал, коли на двоих не хватило бы. – Так как я молчал, он продолжил: – Не по-честному, Сэм, пользоваться тем, что у тебя образование. Была бы честная борьба, и у нас обоих были бы равные шансы, я бы ничего не сказал. Но ты у нас грамотей и в дом втерся. Так что выходит не по-честному. Сэм, не будь сквалыгой! Не грабастай все! Пятьдесят на пятьдесят. Уговор? Идет?
   – Не знаю. Спросите у Сэма. Спокойной ночи.
   И, пройдя мимо него, я скорым шагом направился к воротам. Он потрусил следом, моля:
   – Ну хоть четверть-то отстегни!
   Я молча шагал дальше.
   – Не будь свиньей! – Он уже почти бежал. – Сэм! – Голос его утратил молящую нотку, в нем зазвучала угроза. – Эх, будь со мной моя пушка, не посмел бы ты эдак нагличать. Слушай-ка, умник! Гляди, дождешься! Мы тебя сделаем! Берегись!
   Остановившись, я повернулся к нему.
   – Послушай, болван! – закричал я. – Говорю тебе, я – не Сэм Фишер! Ты что, не можешь понять, что вцепился не в того человека? Моя фамилия Бернс. Бернс!
   Бак сплюнул, презрительно на этот раз. Идеи он усваивал медленно, но еще медленнее избавлялся от тех, какие уже проникли в вещество, которое он именовал своим мозгом. По каким-то признакам он решил, что я – Ловкач Фишер, и никакие протесты не могли его поколебать. Он воспринимал их просто как увертки, диктуемые жадностью.
   – Расскажи это своей бабушке! – В этой фразе он излил весь свой скепсис. – Может, еще соврешь, будто за Золотцем не охотишься?
   Удар угодил в яблочко. Если говорить правду стало привычкой, то человек трудно отходит от стандарта, когда выпадает минута для наглой лжи. Я невольно заколебался. Наблюдательный Макгиннис тотчас уловил мои колебания и сплюнул победно.
   – А-а! – с внезапной злобой выкрикнул он. – Ладно, Сэм! Погоди! Мы тебя отделаем! Понял? Придет твой час. Получишь свое. Погоди!
   И с этими словами он растворился в ночи. Откуда-то из темной дали донеслось презрительное «Жмот!», и он исчез окончательно, оставив меня в твердом убеждении – если с начала экспедиции в Сэнстед я считал затею сложной, то теперь сложность достигла апогея. В школе ведет слежку зоркий человек Пинкертона, а снаружи караулит шайка мстительных конкурентов. Да, «Сэнстед-Хаус» становится неуютным местечком для молодого неопытного похитителя.
   Придется действовать на всей скорости.

2

   Когда на следующее утро я вышел прогуляться перед завтраком, дворецкий, совершенно не похожий на сыщика (к чему стремится каждый сыщик), тоже дышал воздухом на футбольном поле.
   Увидев его, я решил получить сведения из первых рук о человеке, за которого меня принял Макгиннис, а заодно и о самом Макгиннисе. Мне хотелось, чтобы меня уверили, что мой приятель Бак, несмотря на внешность, малый мирный – он лает, да не кусает.
   В начале нашей беседы Уайт вел себя как настоящий дворецкий. Впоследствии я часто думал, что он испытывал артистическую гордость, вживаясь в эту свою роль. При упоминании Ловкача, однако, манеры дворецкого слетели с него, будто шкурка, и он стал самим собой – живым, энергичным, совсем не похожим на благостную личность, которую изображал.
   – Уайт, – спросил я, – известно ли вам что-нибудь о Ловкаче, то есть о Сэме Фишере?
   Он уставился на меня. Видимо, вопрос, никак не вытекающий из предыдущей темы, сбил его с толку.
   – Я встретил тут одного джентльмена по имени Бак Макгиннис – кстати, как выяснилось, он и был нашим вчерашним гостем, – и он только и говорил про Сэма. Вы его знаете?
   – Бака?
   – И того и другого.
   – Ну, Бака я никогда не видел, но знаю про него все. Вспыльчивый малый, с перчиком.
   – Да, так я и подумал. Ну а Сэм?
   – А в мизинце у Сэма, уж можете мне поверить, побольше перца, чем в целом Баке. По сравнению с Сэмом Бак хилый и вялый, как вяленая треска. Когда доходит до открытой схватки, Бак – просто грабитель. А Сэм – человек образованный. У него есть мозги.
   – Так я и понял. Что ж, рад слышать, что вы так высоко отзываетесь о Сэме. Потому как предполагается, что я – это он.
   – Что-что?
   – Бак Макгиннис уперся на том, что я – Ловкач Фишер. Никакие доводы не смогли его переубедить.
   Уайт смотрел удивленно. Его насмешливые карие глаза ярко блестели.
   – О Господи! – засмеялся он. – Вас это не обидело?
   – А как же! Он обозвал меня свиньей за то, что я хочу забрать Золотце себе. И ушел с угрозами: «Я тебя сделаю». Как думаете, что этот глагол означает на его языке?
   Уайт посмеялся еще:
   – Красотища! Надо же эдакое выдумать! Принять вас за Ловкача Сэма!
   – Он сказал, что никогда Ловкача не видел. А вы? Он что, похож на меня?
   – Вот уж нет!
   – Как вы думаете, он в Англии?
   – Сэм? Да, он тут.
   – Значит, Макгиннис прав?
   – Абсолютно. Сэм охотится за Золотцем. Он и раньше пытался, но мы всегда его обставляли. На этот раз он уверен, что ему повезет.
   – Тогда почему мы не видим его? Что, в этих краях Бак монополизировал индустрию похищений?
   – О, Сэм непременно появится, когда сочтет, что готов. Уж поверьте мне на слово, Сэм знает, что делает. Он мой особый любимец. Бака Макгинниса я в грош не ставлю.
   – Хотел бы и я относиться к нему так же легко. Но мне Бак представляется персоной весьма значимой. Интересно все-таки, что он намеревается со мной сделать?
   Уайт, однако, ни в какую не желал оставлять более одаренного конкурента.
   – Сэм учился в колледже. У него есть мозги, и он умеет пускать их в ход.
   – Да, Бак меня упрекал. Говорил, что играю я нечестно.
   – У Бака нет разума, – засмеялся сыщик. – Вот почему он ведет себя как мелкий воришка, залезающий украдкой в дом. Только так он и представляет себе похищение. И вот почему, когда касается Золотца, остерегаться нужно только одного человека.
   – Бак для вас прямо личный друг! А мне он определенно не понравился.
   – Да ну его! – презрительно отмахнулся Уайт.
   Мы уже повернули к дому, когда до нас через поле донесся звон колокольчика.
   – Значит, вы считаете, нужно ждать Сэма? – спросил я. – Рано или поздно он появится?
   – Вот именно.
   – Много вам будет хлопот!
   – Уж такая у меня работа.
   – Наверное, и мне следует относиться к этому так же. Но хотел бы я все-таки знать, что Бак собирается сделать…
   Уайт наконец снизошел до объяснений по этому мелкому пункту.
   – Думаю, они стукнут вас мешком, – небрежно бросил он, явно вполне хладнокровно рассматривая подобную перспективу.
   – Мешком? Как занятно!..
   – А ощущения какие занятные! Я-то знаю. Мне доставалось.
   Мы расстались у двери. Утешитель из Уайта никудышный. Он не снял тяжести с моей души.

Глава VII

   Оглядываясь назад, я понимаю, что наше знакомство с Одри только и началось после ее приезда в Сэнстед. Прежде, во времена помолвки, мы оставались чужими, искусственно связанными, вот она и вырвалась из пут. Теперь мы впервые начали узнавать друг друга, открывая, что между нами много общего.
   Это не встревожило меня. Зорко стоя на страже, не проблеснет ли хоть легчайший признак в дружеском общении с Одри, свидетельствующий об измене Синтии, я не обнаруживал ни единого. Напротив, я испытывал огромное облегчение, мне казалось, опасности нет ни малейшей. Я и не представлял себе, что смогу испытывать к Одри такое ясное чувство, такую легкую спокойную дружбу. Последние пять лет мое воображение столько раз воскрешало воспоминания о ней, что я воздвиг некий сверхчеловеческий образ, какую-то богиню. То, что я испытывал сейчас, было, конечно, естественной реакцией на то состояние души. Вместо богини я увидел общительную женщину, и мне представлялось, будто это я сам, простой силой воли отвел Одри разумное место в моем жизненном укладе.
   Наверное, не слишком умный мотылек придерживается таких же взглядов на горящую свечу. Влетая в пламя, он поздравляет себя с тем, как здорово он выстроил отношения, на отличнейшей основе, полной здравого смысла.
 
   И вот, когда я чувствовал себя ясно и безопасно, грянула беда.
   Была среда, мой «полувыходной», но за окнами лил дождь, и бильярд в «Перьях» не настолько манил меня, чтобы отшагать две мили. Я устроился в кабинете. В камине потрескивал приветливый огонь, и темноту освещало лишь поблескиванье углей. За окном шуршал дождь, ровно попыхивала трубка. Все вместе, да вдобавок мысли о том, что, пока я блаженствую, Глоссоп сражается с моим классом, навевало на меня задумчивый покой. В гостиной играла на пианино Одри. Музыка слабо долетала через закрытые двери. Я узнал мелодию. Интересно, вызывает ли она и у Одри те же воспоминания, что и у меня? Музыка смолкла. Я услышал, как открылась в гостиной дверь и в кабинет вошла Одри.
   – Я и не знала, что тут кто-то есть, – сказала она. – Я замерзла. А в гостиной камин потух.
   – Проходи и садись, – пригласил я. – Ты не против, что я курю?
   Я подвинул для нее кресло к камину, ощущая при этом определенную гордость. Вот я наедине с ней, а пульс у меня стучит ровно, мозг холоден. Передо мной мелькнул образ Настоящего Мужчины – сильного, хладнокровного, железной рукой контролирующего свои эмоции. Я упивался собой.
   Одри посидела несколько секунд, глядя в огонь. В самой середке черно-красного угля плясали тоненькие язычки пламени. За окном слабо завывал ураган, и струи дождя хлестали по стеклу.
   – Тут так уютно, – произнесла она наконец.
   Я вновь набил трубку и разжег ее. Глаза Одри – я увидел их на миг в свете спички – смотрели мечтательно.
   – А я сидел тут и слушал твою игру. Мне нравится последняя вещь.
   – Тебе она всегда нравилась.
   – Ты это помнишь? А помнишь, как однажды вечером… нет, ты, конечно же, забыла.
   – В какой вечер?
   – О, да ты не помнишь. Однажды вечером, когда ты играла именно эту мелодию… в студии твоего отца.
   Одри быстро подняла глаза.
   – А потом мы сидели в парке.
   Я выпрямился.
   – Мимо еще прошел человек с собакой, – подхватил я.
   – С двумя.
   – Нет, с одной.
   – С двумя. С бульдогом и фокстерьером.
   – Бульдога я помню, а… честное слово, ты права! Фокстерьер с черным пятном над левым глазом.
   – Над правым.
   – Да, над правым. Они подошли, и ты…
   – Угостила их шоколадкой.
   Я медленно откинулся в кресле.
   – У тебя поразительная память.
   Она молча наклонилась над камином. По стеклу все барабанил дождь.
   – Так тебе по-прежнему нравится моя музыка?
   – Еще больше прежнего. Теперь в твоей игре появилось что-то новое, чего не было прежде. Не могу определить точно…
   – Думаю, Питер, это опыт, – спокойно перебила Одри. – Я стала на пять лет старше. И многое пережила за эти годы. Не всегда приятно окунаться в жизнь… зато на пианино играешь лучше. Опыт входит в сердце и передается через пальцы.
   Мне показалось, что говорит она чуть-чуть горько.
   – Одри, тебе худо приходилось?
   – Всякое бывало.
   – Мне жаль.
   – А мне в общем-то нет. Я многому научилась.
   Она опять умолкла, взгляд ее не отрывался от огня.
   – О чем ты сейчас думаешь? – спросил я.
   – О многом.
   – О приятном?
   – И о приятном тоже. Последняя мысль была приятная. Мне повезло, что я нашла теперешнюю работу. В сравнении с прежними…
   Ее передернуло.
   – Может, расскажешь, Одри, об этих годах? – попросил я. – Какие у тебя были работы?