Страница:
– Постойте… Вы хотите сказать, что и я такая выдумка?
– Нет, – сказал Ариэль, – у вас есть прототип. Это граф Толстой, великий писатель и мыслитель, живший в Ясной Поляне и ушедший в конце жизни в Оптину Пустынь. До которой он, впрочем, не добрался.
– Значит, я граф Толстой?
– Боюсь, не вполне.
– Так кто я на самом деле?
– На самом деле? – ухмыльнулся Ариэль. – Не уверен, что могу ответить на этот вопрос однозначно, но у меня есть одна… Скажем так, гипотеза.
– Говорите, – сказал Т.
– Когда дедушка отговаривал меня от писательства, он рассказывал, что происходит с писателями после смерти. Куда уходят их души.
– Куда?
– Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то еще. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами.
– Вы хотите сказать…
– Я этого не утверждаю. Но существует и такая возможность. Вот представьте: жил когда-то в России великий писатель граф Толстой, который своей волей привел в движение огромный хоровод теней. Быть может, он полагал, что выдумал их сам, но в действительности это были души бумагомарателей, которые, участвуя в битве при Бородино или ныряя под колеса поезда, расплачивались за свои грехи – за Одиссея, Гамлета, мадам Бовари и Жюльена Сореля. А после смерти и сам граф Толстой стал играть похожую роль. Вот сейчас он стал всадником в синем мундире, едущим в Оптину Пустынь. Мир, где граф с оружием в руках пробивается к неясной цели, придумывает Ариэль Эдмундович Брахман, которого после смерти ждет похожая судьба. Поэтому нельзя утверждать, что Ариэль Эдмундович Брахман на самом деле создал графа Т., хотя он и является его создателем. Видите, никакого противоречия нет.
– Все вокруг меня – ваша работа? И цыганский барон, и княгиня Тараканова, и этот сумасшедший солдат у церкви?
– На самом деле все несколько сложнее, но для простоты можете считать, что да, – сказал Ариэль. – Люди и предметы в вашем мире возникают только на то время, пока вы их видите. А за все, что вы видите, отвечаю я.
– Каким образом вы появляетесь передо мной?
– По методике покойного дедушки. Беру лист из рукописи, пишу на полях эти самые еврейские буквы, потом сжигаю лист, растворяю пепел в воде и пью ее. И на некоторое время, граф, мы становимся реальны друг для друга…
В кармане Ариэля что-то мелодично прозвенело.
– Сжигаете лист из рукописи? – переспросил Т. – Позвольте, а из какой именно рукописи? У вас есть какая-то рукопись, магически действующая на мою судьбу? Какое-то мое описание, да?
– В следующий раз, – сказал Ариэль. – Сейчас, извините, придется вас оставить. Можете переночевать в этом шатре, а утром… Метрах в ста будет дорога. Там вы найдете попутную телегу. Здесь неподалеку уездный город.
– Ковров?
– Пусть Ковров. Потом, если что, переименуем. Отдохните денек. Развлекитесь как можете. Ну и подумайте над услышанным.
Т. заметил, что сквозь локоть Ариэля стал виден ковер на полу. Потом прозрачной стала его нога.
– Мы встретимся еще?
Ариэль благосклонно улыбнулся.
– Несомненно. Ведь самого главного я пока не рассказал. Давайте завтра или послезавтра. В гостинице «Дворянская» – это единственное приличное место в городе. Я вас там найду.
VIII
– Нет, – сказал Ариэль, – у вас есть прототип. Это граф Толстой, великий писатель и мыслитель, живший в Ясной Поляне и ушедший в конце жизни в Оптину Пустынь. До которой он, впрочем, не добрался.
– Значит, я граф Толстой?
– Боюсь, не вполне.
– Так кто я на самом деле?
– На самом деле? – ухмыльнулся Ариэль. – Не уверен, что могу ответить на этот вопрос однозначно, но у меня есть одна… Скажем так, гипотеза.
– Говорите, – сказал Т.
– Когда дедушка отговаривал меня от писательства, он рассказывал, что происходит с писателями после смерти. Куда уходят их души.
– Куда?
– Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то еще. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами.
– Вы хотите сказать…
– Я этого не утверждаю. Но существует и такая возможность. Вот представьте: жил когда-то в России великий писатель граф Толстой, который своей волей привел в движение огромный хоровод теней. Быть может, он полагал, что выдумал их сам, но в действительности это были души бумагомарателей, которые, участвуя в битве при Бородино или ныряя под колеса поезда, расплачивались за свои грехи – за Одиссея, Гамлета, мадам Бовари и Жюльена Сореля. А после смерти и сам граф Толстой стал играть похожую роль. Вот сейчас он стал всадником в синем мундире, едущим в Оптину Пустынь. Мир, где граф с оружием в руках пробивается к неясной цели, придумывает Ариэль Эдмундович Брахман, которого после смерти ждет похожая судьба. Поэтому нельзя утверждать, что Ариэль Эдмундович Брахман на самом деле создал графа Т., хотя он и является его создателем. Видите, никакого противоречия нет.
– Все вокруг меня – ваша работа? И цыганский барон, и княгиня Тараканова, и этот сумасшедший солдат у церкви?
– На самом деле все несколько сложнее, но для простоты можете считать, что да, – сказал Ариэль. – Люди и предметы в вашем мире возникают только на то время, пока вы их видите. А за все, что вы видите, отвечаю я.
– Каким образом вы появляетесь передо мной?
– По методике покойного дедушки. Беру лист из рукописи, пишу на полях эти самые еврейские буквы, потом сжигаю лист, растворяю пепел в воде и пью ее. И на некоторое время, граф, мы становимся реальны друг для друга…
В кармане Ариэля что-то мелодично прозвенело.
– Сжигаете лист из рукописи? – переспросил Т. – Позвольте, а из какой именно рукописи? У вас есть какая-то рукопись, магически действующая на мою судьбу? Какое-то мое описание, да?
– В следующий раз, – сказал Ариэль. – Сейчас, извините, придется вас оставить. Можете переночевать в этом шатре, а утром… Метрах в ста будет дорога. Там вы найдете попутную телегу. Здесь неподалеку уездный город.
– Ковров?
– Пусть Ковров. Потом, если что, переименуем. Отдохните денек. Развлекитесь как можете. Ну и подумайте над услышанным.
Т. заметил, что сквозь локоть Ариэля стал виден ковер на полу. Потом прозрачной стала его нога.
– Мы встретимся еще?
Ариэль благосклонно улыбнулся.
– Несомненно. Ведь самого главного я пока не рассказал. Давайте завтра или послезавтра. В гостинице «Дворянская» – это единственное приличное место в городе. Я вас там найду.
VIII
Телега остановилась возле двухэтажного каменного дома с вывеской «Гостиница „Дворянская“».
Т. дал мужику-вознице монету, слез на землю, стряхнул сено с голубых рукавов и потянулся, расправляя тело.
– Ваше благородие господин полковник! – закричал привратник с крыльца. – Прикажете остановиться?
– Да, – ответил Т., не давая себе труда уточнить, что именно тот имел в виду. – Лучший номер.
– Сию секунду будет сделано, ваше благородие! Губернаторский приготовим!
– И еще, – сказал Т. тихо и чуть виновато, – ты мне это, братец, водки принеси.
– Как не принести, ваше благородие! Мигом сообразим!
Через четверть часа номер был готов. Когда Т. вошел в него, на столе уже стоял запотевший графин и серебряный поднос с закусками.
Т. успел узнать от коридорного: «губернаторским» номер называли потому, что в нем когда-то пытался повеситься губернатор, ехавший по высочайшему вызову в Петербург.
Номер и впрямь был роскошен по уездным понятиям, только мрачноват: его украшал огромный камин, который уместнее смотрелся бы в немецком замке, чем в провинциальной гостинице, а над камином висел огромный и, кажется, действительно старый портрет императора Павла (или его просто закоптило дымом).
Курносый и бесстрастный император походил на собственный труп, натертый румянами и белилами, а его холодные презрительные глаза казались нарисованными на закрытых веках. Висок, куда ударила табакерка убийцы, был прикрыт нелепо подвернутой буклей парика – будто художник различил таинственные знаки судьбы сквозь парадный наряд государя.
В углу комнаты стояли часы необычной формы – это был полный рыцарский доспех с застекленным животом, за которым поворачивались шестеренки и качались какие-то стержни, словно символизируя надежное, ровное и размеренное пищеварение. А в раскрытом шлеме вместо лица помещался небольшой белый циферблат со стрелками.
Налив себе стакан водки, Т. выпил, закусил блином с икрой и сел в расшитое павлинами кресло возле каминной решетки.
«К чему тут этот Павел, – подумал он, оглядывая комнату. – До чего, однако, похож на нарумяненного и заспиртованного младенца из Кунсткамеры… Чувствую, сегодня напьюсь, как никогда не напивался. Что, впрочем, несложно, поскольку я вообще не знаю, когда я прошлый раз напивался…»
Т. налил себе еще водки.
«Неужели весь мир действительно есть то, что говорит Ариэль? Вот журнальный столик. Вот графин, в котором отражается окно. Вот граненый стакан, похожий на спившуюся призму. Откуда он, собственно, взялся, этот стакан? Он возникает, потому что его описывает Ариэль. Но кто тогда его видит? Кто я сам? Неужели такой же стакан, только говорящий?»
В дверь постучали.
– Ваше превосходительство, – раздался голос из коридора, – не прикажете ли подать бумаги и чернил?
– Нет, – сказал Т. – С какой вдруг стати?
– А чего изволите приказать? – спросил голос после неловкой паузы.
– Принеси еще блинов. И вообще, подавай обедать.
– Слушаю.
«Вот, – подумал Т., поднимая палец и грозя нарисованному императору. – Вот именно. Бумаги и чернил. Не зря ведь этот шельмец о них спросил. Может, он думает, что я и есть тот писатель, о котором говорил Ариэль? Впрочем, вряд ли. Скорей всего просто предлагает блага цивилизации. Ведь Кнопф в поезде ничего не говорил о литературе, а он осведомлен обо мне во всех деталях. Кстати, надо бы как-нибудь поговорить с этим Кнопфом, расспросить. Впрочем, трудно – он ведь всякий раз начинает палить из револьвера…»
Часы в виде рыцаря с прозрачным животом пробили два раза.
«Надо признать, мир, придуманный этим каббалистическим демоном, выглядит по-настоящему убедительно. Однако надо будет погулять по нему после обеда, посмотреть, не кончается ли он в ста шагах от дороги. Это будет интересно. Сначала выпьем и поедим, а потом все тщательно исследуем…»
Первая часть этого замысла была осуществлена незамедлительно. А вскоре Т. уже спускался с гостиничного крыльца.
– Ничего, – бормотал он, сжимая кулаки и грозно ухмыляясь, – мы испытаем на прочность это наваждение. Сейчас…
Прохожие оглядывались на подвыпившего жандармского полковника с опаской. Полковник, надо сказать, давал для этого основания.
Перейдя улицу, он подошел к фатовато одетому господину в котелке, который стоял у входа в ресторан и, зажав под мышкой трость, пересчитывал ассигнации в бумажнике.
– Здравствуйте, милостивый государь, – сказал Т., с дьявольской ухмылкой прикладывая ладонь к своей фуражке. – С кем имею честь?
– Купеческий старшина Расплюев, – испуганно ответил господин в котелке.
– Вот как, – сказал Т. – Купеческий старшина. А вид такой, словно собрался в Париж на Всемирную выставку. Почему?
Господин в котелке попытался изобразить вежливое европейское недоумение, но вышло это не очень – отразившееся на его бритой физиономии чувство гораздо больше напоминало страх, причем сразу стало ясно, что страх и был изначальным выражением этого лица, проступившим от неожиданности сквозь все слои мимической маскировки.
– А как же, – сказал он, – прогресс, ваше благородие, проникает и в наши медвежьи углы. Отчего не нарядиться…
– А знаешь ли ты, купеческий старшина Расплюев, – сказал Т., грозя бритому господину кулаком, – что на самом деле ты есть не купеческий старшина, а ничтожество. И даже не ничтожество, а вообще полное ничего. И хоть наряжен ты во все эти английские материалы, братец, а существуешь ты понарошку, и только до тех пор, пока я с тобой беседую… Это ты понять можешь?
Купеческий старшина покраснел и усмехнулся.
– То есть в каком это смысле, позвольте вас спросить, понарошку? То есть я, по вашему рассуждению, на самом деле пустое место?
– Ты даже не пустое место, – ответил Т. – Я тебе просто объяснить не могу словами, какой ты есть ноль. Вот перестану с тобой говорить, чудила ты тараканский, займусь чем-нибудь другим, и исчезнешь ты безвозвратно вместе со своим котелком и тростью на всю оставшуюся вечность. Не веришь?
Лицо купеческого старшины стало совсем багровым.
– Извольте попробовать, – сказал он. – Не буду иметь никаких возражений, если вы соблаговолите исполнить свою угрозу незамедлительно-с.
На крыльце ресторана уже толпились какие-то длинноволосые господа разночинского вида, подтянувшиеся из зала; до Т. долетели слова «держиморды» и «палачи», сказанные хоть и опасливым шепотком, но с чувством.
– А, – махнул рукой Т., – ну тебя совсем к черту, братец. Прощай навсегда.
Отвернувшись от Расплюева, он наискось перешел улицу и вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Он обернулся.
По другой стороне улицы брел пожилой печальный еврей в длинном лапсердаке. На носу у него была большая волосатая бородавка. Т. еще раз перешел улицу и пошел с ним рядом. Через некоторое время еврей спросил:
– Вы меня преследуете, господин офицер?
– Просто иду рядом, – ответил Т.
– А зачем? – спросил еврей.
Т. засмеялся. Еврей почему-то сразу обиделся.
– Зачем это вы смеетесь? – спросил он.
– Затем, что вы смешной. Задаете смешные вопросы.
– Чем же смешные?
– Я иду рядом с вами для того, чтобы дать вам возможность немного насладиться этим днем. Подышать этим воздухом, полюбоваться игрой солнечного света и тени.
– Вы хотите сказать, если вы оставите меня в покое, я таки задохнусь и ослепну?
– Несомненно, – сказал Т. – Таки задохнетесь, ослепнете, оглохнете, потеряете обоняние и осязание и перестанете думать свои печальные мысли.
– А откуда вы знаете, что они печальные?
– Такое у вас лицо, – сказал Т. – И вообще, если я что-то говорю, это ведь не просто так.
– Вы, наверное, не любите евреев? – спросил еврей.
– Что вы, почтенный, – ответил Т. – Я замечательно отношусь к евреям. Но вот наш создатель…
– Что? – настороженно спросил еврей. – Что – создатель?
– Вот насчет него я не уверен, – сказал Т. тихо. – У меня сложилось подозрение, что евреев он недолюбливает.
– Откуда вы можете знать про создателя?
– Я пару раз имел с ним дело. Сказать по секрету, его ужасно раздражает, что его назвали еврейским именем. Из-за этого люди часто принимали его за еврея, и возникало много разных глупых проблем. Вот он и мстит теперь вашему брату – не так, конечно, чтобы очень всерьез, но все-таки. Ведь эта бородавка у вас на носу не просто так – вы, наверно, думали про это долгими ночами?
– Вы имели дело с создателем? – спросил еврей, подняв бровь. – Вы хотите мне сказать, создатель беседует с жандармским полковником?
– Мало того, – ответил Т., – вы существуете единственно с той целью, чтобы этому жандармскому полковнику было с кем поговорить.
– Вам так создатель сказал?
Т. энергично кивнул.
– А почему вы уверены, что это был создатель? – спросил еврей. – Вы хорошо его разглядели?
– Весьма. Я стоял к нему так же близко, как к вам.
– Знаете, – сказал еврей, – после таких слов хочется стать к вам так же далеко, как отсюда до Бердичева. Можете вы оставить меня в покое?
– Я могу, запросто, – сказал Т. – Только вы ведь пропадете ни за грош. Причем сразу и навсегда.
– Значит, такая моя судьба, – сказал еврей, – и не печальте себя этим вопросом.
Вежливо приподняв шляпу, он прибавил ходу и, не оборачиваясь, скрылся в подворотне.
Несколько секунд Т. смотрел ему вслед. Потом покачнулся и подумал:
«Сплошное прощание с людьми и предметами, как говорят в Париже. Однако надо же так напиться… Впрочем, надо еще выяснить, кто здесь пьян. Вот эти вокруг – что они, трезвы? Ну да, от них не пахнет водкой. Они не шатаются при ходьбе – идут куда-то по своим делам. Но разве это трезвость? Можно ли считать трезвыми телеграфные столбы? А смысла во всех этих купеческих старшинах столько же, сколько в телеграфных столбах или облаках в небе. И даже меньше, потому что смотреть на облака куда интереснее, чем разглядывать истуканов, которых посылает мне навстречу Ариэль…»
Т. огляделся по сторонам. Возле приземистого желтого дома с полукруглой сине-красной вывеской «Хлебозаготовки Курпатов и Ко» стояла телега, полная свежего сена – она в точности походила на транспортное средство, доставившее его в Ковров (Ариэль, видимо, предпочитал не создавать без нужды новые сущности). Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошел к телеге, упал в сено и уставился вверх.
Небо над городом было затянуто серой пеленой с редкими просветами синевы. В них иногда появлялось солнце. Сделав небольшое усилие, можно было увидеть мир иначе – с редкими синими облаками на сером небе. В одном из этих облаков плескалось ослепительное золотое сияние; иногда оттуда вырывался луч желтого света и падал на город. Потом этот луч и это сияние переходили в другое синее облако.
«В этих синих облаках живет Бог, – думал Т., пожевывая колосок ржи. – А мы глядим из нашей преисподней на небесное великолепие и грустим о недостижимом… И никогда ничего не поймем, потому что даже эти синие облака на сером небе, которые мы видим с такой отчетливостью, на самом деле не облака, и все совсем наоборот…»
Впряженная в телегу лошадь беспокойно заржала и несколько раз хлестнула себя хвостом по лоснящемуся буланому крупу, отгоняя мух. Ржаной колосок был странным на вкус – Т. вынул его изо рта и увидел между зерен пурпурные рожки спорыньи.
«Ариэль говорил, я узнаю окончательную правду при нашей следующей встрече. Но мне кажется, я знаю ее уже сейчас. Видимо, все происходящее со мной есть наказание за какой-то грех. Именно поэтому я утратил память. Меня лишили ее и отдали во власть каббалистического демона, который теперь обрушивает на меня тяжкие волны безумия. Такова кара… Но здесь же и надежда. Ибо тогда происходящее со мной – просто очищение, необходимое душе перед восхождением в эту сине-золотую чистоту… И сколько разбросано вокруг подтверждений – ведь даже то, что я лежу сейчас на этой телеге и вижу эти пятна сверкающей синевы – уже свидетельство, что я буду допущен туда… Иначе это было бы слишком жестоко и безжалостно, так не может быть никогда, душа знает… Да…»
– Отдыхаете, барин?
Т. повернулся на голос.
У телеги стояла миловидная крестьянская девка лет двадцати, еще почти ребенок, с копной русых волос под косынкой и трогательно хрупкой шеей над вырезом красного сарафана.
– Отдыхаю, милая, – ответил Т.
– А мне ехать пора, барин.
– Послушай, – сказал неожиданно для себя Т., – а не знаешь ли ты, где тут Оптина Пустынь?
– Как не знать. Знаю. Мне по дороге.
На секунду хмель выветрился из головы Т.
– Так не свезешь ли? Награжу…
– Ну уж прямо наградите, – засмеялась девка. – До самой Оптиной Пустыни не свезу, а рядом могу доставить.
– Ну поезжай, – отозвался Т. – Договоримся.
Телега тронулась. Т. хотел было спросить девку, что это, собственно, такое – «Оптина Пустынь», но по размышлении решил этого не делать: подобный вопрос мог выставить его дурачком из сказки, едущим туда не знаю куда.
«Приедем – посмотрим. Однако удивительно, с какой сказочной легкостью… Впрочем, кто сказал, что жизнь должна быть сложнее?»
Теперь небо покачивалось в раме перетекающих друг в друга крыш. Иногда на эту раму накладывались бородатые лица под картузами, которые опасливо глядели на Т. и торопились уйти из поля зрения. Т. не обращал на них внимания – он следил за сине-золотой небесной рябью (сделав еще одно небольшое усилие, можно было увидеть ее не вверху, а впереди) и сам не заметил, как уснул. А когда он проснулся, вместо крыш по краям неба были уже деревья.
Прошло, должно быть, около часа. Дневной жар спал; воздух стал прохладнее и чище и доносил запахи дорожной пыли, луговых трав и еще чего-то особого, теплого и приятно волнующего. Т. понял, что это запах сена, смешанный с ароматом молодого женского тела.
– Али проснулись, барин? – спросила девушка.
Т. приподнялся на локтях и огляделся.
Дорога шла вдоль пшеничного поля; по другую ее сторону зеленел близкий лес.
– Вон тама Оптина Пустынь, – сказала девка и махнула рукой в сторону леса. – Пешком версты две будет наскрозь. Сама не была, бають так.
– А ближе подвезти не можешь?
Девка отрицательно помотала головой. Движение было очень решительным; Т. показалось, что она чуть побледнела.
– А отчего не подвезешь? – спросил он.
– Да боязно же, – ответила девка и перекрестилась.
Т. несколько секунд глядел в зеленую бездну леса, затем повернулся и посмотрел на пшеничное поле.
Из пшеницы поднималось пугало в черных лохмотьях, раскинувшее для объятья с вечностью сухие и бессильные палки своих рук – déjà vu, подумал Т., это ведь уже было совсем недавно, в поезде. Он перевел взгляд на девку.
– Тебя как звать?
– Аксинья, – ответила девка. – А вас?
Отчего-то Т. вдруг почувствовал непреодолимое желание выдать себя за писателя, о котором говорил Ариэль.
– Толстой, – сказал он. – Лев Толстой.
Девка прыснула в кулак.
– Скажете тоже, – проговорила она застенчиво. – Ну какой же вы толстой. Вы худявый. И еще лев, придумал тоже. У льва грива.
Т. заглянул в ее зеленые глаза и вдруг почувствовал мгновенное, бесстыдное и полное взаимопонимание с этим веселым юным существом. Аксинья улыбнулась – и столько в этой улыбке было красоты, мудрости и непобедимой силы, что Т. показалось, будто одна из античных статуй с корабля княгини Таракановой облеклась плотью и возникла перед ним наяву.
– Грива, говоришь? – переспросил он охрипшим голосом. – Грива как раз есть…
– Врете небось, барин, – хохотнула Аксинья.
– Не, не вру. Поезжай-ка вон в ту рощу. Покажу…
– И правда лев, – смешливым голоском сказала лежащая на телеге Аксинья. – Прыгучий какой…
«Как же так, – думал Т., – отчего так устроена душа? Почему мы за одну секунду проходим путь от ангела, ждущего, когда откроются райские врата, до блудливого демона, боящегося лишь одного – не допить чашу позорного наслаждения до дна, упустить из нее хотя бы каплю… И ведь самое страшное и поразительное, что никакого шва, никакой заметной границы между этими состояниями нет, и мы переходим от одного к другому так же легко и буднично, как из гостиной в столовую. Действительно впору поверить в бредни покойной княгини…»
– А какие на ногах когти, – бормотала Аксинья. – Истинный лев…
– Ты бы прибралась, – сухо бросил Т.
– Аль не ндравлюсь? – обиженно спросила Аксинья. – А только что ндравилась…
Уже собирясь сказать ей что-то отрезвляющее, Т. поглядел на нее и осекся. В небесных доспехах юности и красоты Аксинья казалась древней богиней, вечной небожительницей, сошедшей на землю, чтобы соблазнять человеческих сынов и нести им смерть… Вокруг нее дрожала еле заметная радужная дымка, которая как бы подчеркивала ее неземную природу.
Впрочем, такой же еле видный ореол окружал и телегу, и даже помахивающую хвостом лошадь – видимо, влажный лесной воздух странным образом расщеплял косые солнечные лучи.
Аксинья лукаво улыбнулась, и Т. с ужасом понял, что хочет ее опять, и через минуту, когда это чувство вновь захлестнет его с головой, сопротивляться будет невозможно.
«Мне с этим не совладать, – подумал он. – Как сказано в Евангелии? Лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геену… Истинно…»
Оторвав влажный лоб от березы, Т. качнулся, шагнул к телеге и, избегая глядеть на Аксинью, спросил:
– Слушай, я тут у тебя топор видел. Где он?
– Вот, – сказала Аксинья, кивнула на торчащую из сена рукоять и побледнела. – Да зачем тебе? Али задумал что?
Т., не отвечая, взял топор.
Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла – но двигалась при этом очень быстро. Вскоре ее уже нельзя было различить между стволов.
«Как хороша, – подумал Т., – и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернется сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим… И все заново… Так, значит, что? Рубить и не сомневаться…»
Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.
Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчетливо произнесла:
– Рубить не палец надо, барин.
Т. от неожиданности выронил топор.
– Что? – спросил он. – Что ты… Что вы сказали?
– А то, барин. Пальцы тут ни при чем, – повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. – Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одежка будет.
Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.
– А ну повтори, – сказал Т. – Повтори, что ты сказала.
Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что все услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью – и даже непонятно сделалось, как он мог всерьез размышлять, говорила с ним лошадь или нет.
«Безумие, – подумал он. – Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мертв и все происходящее суть загробное испытание души… Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там все выясним…»
Т. повернулся к лесу.
– Аксинья! – крикнул он. – Мне в гостиницу надо! Выходи!
– Не выйду, барин! – отозвалась Аксинья. – Вы топором зашибете.
– Да не трону я! Верно говорю!
– А чего топор взял?
Т. наморщился от идиотизма ситуации.
– Палец хотел рубить, – крикнул он. – Палец, не тебя!
– А зачем палец?
– От зла уберечься!
Аксинья некоторое время молчала – верно, думала.
– А че ты им делаешь, пальцем? – крикнула она наконец.
Т. почувствовал, что его лицо покрывается горячей краской стыда.
– Ты прямо как лошадь рассуждаешь! – крикнул он. – Дура!
– Чиво ж, – прокричала Аксинья в ответ, – мы Смольных институтов не кончали!
– Прекрати меня фраппировать!
– Будете ругать, еще дальше убегу, – раздался ответный крик.
Т. потерял терпение.
– Да выходи же, не бойся!
– Не, барин, сами езжайте, – отозвалась Аксинья. – Лучше я за телегой к гостинице приду, как у вас дурь пройдет.
Как ни погонял Т. лошадь, она плелась медленно и только после хорошего шлепка ненадолго переходила с шага на ленивую рысь. Каждый раз при этом она оглядывалась и пронзительно смотрела на него – словно намекая, что состоявшийся в лесу обмен мнениями о нравственных вопросах сделал неуместными и даже оскорбительными те перевозочно-гужевые отношения, в которые Т. назойливо пытается с ней вступить.
Впрочем, Т. было неловко и без этого.
«Оскорбил эту святую женщину, эту юную труженицу, – думал он, – плюнул ей в душу… Хотя непонятно, что именно ее так оттолкнуло. Совсем ведь не чувствую народной души, только притворяюсь. Нельзя так напиваться. До чего дошло – лошадь заговорила… И ведь не просто заговорила, она надо мной смеялась. И была совершенно права…»
– Конечно права, – сказала вдруг лошадь, оглядываясь. – Рубить палец, граф, это чистой воды кви про кво.
Т. похолодел.
«Вот, опять, – подумал он. – Сейчас отвернется и замолчит, как ни в чем не бывало…»
Но лошадь брела вперед, по-прежнему глядя на Т.
– Кви про кво? – переспросил Т. – Что это?
– Это когда одно принимают за другое, – ответила лошадь.
Никакой возможности считать разговор наваждением больше не осталось. Все происходило на самом деле.
– Признаться, я слаб в латыни, – сказал Т., стараясь сохранять самообладание. – В юности знал, а сейчас все забылось.
Т. дал мужику-вознице монету, слез на землю, стряхнул сено с голубых рукавов и потянулся, расправляя тело.
– Ваше благородие господин полковник! – закричал привратник с крыльца. – Прикажете остановиться?
– Да, – ответил Т., не давая себе труда уточнить, что именно тот имел в виду. – Лучший номер.
– Сию секунду будет сделано, ваше благородие! Губернаторский приготовим!
– И еще, – сказал Т. тихо и чуть виновато, – ты мне это, братец, водки принеси.
– Как не принести, ваше благородие! Мигом сообразим!
Через четверть часа номер был готов. Когда Т. вошел в него, на столе уже стоял запотевший графин и серебряный поднос с закусками.
Т. успел узнать от коридорного: «губернаторским» номер называли потому, что в нем когда-то пытался повеситься губернатор, ехавший по высочайшему вызову в Петербург.
Номер и впрямь был роскошен по уездным понятиям, только мрачноват: его украшал огромный камин, который уместнее смотрелся бы в немецком замке, чем в провинциальной гостинице, а над камином висел огромный и, кажется, действительно старый портрет императора Павла (или его просто закоптило дымом).
Курносый и бесстрастный император походил на собственный труп, натертый румянами и белилами, а его холодные презрительные глаза казались нарисованными на закрытых веках. Висок, куда ударила табакерка убийцы, был прикрыт нелепо подвернутой буклей парика – будто художник различил таинственные знаки судьбы сквозь парадный наряд государя.
В углу комнаты стояли часы необычной формы – это был полный рыцарский доспех с застекленным животом, за которым поворачивались шестеренки и качались какие-то стержни, словно символизируя надежное, ровное и размеренное пищеварение. А в раскрытом шлеме вместо лица помещался небольшой белый циферблат со стрелками.
Налив себе стакан водки, Т. выпил, закусил блином с икрой и сел в расшитое павлинами кресло возле каминной решетки.
«К чему тут этот Павел, – подумал он, оглядывая комнату. – До чего, однако, похож на нарумяненного и заспиртованного младенца из Кунсткамеры… Чувствую, сегодня напьюсь, как никогда не напивался. Что, впрочем, несложно, поскольку я вообще не знаю, когда я прошлый раз напивался…»
Т. налил себе еще водки.
«Неужели весь мир действительно есть то, что говорит Ариэль? Вот журнальный столик. Вот графин, в котором отражается окно. Вот граненый стакан, похожий на спившуюся призму. Откуда он, собственно, взялся, этот стакан? Он возникает, потому что его описывает Ариэль. Но кто тогда его видит? Кто я сам? Неужели такой же стакан, только говорящий?»
В дверь постучали.
– Ваше превосходительство, – раздался голос из коридора, – не прикажете ли подать бумаги и чернил?
– Нет, – сказал Т. – С какой вдруг стати?
– А чего изволите приказать? – спросил голос после неловкой паузы.
– Принеси еще блинов. И вообще, подавай обедать.
– Слушаю.
«Вот, – подумал Т., поднимая палец и грозя нарисованному императору. – Вот именно. Бумаги и чернил. Не зря ведь этот шельмец о них спросил. Может, он думает, что я и есть тот писатель, о котором говорил Ариэль? Впрочем, вряд ли. Скорей всего просто предлагает блага цивилизации. Ведь Кнопф в поезде ничего не говорил о литературе, а он осведомлен обо мне во всех деталях. Кстати, надо бы как-нибудь поговорить с этим Кнопфом, расспросить. Впрочем, трудно – он ведь всякий раз начинает палить из револьвера…»
Часы в виде рыцаря с прозрачным животом пробили два раза.
«Надо признать, мир, придуманный этим каббалистическим демоном, выглядит по-настоящему убедительно. Однако надо будет погулять по нему после обеда, посмотреть, не кончается ли он в ста шагах от дороги. Это будет интересно. Сначала выпьем и поедим, а потом все тщательно исследуем…»
Первая часть этого замысла была осуществлена незамедлительно. А вскоре Т. уже спускался с гостиничного крыльца.
– Ничего, – бормотал он, сжимая кулаки и грозно ухмыляясь, – мы испытаем на прочность это наваждение. Сейчас…
Прохожие оглядывались на подвыпившего жандармского полковника с опаской. Полковник, надо сказать, давал для этого основания.
Перейдя улицу, он подошел к фатовато одетому господину в котелке, который стоял у входа в ресторан и, зажав под мышкой трость, пересчитывал ассигнации в бумажнике.
– Здравствуйте, милостивый государь, – сказал Т., с дьявольской ухмылкой прикладывая ладонь к своей фуражке. – С кем имею честь?
– Купеческий старшина Расплюев, – испуганно ответил господин в котелке.
– Вот как, – сказал Т. – Купеческий старшина. А вид такой, словно собрался в Париж на Всемирную выставку. Почему?
Господин в котелке попытался изобразить вежливое европейское недоумение, но вышло это не очень – отразившееся на его бритой физиономии чувство гораздо больше напоминало страх, причем сразу стало ясно, что страх и был изначальным выражением этого лица, проступившим от неожиданности сквозь все слои мимической маскировки.
– А как же, – сказал он, – прогресс, ваше благородие, проникает и в наши медвежьи углы. Отчего не нарядиться…
– А знаешь ли ты, купеческий старшина Расплюев, – сказал Т., грозя бритому господину кулаком, – что на самом деле ты есть не купеческий старшина, а ничтожество. И даже не ничтожество, а вообще полное ничего. И хоть наряжен ты во все эти английские материалы, братец, а существуешь ты понарошку, и только до тех пор, пока я с тобой беседую… Это ты понять можешь?
Купеческий старшина покраснел и усмехнулся.
– То есть в каком это смысле, позвольте вас спросить, понарошку? То есть я, по вашему рассуждению, на самом деле пустое место?
– Ты даже не пустое место, – ответил Т. – Я тебе просто объяснить не могу словами, какой ты есть ноль. Вот перестану с тобой говорить, чудила ты тараканский, займусь чем-нибудь другим, и исчезнешь ты безвозвратно вместе со своим котелком и тростью на всю оставшуюся вечность. Не веришь?
Лицо купеческого старшины стало совсем багровым.
– Извольте попробовать, – сказал он. – Не буду иметь никаких возражений, если вы соблаговолите исполнить свою угрозу незамедлительно-с.
На крыльце ресторана уже толпились какие-то длинноволосые господа разночинского вида, подтянувшиеся из зала; до Т. долетели слова «держиморды» и «палачи», сказанные хоть и опасливым шепотком, но с чувством.
– А, – махнул рукой Т., – ну тебя совсем к черту, братец. Прощай навсегда.
Отвернувшись от Расплюева, он наискось перешел улицу и вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Он обернулся.
По другой стороне улицы брел пожилой печальный еврей в длинном лапсердаке. На носу у него была большая волосатая бородавка. Т. еще раз перешел улицу и пошел с ним рядом. Через некоторое время еврей спросил:
– Вы меня преследуете, господин офицер?
– Просто иду рядом, – ответил Т.
– А зачем? – спросил еврей.
Т. засмеялся. Еврей почему-то сразу обиделся.
– Зачем это вы смеетесь? – спросил он.
– Затем, что вы смешной. Задаете смешные вопросы.
– Чем же смешные?
– Я иду рядом с вами для того, чтобы дать вам возможность немного насладиться этим днем. Подышать этим воздухом, полюбоваться игрой солнечного света и тени.
– Вы хотите сказать, если вы оставите меня в покое, я таки задохнусь и ослепну?
– Несомненно, – сказал Т. – Таки задохнетесь, ослепнете, оглохнете, потеряете обоняние и осязание и перестанете думать свои печальные мысли.
– А откуда вы знаете, что они печальные?
– Такое у вас лицо, – сказал Т. – И вообще, если я что-то говорю, это ведь не просто так.
– Вы, наверное, не любите евреев? – спросил еврей.
– Что вы, почтенный, – ответил Т. – Я замечательно отношусь к евреям. Но вот наш создатель…
– Что? – настороженно спросил еврей. – Что – создатель?
– Вот насчет него я не уверен, – сказал Т. тихо. – У меня сложилось подозрение, что евреев он недолюбливает.
– Откуда вы можете знать про создателя?
– Я пару раз имел с ним дело. Сказать по секрету, его ужасно раздражает, что его назвали еврейским именем. Из-за этого люди часто принимали его за еврея, и возникало много разных глупых проблем. Вот он и мстит теперь вашему брату – не так, конечно, чтобы очень всерьез, но все-таки. Ведь эта бородавка у вас на носу не просто так – вы, наверно, думали про это долгими ночами?
– Вы имели дело с создателем? – спросил еврей, подняв бровь. – Вы хотите мне сказать, создатель беседует с жандармским полковником?
– Мало того, – ответил Т., – вы существуете единственно с той целью, чтобы этому жандармскому полковнику было с кем поговорить.
– Вам так создатель сказал?
Т. энергично кивнул.
– А почему вы уверены, что это был создатель? – спросил еврей. – Вы хорошо его разглядели?
– Весьма. Я стоял к нему так же близко, как к вам.
– Знаете, – сказал еврей, – после таких слов хочется стать к вам так же далеко, как отсюда до Бердичева. Можете вы оставить меня в покое?
– Я могу, запросто, – сказал Т. – Только вы ведь пропадете ни за грош. Причем сразу и навсегда.
– Значит, такая моя судьба, – сказал еврей, – и не печальте себя этим вопросом.
Вежливо приподняв шляпу, он прибавил ходу и, не оборачиваясь, скрылся в подворотне.
Несколько секунд Т. смотрел ему вслед. Потом покачнулся и подумал:
«Сплошное прощание с людьми и предметами, как говорят в Париже. Однако надо же так напиться… Впрочем, надо еще выяснить, кто здесь пьян. Вот эти вокруг – что они, трезвы? Ну да, от них не пахнет водкой. Они не шатаются при ходьбе – идут куда-то по своим делам. Но разве это трезвость? Можно ли считать трезвыми телеграфные столбы? А смысла во всех этих купеческих старшинах столько же, сколько в телеграфных столбах или облаках в небе. И даже меньше, потому что смотреть на облака куда интереснее, чем разглядывать истуканов, которых посылает мне навстречу Ариэль…»
Т. огляделся по сторонам. Возле приземистого желтого дома с полукруглой сине-красной вывеской «Хлебозаготовки Курпатов и Ко» стояла телега, полная свежего сена – она в точности походила на транспортное средство, доставившее его в Ковров (Ариэль, видимо, предпочитал не создавать без нужды новые сущности). Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошел к телеге, упал в сено и уставился вверх.
Небо над городом было затянуто серой пеленой с редкими просветами синевы. В них иногда появлялось солнце. Сделав небольшое усилие, можно было увидеть мир иначе – с редкими синими облаками на сером небе. В одном из этих облаков плескалось ослепительное золотое сияние; иногда оттуда вырывался луч желтого света и падал на город. Потом этот луч и это сияние переходили в другое синее облако.
«В этих синих облаках живет Бог, – думал Т., пожевывая колосок ржи. – А мы глядим из нашей преисподней на небесное великолепие и грустим о недостижимом… И никогда ничего не поймем, потому что даже эти синие облака на сером небе, которые мы видим с такой отчетливостью, на самом деле не облака, и все совсем наоборот…»
Впряженная в телегу лошадь беспокойно заржала и несколько раз хлестнула себя хвостом по лоснящемуся буланому крупу, отгоняя мух. Ржаной колосок был странным на вкус – Т. вынул его изо рта и увидел между зерен пурпурные рожки спорыньи.
«Ариэль говорил, я узнаю окончательную правду при нашей следующей встрече. Но мне кажется, я знаю ее уже сейчас. Видимо, все происходящее со мной есть наказание за какой-то грех. Именно поэтому я утратил память. Меня лишили ее и отдали во власть каббалистического демона, который теперь обрушивает на меня тяжкие волны безумия. Такова кара… Но здесь же и надежда. Ибо тогда происходящее со мной – просто очищение, необходимое душе перед восхождением в эту сине-золотую чистоту… И сколько разбросано вокруг подтверждений – ведь даже то, что я лежу сейчас на этой телеге и вижу эти пятна сверкающей синевы – уже свидетельство, что я буду допущен туда… Иначе это было бы слишком жестоко и безжалостно, так не может быть никогда, душа знает… Да…»
– Отдыхаете, барин?
Т. повернулся на голос.
У телеги стояла миловидная крестьянская девка лет двадцати, еще почти ребенок, с копной русых волос под косынкой и трогательно хрупкой шеей над вырезом красного сарафана.
– Отдыхаю, милая, – ответил Т.
– А мне ехать пора, барин.
– Послушай, – сказал неожиданно для себя Т., – а не знаешь ли ты, где тут Оптина Пустынь?
– Как не знать. Знаю. Мне по дороге.
На секунду хмель выветрился из головы Т.
– Так не свезешь ли? Награжу…
– Ну уж прямо наградите, – засмеялась девка. – До самой Оптиной Пустыни не свезу, а рядом могу доставить.
– Ну поезжай, – отозвался Т. – Договоримся.
Телега тронулась. Т. хотел было спросить девку, что это, собственно, такое – «Оптина Пустынь», но по размышлении решил этого не делать: подобный вопрос мог выставить его дурачком из сказки, едущим туда не знаю куда.
«Приедем – посмотрим. Однако удивительно, с какой сказочной легкостью… Впрочем, кто сказал, что жизнь должна быть сложнее?»
Теперь небо покачивалось в раме перетекающих друг в друга крыш. Иногда на эту раму накладывались бородатые лица под картузами, которые опасливо глядели на Т. и торопились уйти из поля зрения. Т. не обращал на них внимания – он следил за сине-золотой небесной рябью (сделав еще одно небольшое усилие, можно было увидеть ее не вверху, а впереди) и сам не заметил, как уснул. А когда он проснулся, вместо крыш по краям неба были уже деревья.
Прошло, должно быть, около часа. Дневной жар спал; воздух стал прохладнее и чище и доносил запахи дорожной пыли, луговых трав и еще чего-то особого, теплого и приятно волнующего. Т. понял, что это запах сена, смешанный с ароматом молодого женского тела.
– Али проснулись, барин? – спросила девушка.
Т. приподнялся на локтях и огляделся.
Дорога шла вдоль пшеничного поля; по другую ее сторону зеленел близкий лес.
– Вон тама Оптина Пустынь, – сказала девка и махнула рукой в сторону леса. – Пешком версты две будет наскрозь. Сама не была, бають так.
– А ближе подвезти не можешь?
Девка отрицательно помотала головой. Движение было очень решительным; Т. показалось, что она чуть побледнела.
– А отчего не подвезешь? – спросил он.
– Да боязно же, – ответила девка и перекрестилась.
Т. несколько секунд глядел в зеленую бездну леса, затем повернулся и посмотрел на пшеничное поле.
Из пшеницы поднималось пугало в черных лохмотьях, раскинувшее для объятья с вечностью сухие и бессильные палки своих рук – déjà vu, подумал Т., это ведь уже было совсем недавно, в поезде. Он перевел взгляд на девку.
– Тебя как звать?
– Аксинья, – ответила девка. – А вас?
Отчего-то Т. вдруг почувствовал непреодолимое желание выдать себя за писателя, о котором говорил Ариэль.
– Толстой, – сказал он. – Лев Толстой.
Девка прыснула в кулак.
– Скажете тоже, – проговорила она застенчиво. – Ну какой же вы толстой. Вы худявый. И еще лев, придумал тоже. У льва грива.
Т. заглянул в ее зеленые глаза и вдруг почувствовал мгновенное, бесстыдное и полное взаимопонимание с этим веселым юным существом. Аксинья улыбнулась – и столько в этой улыбке было красоты, мудрости и непобедимой силы, что Т. показалось, будто одна из античных статуй с корабля княгини Таракановой облеклась плотью и возникла перед ним наяву.
– Грива, говоришь? – переспросил он охрипшим голосом. – Грива как раз есть…
– Врете небось, барин, – хохотнула Аксинья.
– Не, не вру. Поезжай-ка вон в ту рощу. Покажу…
* * * * * * * * *
Прислонясь лбом к березе, Т. тяжело дышал, стараясь стряхнуть с себя последние остатки хмеля. Но ничего не получалось – опьянение, наоборот, становилось все тяжелее и беспробудней. Душу постепенно наполняло раскаяние в том, что произошло минуту назад.– И правда лев, – смешливым голоском сказала лежащая на телеге Аксинья. – Прыгучий какой…
«Как же так, – думал Т., – отчего так устроена душа? Почему мы за одну секунду проходим путь от ангела, ждущего, когда откроются райские врата, до блудливого демона, боящегося лишь одного – не допить чашу позорного наслаждения до дна, упустить из нее хотя бы каплю… И ведь самое страшное и поразительное, что никакого шва, никакой заметной границы между этими состояниями нет, и мы переходим от одного к другому так же легко и буднично, как из гостиной в столовую. Действительно впору поверить в бредни покойной княгини…»
– А какие на ногах когти, – бормотала Аксинья. – Истинный лев…
– Ты бы прибралась, – сухо бросил Т.
– Аль не ндравлюсь? – обиженно спросила Аксинья. – А только что ндравилась…
Уже собирясь сказать ей что-то отрезвляющее, Т. поглядел на нее и осекся. В небесных доспехах юности и красоты Аксинья казалась древней богиней, вечной небожительницей, сошедшей на землю, чтобы соблазнять человеческих сынов и нести им смерть… Вокруг нее дрожала еле заметная радужная дымка, которая как бы подчеркивала ее неземную природу.
Впрочем, такой же еле видный ореол окружал и телегу, и даже помахивающую хвостом лошадь – видимо, влажный лесной воздух странным образом расщеплял косые солнечные лучи.
Аксинья лукаво улыбнулась, и Т. с ужасом понял, что хочет ее опять, и через минуту, когда это чувство вновь захлестнет его с головой, сопротивляться будет невозможно.
«Мне с этим не совладать, – подумал он. – Как сказано в Евангелии? Лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геену… Истинно…»
Оторвав влажный лоб от березы, Т. качнулся, шагнул к телеге и, избегая глядеть на Аксинью, спросил:
– Слушай, я тут у тебя топор видел. Где он?
– Вот, – сказала Аксинья, кивнула на торчащую из сена рукоять и побледнела. – Да зачем тебе? Али задумал что?
Т., не отвечая, взял топор.
Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла – но двигалась при этом очень быстро. Вскоре ее уже нельзя было различить между стволов.
«Как хороша, – подумал Т., – и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернется сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим… И все заново… Так, значит, что? Рубить и не сомневаться…»
Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.
Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчетливо произнесла:
– Рубить не палец надо, барин.
Т. от неожиданности выронил топор.
– Что? – спросил он. – Что ты… Что вы сказали?
– А то, барин. Пальцы тут ни при чем, – повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. – Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одежка будет.
Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.
– А ну повтори, – сказал Т. – Повтори, что ты сказала.
Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что все услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью – и даже непонятно сделалось, как он мог всерьез размышлять, говорила с ним лошадь или нет.
«Безумие, – подумал он. – Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мертв и все происходящее суть загробное испытание души… Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там все выясним…»
Т. повернулся к лесу.
– Аксинья! – крикнул он. – Мне в гостиницу надо! Выходи!
– Не выйду, барин! – отозвалась Аксинья. – Вы топором зашибете.
– Да не трону я! Верно говорю!
– А чего топор взял?
Т. наморщился от идиотизма ситуации.
– Палец хотел рубить, – крикнул он. – Палец, не тебя!
– А зачем палец?
– От зла уберечься!
Аксинья некоторое время молчала – верно, думала.
– А че ты им делаешь, пальцем? – крикнула она наконец.
Т. почувствовал, что его лицо покрывается горячей краской стыда.
– Ты прямо как лошадь рассуждаешь! – крикнул он. – Дура!
– Чиво ж, – прокричала Аксинья в ответ, – мы Смольных институтов не кончали!
– Прекрати меня фраппировать!
– Будете ругать, еще дальше убегу, – раздался ответный крик.
Т. потерял терпение.
– Да выходи же, не бойся!
– Не, барин, сами езжайте, – отозвалась Аксинья. – Лучше я за телегой к гостинице приду, как у вас дурь пройдет.
Как ни погонял Т. лошадь, она плелась медленно и только после хорошего шлепка ненадолго переходила с шага на ленивую рысь. Каждый раз при этом она оглядывалась и пронзительно смотрела на него – словно намекая, что состоявшийся в лесу обмен мнениями о нравственных вопросах сделал неуместными и даже оскорбительными те перевозочно-гужевые отношения, в которые Т. назойливо пытается с ней вступить.
Впрочем, Т. было неловко и без этого.
«Оскорбил эту святую женщину, эту юную труженицу, – думал он, – плюнул ей в душу… Хотя непонятно, что именно ее так оттолкнуло. Совсем ведь не чувствую народной души, только притворяюсь. Нельзя так напиваться. До чего дошло – лошадь заговорила… И ведь не просто заговорила, она надо мной смеялась. И была совершенно права…»
– Конечно права, – сказала вдруг лошадь, оглядываясь. – Рубить палец, граф, это чистой воды кви про кво.
Т. похолодел.
«Вот, опять, – подумал он. – Сейчас отвернется и замолчит, как ни в чем не бывало…»
Но лошадь брела вперед, по-прежнему глядя на Т.
– Кви про кво? – переспросил Т. – Что это?
– Это когда одно принимают за другое, – ответила лошадь.
Никакой возможности считать разговор наваждением больше не осталось. Все происходило на самом деле.
– Признаться, я слаб в латыни, – сказал Т., стараясь сохранять самообладание. – В юности знал, а сейчас все забылось.