Пелевин Виктор. t

   – «Кви» – это местоимение «кто», – объяснила лошадь, – а «кво» – его же архаическая форма, только в дательном падеже.
   – Благодарю, – сказал Т. – Кажется, начинаю припоминать.
   – Латынь здесь не важна, – продолжала лошадь. – Важна суть дела. Вы вспомнили Евангелие от Марка – так задумайтесь, о чем там на самом деле речь. Сначала надо трезво определить, какой именно из членов вас соблазняет: нога, рука, глаз, ухо… Апостол ничего не конкретизировал по той причине, что эллины были большие выдумщики по этой части. В некоторых апокрифах даже уточнялось, что перво-наперво следует задуматься, ваш ли собственный член вводит вас в соблазн. Может, его надо рубить кому-то другому…
   Сказав это, лошадь подняла морду к небу и пронзительно заржала, отчего телега заходила ходуном, и вожжи чуть не выпали у Т. из рук. Вокруг опять замелькали странные радужные тени.
   – Но в нашем случае все просто, – продолжала лошадь, поворачивая к Т. надменный профиль, – поэтому я посоветовала бы вам обратиться к опыту скопчества. Есть два варианта. Убелиться малой печатью, как я предложила с самого начала. Отделить яички, этого на первое время будет достаточно. За месяц все заживет. А можно сразу большую печать. Это сами понимаете что. Если вы не трус, рубите не задумываясь. А потом поедем искать проплеванный якимец.
   – Чего искать?
   – Якимец, – повторила лошадь, – это, по скопческой терминологии, свинцовый гвоздик из колеса, который в дырочке носят. Как убьете в себе нечистого, два месяца нельзя вынимать. Пока заживать будет.
   – А почему проплеванный?
   – Чтоб не загноилось.
   Т. с отвращением сплюнул.
   – Яцутки какие-то, якимцы, – пробормотал он, морщась, – придумают же такую мерзость. Ничего не понимаю…
   – Да я потом подробно объясню, не бойтесь. Времени будет предостаточно. Главное не медлить – сейчас отличная минута, сердце полно решимости, а вокруг как раз никого нет! Не сомневайтесь, граф. Другого такого случая может не представиться очень долго!
   Лошадь остановилась и уставилась на Т. горящими гипнотическими глазами. Т. слез с телеги, взял в руку топор и неуверенно положил ладонь на пряжку брючного ремня… Тут вдали зазвонили ко всенощной, и он пришел в себя.
   «Так ведь действительно до членовредительства дойдет», – подумал он и сильно, до крови укусил себя за губу.
   Радужные тени исчезли. Он понял, что с топором в руке стоит перед телегой на пустой вечерней дороге – собственно, тут он и стоял секунду назад, но только теперь полностью вернулся в настоящее. Т. перевел глаза на лошадь. Она всем своим видом старалась показать, что совершенно здесь ни при чем. Т. укусил себя за губу еще раз, и стало ясно, что лошадь вообще ничего не старается показать, а просто тянется губами к пучку травы.
   Т. приблизился к лошади, положил руку ей на шею и тихо, почти нежно сказал в ухо:
   – Слушай меня внимательно, Фру-Фру, или как там тебя зовут. Если ты еще раз – слышишь, еще один только раз раскроешь сегодня пасть и скажешь что-нибудь на человеческом языке, я тебя выпрягу, сяду на тебя и поеду галопом. И погонять буду топором. А теперь пшла в город, к гостинице «Дворянская».
   Лошадь нервно повела головой – но, на свое счастье, промолчала.
   Т. залез в телегу и сильно хлестнул ее по крупу. Лошадь побежала вперед. Всю остальную дорогу она молчала, только несколько раз косила на Т. полным скрытого огня глазом, будто напоминая о чем-то важном. Каждый раз Т. внутренне напрягался, ожидая, что она заговорит, но лошадь отворачивалась и молча трусила дальше, презрительно и безразлично помахивая хвостом – как бы окончательно потеряв надежду, что пассажиру можно помочь в духовном плане.
   Когда Т. добрался до гостиницы, было уже темно. Войдя в свой номер, он зажег лампу, сел в кресло перед камином и прошептал:
   – Будем ждать встречи.
   – Зачем же ждать, – раздался со стены вкрадчивый голос. – Я уже здесь. Добрый вечер, граф.
   Т. поднял голову. С портрета на него благосклонно глядел курносый император Павел. Его рот округлился в зевке, и нарисованная рука, скользнув по полотну, деликатно прикрыла его ладонью.

IX

   – Как вы могли? – горячо заговорил Т. – Зачем? Хотели меня унизить? Растоптать? Убейте лучше сразу. Ведь вам, я полагаю, это несложно.
   На лице императора изобразилось изумление.
   – Неужто все так мрачно? А что именно вызывает у вас такое отторжение?
   – Вы еще спрашиваете? – воскликнул Т. – Впрочем, возможно, вы действительно не понимаете. Омерзительно все – плотский грех, пьянство, бредовые видения. Но самое невыносимое – это какая-то лубочная недостоверность происходящего, вульгарный и преувеличенный комизм. Словно меня заставляют играть в ярмарочном балагане мужикам на потеху…
   – Вот оно что, – сказал Ариэль смущенно. – Я, признаться, еще не успел ознакомиться с последней главой.
   – Не успели ознакомиться? О чем вы говорите? Это же ваша рукопись! Или у вас левая половина головы не ведает, что творит правая?
   – Не все так просто, как вам кажется, – ответил Ариэль. – Вы ведь не знаете, как пишутся рукописи в двадцать первом веке.
   – А что здесь могло измениться?
   – Очень многое. Не рубите сплеча, граф.
   – Вас не поймешь, – сказал Т. – То рубите, то не рубите. То говорящая лошадь, то Павел Первый.
   – Я вас окончательно не понимаю, – сказал император жалобно, – какая еще говорящая лошадь? С вашего позволения, я возьму короткий тайм-аут. Ознакомиться с тем, что вас так, э… взвинтило.
   Лицо на портрете замерло, превратившись в прежнюю мертво-курносую маску. Т. машинально вылил в стакан остаток водки из графина, поднес стакан ко рту, но содрогнулся от спиртового запаха и с омерзением выплеснул содержимое в черный зев камина.
   «Кажется, – подумал он, – у меня начинается нервическая дрожь, дергается веко…»
   Вскоре со стены послышалось вежливое покашливание.
   Т. поднял взгляд на портрет. Император выглядел смущенным.
   – Да, – сказал он. – Теперь понятно.
   – Я требую полного объяснения, – сказал Т. – Перестаньте ходить вокруг да около. Откройте мне, наконец, кто я такой и что означает все происходящее.
   – Я ведь уже намекал, – ответил Ариэль.
   – Так повторите еще раз. И яснее, чтобы я понял.
   – Извольте. Вы герой.
   – Благодарю, – фыркнул Т. – Усатый господин, который сделал мне подобный комплимент в поезде, после этого несколько раз пытался меня убить.
   – Все герои отказываются принимать эту новость, – сказал Ариэль грустно. – Даже когда это уже давно не новость. Словно какой-то защитный механизм – каждый раз одно и то же…
   – О чем вы?
   – Вы герой повествования, граф. Можно было бы назвать вас литературным героем, но есть серьезные сомнения, что текст, благодаря которому вы возникаете, имеет право называться литературой. Попробую сделать так, чтобы до вас это окончательно дошло…
   Т. вдруг испытал головокружение – ему представилось, что он стоит на поверхности огромного бумажного листа, то распадаясь на разбросанные по белой плоскости буквы, то возникая из их роя. Мелькнула догадка, что наваждение кончится, если буквы сложатся в какое-то главное слово – но этого слова он не знал… Переживание было коротким, но пронзительно-жутким, словно он вспомнил страшный сон, который снится ему каждую ночь, но забывается каждое утро.
   Ариэль наморщил лицо в сострадательную гримасу.
   – Это вам неприятно, – сказал он, – потому что вы, вне всякого сомнения, тешили себя совсем иными мыслями о своей природе. Но именно так обстоят дела.
   – Вы говорили, я не ваша выдумка.
   – Вы не моя выдумка, совершенно верно. Как я уже говорил, ваш отдаленный прототип – писатель Лев Толстой. Но во всем остальном вы просто герой повествования, такой же, как Кнопф и княгиня Тараканова. В настоящий момент я вступаю с вами в контакт с помощью уже знакомой вам каббалистической процедуры.
   – Но ведь вы намекали… Вы говорили о загробном воздаянии, положенном писателю. И дали понять, что я как раз и претерпеваю такое наказание.
   – Ничего подобного. Я всего лишь пересказал вам слова моего дедушки о природе литературных персонажей. Сам я не имею понятия, правда это или нет. Но даже если все именно так, покойный граф Толстой может с одинаковым успехом оказаться не вами, а Кнопфом или кем-нибудь из амазонских убийц.
   Подождав немного и поняв, что Т. ничего не скажет, Ариэль продолжал:
   – Позвольте принести вам извинения за случившееся в мое отсутствие. Это все Митенька. Я, если честно, недоглядел.
   – Что за чушь вы говорите, – сказал Т. – Какой еще к черту Митенька?
   – Не знаю даже, как начать, – вздохнул Ариэль. – Хочется верить, беседа с княгиней Таракановой подготовила вас к подобному развитию событий. Хотя, конечно, подготовиться к такому трудно.
   – Выкладывайте.
   Император на портрете закрыл глаза и несколько секунд думал, подбирая слова.
   – Скажите, – заговорил он, – вы когда-нибудь слышали про машину Тьюринга?
   – Нет. Что это?
   – Это из математики. Условное вычислительное устройство, к работе которого можно свести все человеческие исчисления. Если коротко, каретка перемещается по бумажной ленте, считывает с нее знаки и, подчиняясь некоему правилу, наносит на нее другие знаки.
   – Я слаб в точных науках.
   – Ну представьте, что железнодорожный обходчик идет вдоль рельсов. На шпалах мелом нарисованы особые значки. Обходчик заглядывает в специальную таблицу соответствий, которую ему выдает железнодорожное начальство, и пишет на рельсах требуемые буквы или слова.
   – Это уже легче, – сказал Т. – Хотя от таких обходчиков, я полагаю, и бывают все крушения.
   – Писателя, – продолжал Ариэль, – можно считать машиной Тьюринга – или, то же самое, таким путевым обходчиком. Как вы понимаете, все дело здесь в таблице соответствий, которую он держит в руках. Ибо знаки на шпалах практически не меняются. Впечатления от жизни одинаковы во все времена – небо синее, трава зеленая, люди дрянь, но бывают приятные исключения. А вот выходная последовательность букв в каждом веке разная. Почему? Именно потому, что в машине Тьюринга меняется таблица соответствий.
   – А как она меняется?
   – О, вот в этом и дело! В ваше время писатель впитывал в себя, фигурально выражаясь, слезы мира, а затем создавал текст, остро задевающий человеческую душу. Людям тогда нравилось, что их берут за душу по дороге с земского собрания на каторгу. Причем они позволяли трогать себя за это самое не только лицам духовного звания или хотя бы аристократического круга, а вообще любому парвеню с сомнительной метрикой. Но сейчас, через столетие, таблица соответствий стала совсем другой. От писателя требуется преобразовать жизненные впечатления в текст, приносящий максимальную прибыль. Понимаете? Литературное творчество превратилось в искусство составления буквенных комбинаций, продающихся наилучшим образом. Это тоже своего рода каббала. Но не та, которую практиковал мой дедушка.
   – Писатель, вы хотите сказать, стал каббалистом?
   – Писатель, батенька, тут вообще ни при чем. Эта рыночная каббалистика изучается маркетологами. Писателю остается только применять ее законы на практике. Но самое смешное, что эти маркетологи обыкновенно полные идиоты. Они на самом деле не знают, какая комбинация букв будет востребована рынком и почему. Они только делают вид, что знают.
   – Ну и ужасы вы рассказываете, – пробормотал Т. – Какие-то мракетологи… Это от слова «мрак»?
   – В общем да, – хихикнул Ариэль.
   – И что же, автор соглашается на все их требования?
   – Само понятие автора в прежнем смысле исчезло. Романы обычно пишутся бригадами специалистов, каждый из которых отвечает за отдельный аспект повествования. А затем сшитые вместе куски причесывает редактор, чтобы они не смотрелись разнородно. Делают дракона, хе-хе.
   – Позвольте, – сказал Т., – вы хотите сказать, что я тоже сделан по такой схеме?
   – Увы, граф, – ответил Ариэль. – Увы, но это так.
   – То есть я даже не ваше творение, а просто составная щука?
   – Скажем так – я ваш главный создатель. Тот повар, который соединяет куски щуки вместе. Я задаю общий контур, решаю, что останется, а что уйдет. Придумываю кое-что и сам. Но большую часть текста прописывают другие.
   – Так это ваши маркитанты придумали, чтобы я Аксинью… того? А потом за топор?
   Ариэль сделал еле заметное движение головой, в котором все-таки можно было опознать утвердительный кивок.
   – Можете утешиться тем, – сказал он, – что любой живой человек ничем от вас не отличается. Как говорил мой дедушка, душа – это сценическая площадка, на которой действуют двадцать два могущества, семь сефирот и три… три… вот черт, забыл. Неважно. Каждый человек в любую секунду жизни создается временным балансом могуществ. Когда эти древние силы выходят на сцену и играют свои роли, человеку кажется, что его обуревают страсти, посещают озарения, мучают фобии, разбивает лень и так далее. Это как корабль, на котором борются друг с другом призрачные матросы. Те же самые матросы плывут и на всех остальных кораблях в мире, поэтому все корабли-призраки так похожи друг на друга. Разница только в том, как развивается драка за штурвал.
   – А куда плывут эти корабли? – спросил Т.
   – Они слишком быстро тонут, чтобы куда-нибудь плыть. А берег слишком далеко. Это уж не говоря о том, что плавают они большей частью неровными кругами, а берег и море на самом деле мираж.
   – Оптимистично. И ничего кроме этих матросов в человеке нет?
   – Ничего, – ответил Ариэль. – Так что не расстраивайтесь. Не вы один составная щука. Единого автора нет ни у кого из нас.
   – Я не хотел спорить на эту тему с покойной княгиней, – сказал Т., – но принято считать, что такой автор у людей все же имеется. Это Бог.
   – «Бог» – просто бренд на обложке, – ухмыльнулся Ариэль. – Хорошо раскрученный бренд. Но текст пишут все окрестные бесы, кому только не лень. А потом этот непонятно кем написанный текст пытается сам что-то такое сочинять и придумывать – ведь просто уму непостижимо. Дедушка говорил, человек настолько призрачное существо, что для него вдвойне греховно плодить вокруг себя новых призраков…
   – Выходит, вы не единственный демиург, а просто один из работников этой адской фабрики?
   Ариэль горестно закивал.
   – А много там еще народу?
   – Да порядочно, – сказал Ариэль. – Если со мной, то пять. Пять элементов, хе-хе.
   – Расскажите по порядку.
   – Про себя я уже объяснил. Второй – Митенька Бершадский. Он у нас отвечает за эротику, гламур и непротивление злу насилием. Молодой человек, но весьма уже известный. Восходящая звезда заходящего жанра. Титан малой антигламурной формы.
   – А что это? – спросил Т.
   – Долго рассказывать. Срывание всех и всяческих масок, трусиков и крестов. Востребованный острый ум, берет за колонку от восьмисот долларов и выше.
   – А почему он отвечает за непротивление?
   – Потому что бывший политтехнолог.
   – Какой-то он дурак, этот ваш острый ум, – пожаловался Т. – «Поберегись, поберегись…»
   – Такие у нас политтехнологии.
   – Ладно, можете не продолжать – все равно не пойму. Кто следующий?
   – Номер три – Гриша Овнюк, – ответил Ариэль. – Когда вы перестреливаетесь с Кнопфом, прыгаете с моста в реку на рясе-парашюте, или выясняете отношения с амазонскими убийцами, это все он. Гриша, чтоб вы знали, гений.
   – Гений?
   – Да. Суперценный кадр, наше главное достояние. Широчайший специалист. Остросюжетник, мастер мирового уровня. Только один серьезный недостаток – везде и всегда нарасхват. Поэтому все время занят и для нас работает левой ногой.
   – Кто еще?
   – Есть еще узкие спецы. Это Гоша Пиворылов. Номер четыре.
   – А он по какой части?
   – Торчок. Ну, или криэйтор психоделического контента, как в ведомости написано. Взяли для полифонии – маркетологи говорят, один торч на сто страниц по-любому не помешает. Он тоже в своем роде звезда. Вернее, звездочка – не такого масштаба, как Овнюк, но без работы не останется. Он всему гламуру и антигламуру легкие наркотики пишет. Если надо, может и тяжелые. Отвечает, короче, за измененные состояния сознания, в том числе за алкогольную интоксикацию. Например, когда вы выпиваете графинчик водки и вам хочется жить и смеяться, и смотреть без конца в синее небо. Кислотный трип с лошадью тоже он делал.
   – Простите, что?
   – Ну кислотный трип, когда с вами лошадь говорила. В ваше время ЛСД не было, поэтому пришлось вас спорыньей кормить. Гоша говорит, спорынья как-то связана с лизергиновой кислотой.
   – Так это из-за спорыньи, – наморщился Т., – вот оно что… Я чуть с ума не сошел. А зачем он меня на скопчество подбивал, ваш Гоша?
   – Это не Гоша, – сказал Ариэль. – Был бы Гоша, вы бы сейчас с гвоздем в дырочке сидели. Я же объяснял, за эротику у нас отвечает Митенька.
   – Позвольте, какая ж это эротика, когда лошадь советует взять топор и отрубить причинное место?
   – Эротика – все, что связано с гениталиями, – ответил Ариэль. – Так у нас по генеральной инструкции. Пиворылов после косячка вам все что хочешь отрубит, ему не жалко. А вот Митенька вам ничего рубить не станет, поскольку сам на бабки попадет. Как он потом свои эротические сцены клепать будет?
   – Да, – сказал Т. – Продумано.
   – Это только так кажется. На самом деле постоянные накладки.
   Т. зашевелил губами, подгибая пальцы. Потом сказал:
   – Постойте. Вы же говорили, пять элементов. Раз – это вы. Потом Митенька. Третий Гриша Овнюк. Четвертый Гоша Пиворылов. А пятый кто?
   Лицо Ариэля вновь превратилось в императорскую маску. Видно было, что ему неприятен этот вопрос.
   – Про пятого даже вспоминать не хочется. По личным причинам – у меня с ним конфликт. Ну да, есть еще один автор, который ваши внутренние монологи пишет. Создает, так сказать, закавыченный поток сознания. Метафизик абсолюта. Это я смеюсь, конечно. Таких метафизиков в Москве как неебаных тараканов, простите за выражение. В каждой хрущобе точно есть пара.
   – А почему у вас конфликт?
   – Да он мне хамит все время, когда я его продукт правлю. Я его теперь вообще читать бросил, отфильтрую при последней правке. Большую часть выкину. Когда по сюжету нужно, я вам правильные мысли сам добавляю, так оно надежнее.
   – А чем вам не нравится его продукт?
   – Да он постоянно на левые темы уходит. Не хочет по сюжету работать. И много о себе думает. «Я, мол, у вас не просто пятый номер, я пятая эссенция – квинтэссенция по-латыни. Весь смысл во мне, а вы – просто рамка…» А читатель эту квинтэссенцию как раз и пропускает. Интересно нормальному человеку что? Сюжет и чем кончится.
   – Зачем он тогда вообще нужен?
   – По первоначальному плану без него было нельзя. Такому герою как вы положено много специфических мыслей. Надо, чтобы присутствовали метафизические раздумья, мистические прозрения и все такое прочее. Потому только и наняли. А вообще он шизофреник, точно говорю. Посмотрели бы вы, как он рецензии на себя читает. Шуршит в углу газетой и бормочет: «Как? Погас волшебный фонарь? А что ж ты в него ссала-то пять лет, пизда? Ссала-то чего?» И вся метафизика. Вы для него лебединая песня, граф, потому что больше нигде ему столько места не дадут.
   – А как его узнать, этого квинтэссентора?
   – Узнать можно, например, так – когда среди шума битвы вы вдруг задумываетесь о ее смысле, это он и есть.
   – Если среди шума битвы задуматься о ее смысле, – пробормотал Т., – весь смысл будет в том, что вас прибьют.
   – Вот и наши маркетологи примерно так говорят, – ухмыльнулся Ариэль.
   – А почему я Т.?
   – Это тоже маркетологи решили. Толстой – такое слово, что все со школы помнят. Услышишь, и сразу перед глазами величественный старец в блузе, с ладонями за пояском. Куда такому с моста прыгать. А вот Т. – это загадочно, сексуально и романтично. В теперешних обстоятельствах самое то.
   – А почему именно граф? Это важно?
   – Даже очень, – ответил Ариэль. – Маркетологи говорят, сегодня граф Толстой интересен публике только как граф, но не как Толстой. Идеи его особо никому не нужны, и книги его востребованы только по той причине, что он был настоящим аристократом и с пеленок до смерти жил в полном шоколадном гламуре. Если «Анну Каренину» и «Войну и мир» до сих пор читают, это для того, чтобы выяснить, как состоятельные господа жили в России, когда Рублевки еще не было. Причем выяснить из первых графских рук.
   – А что такое Оптина Пустынь?
   – Это вы сами выясняйте. Иначе весь детективный элемент порушим.
   С минуту император и Т. молчали. Потом Т. сказал:
   – Все-таки не понимаю. Совсем не понимаю. Как выясняется, у вас от Льва Толстого одни проблемы – вы даже фамилию его употребить не можете. Вам от него только графский титул нужен. Зачем тогда вы его вообще впрягли?
   – Так начинали-то мы в другое время, – ответил Ариэль. – И с совсем другими видами. Создавали вас вовсе не на продажу, а с целью великой и значительной. И чисто духовной.
   – Изволите издеваться, – усмехнулся Т., – а у меня ведь и правда бывает такое чувство.
   – Отчего ж издеваюсь, – отозвался Ариэль, – вовсе нет.
   – И какова была эта цель?
   Император, оттопырив губу, бережно провел пальцами по белой эмали креста на своей груди.
   – Графа Толстого, – сказал он, – в свое время отлучили от церкви.
   – Я слышал от Кнопфа. Но за что?
   – За гордыню. Перечил церковному начальству. Не верил, что кагор становится кровью Христовой. Смеялся над таинствами. А перед смертью он ушел в Оптину Пустынь, но не дошел – умер по дороге. И поэтому на могиле у него нет ни креста, ни надгробного камня. Толстой велел просто зарыть его тело в землю, чтобы не воняло. Оно, может, для начала двадцатого века было и стильно. А в двадцать первом в стране началось духовное возрождение, поэтому в инстанциях, – император мотнул носом вверх, – созрело мнение, что крест таки должен быть. А наш хозяин ко всем этим дуновениям прислушивался сверхвнимательно.
   – Чей хозяин? – спросил Т.
   – Торгово-издательского дома «Ясная Поляна».
   – Любопытное название.
   – Ага, оценили? В том-то и дело. Вот он и дал указание подсуетиться и подготовить прочувствованную книгу о том, как граф Толстой на фоне широких полотен народной жизни доходит до Оптиной Пустыни и мирится перед смертью с матерью-церковью. Такую, знаете, альтернативную историю, которую потом можно было бы постепенно положить на место настоящей в целях борьбы с ее искажением. Идея, конечно, знойная, особенно если ее грамотно воплотить. Сначала хотели к юбилею успеть. Взяли под это серьезный кредит, заключили контракты, раздали авансы, проплатили маркетинг, информационную поддержку и будущий эфир. Даже рекламу продумали. Писателей для такого национально важного дела с разгону наняли самых дорогих, какие в стране есть, специально такое указание было. Совершенно, кстати, идиотское, потому что для этого проекта они не нужны.