Страница:
Гастон целый день раздумывал о том, как бы скрыть это приключение от Вильтара, который, он чувствовал это, следит за каждым его словом, за каждым поступком. Он решил в этот день вовсе не показываться в гостиницу «Белого Льва» и целый день провел или на улице, или в ресторанах, где отыскивал своих друзей и узнавал от них последние новости относительно всех членов их небольшой французской колонии. Без четверти шесть он сел в гондолу и через пять минут был уже у Riva degli Schiavoni.
В это время ночь уже спустилась на землю, и отблеск огней ярко отражался в темных водах лагуны. Безоблачное небо было так ясно, что предвещало ослепительную луну, а пока все оно было покрыто яркими звездами, сверкавшими, как золотые лампы над куполами церквей. Гастон любил Венецию, она становилась ему дорога, благодаря своей волшебной красоте; особенное впечатление производила она в сумерки, когда темнота надвигалась на нее со всех сторон, когда по улицам мелькали таинственные, закутанные в плащи силуэты, когда везде кругом чудилось что-то таинственное и страшное. Для Гастона в эту минуту эта тишина, этот мрак были полны одним — видением леди Беатрисы; он слышал ее голос, видел перед собой ее очаровательное личико. Что бы ни случилось потом, сегодня, по крайней мере, он будет говорить с ней, дотронется, может быть, до ее руки, что будет дальше — не все ли равно.
На Riva degli Schiavoni царило еще оживление: нагруженные носильщики переносили тяжести с небольших судов на сушу, моряки разных национальностей переругивались на различных языках или же шумной толпой отправлялись в ближайшие питейные дома; хорошенькие девушки смеялись и кокетничали на террасах кофеен или толпились у мраморных ступеней мостов, но среди них, однако, Гастон все еще не видел той, которая бросила на стол белую розу. Прошло четверть часа, а ее все еще не было. Гастон начинал терять терпение; он стал мало-помалу убеждаться в том, что над ним или посмеялись, или он попал в западню, от которой его не спасет ни его храбрость, ни шпага, на рукоятку которой он опирался; он хорошо знал, что в этом мраке совершаются злодейства, которые так и остаются навсегда не раскрытыми. Многие из его друзей отправлялись на такие свидания и никогда не возвращались больше назад, а тела их находили потом или в темных водах каналов, или же пригвожденными к дверям домов. И какое право имел он, собственно говоря, верить почему-то в преданность чужой ему женщины? Конечно, никакого, и, говоря себе это, он поднял голову и вдруг увидел перед собой ту, которую он так ждал в эту минуту.
К ступеням лестницы, около которой он стоял, подъехала гондола, и при свете факела, мелькнувшего на одну секунду, он увидел смеющееся личико девушки, бросившей ему белую розу в ресторане Флориана.
Он удивился тому, как быстро рассеялись все его подозрения и мрачные мысли при виде этой веселой фигурки, и, недолго думая, он спустился вниз к воде и сел в гондолу. Девушка все еще продолжала смеяться, когда он уселся рядом с ней на скамье, и черные глаза ее лукаво сверкали и светились даже в темноте. Не говоря ни слова, оба они сидели молча рядом, пока гондола быстро плыла по темным водам канала и наконец решительно завернула к тому месту, где вдали виднелись купола церкви святого Захария. Тогда наконец Гастон заговорил со своей веселой соседкой.
— Мы, как видно, приближаемся к цели, синьорина, — сказал он.
— Да, синьор, каждое путешествие приближает всегда к цели.
— Но мне хотелось бы раньше узнать, в чем дело.
— Вы узнали уже все через белую розу, синьор.
— Язык белой розы незнаком мне, синьорина, хотя мне и знакома эта эмблема, так как я нахожусь тут рядом с вами, как видите, и нахожусь в вашем полном распоряжении. Не забудьте только, что вы видите жаждущего перед собой.
— Мужчины всегда чего-нибудь жаждут, синьор, и не позволяют нам забывать об этом.
— Я во всяком случае смиренно преклоняюсь перед вами, синьорина, и всецело вручаю свою судьбу в ваши руки.
— Я ценю это и поэтому направляю вас в дом, где цветут белые розы, синьор.
Она рассмеялась веселым, как бы победным смехом, который слегка покоробил Гастона, но он все же решил довести приключение до конца, каков бы ни был этот конец. Да к тому же они уже успели подъехать к дому, и гусар, подняв голову, увидел прямо перед собой двойные бронзовые двери, а позади них, так как они были полуотворены, виднелась мраморная лестница, покрытая пурпуровым ковром. Нечего и говорить, что он уже достаточно долго пробыл в Венеции, чтобы сразу понять, кому принадлежал этот дом. Это — дом «Духов», сказал он себе, и там, где-то в комнатах, его уже ожидает она, маркиза де Сан-Реми. Гастон не был бы мужчиной, если бы его не тронула честь, которую ему оказывала самая прелестная, самая влиятельная женщина всего города. Он положительно не мог выговорить слова от волнения, пока шел вверх по лестнице за лакеем, который поспешил закрыть за ним тяжелые бронзовые двери. Никогда не думал он, что интрига, завязавшаяся в церкви от безделья, могла кончиться для него, может быть, самым серьезным образом. Он не спрашивал себя уже больше, куда приведет его судьба, он думал только о том, что эта женщина, по-видимому, полюбила его, и он своею жизнью готов был защищать теперь ее честь.
Наверху его встретили еще два лакея, и наконец третий провел его в салон самой хозяйки дома. Гастон думал, что его примут в большой гостиной в нижнем этаже, как это предписывает обычай в Венеции, но в этом он ошибся, так как лакей повернул налево от лестницы (дурное предзнаменование) и, пройдя пустой и довольно длинный коридор, открыл тяжелую дверь в конце его и затем через вторую дверь ввел его в роскошно обставленное, уютное гнездышко, подобного которому гусар еще не видал на своем веку. Все здесь было французского производства, за исключением высоких хрустальных канделябров и хрусталя, расставленного на буфете, работы Беровиеро, некоторые из ваз были бесценны по своей редкости. Гастон смело мог вообразить, что он находится в одной из маленьких гостиных Версаля или Фонтенбло: так все здесь напоминало ему Францию. Каждая подробность отделки комнаты, чудные фрески на потолке и на стенах свидетельствовали в то же время, что хозяйка обладала не только тонким и изящным вкусом, но и большими средствами, которые могли удовлетворить ее потребности. Здесь, как и в зале внизу, горели везде восковые свечи, бросавшие мягкий свет на собранные тут сокровища, густые ковры заглушали шаги, и толстые драпри на окнах не допускали почти ни малейшего шума с улицы. Гастон, внимательно оглядевшись кругом, увидел, что посередине комнаты стоит накрытый стол, и крайне удивился тому, что на нем только один прибор: гостей здесь, по-видимому, не ждали. Удивленный этим, он обернулся к слуге и спросил:
— Ваша госпожа ожидает меня?
Молодой человек, к которому он обратился с этими словами, мало походил на лакея: его бледное лицо было очень осмысленно и красиво, манеры его были изысканны, и платье хорошо сшито и не похоже на ливрею.
— Ваше сиятельство ожидают. Прикажете подавать ужин?
— Дорогой мой, я пришел сюда не для того, чтобы ужинать, как вы легко себе это можете представить. Доложите маркизе, что я здесь и горю нетерпением предстать перед нею.
Молодой человек подошел к окну, задернул немного плотнее драпри и ответил:
— Я доложу ее сиятельству. А пока, ужин готов, и если... впрочем, вашему сиятельству стоит только позвонить.
Он жестом указал на шелковый шнур от звонка, висевший по левую сторону камина, и поставил стул к столу, затем, поправив одну из свечей, юноша направился к двери и еще раз повторил:
— Будьте здесь, как дома, ваше сиятельство.
— С большим удовольствием.
— Приказывайте нам, что угодно.
— Я уже сделал это, доложите своей госпоже, что я здесь.
Юноша поклонился и вышел из комнаты. Гастон, взволнованный немного подобной встречей, но уверенный, что он скоро увидит маркизу, принялся ходить взад и вперед по комнате, при чем изредка бросал критический взгляд на себя в одно из многочисленных зеркал, украшавших комнату. Отражение в нем каждый раз наполняло гордостью его сердце, так как действительно он обладал лицом, заставлявшим биться не одно женское сердце в Венеции, но до сих пор он не обращал на это никакого внимания, так как все мысли и помыслы его были обращены на то, как бы лучше исполнить миссию, возложенную на него Бонапартом. Ему только что исполнилось тридцать лет, и лицо его носило еще совершенно юношеский облик, между тем как его шелковистые светлые волосы (со времен революции косы были уже не в моде) красиво обрамляли его высокий белый лоб. Глаза его были почти так же темны, как у леди Беатрисы, и вообще, что уже было замечено многими, оба они походили несколько друг на друга, так что можно было принять их за сестру и брата. У обоих были открытые красивые лица, которые невольно возбуждали к себе доверие. Гусарская форма, которую носил Гастон, также прекрасно оттеняла его свежий цвет лица, а короткий плащ делал еще более широкими его могучие плечи и выказывал стройные сильные ноги, привыкшие к тяжелой походной жизни. Это был человек, которого нельзя было не заметить, и, не лишенный известного самолюбия, как и все мужчины, он с удовольствием смотрел на свое отражение в зеркале и все больше удивлялся тому, почему маркиза заставляет его ждать так долго. Так прошло полчаса, наконец ему надоело ждать, и он позвонил; немедленно вслед за звонком в комнату вошел опять тот же молодой человек.
— Ну, — спросил его Гастон, — что же, доложили вы своей госпоже обо мне?
— Я не мог исполнить вашего приказания, ваше сиятельство; моя госпожа только что уехала во дворец Бурано к лорду Лоренцо.
Гастон стоял пораженный, но удивление его было смешано с известной дозой юмора.
— Ваша госпожа во дворце Бурано, но в таком случае зачем же вы заставляете меня ждать здесь?
Юноша опустил глаза и произнес нерешительно:
— Госпожа моя скоро вернется, ваше сиятельство.
— Хорошо, нечего сказать. Но разве ее задержат там так долго?
— Без сомнения, лорду, вероятно, о многом надо переговорить с ней.
— Но разве это все, что вам надо было мне сказать? Мне почему-то кажется, что вы что-то скрываете от меня.
Юноша сделал шаг вперед и, заглянув Гастону прямо в лицо, сказал:
— Маркиза желает, чтобы этот дом на время стал и вашим домом, ваше сиятельство.
Гастон откровенно рассмеялся. Если бы молодой человек сказал ему: «пожалуйста, возьмите дом „Духов“ с собой и сохраните его на память о нас», — он не был бы больше удивлен. Можно ли было сделать более оригинальное предположение, чем то, чтобы он, посол генерала Бонапарта, ненавидимый всеми, оставался под итальянской кровлей? Но во всяком случае не пускаться же в рассуждения с лакеем, он только заметил ему:
— Пожалуйста, передайте мой привет маркизе и скажите, что я, к сожалению, не могу воспользоваться ее гостеприимством. Лучше, если бы она была откровенна со мной с самого начала. Пожалуйста, позовите мою гондолу.
Он взял свой плащ и свою шпагу, говоря это, и собирался выйти из комнаты, когда юноша проговорил тем же мягким и почтительным тоном:
— Значит, ваше сиятельство не прочитали письма?
Гастон остановился в изумлении и спросил:
— Какое письмо?
— Письмо от маркизы, ваше сиятельство, вот оно лежит на столе.
Он не видел его, хотя оно все время лежало на скатерти обеденного стола. Гастон порывисто схватил письмо, разорвал конверт и начал читать с лихорадочной поспешностью.
«В оправдание моего поступка, благодаря которому вас хитростью заманили в мой дом и приняли таким странным образом, я могу сказать только одно: я это сделала ради вашей личной безопасности и ради чести и спасения моего города, к которому я привязана всем сердцем. Так как настал час истины, я должна сказать вам прямо, что только в моем доме вы можете найти надежное убежище в эту ночь, только в нем одном вы найдете защиту от людей, которые ищут вашей смерти и решили сегодня ночью покончить с вами. Останьтесь в нем, милорд, заклинаю вас, пока не минует крайняя опасность и пока я не найду средств как-нибудь иначе добиться вашей безопасности. Если вы непременно хотите предупредить своих друзей о том, где вы находитесь, доверьтесь моим слугам и пошлите известие об этом, кому найдете нужным, помните только, что чем меньше людей будет знать об этом, тем более безопасно будет это убежище. Умоляю вас, милорд, уничтожьте это письмо, как только прочтете его. Я прибегла к помощи письма только оттого, что в данную минуту не могла поступить иначе, верьте моей бескорыстной преданности. Беатриса маркиза де Сан-Реми».
Первым движением Гастона по прочтении письма было сложить его аккуратно и немедленно сжечь на одной из свеч. Покончив с письмом и бросив пепел его в камин, он оглянулся и вспомнил, что не один в комнате, он увидел, что глаза юноши устремлены на него, но он прочел в них полное одобрение своему поступку и убедился из этого, что ему известно содержание письма. Тогда Гастон спросил его:
— Как вас зовут, юноша?
— Меня зовут Галла, Джиованни Галла, ваше сиятельство.
— Вы уже давно служите у ее сиятельства?
— С самого детства, синьор, я был с ней и во Франции.
— Значит, вы — верный слуга?
— Надеюсь, что я заслуживаю это название, синьор.
— Я вижу, что вы довольны моим поступком, друг Джиованни, не так ли?
— Это дело не касается меня, синьор, но, если хотите знать мое мнение, то вы поступили очень умно.
— Вы довольны, что я сжег письмо маркизы?
— Да, ваше сиятельство, нет писем, настолько драгоценных, чтобы уничтожение их не служило нам на пользу.
— Я вижу, вы дипломат. Я еще предложу вам один вопрос: если бы вы были на моем месте, Джиованни, что бы вы сделали?
— Я приказал бы подать себе ужин, ваше сиятельство.
— Совершенно верно. Пускай подают. Пусть подают вам ужин, Джиованни, а мне гондолу. Не так ли?
— Нет, ваше сиятельство, ужинайте вы, а потом оставайтесь здесь. Зараз можно делать только одно дело, синьор.
Гастону понравились его ответы, он сел за стол и велел подавать себе ужин, который оказался достойный такого дома, как дом маркизы. Сначала подали прекрасно приготовленного голавля, потом очень вкусный суп из овощей, затем миног из Бинека, диких уток из Догадо, всемирно известную телятину из Киоджиа, перепелов из Ломбардии и, наконец, знаменитый сыр из Пиачерица. Вино подавали красное и белое, первое — производства Капри, второе — венгерского происхождения, очень распространенное во всей Венеции. Вместо десерта, так как фруктов в то время года уже не было, подали засахаренный виноград и апельсины и, наконец, флягу мараскино из Цары. От последнего, однако, Гастон отказался и, обращаясь к одному из лакеев, прислуживавших ему, приказал подать себе гондолу. Слуги молча удалились из комнаты и закрыли за собой двери.
Надо сказать, что Гастону даже и в голову не приходило оставаться дольше в доме «Духов». До тех пор, пока он рассчитывал познакомиться ближе с хозяйкой дома и насладиться ее обществом, он ничего не имел против своего пребывания в этом доме, но, как только он понял, что маркиза хитростью завлекла его сюда, он совершенно забыл о ней и о ее красоте и думал только о том, чтобы остаться верным своему долгу по отношению к Бонапарту; для этого, конечно, он должен был, как можно скорее, снова очутиться на свободе. Тот факт, что она предупредила его об опасности, глубоко тронул его, и он собирался поблагодарить ее за это при первой же возможности. Ему хорошо были известны опасности, которые подстерегали его на темных водах канала: недаром трупы его друзей свидетельствовали об этом, но за себя лично он не боялся, и даже, пожалуй, охотно встретился бы с врагами лицом к лицу. Главным образом его озабочивала теперь мысль, что он должен спешить к Вильтару и сообщить ему и другим своим соотечественникам о грозящей ему опасности.
Он обязан был это сделать, так как недаром Бонапарт поручил ему следить за безопасностью его соотечественников: они должны были знать, что, может быть, скоро лишатся его.
Прошла четверть часа, а слуги все еще не возвращались: он наконец потерял терпение и снова позвонил изо всех сил.
На этот раз звонок его остался совершенно без ответа. Ни единого звука не было слышно в доме. Гастон быстро накинул свой плащ и направился к дверям, намереваясь узнать лично, в чем дело. Он подошел к дверям комнаты, открыл ее и очутился в темной передней; пришлось вернуться в комнату и взять с собой свечу, но, когда он подошел к тяжелой двери красного дерева, ведшей из передней в коридор, и взялся за ручку ее, он убедился, что дверь заперта, и он очутился таким образом пленником в этом доме.
Он вернулся опять в салон и поставил свечу на камин. В душе он чувствовал, что невольный страх сжимает его сердце, но с виду он был совершенно спокоен, руки его не дрожали, мысли не путались. Он понял, что попал в западню, и в западню, расставленную ему женщиной. Неужели Беатриса могла предать его? Ему не хотелось верить в это, но невольно сомнение закралось в его душу, недаром он знал, сколько его соотечественников погибло таким образом бесследно в темных итальянских домах, куда их заманивали хитростью. Он знал хорошо, что услуги, которые он постоянно оказывал всем французам, заботы его о них хорошо были известны сенату, и он понимал, что инквизиторы уже давно мечтают о том, как бы навсегда отделаться от него, но неужели Беатриса согласилась быть орудием в их руках? Неужели он мог ошибиться в этой женщине, которая произвела на него такое глубокое, неизгладимое впечатление?
Он поставил свечу на место и стал внимательно прислушиваться. Затем он снова оглядел всю комнату, на этот раз уже гораздо внимательнее, и заметил еще дверь, которая раньше как-то не бросилась ему в глаза. Теперь он подошел к ней, отворил и очутился в следующей комнате, немного поменьше первой, обставленной тоже во французском вкусе и освещенной множеством восковых свечей. Посередине комнаты стояла кровать, немного подальше виднелся письменный стол-буль, кругом стояли шкафы с книгами в чудных переплетах, все вещи были почти художественной работы, и отделка многих из них была из серебра. Но все эти признаки роскоши интересовали Гастона гораздо менее, чем те приготовления, которые были сделаны, очевидно, для его приема. Все, что могло понадобиться для туалета молодого человека из хорошего общества, все это было расставлено на столе у окна; на постели лежало приготовленное ему бархатное платье венецианского покроя, и Гастон невольно подумал про себя: «она, видимо, очень желала бы сделать из меня венецианца», — но во всяком случае последнее обстоятельство значительно успокоило его относительно того, что она ничего худого не затевала против него, так как ни одна женщина не стала бы заботиться о наряде мужчины, которого бы она собиралась утопить под окнами своего дома. Наоборот, он ясно понял, что она именно и приготовила ему это платье, чтобы легче было скрыть его и сделать неузнаваемым для других. Совершенно успокоенный всем этим, он подошел к одному из двух больших окон, освещавших комнату, и отворил его. Под окном он увидел дерево и сообразил, что оно выходит в сад, тут же он вспомнил, что дом «Духов» действительно был окружен с трех сторон садом, что составляло одну из его достопримечательностей. За стеной сада возвышался величественный купол церкви святого Захария. Из этого он мог заключить, что стоило перелезть эту стену, и он очутился бы на темном канале, ведущем по направлению к его дому. Раздумывая об этом, Гастон вдруг услышал голос человека, который, по-видимому, пел в гондоле, и голос этот был так странен, так немузыкален, что он невольно рассмеялся и сказал:
— Ну, это — Вильтар, только он один может петь так.
Появление его друга под окнами в канале удивило его больше, чем что-либо, виденное им в этом доме.
V.
В это время ночь уже спустилась на землю, и отблеск огней ярко отражался в темных водах лагуны. Безоблачное небо было так ясно, что предвещало ослепительную луну, а пока все оно было покрыто яркими звездами, сверкавшими, как золотые лампы над куполами церквей. Гастон любил Венецию, она становилась ему дорога, благодаря своей волшебной красоте; особенное впечатление производила она в сумерки, когда темнота надвигалась на нее со всех сторон, когда по улицам мелькали таинственные, закутанные в плащи силуэты, когда везде кругом чудилось что-то таинственное и страшное. Для Гастона в эту минуту эта тишина, этот мрак были полны одним — видением леди Беатрисы; он слышал ее голос, видел перед собой ее очаровательное личико. Что бы ни случилось потом, сегодня, по крайней мере, он будет говорить с ней, дотронется, может быть, до ее руки, что будет дальше — не все ли равно.
На Riva degli Schiavoni царило еще оживление: нагруженные носильщики переносили тяжести с небольших судов на сушу, моряки разных национальностей переругивались на различных языках или же шумной толпой отправлялись в ближайшие питейные дома; хорошенькие девушки смеялись и кокетничали на террасах кофеен или толпились у мраморных ступеней мостов, но среди них, однако, Гастон все еще не видел той, которая бросила на стол белую розу. Прошло четверть часа, а ее все еще не было. Гастон начинал терять терпение; он стал мало-помалу убеждаться в том, что над ним или посмеялись, или он попал в западню, от которой его не спасет ни его храбрость, ни шпага, на рукоятку которой он опирался; он хорошо знал, что в этом мраке совершаются злодейства, которые так и остаются навсегда не раскрытыми. Многие из его друзей отправлялись на такие свидания и никогда не возвращались больше назад, а тела их находили потом или в темных водах каналов, или же пригвожденными к дверям домов. И какое право имел он, собственно говоря, верить почему-то в преданность чужой ему женщины? Конечно, никакого, и, говоря себе это, он поднял голову и вдруг увидел перед собой ту, которую он так ждал в эту минуту.
К ступеням лестницы, около которой он стоял, подъехала гондола, и при свете факела, мелькнувшего на одну секунду, он увидел смеющееся личико девушки, бросившей ему белую розу в ресторане Флориана.
Он удивился тому, как быстро рассеялись все его подозрения и мрачные мысли при виде этой веселой фигурки, и, недолго думая, он спустился вниз к воде и сел в гондолу. Девушка все еще продолжала смеяться, когда он уселся рядом с ней на скамье, и черные глаза ее лукаво сверкали и светились даже в темноте. Не говоря ни слова, оба они сидели молча рядом, пока гондола быстро плыла по темным водам канала и наконец решительно завернула к тому месту, где вдали виднелись купола церкви святого Захария. Тогда наконец Гастон заговорил со своей веселой соседкой.
— Мы, как видно, приближаемся к цели, синьорина, — сказал он.
— Да, синьор, каждое путешествие приближает всегда к цели.
— Но мне хотелось бы раньше узнать, в чем дело.
— Вы узнали уже все через белую розу, синьор.
— Язык белой розы незнаком мне, синьорина, хотя мне и знакома эта эмблема, так как я нахожусь тут рядом с вами, как видите, и нахожусь в вашем полном распоряжении. Не забудьте только, что вы видите жаждущего перед собой.
— Мужчины всегда чего-нибудь жаждут, синьор, и не позволяют нам забывать об этом.
— Я во всяком случае смиренно преклоняюсь перед вами, синьорина, и всецело вручаю свою судьбу в ваши руки.
— Я ценю это и поэтому направляю вас в дом, где цветут белые розы, синьор.
Она рассмеялась веселым, как бы победным смехом, который слегка покоробил Гастона, но он все же решил довести приключение до конца, каков бы ни был этот конец. Да к тому же они уже успели подъехать к дому, и гусар, подняв голову, увидел прямо перед собой двойные бронзовые двери, а позади них, так как они были полуотворены, виднелась мраморная лестница, покрытая пурпуровым ковром. Нечего и говорить, что он уже достаточно долго пробыл в Венеции, чтобы сразу понять, кому принадлежал этот дом. Это — дом «Духов», сказал он себе, и там, где-то в комнатах, его уже ожидает она, маркиза де Сан-Реми. Гастон не был бы мужчиной, если бы его не тронула честь, которую ему оказывала самая прелестная, самая влиятельная женщина всего города. Он положительно не мог выговорить слова от волнения, пока шел вверх по лестнице за лакеем, который поспешил закрыть за ним тяжелые бронзовые двери. Никогда не думал он, что интрига, завязавшаяся в церкви от безделья, могла кончиться для него, может быть, самым серьезным образом. Он не спрашивал себя уже больше, куда приведет его судьба, он думал только о том, что эта женщина, по-видимому, полюбила его, и он своею жизнью готов был защищать теперь ее честь.
Наверху его встретили еще два лакея, и наконец третий провел его в салон самой хозяйки дома. Гастон думал, что его примут в большой гостиной в нижнем этаже, как это предписывает обычай в Венеции, но в этом он ошибся, так как лакей повернул налево от лестницы (дурное предзнаменование) и, пройдя пустой и довольно длинный коридор, открыл тяжелую дверь в конце его и затем через вторую дверь ввел его в роскошно обставленное, уютное гнездышко, подобного которому гусар еще не видал на своем веку. Все здесь было французского производства, за исключением высоких хрустальных канделябров и хрусталя, расставленного на буфете, работы Беровиеро, некоторые из ваз были бесценны по своей редкости. Гастон смело мог вообразить, что он находится в одной из маленьких гостиных Версаля или Фонтенбло: так все здесь напоминало ему Францию. Каждая подробность отделки комнаты, чудные фрески на потолке и на стенах свидетельствовали в то же время, что хозяйка обладала не только тонким и изящным вкусом, но и большими средствами, которые могли удовлетворить ее потребности. Здесь, как и в зале внизу, горели везде восковые свечи, бросавшие мягкий свет на собранные тут сокровища, густые ковры заглушали шаги, и толстые драпри на окнах не допускали почти ни малейшего шума с улицы. Гастон, внимательно оглядевшись кругом, увидел, что посередине комнаты стоит накрытый стол, и крайне удивился тому, что на нем только один прибор: гостей здесь, по-видимому, не ждали. Удивленный этим, он обернулся к слуге и спросил:
— Ваша госпожа ожидает меня?
Молодой человек, к которому он обратился с этими словами, мало походил на лакея: его бледное лицо было очень осмысленно и красиво, манеры его были изысканны, и платье хорошо сшито и не похоже на ливрею.
— Ваше сиятельство ожидают. Прикажете подавать ужин?
— Дорогой мой, я пришел сюда не для того, чтобы ужинать, как вы легко себе это можете представить. Доложите маркизе, что я здесь и горю нетерпением предстать перед нею.
Молодой человек подошел к окну, задернул немного плотнее драпри и ответил:
— Я доложу ее сиятельству. А пока, ужин готов, и если... впрочем, вашему сиятельству стоит только позвонить.
Он жестом указал на шелковый шнур от звонка, висевший по левую сторону камина, и поставил стул к столу, затем, поправив одну из свечей, юноша направился к двери и еще раз повторил:
— Будьте здесь, как дома, ваше сиятельство.
— С большим удовольствием.
— Приказывайте нам, что угодно.
— Я уже сделал это, доложите своей госпоже, что я здесь.
Юноша поклонился и вышел из комнаты. Гастон, взволнованный немного подобной встречей, но уверенный, что он скоро увидит маркизу, принялся ходить взад и вперед по комнате, при чем изредка бросал критический взгляд на себя в одно из многочисленных зеркал, украшавших комнату. Отражение в нем каждый раз наполняло гордостью его сердце, так как действительно он обладал лицом, заставлявшим биться не одно женское сердце в Венеции, но до сих пор он не обращал на это никакого внимания, так как все мысли и помыслы его были обращены на то, как бы лучше исполнить миссию, возложенную на него Бонапартом. Ему только что исполнилось тридцать лет, и лицо его носило еще совершенно юношеский облик, между тем как его шелковистые светлые волосы (со времен революции косы были уже не в моде) красиво обрамляли его высокий белый лоб. Глаза его были почти так же темны, как у леди Беатрисы, и вообще, что уже было замечено многими, оба они походили несколько друг на друга, так что можно было принять их за сестру и брата. У обоих были открытые красивые лица, которые невольно возбуждали к себе доверие. Гусарская форма, которую носил Гастон, также прекрасно оттеняла его свежий цвет лица, а короткий плащ делал еще более широкими его могучие плечи и выказывал стройные сильные ноги, привыкшие к тяжелой походной жизни. Это был человек, которого нельзя было не заметить, и, не лишенный известного самолюбия, как и все мужчины, он с удовольствием смотрел на свое отражение в зеркале и все больше удивлялся тому, почему маркиза заставляет его ждать так долго. Так прошло полчаса, наконец ему надоело ждать, и он позвонил; немедленно вслед за звонком в комнату вошел опять тот же молодой человек.
— Ну, — спросил его Гастон, — что же, доложили вы своей госпоже обо мне?
— Я не мог исполнить вашего приказания, ваше сиятельство; моя госпожа только что уехала во дворец Бурано к лорду Лоренцо.
Гастон стоял пораженный, но удивление его было смешано с известной дозой юмора.
— Ваша госпожа во дворце Бурано, но в таком случае зачем же вы заставляете меня ждать здесь?
Юноша опустил глаза и произнес нерешительно:
— Госпожа моя скоро вернется, ваше сиятельство.
— Хорошо, нечего сказать. Но разве ее задержат там так долго?
— Без сомнения, лорду, вероятно, о многом надо переговорить с ней.
— Но разве это все, что вам надо было мне сказать? Мне почему-то кажется, что вы что-то скрываете от меня.
Юноша сделал шаг вперед и, заглянув Гастону прямо в лицо, сказал:
— Маркиза желает, чтобы этот дом на время стал и вашим домом, ваше сиятельство.
Гастон откровенно рассмеялся. Если бы молодой человек сказал ему: «пожалуйста, возьмите дом „Духов“ с собой и сохраните его на память о нас», — он не был бы больше удивлен. Можно ли было сделать более оригинальное предположение, чем то, чтобы он, посол генерала Бонапарта, ненавидимый всеми, оставался под итальянской кровлей? Но во всяком случае не пускаться же в рассуждения с лакеем, он только заметил ему:
— Пожалуйста, передайте мой привет маркизе и скажите, что я, к сожалению, не могу воспользоваться ее гостеприимством. Лучше, если бы она была откровенна со мной с самого начала. Пожалуйста, позовите мою гондолу.
Он взял свой плащ и свою шпагу, говоря это, и собирался выйти из комнаты, когда юноша проговорил тем же мягким и почтительным тоном:
— Значит, ваше сиятельство не прочитали письма?
Гастон остановился в изумлении и спросил:
— Какое письмо?
— Письмо от маркизы, ваше сиятельство, вот оно лежит на столе.
Он не видел его, хотя оно все время лежало на скатерти обеденного стола. Гастон порывисто схватил письмо, разорвал конверт и начал читать с лихорадочной поспешностью.
«В оправдание моего поступка, благодаря которому вас хитростью заманили в мой дом и приняли таким странным образом, я могу сказать только одно: я это сделала ради вашей личной безопасности и ради чести и спасения моего города, к которому я привязана всем сердцем. Так как настал час истины, я должна сказать вам прямо, что только в моем доме вы можете найти надежное убежище в эту ночь, только в нем одном вы найдете защиту от людей, которые ищут вашей смерти и решили сегодня ночью покончить с вами. Останьтесь в нем, милорд, заклинаю вас, пока не минует крайняя опасность и пока я не найду средств как-нибудь иначе добиться вашей безопасности. Если вы непременно хотите предупредить своих друзей о том, где вы находитесь, доверьтесь моим слугам и пошлите известие об этом, кому найдете нужным, помните только, что чем меньше людей будет знать об этом, тем более безопасно будет это убежище. Умоляю вас, милорд, уничтожьте это письмо, как только прочтете его. Я прибегла к помощи письма только оттого, что в данную минуту не могла поступить иначе, верьте моей бескорыстной преданности. Беатриса маркиза де Сан-Реми».
Первым движением Гастона по прочтении письма было сложить его аккуратно и немедленно сжечь на одной из свеч. Покончив с письмом и бросив пепел его в камин, он оглянулся и вспомнил, что не один в комнате, он увидел, что глаза юноши устремлены на него, но он прочел в них полное одобрение своему поступку и убедился из этого, что ему известно содержание письма. Тогда Гастон спросил его:
— Как вас зовут, юноша?
— Меня зовут Галла, Джиованни Галла, ваше сиятельство.
— Вы уже давно служите у ее сиятельства?
— С самого детства, синьор, я был с ней и во Франции.
— Значит, вы — верный слуга?
— Надеюсь, что я заслуживаю это название, синьор.
— Я вижу, что вы довольны моим поступком, друг Джиованни, не так ли?
— Это дело не касается меня, синьор, но, если хотите знать мое мнение, то вы поступили очень умно.
— Вы довольны, что я сжег письмо маркизы?
— Да, ваше сиятельство, нет писем, настолько драгоценных, чтобы уничтожение их не служило нам на пользу.
— Я вижу, вы дипломат. Я еще предложу вам один вопрос: если бы вы были на моем месте, Джиованни, что бы вы сделали?
— Я приказал бы подать себе ужин, ваше сиятельство.
— Совершенно верно. Пускай подают. Пусть подают вам ужин, Джиованни, а мне гондолу. Не так ли?
— Нет, ваше сиятельство, ужинайте вы, а потом оставайтесь здесь. Зараз можно делать только одно дело, синьор.
Гастону понравились его ответы, он сел за стол и велел подавать себе ужин, который оказался достойный такого дома, как дом маркизы. Сначала подали прекрасно приготовленного голавля, потом очень вкусный суп из овощей, затем миног из Бинека, диких уток из Догадо, всемирно известную телятину из Киоджиа, перепелов из Ломбардии и, наконец, знаменитый сыр из Пиачерица. Вино подавали красное и белое, первое — производства Капри, второе — венгерского происхождения, очень распространенное во всей Венеции. Вместо десерта, так как фруктов в то время года уже не было, подали засахаренный виноград и апельсины и, наконец, флягу мараскино из Цары. От последнего, однако, Гастон отказался и, обращаясь к одному из лакеев, прислуживавших ему, приказал подать себе гондолу. Слуги молча удалились из комнаты и закрыли за собой двери.
Надо сказать, что Гастону даже и в голову не приходило оставаться дольше в доме «Духов». До тех пор, пока он рассчитывал познакомиться ближе с хозяйкой дома и насладиться ее обществом, он ничего не имел против своего пребывания в этом доме, но, как только он понял, что маркиза хитростью завлекла его сюда, он совершенно забыл о ней и о ее красоте и думал только о том, чтобы остаться верным своему долгу по отношению к Бонапарту; для этого, конечно, он должен был, как можно скорее, снова очутиться на свободе. Тот факт, что она предупредила его об опасности, глубоко тронул его, и он собирался поблагодарить ее за это при первой же возможности. Ему хорошо были известны опасности, которые подстерегали его на темных водах канала: недаром трупы его друзей свидетельствовали об этом, но за себя лично он не боялся, и даже, пожалуй, охотно встретился бы с врагами лицом к лицу. Главным образом его озабочивала теперь мысль, что он должен спешить к Вильтару и сообщить ему и другим своим соотечественникам о грозящей ему опасности.
Он обязан был это сделать, так как недаром Бонапарт поручил ему следить за безопасностью его соотечественников: они должны были знать, что, может быть, скоро лишатся его.
Прошла четверть часа, а слуги все еще не возвращались: он наконец потерял терпение и снова позвонил изо всех сил.
На этот раз звонок его остался совершенно без ответа. Ни единого звука не было слышно в доме. Гастон быстро накинул свой плащ и направился к дверям, намереваясь узнать лично, в чем дело. Он подошел к дверям комнаты, открыл ее и очутился в темной передней; пришлось вернуться в комнату и взять с собой свечу, но, когда он подошел к тяжелой двери красного дерева, ведшей из передней в коридор, и взялся за ручку ее, он убедился, что дверь заперта, и он очутился таким образом пленником в этом доме.
Он вернулся опять в салон и поставил свечу на камин. В душе он чувствовал, что невольный страх сжимает его сердце, но с виду он был совершенно спокоен, руки его не дрожали, мысли не путались. Он понял, что попал в западню, и в западню, расставленную ему женщиной. Неужели Беатриса могла предать его? Ему не хотелось верить в это, но невольно сомнение закралось в его душу, недаром он знал, сколько его соотечественников погибло таким образом бесследно в темных итальянских домах, куда их заманивали хитростью. Он знал хорошо, что услуги, которые он постоянно оказывал всем французам, заботы его о них хорошо были известны сенату, и он понимал, что инквизиторы уже давно мечтают о том, как бы навсегда отделаться от него, но неужели Беатриса согласилась быть орудием в их руках? Неужели он мог ошибиться в этой женщине, которая произвела на него такое глубокое, неизгладимое впечатление?
Он поставил свечу на место и стал внимательно прислушиваться. Затем он снова оглядел всю комнату, на этот раз уже гораздо внимательнее, и заметил еще дверь, которая раньше как-то не бросилась ему в глаза. Теперь он подошел к ней, отворил и очутился в следующей комнате, немного поменьше первой, обставленной тоже во французском вкусе и освещенной множеством восковых свечей. Посередине комнаты стояла кровать, немного подальше виднелся письменный стол-буль, кругом стояли шкафы с книгами в чудных переплетах, все вещи были почти художественной работы, и отделка многих из них была из серебра. Но все эти признаки роскоши интересовали Гастона гораздо менее, чем те приготовления, которые были сделаны, очевидно, для его приема. Все, что могло понадобиться для туалета молодого человека из хорошего общества, все это было расставлено на столе у окна; на постели лежало приготовленное ему бархатное платье венецианского покроя, и Гастон невольно подумал про себя: «она, видимо, очень желала бы сделать из меня венецианца», — но во всяком случае последнее обстоятельство значительно успокоило его относительно того, что она ничего худого не затевала против него, так как ни одна женщина не стала бы заботиться о наряде мужчины, которого бы она собиралась утопить под окнами своего дома. Наоборот, он ясно понял, что она именно и приготовила ему это платье, чтобы легче было скрыть его и сделать неузнаваемым для других. Совершенно успокоенный всем этим, он подошел к одному из двух больших окон, освещавших комнату, и отворил его. Под окном он увидел дерево и сообразил, что оно выходит в сад, тут же он вспомнил, что дом «Духов» действительно был окружен с трех сторон садом, что составляло одну из его достопримечательностей. За стеной сада возвышался величественный купол церкви святого Захария. Из этого он мог заключить, что стоило перелезть эту стену, и он очутился бы на темном канале, ведущем по направлению к его дому. Раздумывая об этом, Гастон вдруг услышал голос человека, который, по-видимому, пел в гондоле, и голос этот был так странен, так немузыкален, что он невольно рассмеялся и сказал:
— Ну, это — Вильтар, только он один может петь так.
Появление его друга под окнами в канале удивило его больше, чем что-либо, виденное им в этом доме.
V.
На следующий день после приключения Гастона, бывшего с ним в доме «Духов», ровно в пять часов слуга вошел в библиотеку палаццо Бурано и доложил лорду Брешиа, что его желает видеть Жозеф Вильтар по очень важному и спешному делу. Очень удивленный этим неожиданным посещением и застигнутый врасплох, так как он не успел сделать всех нужных приготовлений, чтобы поразить ими посетителя, Лоренцо собирался уже велеть сказать, что его нет дома, но маркиза де Сан-Реми, присутствовавшая при этом, перебила его и велела просить посетителя. По уходе слуги завязался короткий, но горячий спор между Лоренцо и его гостьей, так что он даже не успел как следует задрапироваться в свой пурпуровый плащ; этого обстоятельства он никогда в жизни не мог потом забыть.
— Я положительно не могу принять этого человека, маркиза — говорил он горячо: — ведь вы знаете, что я сегодня никого не принимаю.
— Но имейте в виду, милорд, что этот человек не придет уже к вам во второй раз.
— Если вы думаете, Беатриса, что будет умнее...
— Он уже идет по лестнице, милорд, принимайте скорее позу, я бы на вашем месте села, облокотившись на руку: это вам больше всего идет. Он, наверное, пришел сюда по делу Жоаеза. Будьте же тверды, Лоренцо, мы ничего не знаем об этом, ничего не слышали о нем.
Разговор на этом месте прервался, так как Вильтар уже входил в комнату своей осторожной кошачьей походкой. Он увидел лорда, восседавшего в своем кресле с чисто отеческим выражением лица, и маркизу, сидевшую у окна и как бы с благоговением прислушивавшуюся к словам своего почтенного родственника. Но Вильтара нелегко было обмануть подобными позами. Хотя он пробыл только двадцать четыре часа в этом городе, но он успел уже убедиться на деле, каким влиянием пользовалась здесь маркиза де Сан-Реми и каким умным государственным мужем считался всеми Лоренцо; он прекрасно понял с первой же минуты, что оба они уже приготовились, какой дать ему ответ.
— Сударыня, — сказал он, отвешивая низкий поклон маркизе, — я счастлив этой неожиданной встречей с вами, а что касается вас, милорд, я должен извиниться перед вами, что являюсь с грустным известием, но печаль моя так велика, что по-настоящему я бы мог даже не извиняться перед вами, так как я оплакиваю человека, которого любил, как брата.
— Да, конечно, это ужасно, — промолвил Лоренцо и остановился нерешительно, встретив гневный взгляд широко раскрытых глаз Беатрисы; не зная, как вывернуться из неловкого положения, он не нашел ничего иного, как сказать:
— Вы говорите об отъезде генерала Бонапарта из Граца? Конечно, мы смотрим на этот факт с различных точек зрения. Что касается меня, я должен сказать, что, как итальянец, я могу этому только радоваться, вы видите, я честно и открыто говорю вам то, что думаю.
Слова эти очень понравились самому Лоренцо, и он с достоинством откинулся на спинку стула, наблюдая за тем, какое впечатление произвела его речь на Вильтара. Тот только улыбнулся отчасти презрительно, отчасти насмешливо и, не спуская глаз с Беатрисы, ответил Лоренцо:
— Честность — великая вещь, особенно в наше время. Если господин мой, генерал Бонапарт, и вышел из Граца и направился в Верону...
— Как в Верону? — воскликнул Лоренцо: — но ведь это преступление по отношению к нам!
— Это — вопрос дипломатии, милорд. Слово «преступление» может быть применимо теперь только в разговорах с женщинами. Но уж если говорить вообще о преступлениях, то, собственно говоря, ведь я и пришел сюда, чтобы сообщить вам о вопиющем преступлении. Ведь вы знали графа Жоаеза, милорд?
Лоренцо посмотрел на Беатрису, быстрое и неровное дыхание которой не ускользнуло от наблюдательных глаз Вильтара, и, принимая небрежный вид, проговорил неохотно:
— Вы говорите о молодом французе, который совершенно неуместно взял на себя роль провокатора в нашем городе?
Вильтар отвечал совершенно спокойно, мягким голосом:
— Да, я говорю именно о нем — о флигель-адъютанте генерала Бонапарта, присланном сюда, в Венецию, когда ваша полиция уже не была больше в состоянии защищать жизнь и имущество моих соотечественников, живших здесь. Граф Жоаез убит: его убили сегодня ночью недалеко от церкви св. Захария. Мои слуги были свидетелями этого ужасного преступления, за которое дорого придется расплатиться впоследствии этому городу. Я пришел к вам первому рассказать об этом ужасном происшествии только потому, что много наслышан о вашем уме, о вашей мудрости. Я любил графа как родного брата, и я поклялся, что жестоко отомщу за него. Я пришел, милорд, сказать вам это, чтобы вы знали о моих намерениях.
На самом деле Вильтар пошел, конечно, во дворец Бурано только для того, чтобы узнать, известно ли леди Беатрисе что-нибудь о судьбе его друга, и, пока он говорил с Лоренцо, глаза его из-под опущенных век все время не переставали наблюдать за ней, и ни одно мимолетное даже выражение ее лица не ускользнуло от его зорких глаз. Сначала на лице ее выразилось самое искреннее удивление и даже ужас, но потом она, по-видимому, обдумала все, взвесила все обстоятельства этого дела и совершенно успокоилась, даже улыбнулась и с веселым видом, в совершенстве владея собою, опять лениво откинулась на спинку своего стула.
— Я положительно не могу принять этого человека, маркиза — говорил он горячо: — ведь вы знаете, что я сегодня никого не принимаю.
— Но имейте в виду, милорд, что этот человек не придет уже к вам во второй раз.
— Если вы думаете, Беатриса, что будет умнее...
— Он уже идет по лестнице, милорд, принимайте скорее позу, я бы на вашем месте села, облокотившись на руку: это вам больше всего идет. Он, наверное, пришел сюда по делу Жоаеза. Будьте же тверды, Лоренцо, мы ничего не знаем об этом, ничего не слышали о нем.
Разговор на этом месте прервался, так как Вильтар уже входил в комнату своей осторожной кошачьей походкой. Он увидел лорда, восседавшего в своем кресле с чисто отеческим выражением лица, и маркизу, сидевшую у окна и как бы с благоговением прислушивавшуюся к словам своего почтенного родственника. Но Вильтара нелегко было обмануть подобными позами. Хотя он пробыл только двадцать четыре часа в этом городе, но он успел уже убедиться на деле, каким влиянием пользовалась здесь маркиза де Сан-Реми и каким умным государственным мужем считался всеми Лоренцо; он прекрасно понял с первой же минуты, что оба они уже приготовились, какой дать ему ответ.
— Сударыня, — сказал он, отвешивая низкий поклон маркизе, — я счастлив этой неожиданной встречей с вами, а что касается вас, милорд, я должен извиниться перед вами, что являюсь с грустным известием, но печаль моя так велика, что по-настоящему я бы мог даже не извиняться перед вами, так как я оплакиваю человека, которого любил, как брата.
— Да, конечно, это ужасно, — промолвил Лоренцо и остановился нерешительно, встретив гневный взгляд широко раскрытых глаз Беатрисы; не зная, как вывернуться из неловкого положения, он не нашел ничего иного, как сказать:
— Вы говорите об отъезде генерала Бонапарта из Граца? Конечно, мы смотрим на этот факт с различных точек зрения. Что касается меня, я должен сказать, что, как итальянец, я могу этому только радоваться, вы видите, я честно и открыто говорю вам то, что думаю.
Слова эти очень понравились самому Лоренцо, и он с достоинством откинулся на спинку стула, наблюдая за тем, какое впечатление произвела его речь на Вильтара. Тот только улыбнулся отчасти презрительно, отчасти насмешливо и, не спуская глаз с Беатрисы, ответил Лоренцо:
— Честность — великая вещь, особенно в наше время. Если господин мой, генерал Бонапарт, и вышел из Граца и направился в Верону...
— Как в Верону? — воскликнул Лоренцо: — но ведь это преступление по отношению к нам!
— Это — вопрос дипломатии, милорд. Слово «преступление» может быть применимо теперь только в разговорах с женщинами. Но уж если говорить вообще о преступлениях, то, собственно говоря, ведь я и пришел сюда, чтобы сообщить вам о вопиющем преступлении. Ведь вы знали графа Жоаеза, милорд?
Лоренцо посмотрел на Беатрису, быстрое и неровное дыхание которой не ускользнуло от наблюдательных глаз Вильтара, и, принимая небрежный вид, проговорил неохотно:
— Вы говорите о молодом французе, который совершенно неуместно взял на себя роль провокатора в нашем городе?
Вильтар отвечал совершенно спокойно, мягким голосом:
— Да, я говорю именно о нем — о флигель-адъютанте генерала Бонапарта, присланном сюда, в Венецию, когда ваша полиция уже не была больше в состоянии защищать жизнь и имущество моих соотечественников, живших здесь. Граф Жоаез убит: его убили сегодня ночью недалеко от церкви св. Захария. Мои слуги были свидетелями этого ужасного преступления, за которое дорого придется расплатиться впоследствии этому городу. Я пришел к вам первому рассказать об этом ужасном происшествии только потому, что много наслышан о вашем уме, о вашей мудрости. Я любил графа как родного брата, и я поклялся, что жестоко отомщу за него. Я пришел, милорд, сказать вам это, чтобы вы знали о моих намерениях.
На самом деле Вильтар пошел, конечно, во дворец Бурано только для того, чтобы узнать, известно ли леди Беатрисе что-нибудь о судьбе его друга, и, пока он говорил с Лоренцо, глаза его из-под опущенных век все время не переставали наблюдать за ней, и ни одно мимолетное даже выражение ее лица не ускользнуло от его зорких глаз. Сначала на лице ее выразилось самое искреннее удивление и даже ужас, но потом она, по-видимому, обдумала все, взвесила все обстоятельства этого дела и совершенно успокоилась, даже улыбнулась и с веселым видом, в совершенстве владея собою, опять лениво откинулась на спинку своего стула.