Страница:
Гастон кивнул головой на эту фразу, так как увидел, что Джиованни вернулся в комнату, и терпеливо стал ожидать, когда лакей найдет опять возможность поговорить с ним без свидетелей. Когда наконец они остались одни, он прямо предложил тому вопрос:
— Вы посланы ко мне Вильтаром?
— Да, так зовут друга вашего сиятельства.
— А в чем состоит его послание?
— Он очень просил благодарить вас за те преимущества, которые дает ему ваше пребывание в этом доме. Он просит вас остаться здесь гостить еще несколько дней у маркизы.
— Значит, он знает, где я нахожусь?
— Я доложил ему об этом, ваше сиятельство.
— Надеюсь, что он вознаградил вас как следует за эту услугу?
— Да, благодарю вас, ваши соотечественники так же щедры, как, вероятно, будете щедры и вы, ваше сиятельство.
Гастон понял, что и здесь повторяется старая история. В то время как маркиза хвалится преданностью своих слуг и молодой Джиованни клянется, что все они готовы умереть за нее, один из них одинаково охотно служит и ей, и французам, только бы ему платили хорошо за услуги. Очевидно, Вильтар действительно имел серьезные причины желать, чтобы он оставался в этом доме. Гастон с радостью решил исполнить желание своего друга, тем более что оно совпадало с его собственным.
Он дал лакею дукат и продолжал заканчивать свой туалет.
Комнаты, в которых он находился, со всеми сокровищами, наполнявшими их, казались еще уютнее при дневном свете, вливавшемся в огромные окна. Ему нравились старинные книги, стоявшие на полках под рукой, прелестные миниатюры, висевшие в золотых рамках на стенах, чудный письменный стол с красивым письменным прибором и безукоризненной бумагой и перьями. Весь дом этот, по-видимому, свидетельствовал об изысканном вкусе самой хозяйки, которая усыпала путь Гастона розами, чтобы искуснее заманить его в эту золоченую клетку. Гастону нравилась эта клетка, но не нравилось одиночество в ней. Может быть, он сам не сознавал, насколько страстно желает видеть маркизу, пока совершенно неожиданно не увидел ее внизу в саду у фонтана, где она, по-видимому, поджидала его.
Гастон быстро шагнул к дверям, открытым теперь настежь, и, спустившись по винтовой лестнице, очутился в саду около маркизы. Ему многое надо было сказать ей, но когда он так внезапно очутился лицом к лицу с ней, он не мог вымолвить ни слова, так ослепительно хороша она была вблизи. Он видел ее до сих пор только всегда в полумраке собора и никогда не встречался с нею на улицах. Гастон был так поражен, что стоял, как окаменелый, его молчание было лучшим комплиментом, который он мог бы сказать прелестной маркизе де Сан-Реми.
— Итак, граф, я вижу, что вы еще сердитесь на меня? — произнесла она первая, улыбаясь.
Она протянула ему белую нежную ручку, совершенно утонувшую в большой руке гусара. Он наклонился, галантно поцеловал ее и наконец решился взглянуть прямо в черные глаза, обворожившие его.
— Сударыня, — произнес он прочувствованным тоном, — если я могу в чем-нибудь упрекнуть вас, так это только в излишней доброте. Если причины, по которым я оказался в этом доме, и представляются мне недостаточно обоснованными, то все же я благодарен вам за ваш поступок. Я благодарю вас, жену француза, как француз, которому вы хотели оказать услугу.
Все это было сказано очень красиво, но звучало немного странно, если принять во внимание, что оба они уже в продолжение многих недель вели совершенно иной разговор взглядами в церкви св. Марка. По всей вероятности, мысль эта пришла тоже в голову маркизы, так как она весело рассмеялась и, отнимая свою руки, горевшую еще от его поцелуя, ответила немного презрительно:
— Я не только хотела оказать услугу французу, я ее оказала вам, граф де Жоаез. Неужели вы думаете, что я решилась бы опрометчиво вызвать вас из вашего дома, возбудить ваше подозрение и подвергнуть опасности вашу жизнь и свободу только потому, что мне показалось, что вам грозит серьезная опасность? Нет, граф, я действовала так, потому что знала все наверняка. Если бы вы не провели сегодняшней ночи под моей кровлей, меня обвинили бы сегодня в вашей смерти. Но пойдемте лучше в комнаты, где мы можем говорить без свидетелей и прежде всего подкрепим свои силы легким завтраком.
Они вернулись в дом и прошли в маленький белый салон, где уже был накрыт для них завтрак, а затем, закусив, они перешли пить кофе в смежную комнату, выходившую на открытую веранду, с которой открывался вид на площадь перед церковью и на узкие каналы, кишевшие гондолами. Маркиза все время поддерживала оживленный разговор, сопровождаемый выразительными жестами. Она расспрашивала Гастона о Франции, о французском народе, о республике, о только что пережитых страшных днях революции, но ни слова не сказала про Наполеона, пока в комнате еще находились слуги. И только когда Джиованни Галла, получив от нее секретные инструкции, удалился, закрыв за собой дверь в салон, она опять перешла к интересовавшей их обоих теме.
— Я вполне доверяю своим слугам, — сказала маркиза, — но, чтобы не вводить их в искушение, я стараюсь им не говорить ничего. Теперь мы с вами одни и можем снова вернуться к прежнему разговору.
Гастон в эту минуту вовсе не был расположен к серьезному разговору; вино возбуждающим образом подействовало на него; присутствие хорошенькой женщины располагало к легкой салонной болтовне, и он невольно подумал, что хорошо было бы, если бы вместо всяких разговоров маркиза взяла лютню и спела ему что-нибудь... Но она не дала ему времени предаваться приятным мечтам.
— Дело в том, — начала она, — что я не буду говорить теперь ни о вас, ни о себе; мы, в сущности, ведь отдельные единицы, исчезновение которых пройдет почти незамеченным в истории. Не будем же враждовать между собою, вы должны вполне довериться мне и быть уверенным, что я имела серьезные причины поступить так, а не иначе; а я, со своей стороны, постараюсь подавить в себе недоверие к вашей мудрости. Вы — невольный пленник в моем доме, и вы жаждете свободы, как ребенок тянется к солнечному лучу. Вы ни на одну минуту не забываете, что я женщина, и говорите себе: «Разве она может судить о подобных вещах? Неужели же я послушаюсь ее?» Я за это, собственно говоря, и не очень осуждаю вас. Мужчины так привыкли недоверчиво относиться к уму женщины, что вполне понятно, если в данном случае и вы думаете, как и все мужчины. Вы не доверяете мне, и вот с этого-то пункта мы начнем и, таким образом, скорее дойдем до конца, верьте мне, граф.
Гастон выслушал ее с интересом, но с чувством некоторого разочарования. До сих пор он приписывал ее поступок расположению к нему и заботе о нем, которые заставляли ее сильно преувеличивать опасность, угрожавшую ему. Но теперь он убедился в том, что маркиза не похожа на других женщин Венеции. Он почувствовал даже некоторый страх перед ней и в душе своей не мог не сознаться, что в умственном отношении, пожалуй, даже уступает ей. Подобное чувство, конечно, не могло возбудить в нем особенной радости. Он решился не уступать и доказать ей, что мужская самостоятельность не так-то легко покоряется чужой и особенно женской воле.
— Дорогая маркиза, — начал он, — я прекрасно понимаю, какими мотивами вы руководствовались в этом деле, и я очень благодарен вам за оказанную мне услугу. Но в то же время позвольте сказать вам, что, в сущности говоря, я не особенно верю в опасность, о которой вы говорили; конечно, по отношению к другим эта опасность существовала, что доказывает таинственное исчезновение и убийства моих соотечественников, но не забудьте, что я — адъютант самого генерала Бонапарта.
Он посмотрел на нее с таким видом, как будто хотел добавить: «вы видите, что это невозможно», но она выслушала его молча и терпеливо, как мать выслушивает лепет неразумного ребенка.
— Да, это правда, что вы — адъютант генерала Бонапарта, — сказала она с горечью, — адъютант человека, который послал вас сюда с гнусной целью шпионить за нами; вы — адъютант того, кто готов продать за один дукат честь родного отца, только бы этим подвинуться хоть на один шаг ближе к нашим воротам. Благородная должность, нечего сказать! Позвольте вам сказать, что я глубоко сожалею вам, что вы принуждены ее занимать.
— Мне очень жаль, маркиза, что вы повторяете слова других, которые знают о генерале Бонапарте то, чего никогда не было на деле и что создано их воображением. Когда-нибудь вы будете глубоко сожалеть о сказанном, маркиза. Я знаю, что поступаю правильно, что я нахожусь под начальством величайшего гения наших времен и за целое царство не согласился бы оставить своей теперешней службы. Я верю в этого корсиканца, маркиза, и вы должны с этим примириться, если хотите, чтобы между нами установились дружеские отношения.
Маркизе понравился жар, с которым Гастон произнес свою короткую речь, хотя содержание ее, конечно, не могло поколебать ее давно сложившихся убеждений. Несмотря на то, что на язык ее просились теперь самые нежные слова, она сдержалась и снова заговорила холодным убедительным тоном:
— Я очень добра к своим друзьям, граф, но требую от них полного доверия. И только если доверие их завоевано мною, я говорю, что наконец-то они начинают понимать меня. Впрочем, что об этом говорить? Вот возьмите, прочтите это, и тогда вы заговорите со мной иначе.
Она наклонилась к маленькому письменному столику, придвинутому к ее креслу, и достала с него пачку бумаг, скрепленных золотою брошью. Гастон сейчас же признал в них оригиналы или копии тех секретных документов, которые рассылаются инквизицией ее младшим исполнительным органам в Венеции. Пробегая глазами одну за другой эти бумаги, Гастон понял, что читает подробное описание своей жизни за последние три месяца, проведенные им в Венеции. Нечего и говорить о том, насколько заинтересовало его подобное чтение.
Содержание бумаг было следующее.
Прежде всего шло подробное описание наружности француза, лет тридцати от роду, светловолосого гусара, состоящего на службе у Наполеона Бонапарта, известного инквизиторам и под номером седьмым, проживающего в гостинице «Белого Льва». Тут же значилась пометка: «Необходимо самое тщательное наблюдение за ним!»
Затем следовало подробное описание времяпровождения этого француза в продолжение двух месяцев, его посещения домов его соотечественников, дворцов, церквей, театров, кафе и даже посещения часовни св. Марка. И опять стояла пометка: «Fortuna seguatur».
В третьем пункте предписывалось слуге, по имени Мандувине, постоянно присутствовать в часовне св. Марка при утреннем богослужении.
И, наконец, на запечатанном конверте, адресованном служителям Отто и Витале, стояло одно таинственное слово «fac».
Затем следовала еще бумага, в которой члены совета свидетельствовали о том, что этот француз покинул Венецию и отправился в Грац к генералу Бонапарту.
Гастон прочел все эти бумаги с большим вниманием, как бы с сожалением расставаясь с прочитанным. Окончив свое чтение, он взглянул на маркизу. Она сидела неподвижно, откинувшись на спинку кресла, полузакрыв глаза.
— Итак, — сказал он задумчиво, — это интересная особа, о которой так красноречиво повествуется тут, отправилась действительно в лагерь Наполеона?
Маркиза, не открывая глаз, ответила спокойно:
— Так говорится в этих бумагах.
— А между тем во всех других отношениях они удивительно подробно осведомлены обо всем, что касается этого француза!
— Иногда умнее не знать что-нибудь, чем знать, граф.
— Тем более, что писавшим эти бумаги, вероятно, прекрасно известно, что я нахожусь в вашем доме.
— Тем более, что, если бы они знали о том, где вы находитесь теперь, целый полк ваших гусар не был бы в состоянии удержать их за дверями моего дома.
— Но ведь в таком случае ваше дружеское отношение ко мне может доставить вам много неприятностей?
— Да, конечно, в этом вы правы, я буду совершенно откровенна с вами. Но я все же рискнула этим, так как считаю, что для Венеции будет больше пользы от того, что вы живы, чем от вашей смерти. В этом весь секрет, граф. Я забочусь не о вас, я забочусь только о своей родине, честью которой я дорожу. Не будь этого, совет давно привел бы в исполнение свое намерение. Насколько подобные намерения быстро исполняются, вы могли уже судить по своему другу Шатодену.
Гастон тяжело вздохнул при мысли о том, как мало он знал о настоящем положении дела и как близок он был к смерти. И только теперь понял он, как много обязан маркизе: ее мужество спасло его от руки убийцы; спасение его в то же время могло ей стоить не только ее репутации, но и жизни. Он не мог допустить этого и решил немедленно покинуть ее дом, чтобы никто не мог заподозрить, что он когда-нибудь находился в нем.
— Да, я знаю участь Шатодена, — сказал он, — недаром он был моим другом, и только теперь, маркиза, понял я, какую услугу вы мне оказали. Вы, с которой я до сегодняшнего дня не сказал еще ни слова, вы спасли меня от смерти. Но я постараюсь отплатить вам за это, как могу; как только стемнеет, я уйду отсюда и буду всегда думать о том, что у меня есть истинный друг в доме «Духов», воспоминание о нем никогда не изгладится из моей души. Маркиза, верите вы в мою искренность?
Гастон, как многие пылкие люди, всецело отдавался всегда своим чувствам; он вскочил со своего места и, встав на одно колено, схватил руку маркизы и покрыл ее горячими поцелуями. Она не отнимала ее и только повернулась к стене, чтобы он не видел румянца, вспыхнувшего на ее бледных щеках.
— Какие пустяки вы говорите, милый граф, — сказала она, наконец отнимая руку. — Пожалуйста, успокойтесь немного и помните, что, спасая вас, я оказывала только услугу своей родине, и больше ничего. Ну, а теперь вернемтесь опять к этим бумагам.
Гастон с сильно бьющимся сердцем, весь красный от волнения, отдал бы все, что мог, за возможность в эту минуту прижать маркизу к своему сердцу и осыпать поцелуями ее милое личико, но она держала себя с таким достоинством, говорила так холодно, что он волей-неволей поднялся с колен и только еще раз повторил в упоении:
— Вы спасли мою жизнь. Я не знаю, как благодарить вас за это!
— Вы уже благодарили меня, граф; повторять это излишне, всякие повторения скучны!
— Но во всяком случае я не имею права подвергать вас опасности; я сейчас же покину ваш дом.
— Конечно, сделайте это, таким образом весь мир узнает, что вы были моим гостем и скрывались в моем доме.
— Я уйду отсюда, когда стемнеет, и никто не увидит меня.
— Дорогой граф, вы прожили в нашем городе целых три месяца. Неужели вы верите в то, что никто не увидит вас?
— Так вы думаете, что за мной все еще следят?
— Нет, не думаю! Ну, можно ли быть таким простодушным граф? Неужели вы не понимаете, что, раз след потерян, они немедленно станут следить за тем, что делается в моем доме? Разве вы забыли про белую розу? Прочитайте-ка вот ту страницу.
Он исполнил ее приказание и прочел подробное описание того, как они встретились в часовне св. Марка и как ею была брошена белая роза к его ногам. Гастон понял теперь, что она была права.
— Они знают, что я жив, и догадываются, что я здесь, — это несомненно.
— Совершенно верно, и поэтому я попрошу вас даже не подходить к окнам, чтобы ничем не рисковать.
— Значит, за мной следят; но и ваши слуги, вероятно, следят за ними, маркиза?
— Вечером все кошки серы, милый граф.
— Но вы забыли про собственную опасность! Подумайте, что будет, если они убедятся в том, что я здесь. Нет, маркиза, как хотите, а я сегодня же ночью ухожу отсюда.
Она весело рассмеялась.
— У вас короткая память, граф! — воскликнула она.
— Почему так?
— А вы забыли про окна с железными решетками?
Гастон быстро повернулся и взглянул на нее.
Ее грациозная головка красиво выделялась на голубых подушках кресла, пунцовые губки были полуоткрыты, глаза лукаво улыбались. Забыв все на свете, не понимая, откуда у него взялась храбрость, он быстро подошел к ней и поцеловал ее прямо в уста. Секунду спустя ее руки обвились вокруг его шеи, и грудь ее покоилась на его груди.
— Да, — сказал он вздохнув, — умнее будет, если я останусь тут!
VIII.
— Вы посланы ко мне Вильтаром?
— Да, так зовут друга вашего сиятельства.
— А в чем состоит его послание?
— Он очень просил благодарить вас за те преимущества, которые дает ему ваше пребывание в этом доме. Он просит вас остаться здесь гостить еще несколько дней у маркизы.
— Значит, он знает, где я нахожусь?
— Я доложил ему об этом, ваше сиятельство.
— Надеюсь, что он вознаградил вас как следует за эту услугу?
— Да, благодарю вас, ваши соотечественники так же щедры, как, вероятно, будете щедры и вы, ваше сиятельство.
Гастон понял, что и здесь повторяется старая история. В то время как маркиза хвалится преданностью своих слуг и молодой Джиованни клянется, что все они готовы умереть за нее, один из них одинаково охотно служит и ей, и французам, только бы ему платили хорошо за услуги. Очевидно, Вильтар действительно имел серьезные причины желать, чтобы он оставался в этом доме. Гастон с радостью решил исполнить желание своего друга, тем более что оно совпадало с его собственным.
Он дал лакею дукат и продолжал заканчивать свой туалет.
Комнаты, в которых он находился, со всеми сокровищами, наполнявшими их, казались еще уютнее при дневном свете, вливавшемся в огромные окна. Ему нравились старинные книги, стоявшие на полках под рукой, прелестные миниатюры, висевшие в золотых рамках на стенах, чудный письменный стол с красивым письменным прибором и безукоризненной бумагой и перьями. Весь дом этот, по-видимому, свидетельствовал об изысканном вкусе самой хозяйки, которая усыпала путь Гастона розами, чтобы искуснее заманить его в эту золоченую клетку. Гастону нравилась эта клетка, но не нравилось одиночество в ней. Может быть, он сам не сознавал, насколько страстно желает видеть маркизу, пока совершенно неожиданно не увидел ее внизу в саду у фонтана, где она, по-видимому, поджидала его.
Гастон быстро шагнул к дверям, открытым теперь настежь, и, спустившись по винтовой лестнице, очутился в саду около маркизы. Ему многое надо было сказать ей, но когда он так внезапно очутился лицом к лицу с ней, он не мог вымолвить ни слова, так ослепительно хороша она была вблизи. Он видел ее до сих пор только всегда в полумраке собора и никогда не встречался с нею на улицах. Гастон был так поражен, что стоял, как окаменелый, его молчание было лучшим комплиментом, который он мог бы сказать прелестной маркизе де Сан-Реми.
— Итак, граф, я вижу, что вы еще сердитесь на меня? — произнесла она первая, улыбаясь.
Она протянула ему белую нежную ручку, совершенно утонувшую в большой руке гусара. Он наклонился, галантно поцеловал ее и наконец решился взглянуть прямо в черные глаза, обворожившие его.
— Сударыня, — произнес он прочувствованным тоном, — если я могу в чем-нибудь упрекнуть вас, так это только в излишней доброте. Если причины, по которым я оказался в этом доме, и представляются мне недостаточно обоснованными, то все же я благодарен вам за ваш поступок. Я благодарю вас, жену француза, как француз, которому вы хотели оказать услугу.
Все это было сказано очень красиво, но звучало немного странно, если принять во внимание, что оба они уже в продолжение многих недель вели совершенно иной разговор взглядами в церкви св. Марка. По всей вероятности, мысль эта пришла тоже в голову маркизы, так как она весело рассмеялась и, отнимая свою руки, горевшую еще от его поцелуя, ответила немного презрительно:
— Я не только хотела оказать услугу французу, я ее оказала вам, граф де Жоаез. Неужели вы думаете, что я решилась бы опрометчиво вызвать вас из вашего дома, возбудить ваше подозрение и подвергнуть опасности вашу жизнь и свободу только потому, что мне показалось, что вам грозит серьезная опасность? Нет, граф, я действовала так, потому что знала все наверняка. Если бы вы не провели сегодняшней ночи под моей кровлей, меня обвинили бы сегодня в вашей смерти. Но пойдемте лучше в комнаты, где мы можем говорить без свидетелей и прежде всего подкрепим свои силы легким завтраком.
Они вернулись в дом и прошли в маленький белый салон, где уже был накрыт для них завтрак, а затем, закусив, они перешли пить кофе в смежную комнату, выходившую на открытую веранду, с которой открывался вид на площадь перед церковью и на узкие каналы, кишевшие гондолами. Маркиза все время поддерживала оживленный разговор, сопровождаемый выразительными жестами. Она расспрашивала Гастона о Франции, о французском народе, о республике, о только что пережитых страшных днях революции, но ни слова не сказала про Наполеона, пока в комнате еще находились слуги. И только когда Джиованни Галла, получив от нее секретные инструкции, удалился, закрыв за собой дверь в салон, она опять перешла к интересовавшей их обоих теме.
— Я вполне доверяю своим слугам, — сказала маркиза, — но, чтобы не вводить их в искушение, я стараюсь им не говорить ничего. Теперь мы с вами одни и можем снова вернуться к прежнему разговору.
Гастон в эту минуту вовсе не был расположен к серьезному разговору; вино возбуждающим образом подействовало на него; присутствие хорошенькой женщины располагало к легкой салонной болтовне, и он невольно подумал, что хорошо было бы, если бы вместо всяких разговоров маркиза взяла лютню и спела ему что-нибудь... Но она не дала ему времени предаваться приятным мечтам.
— Дело в том, — начала она, — что я не буду говорить теперь ни о вас, ни о себе; мы, в сущности, ведь отдельные единицы, исчезновение которых пройдет почти незамеченным в истории. Не будем же враждовать между собою, вы должны вполне довериться мне и быть уверенным, что я имела серьезные причины поступить так, а не иначе; а я, со своей стороны, постараюсь подавить в себе недоверие к вашей мудрости. Вы — невольный пленник в моем доме, и вы жаждете свободы, как ребенок тянется к солнечному лучу. Вы ни на одну минуту не забываете, что я женщина, и говорите себе: «Разве она может судить о подобных вещах? Неужели же я послушаюсь ее?» Я за это, собственно говоря, и не очень осуждаю вас. Мужчины так привыкли недоверчиво относиться к уму женщины, что вполне понятно, если в данном случае и вы думаете, как и все мужчины. Вы не доверяете мне, и вот с этого-то пункта мы начнем и, таким образом, скорее дойдем до конца, верьте мне, граф.
Гастон выслушал ее с интересом, но с чувством некоторого разочарования. До сих пор он приписывал ее поступок расположению к нему и заботе о нем, которые заставляли ее сильно преувеличивать опасность, угрожавшую ему. Но теперь он убедился в том, что маркиза не похожа на других женщин Венеции. Он почувствовал даже некоторый страх перед ней и в душе своей не мог не сознаться, что в умственном отношении, пожалуй, даже уступает ей. Подобное чувство, конечно, не могло возбудить в нем особенной радости. Он решился не уступать и доказать ей, что мужская самостоятельность не так-то легко покоряется чужой и особенно женской воле.
— Дорогая маркиза, — начал он, — я прекрасно понимаю, какими мотивами вы руководствовались в этом деле, и я очень благодарен вам за оказанную мне услугу. Но в то же время позвольте сказать вам, что, в сущности говоря, я не особенно верю в опасность, о которой вы говорили; конечно, по отношению к другим эта опасность существовала, что доказывает таинственное исчезновение и убийства моих соотечественников, но не забудьте, что я — адъютант самого генерала Бонапарта.
Он посмотрел на нее с таким видом, как будто хотел добавить: «вы видите, что это невозможно», но она выслушала его молча и терпеливо, как мать выслушивает лепет неразумного ребенка.
— Да, это правда, что вы — адъютант генерала Бонапарта, — сказала она с горечью, — адъютант человека, который послал вас сюда с гнусной целью шпионить за нами; вы — адъютант того, кто готов продать за один дукат честь родного отца, только бы этим подвинуться хоть на один шаг ближе к нашим воротам. Благородная должность, нечего сказать! Позвольте вам сказать, что я глубоко сожалею вам, что вы принуждены ее занимать.
— Мне очень жаль, маркиза, что вы повторяете слова других, которые знают о генерале Бонапарте то, чего никогда не было на деле и что создано их воображением. Когда-нибудь вы будете глубоко сожалеть о сказанном, маркиза. Я знаю, что поступаю правильно, что я нахожусь под начальством величайшего гения наших времен и за целое царство не согласился бы оставить своей теперешней службы. Я верю в этого корсиканца, маркиза, и вы должны с этим примириться, если хотите, чтобы между нами установились дружеские отношения.
Маркизе понравился жар, с которым Гастон произнес свою короткую речь, хотя содержание ее, конечно, не могло поколебать ее давно сложившихся убеждений. Несмотря на то, что на язык ее просились теперь самые нежные слова, она сдержалась и снова заговорила холодным убедительным тоном:
— Я очень добра к своим друзьям, граф, но требую от них полного доверия. И только если доверие их завоевано мною, я говорю, что наконец-то они начинают понимать меня. Впрочем, что об этом говорить? Вот возьмите, прочтите это, и тогда вы заговорите со мной иначе.
Она наклонилась к маленькому письменному столику, придвинутому к ее креслу, и достала с него пачку бумаг, скрепленных золотою брошью. Гастон сейчас же признал в них оригиналы или копии тех секретных документов, которые рассылаются инквизицией ее младшим исполнительным органам в Венеции. Пробегая глазами одну за другой эти бумаги, Гастон понял, что читает подробное описание своей жизни за последние три месяца, проведенные им в Венеции. Нечего и говорить о том, насколько заинтересовало его подобное чтение.
Содержание бумаг было следующее.
Прежде всего шло подробное описание наружности француза, лет тридцати от роду, светловолосого гусара, состоящего на службе у Наполеона Бонапарта, известного инквизиторам и под номером седьмым, проживающего в гостинице «Белого Льва». Тут же значилась пометка: «Необходимо самое тщательное наблюдение за ним!»
Затем следовало подробное описание времяпровождения этого француза в продолжение двух месяцев, его посещения домов его соотечественников, дворцов, церквей, театров, кафе и даже посещения часовни св. Марка. И опять стояла пометка: «Fortuna seguatur».
В третьем пункте предписывалось слуге, по имени Мандувине, постоянно присутствовать в часовне св. Марка при утреннем богослужении.
И, наконец, на запечатанном конверте, адресованном служителям Отто и Витале, стояло одно таинственное слово «fac».
Затем следовала еще бумага, в которой члены совета свидетельствовали о том, что этот француз покинул Венецию и отправился в Грац к генералу Бонапарту.
Гастон прочел все эти бумаги с большим вниманием, как бы с сожалением расставаясь с прочитанным. Окончив свое чтение, он взглянул на маркизу. Она сидела неподвижно, откинувшись на спинку кресла, полузакрыв глаза.
— Итак, — сказал он задумчиво, — это интересная особа, о которой так красноречиво повествуется тут, отправилась действительно в лагерь Наполеона?
Маркиза, не открывая глаз, ответила спокойно:
— Так говорится в этих бумагах.
— А между тем во всех других отношениях они удивительно подробно осведомлены обо всем, что касается этого француза!
— Иногда умнее не знать что-нибудь, чем знать, граф.
— Тем более, что писавшим эти бумаги, вероятно, прекрасно известно, что я нахожусь в вашем доме.
— Тем более, что, если бы они знали о том, где вы находитесь теперь, целый полк ваших гусар не был бы в состоянии удержать их за дверями моего дома.
— Но ведь в таком случае ваше дружеское отношение ко мне может доставить вам много неприятностей?
— Да, конечно, в этом вы правы, я буду совершенно откровенна с вами. Но я все же рискнула этим, так как считаю, что для Венеции будет больше пользы от того, что вы живы, чем от вашей смерти. В этом весь секрет, граф. Я забочусь не о вас, я забочусь только о своей родине, честью которой я дорожу. Не будь этого, совет давно привел бы в исполнение свое намерение. Насколько подобные намерения быстро исполняются, вы могли уже судить по своему другу Шатодену.
Гастон тяжело вздохнул при мысли о том, как мало он знал о настоящем положении дела и как близок он был к смерти. И только теперь понял он, как много обязан маркизе: ее мужество спасло его от руки убийцы; спасение его в то же время могло ей стоить не только ее репутации, но и жизни. Он не мог допустить этого и решил немедленно покинуть ее дом, чтобы никто не мог заподозрить, что он когда-нибудь находился в нем.
— Да, я знаю участь Шатодена, — сказал он, — недаром он был моим другом, и только теперь, маркиза, понял я, какую услугу вы мне оказали. Вы, с которой я до сегодняшнего дня не сказал еще ни слова, вы спасли меня от смерти. Но я постараюсь отплатить вам за это, как могу; как только стемнеет, я уйду отсюда и буду всегда думать о том, что у меня есть истинный друг в доме «Духов», воспоминание о нем никогда не изгладится из моей души. Маркиза, верите вы в мою искренность?
Гастон, как многие пылкие люди, всецело отдавался всегда своим чувствам; он вскочил со своего места и, встав на одно колено, схватил руку маркизы и покрыл ее горячими поцелуями. Она не отнимала ее и только повернулась к стене, чтобы он не видел румянца, вспыхнувшего на ее бледных щеках.
— Какие пустяки вы говорите, милый граф, — сказала она, наконец отнимая руку. — Пожалуйста, успокойтесь немного и помните, что, спасая вас, я оказывала только услугу своей родине, и больше ничего. Ну, а теперь вернемтесь опять к этим бумагам.
Гастон с сильно бьющимся сердцем, весь красный от волнения, отдал бы все, что мог, за возможность в эту минуту прижать маркизу к своему сердцу и осыпать поцелуями ее милое личико, но она держала себя с таким достоинством, говорила так холодно, что он волей-неволей поднялся с колен и только еще раз повторил в упоении:
— Вы спасли мою жизнь. Я не знаю, как благодарить вас за это!
— Вы уже благодарили меня, граф; повторять это излишне, всякие повторения скучны!
— Но во всяком случае я не имею права подвергать вас опасности; я сейчас же покину ваш дом.
— Конечно, сделайте это, таким образом весь мир узнает, что вы были моим гостем и скрывались в моем доме.
— Я уйду отсюда, когда стемнеет, и никто не увидит меня.
— Дорогой граф, вы прожили в нашем городе целых три месяца. Неужели вы верите в то, что никто не увидит вас?
— Так вы думаете, что за мной все еще следят?
— Нет, не думаю! Ну, можно ли быть таким простодушным граф? Неужели вы не понимаете, что, раз след потерян, они немедленно станут следить за тем, что делается в моем доме? Разве вы забыли про белую розу? Прочитайте-ка вот ту страницу.
Он исполнил ее приказание и прочел подробное описание того, как они встретились в часовне св. Марка и как ею была брошена белая роза к его ногам. Гастон понял теперь, что она была права.
— Они знают, что я жив, и догадываются, что я здесь, — это несомненно.
— Совершенно верно, и поэтому я попрошу вас даже не подходить к окнам, чтобы ничем не рисковать.
— Значит, за мной следят; но и ваши слуги, вероятно, следят за ними, маркиза?
— Вечером все кошки серы, милый граф.
— Но вы забыли про собственную опасность! Подумайте, что будет, если они убедятся в том, что я здесь. Нет, маркиза, как хотите, а я сегодня же ночью ухожу отсюда.
Она весело рассмеялась.
— У вас короткая память, граф! — воскликнула она.
— Почему так?
— А вы забыли про окна с железными решетками?
Гастон быстро повернулся и взглянул на нее.
Ее грациозная головка красиво выделялась на голубых подушках кресла, пунцовые губки были полуоткрыты, глаза лукаво улыбались. Забыв все на свете, не понимая, откуда у него взялась храбрость, он быстро подошел к ней и поцеловал ее прямо в уста. Секунду спустя ее руки обвились вокруг его шеи, и грудь ее покоилась на его груди.
— Да, — сказал он вздохнув, — умнее будет, если я останусь тут!
VIII.
Старый Зануккио, задумчиво поглаживая свою длинную седую бороду, послал одного из слуг к своему господину в гостиницу «Белого Льва», чтобы передать ему, что он желает видеть его на минуту по делу необыкновенной важности. Происходило это на другой день после приключения, бывшего с Жозефом Вильтаром на площади перед кафе; настроение духа его было ужасно вследствие полученных царапин и ожогов. Он принял старика очень невежливо и не пожелал слушать его длинные повествования о достопримечательностях города. Коротко и грубо прервал он речь Зануккио словами:
— Что тебе надо, старик, зачем ты пришел ко мне?
— Я пришел к вашему сиятельству с очень хорошими вестями. Только надо раньше удостовериться, что никто не подслушивает нас.
— На этот счет можешь быть спокоен. Последний из подслушивавших у моих дверей отвезен еще вчера на кладбище. Они, кажется, начинают понимать теперь, с кем имеют дело. Но говори, в чем дело, я слушаю тебя.
Зануккио вышел на лестницу посмотреть, нет ли там кого, потом осторожно запер дверь и, приложив палец к губам, стал шепотом сообщать свои новости. Надо было видеть комичные жесты и движения этого старика, в котором проснулась алчность при мысли о том, как щедро должен вознаградить его француз за принесенные им вести.
— Ваш друг, ваше сиятельство, ваш друг!..
— Ах, мой бедный друг!.. Зачем, старик, ты мне опять напоминаешь о моем горе?
— Напоминаю потому, что он жив.
Вильтар быстро повернулся на стуле и высоко поднял брови от удивления.
— Мой друг жив? Старик, будь осторожнее и помни, о чем ты говоришь.
Зануккио щелкнул губами, глаза его прыгали от радости при виде произведенного им эффекта. Предоставьте ему этих иностранцев, и он прекрасно сумел бы обработать их, — подумал он.
— Ваше сиятельство, я прекрасно знаю, что говорю. Ваш друг не умер, он жив. Мои старые глаза видели его. Он даже находится вне всякой опасности, ваше сиятельство. Я видел его здесь, в Венеции, в саду. И в этом саду он проводил очень весело время, честное слово.
Волнение старика достигло своего апогея. Он лез своей белой бородой почти в самое лицо Вильтара и, переступая с ноги на ногу, захлебываясь, рассказывал все, что знал.
Граф был в Венеции; Зануккио мог даже указать дом, где он находится в данную минуту, — за сто дукатов дверь этого дома может отвориться для них в эту же ночь. Он говорил все это, дрожа от волнения, уверенный в щедрой награде, которая ожидает его; как он мог знать, что происходило в душе Вильтара, сидевшего перед ним? Мог ли он в своей радости предполагать, что Вильтар именно больше всего на свете и старался о том, чтобы судьба его друга оставалась покрытой мраком неизвестности. Старый Зануккио и не подозревал всего этого, а поэтому и не мог себе объяснить внезапную суровость своего господина, бледность, покрывшую его лицо.
— Ты говоришь, старик, что мой друг жив, и ты видел его? Так почему же ты тотчас же не прибежал ко мне? Почему ты не говоришь мне, в каком доме он скрывается? Так вот как ты благодаришь меня за все мои благодеяния? Смотри, берегись, чтобы терпение мое не лопнуло. Я ненавижу сюрпризов, старик, они слишком вредно отзываются на моем слабом здоровье.
Старик был так взволнован, что ничего не замечал, он воображал только, что плохо рассказал все и его не поняли, и поэтому он начал бы свой рассказ сначала, если бы Вильтар не крикнул на него.
— Смотри, старина, я побью тебя!
— Избави Бог, ваше сиятельство. Я хотел вам только сказать, что у меня есть хороший знакомый, лакей, по имени Отто. Это — самый большой сплетник нашего города. За полдуката он готов, кажется, продать черту родную бабушку. А между тем маркиза доверяет ему и держит его у себя в доме. Он — наш друг. Если бы мы пошли теперь к нему, захватив с собой небольшую сумму, он распахнул бы перед нами дверь, и ваше сиятельство очутились бы в доме «Духов». А тогда уже маркизе пришлось бы платить нам за наше молчание. Таким образом мы оба с Отто не остались бы внакладе. Конечно, что касается меня, то я только исполнил свой долг и не хвастаю этим, но вы, наверное, захотите вознаградить меня, ваше сиятельство, за мою верную службу; я вижу это по вашим глазам.
Он говорил совершенно серьезно, и именно этот факт вывел из себя окончательно Вильтара и вызвал его на следующий поступок. Под рукой, около кресла, где он сидел, лежал большой хлыст, он взял его в руки и, обращаясь к Зануккио, сказал:
— Ты поступил очень умно, Зануккио, чрезвычайно умно. Значит, мой друг находится в доме этого лакея, который готов помочь нам в деле похищения моего друга. Так я понял? — говори.
Зануккио удивленно взглянул на него.
— Нет, ваше сиятельство, вы ошиблись: граф находится не в доме лакея, а в доме «Духов», где еще бронзовые двери, на которые я обращал внимание вашего сиятельства.
— Да, теперь я вспоминаю это. Ты уверен в том, что говоришь, старик?
— Я готов поклясться в этом могилами моих предков.
— Ну, в таком случае я удовлетворен этим, Зануккио, совершенно удовлетворен.
С этими словами, насмешливо улыбаясь, вне себя от ярости, Вильтар схватил старика левой рукой, а правой стал наносить ему удар за ударом своим хлыстом. Удары были так сильны, Зануккио кричал так громко, что Моро и его слуги столпились все у лестницы, не решаясь входить в комнату только из страха перед ужасным французом. У Вильтара была действительно сильная рука. Он гонялся за несчастным стариком по всей комнате и, нанося ему удары, приговаривал:
— Мой друг умер, Зануккио, помни это. Он умер, его убили здесь, в Венеции, три дня тому назад. Хорошая ли у тебя память, Зануккио? Я вдолблю тебе это, насколько могу. Мой друг не находится в доме маркизы, он умер. Повторяй за мной, что граф умер, что его нет в том доме.
Старик, выбившись наконец из сил, свалился на пол и, жалобно поднимая руки кверху, проговорил:
— Графа нет больше в живых — он умер!
Жалкая гондола, управляемая полуидиотом-подростком, находящимся в услужении у Зануккио, быстро отделилась от гостиницы «Белого Льва» и направилась прямо к дворцу Бурано.
В гондоле сидел Зануккио, весь избитый, в разорванной одежде, но, по правде говоря, он не питал к своему истязателю такой вражды, как этого можно было бы ожидать. Старик не мог не чувствовать своего рода уважения к своему суровому господину, который ничем не стеснялся, только бы добиться своего. Ввиду этого Зануккио решил пока оставаться у него на службе и предоставить самой судьбе свести счеты. Француз этот был слишком опасен для того, чтобы сразу изменить ему. Кроме того, новость, которую знал Зануккио, могла пригодиться ему и в другом отношении, в мозгу его шевелился план один грандиознее другого. Он не сомневался в том, что найдет кого-нибудь, кто дорого заплатит ему за такую новость; обдумывая все дело, Зануккио вдруг вспомнил про Лоренцо Брешиа и удивился тому, как это раньше ему не приходило в голову обратиться к нему. Старик рассуждал так:
— Маркиза — родственница лорда Брешиа. Он наверное поступит в данном случае так, как надо. Этот француз может устроить так, что повесит их обоих, если они заблаговременно не примут своих мер. Члены совета, конечно, накажут жестоко леди Беатрису за то, что она скрывает в своем доме беглеца — может быть, они даже казнят ее. Она, таким образом, подвергается двойному риску, так как Бонапарту скажут, что молодой человек убит в ее доме, и трусы, конечно, спасая свою шкуру, выдадут ее. Если Лоренцо попадется в ту же ловушку, народ его разорвет на клочки. Поэтому выгоднее всего явиться посредником в этом деле. С молодым человеком можно легко покончить, никто и не узнает об этом, и старику Лоренцо не придется больше дрожать за свою жизнь. Да, надо ехать во дворец Бурано. Эта поездка будет оплачена, по крайней мере, тысячью дукатов.
Рассуждения эти были очень хороши, но результат оказался далеко не тот, которого ждал Зануккио. Как только Зануккио объявил слуге Лоренцо, что приехал от имени леди Беатрисы, как сейчас же был допущен в покои лорда Брешиа. Но каково было его смущение, его ужас, когда он увидел рядом с Лоренцо смеющееся личико Беатрисы, которая с любопытством ждала, что-то скажет человек, явившийся сюда от ее имени! Бедный старик задрожал всем телом, ноги его подкосились и язык прилип к гортани. Лорд Брешиа восседал в своем кресле с видом человека, каждое слово которого оценивается на вес золота. Он сидел и молча смотрел на вошедшего.
— Итак, вас зовут Карл Зануккио, и вы явились от моего имени? — обратилась к старику маркиза, улыбаясь. — Позвольте мне усомниться в последнем, милостивый государь.
— Будь краток, — изрек лорд Брешиа, не меняя своей позы.
Но бедный Зануккио, застигнутый врасплох, совершенно растерялся и нерешительно мялся на одном месте, не зная, что сказать.
— Если ваше сиятельство позволит, — начал он дрожащим голосом, — если вы соблаговолите выслушать меня...
— Мы слушаем тебя, старик. В чем дело?
— Я благодарю вас за вашу снисходительность, ваше сиятельство, я пришел просить...
— В чем же дело, старик? Ведь я велел тебе быть кратким.
— Ваше сиятельство, простите меня ради Бога за мой проклятый язык, но то, что я пришел сказать, можете слышать только вы одни.
— Что тебе надо, старик, зачем ты пришел ко мне?
— Я пришел к вашему сиятельству с очень хорошими вестями. Только надо раньше удостовериться, что никто не подслушивает нас.
— На этот счет можешь быть спокоен. Последний из подслушивавших у моих дверей отвезен еще вчера на кладбище. Они, кажется, начинают понимать теперь, с кем имеют дело. Но говори, в чем дело, я слушаю тебя.
Зануккио вышел на лестницу посмотреть, нет ли там кого, потом осторожно запер дверь и, приложив палец к губам, стал шепотом сообщать свои новости. Надо было видеть комичные жесты и движения этого старика, в котором проснулась алчность при мысли о том, как щедро должен вознаградить его француз за принесенные им вести.
— Ваш друг, ваше сиятельство, ваш друг!..
— Ах, мой бедный друг!.. Зачем, старик, ты мне опять напоминаешь о моем горе?
— Напоминаю потому, что он жив.
Вильтар быстро повернулся на стуле и высоко поднял брови от удивления.
— Мой друг жив? Старик, будь осторожнее и помни, о чем ты говоришь.
Зануккио щелкнул губами, глаза его прыгали от радости при виде произведенного им эффекта. Предоставьте ему этих иностранцев, и он прекрасно сумел бы обработать их, — подумал он.
— Ваше сиятельство, я прекрасно знаю, что говорю. Ваш друг не умер, он жив. Мои старые глаза видели его. Он даже находится вне всякой опасности, ваше сиятельство. Я видел его здесь, в Венеции, в саду. И в этом саду он проводил очень весело время, честное слово.
Волнение старика достигло своего апогея. Он лез своей белой бородой почти в самое лицо Вильтара и, переступая с ноги на ногу, захлебываясь, рассказывал все, что знал.
Граф был в Венеции; Зануккио мог даже указать дом, где он находится в данную минуту, — за сто дукатов дверь этого дома может отвориться для них в эту же ночь. Он говорил все это, дрожа от волнения, уверенный в щедрой награде, которая ожидает его; как он мог знать, что происходило в душе Вильтара, сидевшего перед ним? Мог ли он в своей радости предполагать, что Вильтар именно больше всего на свете и старался о том, чтобы судьба его друга оставалась покрытой мраком неизвестности. Старый Зануккио и не подозревал всего этого, а поэтому и не мог себе объяснить внезапную суровость своего господина, бледность, покрывшую его лицо.
— Ты говоришь, старик, что мой друг жив, и ты видел его? Так почему же ты тотчас же не прибежал ко мне? Почему ты не говоришь мне, в каком доме он скрывается? Так вот как ты благодаришь меня за все мои благодеяния? Смотри, берегись, чтобы терпение мое не лопнуло. Я ненавижу сюрпризов, старик, они слишком вредно отзываются на моем слабом здоровье.
Старик был так взволнован, что ничего не замечал, он воображал только, что плохо рассказал все и его не поняли, и поэтому он начал бы свой рассказ сначала, если бы Вильтар не крикнул на него.
— Смотри, старина, я побью тебя!
— Избави Бог, ваше сиятельство. Я хотел вам только сказать, что у меня есть хороший знакомый, лакей, по имени Отто. Это — самый большой сплетник нашего города. За полдуката он готов, кажется, продать черту родную бабушку. А между тем маркиза доверяет ему и держит его у себя в доме. Он — наш друг. Если бы мы пошли теперь к нему, захватив с собой небольшую сумму, он распахнул бы перед нами дверь, и ваше сиятельство очутились бы в доме «Духов». А тогда уже маркизе пришлось бы платить нам за наше молчание. Таким образом мы оба с Отто не остались бы внакладе. Конечно, что касается меня, то я только исполнил свой долг и не хвастаю этим, но вы, наверное, захотите вознаградить меня, ваше сиятельство, за мою верную службу; я вижу это по вашим глазам.
Он говорил совершенно серьезно, и именно этот факт вывел из себя окончательно Вильтара и вызвал его на следующий поступок. Под рукой, около кресла, где он сидел, лежал большой хлыст, он взял его в руки и, обращаясь к Зануккио, сказал:
— Ты поступил очень умно, Зануккио, чрезвычайно умно. Значит, мой друг находится в доме этого лакея, который готов помочь нам в деле похищения моего друга. Так я понял? — говори.
Зануккио удивленно взглянул на него.
— Нет, ваше сиятельство, вы ошиблись: граф находится не в доме лакея, а в доме «Духов», где еще бронзовые двери, на которые я обращал внимание вашего сиятельства.
— Да, теперь я вспоминаю это. Ты уверен в том, что говоришь, старик?
— Я готов поклясться в этом могилами моих предков.
— Ну, в таком случае я удовлетворен этим, Зануккио, совершенно удовлетворен.
С этими словами, насмешливо улыбаясь, вне себя от ярости, Вильтар схватил старика левой рукой, а правой стал наносить ему удар за ударом своим хлыстом. Удары были так сильны, Зануккио кричал так громко, что Моро и его слуги столпились все у лестницы, не решаясь входить в комнату только из страха перед ужасным французом. У Вильтара была действительно сильная рука. Он гонялся за несчастным стариком по всей комнате и, нанося ему удары, приговаривал:
— Мой друг умер, Зануккио, помни это. Он умер, его убили здесь, в Венеции, три дня тому назад. Хорошая ли у тебя память, Зануккио? Я вдолблю тебе это, насколько могу. Мой друг не находится в доме маркизы, он умер. Повторяй за мной, что граф умер, что его нет в том доме.
Старик, выбившись наконец из сил, свалился на пол и, жалобно поднимая руки кверху, проговорил:
— Графа нет больше в живых — он умер!
Жалкая гондола, управляемая полуидиотом-подростком, находящимся в услужении у Зануккио, быстро отделилась от гостиницы «Белого Льва» и направилась прямо к дворцу Бурано.
В гондоле сидел Зануккио, весь избитый, в разорванной одежде, но, по правде говоря, он не питал к своему истязателю такой вражды, как этого можно было бы ожидать. Старик не мог не чувствовать своего рода уважения к своему суровому господину, который ничем не стеснялся, только бы добиться своего. Ввиду этого Зануккио решил пока оставаться у него на службе и предоставить самой судьбе свести счеты. Француз этот был слишком опасен для того, чтобы сразу изменить ему. Кроме того, новость, которую знал Зануккио, могла пригодиться ему и в другом отношении, в мозгу его шевелился план один грандиознее другого. Он не сомневался в том, что найдет кого-нибудь, кто дорого заплатит ему за такую новость; обдумывая все дело, Зануккио вдруг вспомнил про Лоренцо Брешиа и удивился тому, как это раньше ему не приходило в голову обратиться к нему. Старик рассуждал так:
— Маркиза — родственница лорда Брешиа. Он наверное поступит в данном случае так, как надо. Этот француз может устроить так, что повесит их обоих, если они заблаговременно не примут своих мер. Члены совета, конечно, накажут жестоко леди Беатрису за то, что она скрывает в своем доме беглеца — может быть, они даже казнят ее. Она, таким образом, подвергается двойному риску, так как Бонапарту скажут, что молодой человек убит в ее доме, и трусы, конечно, спасая свою шкуру, выдадут ее. Если Лоренцо попадется в ту же ловушку, народ его разорвет на клочки. Поэтому выгоднее всего явиться посредником в этом деле. С молодым человеком можно легко покончить, никто и не узнает об этом, и старику Лоренцо не придется больше дрожать за свою жизнь. Да, надо ехать во дворец Бурано. Эта поездка будет оплачена, по крайней мере, тысячью дукатов.
Рассуждения эти были очень хороши, но результат оказался далеко не тот, которого ждал Зануккио. Как только Зануккио объявил слуге Лоренцо, что приехал от имени леди Беатрисы, как сейчас же был допущен в покои лорда Брешиа. Но каково было его смущение, его ужас, когда он увидел рядом с Лоренцо смеющееся личико Беатрисы, которая с любопытством ждала, что-то скажет человек, явившийся сюда от ее имени! Бедный старик задрожал всем телом, ноги его подкосились и язык прилип к гортани. Лорд Брешиа восседал в своем кресле с видом человека, каждое слово которого оценивается на вес золота. Он сидел и молча смотрел на вошедшего.
— Итак, вас зовут Карл Зануккио, и вы явились от моего имени? — обратилась к старику маркиза, улыбаясь. — Позвольте мне усомниться в последнем, милостивый государь.
— Будь краток, — изрек лорд Брешиа, не меняя своей позы.
Но бедный Зануккио, застигнутый врасплох, совершенно растерялся и нерешительно мялся на одном месте, не зная, что сказать.
— Если ваше сиятельство позволит, — начал он дрожащим голосом, — если вы соблаговолите выслушать меня...
— Мы слушаем тебя, старик. В чем дело?
— Я благодарю вас за вашу снисходительность, ваше сиятельство, я пришел просить...
— В чем же дело, старик? Ведь я велел тебе быть кратким.
— Ваше сиятельство, простите меня ради Бога за мой проклятый язык, но то, что я пришел сказать, можете слышать только вы одни.