Пембертон Макс. Беатриса в Венеции

   — О мой дорогой лорд!
   — Да, да, я сознаю это. На площади собрались десять тысяч народу, и никто не признал меня. Никто не снял своей фуражки передо мной, решительно никто!
   — Однако, до чего они дошли, Лоренцо, но вы, конечно после этого отрясли прах от ног своих?
   — Нет, я не думал о себе, я в эту минуту думал о своей несчастной родине, об этом беспомощном сенате, который мне жалко до глубины души.
   — Да, но все же...
   Она остановилась, не договаривая и перелистывая нетерпеливо рукою какой-то альбом, лежавший на маленьком столике из слоновой кости, рядом с которым она стояла.
   — Но все же, Беатриса?.. — повторил Лоренцо.
   — Я хочу сказать, Лоренцо, что, если народ глух теперь к словам такого мудрого человека, как вы, то все же, может быть, и вы сами в этом отчасти виноваты. Оставим, однако, это. Скажите мне, ведь вы должны все же ответить что-нибудь Бонапарту?
   — Да, мы ответим ему тоже угрозой, ответ должен быть дан не позже восьми часов, начиная от этого часа.
   — Но ведь угрозы, милорд, страшны только тогда, когда сила на стороне угрожающего.
   — По-моему, угрозы — признак мужества, и на это способны только великие и сильные духом люди.
   — Значит, вы приготовились сопротивляться до последней капли крови?
   — Вы не поняли меня, маркиза, ведь я же говорил вам, что на мои слова теперь никто не обращает внимания. Мое мнение теперь не принимается в расчет.
   — Бедный Лоренцо, и вы миритесь с этим?
   — Как я могу мириться или не мириться с этим, если моего мнения даже не спрашивают?
   — Заставьте их слушать себя, Лоренцо!
   — Можно заставить слушаться отдельную личность, Беатриса, но не целый народ, не могу же я взять Венецию за плечи и...
   — Да, милорд, — спокойно сказала она, — возьмите ее за плечи, вот и все.
   — И заставить ее преклонить колени перед Наполеоном, не так ли?
   — Да, конечно, Лоренцо.
   — Слушайте, Беатриса, вы говорите загадками, объясните мне ваши слова.
   Она придвинула стул к стулу и обмакнула перо в чернильницу. Гастон наверху на галерее встал на колени, чтобы лучше расслышать каждое ее слово. Лоренцо тоже нагнулся немного вперед, с жадностью ловя каждый ее жест, каждое слово.
   — Я решу вам эту загадку, Лоренцо. Начнем с Бонапарта. Чего, собственно, он требует?
   — Он требует или вернуть к жизни мертвеца, или казнить живых, способствовавших этой смерти.
   — А каков ваш ответ?
   — Мой ответ, что мы не пророки, чтобы творить чудеса и воскрешать мертвых.
   — Разве ответ этот уже послан, Лоренцо?
   — Нет, но сегодня же еще он полетит на континент, а оттуда с быстротой молнии будет передан в Грац.
   — Я умоляю вас, Лоренцо, задержите этот ответ, ведь он безумен.
   Лоренцо хотел было сказать, что ответ этот продиктован им самим, но вовремя спохватился и ничего Не сказал. Беатриса, со своей стороны, слегка покраснела и старалась не смотреть на него. Она рисковала в эту минуту так много, что руки ее тряслись, и она не могла быть спокойна, как всегда.
   — Это — безумный ответ, — продолжала она, — и если бы в Венеции нашелся хоть один умный человек, он восстал бы против него. Так я думаю, по крайней мере, Лоренцо. Вы говорите, что только пророк может сотворить это чудо. У меня как раз есть такой пророк: он в этой комнате.
   Лоренцо полуобернулся назад, чтобы посмотреть, нет ли действительно кого-нибудь в комнате, кроме них, но, убедившись, что никого нет, и увидев собственное отражение в зеркале, он почувствовал себя очень польщенным и милостиво улыбнулся.
   — Этим человеком вы считаете меня, Беатриса? — спросил он.
   — Да, этот человек — вы.
   — Вы думаете, что я могу воскрешать мертвых?
   — Нет, не то, вы только можете доказать, что мертвый — жив.
   — Говорите яснее, Беатриса. Я слушаю вас, но не понимаю.
   — В таком случае буду говорить яснее. Гастон де Жоаез умер — вы уверены в этом?
   — Я боюсь, что это действительно так.
   — А между тем, если бы Гастон де Жоаез покинул вот этот дом с пропуском, подписанным вами, разве это не было бы ответом, требуемым Бонапартом?
   Он слушал ее с удивлением, но не понимал ее.
   — Но ведь Гастон де Жоаез умер, — проговорил он нерешительно.
   — Вы вернете его к жизни, Лоренцо. Выслушайте меня. У меня в услужении есть один юноша, очень похожий лицом на убитого графа. Он предан мне, скромен и исполнителен. С пропуском, подписанным вами, он сегодня же ночью мог бы уже быть на континенте, а копия с этого пропуска будет доставлена нашим посланником Бонапарту. Стража Маэстрэ будет в этом деле нашей свидетельницей. Мы объявим у нас при дворе, что имели свои особые причины, по которым пощадили жизнь этого графа. Вы должны будете в данном случае взять, конечно, инициативу на себя, так как на меня, как на женщину, может пасть еще какая-нибудь тень. Вам же это принесет только честь и славу, и те, которые готовы были растерзать вас за это неделю тому назад, будут теперь целовать ваши ноги. Вот в чем состоит мое чудо, Лоренцо.
   Она рассмеялась нервным смехом, который ясно выдавал ее волнение, но Лоренцо ничего не замечал и сидел, как окаменелый от удивления; когда он наконец понял всю смелость ее плана, он забыл свое величие, встал с места и поцеловал с почтением ее руку.
   — Я спасу свою родину, — сказал он. — Велите привести сюда нашего француза.
   — Прежде подпишите бумагу, Лоренцо, пропуск в Грац.
   Он подписал пропуск, дрожа от волнения.
   — Я раздавлю их всех силою своего ума, — сказал он торжественно. — Позовите юношу, я растолкую ему, что делать, и затем награжу его, как подобает.
   — Он не нуждается ни в каких наградах, — сказала она.
   — Глупости, не родился еще человек, который не нуждался бы в награде.
   Призвали Гастона, и старик, который всего только два раза, да и то мельком, видал графа де Жоаеза, — конечно, не узнал его и принял его очень благосклонно и приветливо.
   — Вы готовы оказать важную услугу маркизе? — спросил он.
   — Да, я рад служить маркизе, — ответил Гастон. В душе он до сих пор не мог оправиться от удивления: так поразил его факт, что глупость может скрываться под такой благообразной наружностью, как у Лоренцо.
   — Вы возьмете этот пропуск, — сказал лорд, — и поедете в Грац, а затем проберетесь во Флоренцию, молодой человек. Помните, что вы это делаете для блага маркизы.
   — Я понимаю это, милорд.
   — Она рассчитывает на вашу преданность, а я на вашу благодарность, так как я дам вам сто дукатов.
   — Мне ничего не надо, довольно и того, что я могу служить маркизе.
   — Тем не менее, вы найдете эти деньги в вашем кошельке, — в наши дни нельзя путешествовать без денег. Я вполне доверяю вашей преданности, которая должна спасти две страны от неприятности.
   — Вы можете смело рассчитывать на меня, милорд.
   — В таком случае не теряйте времени, я буду ждать от вас известия из Маэстрэ на рассвете.
   — Обещаю вам исполнить в точности ваше поручение.
   Молодой человек поклонился и вышел. Лоренцо не чувствуя под собою ног от радости, сел в свою гондолу и вернулся к себе во дворец.
   «Они будут целовать мои ноги», — говорил он себе с восторгом.

X.

   Гастон окончил все свои приготовления к предстоящему путешествию с тем, чтобы покинуть дом «духов» еще до ужина. Он с удовольствием думал о том что снова вернется к своей обычной жизни, исполненной опасности и постоянных тревог, но в то же время не мог отделаться от грустного чувства ответственности за то, что ради него произошло в этом доме; сердце его болело при мысли о разлуке с Беатрисой и он старался по возможности оттянуть последнюю минуту прощания. До сих пор он всегда очень легко относился ко всем своим победам и увлечениям, но на этот раз он чувствовал, что никогда не изгладится из его души память о той, которая наполняла теперь все его мысли. Он ясно сознавал, что не только ее красивая наружность, но главным образом ее ум окончательно обворожили его. Он прекрасно понимал, что Беатриса тоже любит его и даже ради него готова была бы покинуть все и идти за ним, куда он велит. Но от этого поступка его удерживало самолюбие, так как не мог же он забыть, как много надежд возлагал на него Бонапарт и как много ждала от него Французская республика. Да кроме того, какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что все равно Венеция падет несколько недель спустя, и тогда, может быть, ему удастся отблагодарить как следует за оказанную ему услугу.
   Но, как ни хороши были все эти рассуждения, как ни логичны они были. Гастон все же не мог расстаться с комнатой, в которой он прожил целую неделю, с комнатой, где все ему говорило о нежной заботливости к нему хозяйки дома. Он любовно дотрагивался до вещей, которые она когда-либо брала в руки, и думал о том, что ему приходится покидать этот дом как раз в такое время, когда каждая вещица в нем с тал ему дорога. Он вспоминал садик, где гулял с ней, он смотрел из окна на фонтан, около которого увидел ее здесь в первый раз, он глядел на кусты белых роз, поминавших ему о ней, и на сердце его становилось все тяжелее, он медлил со своим отъездом и оттягивал минуту расставания.
   Как умна была Беатриса, как ловко она провела этого дурака Лоренцо и заставила его плясать под свою дудку. Прислушиваясь к ее словам, пока она говорила со стариком, Гастон отчасти извинял его уступчивость, так как понимал, что нелегко ответить отказом и сохранить душевное равновесие в то время, как она убеждает в чем-нибудь своим ласковым, волшебным голосом. Ведь в данном случае он во многом походил и сам на Лоренцо, так как согласился играть роль навязанную ему ею. Он оказался ее слугою Бернадином, преданный ей, а разве этого не было так на самом деле? Да, конечно, разве в этом можно было сомневаться? Разве можно было пользоваться доверием Беатрисы и не быть преданным ей? Он обдумывал все это, а время шло, и настал наконец час ужина. Он отправился в комнаты Беатрисы и поужинал с ней, а после ужина явился Джиованни и доложил, что гондола ждет у дверей, и все уже готово для путешествия на континент. Как бы по обоюдному согласию, оба они до сих пор ни словом не обмолвились о близкой разлуке, а теперь говорить уже было некогда, пора было расставаться. Все это время Беатриса старалась быть веселой и развязной. Одетая в белое бархатное платье, с белыми розами в волосах и крупной ниткой гранатов на белоснежной шее, она не переставала весело болтать и рассказывала разные смешные эпизоды из времени своего девичества и кратковременного замужества. Гастон тоже казался очень оживленным и с удовольствием говорил о том, как он рад, что снова очутится на континенте, снова увидит своих друзей и Бонапарта. Беатриса смотрела на него задумчивыми глазами и, наконец, улыбаясь сказала:
   — Как я завидую вам, через два часа вы уже будете по дороге в Падуа, и вы настолько честны, что открыто высказываете свою радость по этому поводу: честность — большая заслуга в наше смутное и тяжелое время.
   Они были в это время одни в комнате. Он подошел к ней, положил свою руку на ее маленькую ручку и сказал, глядя ей прямо в глаза:
   — Я в данную минуту не совсем искренен и честен, Беатриса. Я ничего не упомянул о том, что смущает меня глубоко. Мне надо так много сказать вам, спросить вас о многом, а между тем...
   — Гондола уже ждет у дверей, — ответила она, принужденно улыбаясь.
   — Я знаю это, Беатриса. Целый день слово «пора», «пора» звучало у меня в ушах, и, тем не менее, я старался гнать от себя мысль о близкой разлуке. Вы не можете понять этого, вы не поверите тому, что я рад, что еду, и в то же время хотел бы остаться здесь. Если бы вы были на моем месте, ваша умная головка наверное бы не мучилась такими сомнениями, как моя. Вы решили бы дело сразу и думали бы только о том, что надо ехать, а все остальные личные чувства и мысли вы заставили бы замолчать в себе, в этом сила вашего характера. У меня же наоборот, вечно происходит колебание между чувством долга и моими личными чувствами. Но я стараюсь все же поступить так, как следует, и я уверен, что вы не осудите меня за это.
   Беатриса крепко пожала ему руку, и на минуту покрасневшие веки скрыли взор ее глаз от него.
   — Я понимаю вас, но я хотела бы спросить, вполне ли вы уверены...
   — В чем, Беатриса?
   — В моем чувстве к вам?
   — Я стараюсь быть уверенным в этом. Мне кажется, что я действительно могу быть уверенным в вашем расположении ко мне. Когда я вернусь в Венецию...
   — Разве об этом надо еще говорить, Гастон!
   — Да, надо, я уверен, что, вернувшись сюда, я буду в состоянии отплатить вам за все заботы обо мне. Ничто не в состоянии изменить тот факт, что я считаю вас своим самым дорогим, самым близким другом. Мысль о вас будет наполнять мою душу днем и ночью. Я должен сказать вам, Беатриса, что я люблю вас. До сих пор я еще никого никогда не любил. Но вы не похожи ни на одну из тех женщин, которых я знал, вы заставляете меня говорить то, что собственно надо было отложить до поры до времени, но я не в состоянии молчать теперь. — Он действительно не собирался говорить этого, но ее присутствие, ее грустное личико лишили его последнего самообладания, и из души его вырвался целый поток красноречивых признаний и уверений любви. Она слушала его молча, с разгоревшимися щеками, слегка отвернувшись от него.
   — Я не могу запретить говорить это, Гастон, — сказала она наконец, после долгого молчания, — если вы любите меня, уезжайте сегодня же из Венеции и отправляйтесь к Бонапарту, и помните, Гастон, о моем народе, о моем городе, которые так дороги моему сердцу, этого я вправе требовать от вас.
   — Я пойду, — сказал он, — постараюсь оправдать ваше доверие ко мне.
   Она обернулась к нему с сияющим личиком, он наклонился и поцеловал ее руки, и в эту минуту он убедился, что она любит его не менее своей родины, которой она была так предана. Когда Джиованни вернулся, чтобы напомнить, что время уходит и пора ехать, он увидел их стоящими рука в руке и забывшими, по-видимому, все на свете, кроме своей любви. Застигнутые врасплох, они видимо, смутились, и Гастон заторопился сказать:
   — Теперь в Грац — полечу туда, как птица!
   — Бог да хранит вас, друг мой, — напутствовала она его.
   Ночь была тихая и безветренная, ярко-золотистая луна бросала целые снопы света на темные воды каналов. Несмотря на поздний час, в кафе повсюду еще светились огни, и в то время, как гондола тихо и бесшумно скользила вдоль каменных домов, Лоренцо мог видеть все происходящее в этих освещенных окнах и убедиться лично в том, что даже и теперь еще венецианцы думали только о веселии и развлечениях. Гастон невольно глубоко задумался над тем, стоит ли этот город того, чтобы его спасти, да, кроме того, в душу его закралось сомнение, в силах ли он вообще сделать это. Неужели действительно для Бонапарта так важно, жив он или умер, что в зависимость от этого он поставит неприкосновенность города или его полное разрушение. Однако сомнения эти недолго волновали Гастона, он дал слово Беатрисе сделать все, чтобы спасти ее родной город, и он исполнит это слово, насколько от него зависит. Он расскажет всю правду Бонапарту, и тот, тронутый подвигом Беатрисы, сжалится над этим несчастным городом и пошлет Гастона возвестить ему это. Гастон представлял себя уже в ту минуту, когда от него будет зависеть жизнь и безопасность Беатрисы, как он будет нежен и кроток с нею, как она будет благодарить за все, что он сделает для нее и для ее города. Но для того, чтобы достигнуть всего этого, ему предстояло еще совершить длинное путешествие, предстояло предстать перед лицом самого Бонапарта, и он думал об этом с удовольствием, весь охваченный стремлением к деятельности, он уже слышал голос Бонапарта, говорившего с ним, он уже придумывал ответы, которые даст ему на все его вопросы, как вдруг голос Джиованни вывел его из задумчивости.
   — Ваше сиятельство, — сказал он, — вы заметили уже, что за нами следят?
   — Как следят? Что вы хотите сказать этим, Джиованни Галла?
   — От самого моста св. Франциска за нами все время следует гондола с двумя белыми фонарями и одним красным.
   Гастон высунул голову из окна гондолы и убедился, что юноша говорит правду.
   — Вы узнаете эту лодку? — спросил он Джиованни.
   — Нет, не узнаю, таких лодок в Венеции целые тысячи.
   — Значит, эта лодка не из вашего дома?
   — Нет, не из нашего: у нас над белыми фонарями висят зеленые.
   — Не полицейская ли лодка? — На ней никогда не бывает фонарей, если она выслеживает кого-нибудь.
   Гастон рассмеялся и удобнее расположился на своих подушках.
   Они выехали теперь на открытую лагуну и огни островов казались далекими звездочками. Гондол кругом уже почти не было, и поэтому каждый всплеск, производимый веслом, раздавался гулко и ясно в ночном воздухе. Далеко впереди опять виднелись огни — это был уже Маэстрэ, там начинался континент. Местность вокруг была пустынная, как раз очень удобная для ночного нападения. Гастон прекрасно сознавал это, а между тем сам был безоружен, так как все его оружие и гусарская форма лежали в чемодане на корме.
   — Что вы думаете об этом, Джиованни? — спросил он. — Почему за нами следят?
   — Я не могу знать, в чем дело, ваше сиятельство, особенно если даже вы сами не знаете, что это.
   — Ничего не знаю, Джиованни, но, во всяком случае, грабить меня не стоит, так как у меня ничего нет.
   — Не говорите, ваше сиятельство, в Венеции бывают и такие люди, которые готовы взять у бедняка последнее. Но я не думаю, чтобы дело шло о грабеже. Господа воры никогда не грабят на воде, вернее, что у вас есть враги, ваше сиятельство.
   — Конечно есть, Джиованни, по крайней мере, надеюсь на это. Какая же это жизнь, если даже и врагов нет? Пожалуйста, откройте мой чемодан и достаньте мне мою шпагу. Я, правда, давно не упражнялся с ней, но все же, надеюсь, сумею дорого продать свою жизнь. Вы, как я вижу, тоже вооружены, Джиованни.
   — У меня только кинжал, я скорее расстался бы с рубашкой, чем с кинжалом, ваше сиятельство.
   Гастон рассмеялся и, получив свою шпагу, со вздохом стал рассматривать ее, так как она оказалась покрытой ржавчиной. Между тем гондолы быстро неслись вперед, между ними завязалось ожесточенное соревнование, и гондольеры обменивались громкими криками и ругательствами, столь свойственными их ремеслу, но очень неприятными для постороннего слуха. Состязание это было настолько интересное, что Гастон забыл про опасность и увлекся представлявшейся ему картиной, подбадривая своего гондольера одобрительными восклицаниями. Потом ему вдруг пришло в голову, зачем, собственно говоря, они стараются уйти от гондолы, и не лучше ли остановиться и узнать, в чем дело, но Джиованни и слышать не хотел об этом и то и дело подгонял гондольера, и долгое время благодаря этому расстояние между двумя гондолами оставалось все то же, пока наконец Джиованни не воскликнул с восторгом:
   — Посмотрите, ваше сиятельство, они, кажется, отстают немного, значит, мы все-таки доберемся до Маэстрэ.
   — Вы хотели бы, чтобы мы непременно добрались до него, Джиованни? — спросил Гастон.
   — Да, хотел бы этого не меньше вашего, вероятно.
   — Ну, я об этом вовсе не особенно забочусь.
   Лицо юноши сразу стало серьезным.
   — Но ведь от вашей безопасности зависит честь моей госпожи?..
   — Ах, да, ты и об этом помнишь, мой друг!
   — Еще бы, разве могло быть иначе? Если вы не доедете до Маэстрэ, вы не исполните слова, данного моей госпоже.
   — Да, но ведь этого никто не узнает!
   — Не говорите этого, синьор, ее жизнь, может быть, зависит от ваших поступков.
   — Ее жизнь?
   — Да, ее жизнь, помните об этом, ваше сиятельство, так как она доверилась вам.
   Гастон подумал немного, потом сказал:
   — Вы — честный человек. Я доберусь до Маэстрэ, даже если бы мне пришлось сделать это вплавь. Мы все еще опережаем их?
   — Да, значительно. Они очень отстали.
   — В таком случае, можно будет убрать эти игрушки.
   Он, улыбаясь, указал на свою шпагу, но юноша ничего не ответил ему. В эту секунду раздался выстрел, и гулкое эхо его пронеслось над тихой водной поверхностью. Раздался второй выстрел, и на этот раз более удачно, так как пуля пробила деревянную стенку каюты и разбила фонарь на корме. Гастон тоже стал серьезен: он только теперь понял, что ему грозила действительная опасность.
   — Ваш кинжал недостаточно длинен, мой друг Джиованни, лучше будет подождать их.
   — Ваше сиятельство, вы забываете Маэстрэ.
   — Нисколько, только я не желаю добираться туда вплавь.
   — Во всяком случае, мы ради моей госпожи обязаны уже продвигаться вперед.
   — Ваш гондольер думает, кажется, иначе: посмотрите, он решил почить на своих лаврах.
   — Нет, ваше сиятельство, но он сбился с фарватера. Боже мой, мы, кажется, пристаем к берегу.
   Он встал и начал пробираться к носу гондолы... и так велика была его преданность своей госпоже, что крупные слезы показались у него на глазах. Гондольер, спасаясь за стеной каюты от выстрелов, нечаянно причалил к берегу, и теперь спасения уже не было. Преследователи настигли их, и уже другой гондольер бросился на первого и повалил его в воду, где и старался придушить его. Гастон выскочил из каюты и с удивлением смотрел на происходившую перед ним сцену. Затем, ни минуты не медля, он быстро бросился на противника своего гондольера и проткнул его своей шпагой, несчастный, вероятно, тут же простился бы с жизнью, если бы в это время не раздался в темноте громкий голос, воскликнувший:
   — Гастон, Гастон, черт вас возьми, что вы там делаете?
   Узнав этот знакомый голос, Гастон рассмеялся так громко, что его, вероятно, было слышно в отдаленном Мурано.
   — Жозеф Вильтар, это ты? — воскликнул он.
   — Да, я, вы удирали от меня, как пират с добычей. Послушай, Гастон, ведь генерал посмеется потом над тобой.
   — Пусть смеется, ведь ты чуть было не убил моего гондольера, Вильтар.
   — Ну, гондольеров много в Венеции, дай ему дукат, и он утешится. А вот моего малого, кажется, придется лечить. Давай деньги на лечение.
   — Я пришлю их тебе из Маэстрэ!
   Вильтар рассмеялся.
   — Разве ты направился в Маэстрэ, Гастон?
   — Да, почему бы и нет?
   — Потому что генерал приказал тебе оставаться в Венеции.
   — Генерал?
   — Да, вот тебе письменный приказ его.
   — Но послушай, я должен ехать, это вопрос чести.
   — Мы поговорим об этом позже. Я уверен, что мне удастся удовлетворить тебя вполне. Никогда не следует ослушиваться приказаний генерала. Пойдем теперь ко мне и поговорим об этом. Тебе незачем бояться за своих друзей в доме «Духов», Гастон, я уж позабочусь о них.
   Он протянул руку и хотел помочь Гастону выйти из его гондолы, но в эту минуту Джиованни дотронулся до руки графа и взглянул ему с упреком прямо в глаза. Граф остановился в нерешительности, не зная, как быть, и наконец спросил недоверчиво:
   — Но если генерал прислал мне этот приказ, значит, он знает, что я жив?
   — Конечно, знает, — ответил Вильтар, не задумываясь прибегнуть ко лжи, лишь бы достигнуть своей цели. — Но фарс этот длится и без того довольно долго, едем со мной назад, и я объясню тебе, как ты можешь услужить своим друзьям. Ты совершенно прав, что думаешь о них, но верь мне, в сущности, это довольно бесполезно. Ведь главное все же — приказ Бонапарта, ты должен исполнить его.
   Джиованни опять тронул Гастона за рукав и сказал ему с упреком:
   — Ваше сиятельство, поезжайте в Маэстрэ, вы обещали это моей госпоже.
   — Но ведь вы же слышали, Джиованни, что в этом больше нет никакой надобности?
   — Честь и данное слово прежде всего, сударь, к тому же я не доверяю этому человеку.
   — Вы ничего не понимаете в этом, Джиованни. Возвращайтесь домой и скажите, что мне теперь не надо ездить в Маэстрэ. Если же окажется, что генерал Бонапарт не знает о том, что я жив, я сейчас же поеду к нему.
   — Но ведь в это время госпожа моя может пострадать из-за вас, ваше сиятельство!
   — Послушайте, Джиованни, я позволю себе отрубить руку раньше, чем допущу, чтобы маркизе Беатрисе причинили хоть малейшее зло.
   — Иди, иди, — кричал Вильтар из другой гондолы. — В чем дело, граф? Не беспокойся о своих людях! Они сами позаботятся о себе. Чего ты медлишь еще?
   — Я не медлю, я уже иду, Вильтар!
   Он протянул юноше руку и крепко пожал ее, как бы извиняясь перед ним за свой поступок.
   — Не бойтесь ничего, вы в скором времени получите добрые вести обо мне, — сказал он.
   Но Джиованни ничего не ответил, только крупные слезы навернулись у него на глазах.

XI.

   На третий день после отъезда Гастона Беатриса отправилась, как всегда, к ранней обедне в собор, она встала опять на то же место, где впервые увидела любимого человека, и, сама не зная почему, бросила на пол белую розу, хотя на этот раз некому было поднимать ее, и она увяла, растоптанная чужими ногами. Беатриса не могла дать себе отчета, почему она сделала это, она просто чувствовала безотчетное стремление хоть этим помянуть прежнее, в душе при этом она невольно подумала: как эта роза растоптана ногами посторонних лиц, так и моя любовь, наверное, погибнет в самом расцвете.
   Она была настолько умная женщина, что не могла не понимать человека, ради которого она пожертвовала так много и ради которого ей еще, может быть, предстояло выстрадать даже еще больше. Она понимала, что Гастона подкупила жалость к ней, а, может быть, и ее красота, а на самом деле он оставался таким же свободным и независимым, как и до первой их встречи. Галантный, вежливый, любитель приключений, он еще не научился любить как следует ни одну женщину. Беатриса не скрывала от себя, что та, которая сумеет пробудить в его сердце истинную любовь, — пробудит в нем и все лучшие, дремавшие еще в его душе чувства, но будет ли она этой счастливицей или кто-нибудь другой, этого она не знала и даже боялась задумываться над этим. Она осторожно опустила на пол свою белую розу и подумала о том, что на кусте вскоре распустится другая такая же роза, подобно тому, как и для нее начнется теперь другая жизнь, еще не известная ей.