Страница:
Той осенью дети доктора Боткина – девятнадцатилетняя Татьяна и семнадцатилетний Глеб – приехали в Тобольск и стали жить вместе с отцом в отведенном ему помещении в Корниловском доме. Однако когда они попросили разрешения посетить великих княжон и цесаревича, им было отказано под тем предлогом, что они не относились к числу приближенных и их никогда не приглашали во дворец {55}. Из окон Корниловского дома Глеб и Татьяна могли только случайно и лишь мельком увидеть узников, однако Боткин изобрел оригинальный способ развлечь младшее поколение Романовых. Будучи одаренным художником, Глеб создал аллегорическую повесть о группе благородных животных, которым выпало жить в пору революции, и иллюстрировал ее очаровательными рисунками. Затем он отдавал свою работу отцу, а тот тайком ее проносил в дом губернатора с тем, чтобы показать Анастасии и Алексею; последние высказывали свои соображения о дальнейшем развитии сюжета, и доктор Боткин передавал их своему сыну {56}.
Прошла зима. Анастасия, как писала ее мать, к этому времени стала «очень толстой», и даже в свои шестнадцать лет она имела рост чуть выше пяти футов (чуть выше 152,5 см) {57}. Кобылинский считал ее «физически слишком развитой для своего возраста…. тучной и малорослой, даже слишком тучной для ее роста», а Гиббс находил Анастасию «лишенной грации» и довольно зло утверждал, что «если бы ей подрасти и похудеть, она могла бы стать самой хорошенькой из всего семейства» {58}.
Дни протекали за днями, одинаковые и однообразные. Чтобы преодолеть скуку, Жильяр и Гиббс ставили небольшие пьесы, их разыгрывали Мария, Анастасия и Алексей, чтобы как-то развлечь своих родителей и всех домашних, которые поехали с ними в изгнание. В один из вечеров ставилась английская комедия-водевиль с названием Packing up, и в этой пьесе Анастасия играла главную мужскую роль. Она, как всегда, получала огромное удовольствие от внимания зрителей и вкладывала всю душу в постановку, до тех пор, пока она в конце спектакля повернулась так резко, что полы домашнего халата ее героя взлетели вверх, открыв взору присутствующих «крепкие ноги и зад, обтянутые шерстяным трикотажным егеровским бельем императора», как вспоминал об этом Гиббс. Зрители заходились в хохоте, тогда как Анастасия, не имевшая никакого представления о том, что случилось, замерла на импровизированной сцене с выражением полного непонимания на лице {59}.
А смех в Тобольске становился все более и более необходимым, потому что будущее узников становилось все более и более неопределенным В ноябре большевистская Октябрьская революция, которая сместила Временное правительство, положила конец тому довольно мягкому обращению, что до тех пор проявлялось в отношении Романовых. В течение последовавших месяцев были введены дополнительные ограничения, в том числе и на личную свободу: новая и гораздо более решительно настроенная стража пришла на смену старому составу солдат, что несли охрану до них и относились к своим узникам с дружелюбием, а заключенным было отказано в праве посещать церковные службы. Денег тоже не стало хватать: вместе с падением власти Керенского прекратились и финансовые поступления из государственной казны и на содержание заключенных, и для выплат солдатам, охраняющим их {60}. К весне 1918 года семье Романовых был предоставлен обычный солдатский паек. Яйца, масло и кофе ушли из их рациона, хотя время от времени сочувствующие жители города передавали им корзинки с провизией {61}. Обед теперь, как его описывал Жильяр без малейшего намека на иронию, «состоял из двух блюд, и такое положение вещей трудно было выносить тем, кто с рождения вел совершенно иной образ жизни» {62}. Хотя семейство Романовых владело несметными богатствами в виде драгоценностей, которые они тайно взяли с собой в ссылку, – их хватило бы, чтобы подкупить целые полки солдат и спастись бегством, – но недальновидность, поразительная неспособность распознать силы, что поднимаются и выстраиваются против них и, что важнее всего, подход к жизни с позиций веры в неотвратимость судьбы – все это слилось в поразительное настроение готовности покориться неизбежному. С окончанием зимы и наступлением весны пленники стали перешептываться, обсуждая возможные варианты спасения и мечтая о мире свободы, который раскинулся за сибирскими равнинами, все еще скованными морозом.
В конце апреля в Тобольск приехал Василий Яковлев, новый командир из Москвы, и он привез с собой новые тревоги. Освободив Кобылинского от возложенных на него обязанностей, Яковлев сообщил, что он прибыл с задачей немедленно вывезти семью Романовых из Тобольска, но при этом отказался назвать место, в которое им назначено прибыть. Однако плохое состояние здоровья цесаревича Алексея стало преградой неотложному выполнению задания, порученного Яковлеву: он увидел, что тринадцатилетний мальчик прикован к постели сильным внутренним кровоизлиянием и что перевозить его не представляется возможным. Когда этот комиссар стал настаивать на том, чтобы вывезти, как это планировалось, Николая II, Александре пришлось выбирать между мужем и больным сыном; после ужасной ночи, которую вся семья провела в слезах, император и императрица вместе с Марией и небольшим количеством слуг приняли решение ехать вместе с Яковлевым, а остальные должны будут последовать за ними, как только поправится Алексей. Перед самым рассветом утра 26 апреля Ольга, Татьяна и Анастасия стояли на ступенях губернаторского дома, «три человеческих фигуры в серых одеждах, – такими их видела Татьяна Боткина из своего окна, – которые долго смотрели куда-то вдаль», пока повозки, в которых сидели их родители и сестра, не растворились в предутреннем сумраке {63}.
4
Прошла зима. Анастасия, как писала ее мать, к этому времени стала «очень толстой», и даже в свои шестнадцать лет она имела рост чуть выше пяти футов (чуть выше 152,5 см) {57}. Кобылинский считал ее «физически слишком развитой для своего возраста…. тучной и малорослой, даже слишком тучной для ее роста», а Гиббс находил Анастасию «лишенной грации» и довольно зло утверждал, что «если бы ей подрасти и похудеть, она могла бы стать самой хорошенькой из всего семейства» {58}.
Дни протекали за днями, одинаковые и однообразные. Чтобы преодолеть скуку, Жильяр и Гиббс ставили небольшие пьесы, их разыгрывали Мария, Анастасия и Алексей, чтобы как-то развлечь своих родителей и всех домашних, которые поехали с ними в изгнание. В один из вечеров ставилась английская комедия-водевиль с названием Packing up, и в этой пьесе Анастасия играла главную мужскую роль. Она, как всегда, получала огромное удовольствие от внимания зрителей и вкладывала всю душу в постановку, до тех пор, пока она в конце спектакля повернулась так резко, что полы домашнего халата ее героя взлетели вверх, открыв взору присутствующих «крепкие ноги и зад, обтянутые шерстяным трикотажным егеровским бельем императора», как вспоминал об этом Гиббс. Зрители заходились в хохоте, тогда как Анастасия, не имевшая никакого представления о том, что случилось, замерла на импровизированной сцене с выражением полного непонимания на лице {59}.
А смех в Тобольске становился все более и более необходимым, потому что будущее узников становилось все более и более неопределенным В ноябре большевистская Октябрьская революция, которая сместила Временное правительство, положила конец тому довольно мягкому обращению, что до тех пор проявлялось в отношении Романовых. В течение последовавших месяцев были введены дополнительные ограничения, в том числе и на личную свободу: новая и гораздо более решительно настроенная стража пришла на смену старому составу солдат, что несли охрану до них и относились к своим узникам с дружелюбием, а заключенным было отказано в праве посещать церковные службы. Денег тоже не стало хватать: вместе с падением власти Керенского прекратились и финансовые поступления из государственной казны и на содержание заключенных, и для выплат солдатам, охраняющим их {60}. К весне 1918 года семье Романовых был предоставлен обычный солдатский паек. Яйца, масло и кофе ушли из их рациона, хотя время от времени сочувствующие жители города передавали им корзинки с провизией {61}. Обед теперь, как его описывал Жильяр без малейшего намека на иронию, «состоял из двух блюд, и такое положение вещей трудно было выносить тем, кто с рождения вел совершенно иной образ жизни» {62}. Хотя семейство Романовых владело несметными богатствами в виде драгоценностей, которые они тайно взяли с собой в ссылку, – их хватило бы, чтобы подкупить целые полки солдат и спастись бегством, – но недальновидность, поразительная неспособность распознать силы, что поднимаются и выстраиваются против них и, что важнее всего, подход к жизни с позиций веры в неотвратимость судьбы – все это слилось в поразительное настроение готовности покориться неизбежному. С окончанием зимы и наступлением весны пленники стали перешептываться, обсуждая возможные варианты спасения и мечтая о мире свободы, который раскинулся за сибирскими равнинами, все еще скованными морозом.
В конце апреля в Тобольск приехал Василий Яковлев, новый командир из Москвы, и он привез с собой новые тревоги. Освободив Кобылинского от возложенных на него обязанностей, Яковлев сообщил, что он прибыл с задачей немедленно вывезти семью Романовых из Тобольска, но при этом отказался назвать место, в которое им назначено прибыть. Однако плохое состояние здоровья цесаревича Алексея стало преградой неотложному выполнению задания, порученного Яковлеву: он увидел, что тринадцатилетний мальчик прикован к постели сильным внутренним кровоизлиянием и что перевозить его не представляется возможным. Когда этот комиссар стал настаивать на том, чтобы вывезти, как это планировалось, Николая II, Александре пришлось выбирать между мужем и больным сыном; после ужасной ночи, которую вся семья провела в слезах, император и императрица вместе с Марией и небольшим количеством слуг приняли решение ехать вместе с Яковлевым, а остальные должны будут последовать за ними, как только поправится Алексей. Перед самым рассветом утра 26 апреля Ольга, Татьяна и Анастасия стояли на ступенях губернаторского дома, «три человеческих фигуры в серых одеждах, – такими их видела Татьяна Боткина из своего окна, – которые долго смотрели куда-то вдаль», пока повозки, в которых сидели их родители и сестра, не растворились в предутреннем сумраке {63}.
4
«Я и думать не мог, что мне не суждено будет увидеть их снова»
Напуганные, покинутые и не имеющие представления ни о том, почему какой-то никому не ведомый Яковлев увез родителей и сестру, ни о том, куда те были отправлены, три великие княжны и их брат остались в Тобольске в состоянии неведения и ожидания любых известий. «Смертная тоска, – вспоминает Алексей Волков, старший камердинер в покоях императрицы Александры, – воцарилась в доме губернатора» {1}. Высказывались предположения, что царя должны были отвезти в Москву, поэтому все в Тобольске были удивлены и встревожены, узнав, что поезд Яковлева был направлен в город Екатеринбург, промышленный центр и оплот большевиков на Урале {2}. В этом городе император, императ-рица, их дочь, а также прислуга были заключены под стражу в доме, реквизированном у местного богача. «Мы были так ужасно рады получить эту новость, – писала Анастасия своей сестре Марии в Екатеринбург, – мы продолжали делиться нашими впечатлениями! Прости меня за то, что пишу так коряво, я просто такая глупая… В своих мыслях я всегда с вами. Здесь так ужасно печально и одиноко. Я просто не знаю, что делать. Бог нам помогает, и он не оставит нас… Мы качались на качелях, все произошло быстро, я тогда буквально чуть не умерла со смеху, падение было просто изумительным! Правда! Вчера я так много раз рассказывала сестрам о моем падении, что они уже сыты по горло моими рассказами, но могу я продолжать их бесчисленное количество раз, жаль больше некому слушать… На самом деле у меня уже накопилось столько всего, что нужно рассказать тебе… Конечно же, я прошу меня извинить за такое неуклюжее письмо, но ты ведь поймешь, что мои мысли мчатся вскачь, и я не успеваю записать все. Я просто хватаюсь за все, что приходит ко мне в голову» {3}.
Было еще одно письмо, оно было написано Анной Демидовой, камеристкой императрицы Александры, которая поехала вместе с ней в Екатеринбург, но диктовала его сама Александра. Хотя императрица не могла распространяться о той новой обстановке, в которой они оказались здесь, тем не менее она предупредила своих дочерей, что по прибытии сюда все их имущество было подвергнуто обыску, даже их «аптечка». {4} Это было кодовое слово, оно означало, что великим княжнам следует получше спрятать свои драгоценности. Чтобы обмануть большевиков, девушки, призвав на помощь Александру Теглеву, провели несколько дней, аккуратно зашивая бриллианты, нитки жемчуга и другие драгоценности в подкладку нижнего белья, в ленты шляп, в пояса платьев и под обтянутые сутажом и набитые ватой пуговицы {5}.
Обеспокоенные тем, что какие-нибудь монархистские организации будут пытаться освободить младших Романовых, что остались в Тобольске, расположенный в Екатеринбурге Реввоенсовет Урала направил сюда подразделение верных большевикам солдат, чтобы они оцепили губернаторский дом и усилили охрану узников, находящихся в нем {6}. Вместе с этими солдатами прибыл и новый комиссар большевиков, которого звали Николай Родионов – желчный и злой человек. Он находил особое удовольствие, придираясь по мелочам к заключенным, а также и в унизительных ежедневных перекличках, на которых великие княжны были обязаны присутствовать и отвечать на названные имя и фамилию, «как если бы они сами были какими-то предметами инвентаря», – вспоминала Теглева {7}. Однажды «вооруженный до зубов» Родионов отвел Алексея Волкова в сторону и заявил: «Скажи молодым дамам, что им не позволено закрывать по ночам двери в свою спальню». Волков хотел было поспорить с комиссаром, но это не дало результата: солдаты большевиков свободно передвигались по всему дому {8}.
За день до назначенного отъезда заключенных Татьяна Боткина добилась встречи с Родионовым. Ее отец сопровождал Николая и Александру на их пути в Екатеринбург, он вместе с ними находился в заключении, и Татьяна хотела знать, не могут ли она и ее брат Глеб присоединиться к отцу. На первых порах Родионов пытался отговорить ее от этого намерения, утверждая, что им лучше остаться в Тобольске; когда же Татьяна стала настаивать, комиссар предупредил ее, что по приезде в Екатеринбург все Романовы будут заключены в тюрьму или, что еще хуже, «будут расстреляны». Хотя Татьяна не сразу же поверила в эту угрозу, тем не менее она и Глеб решили остаться в Тобольске. В тот вечер Глеб вышел на улицу в надежде хоть мельком увидеть кого-то из узников; он заметил Анастасию, она улыбнулась ему из окна. Глеб снял свою шапку и низко поклонился, но вооруженные солдаты тут же прогнали его с улицы {9}.
Двадцатого мая Анастасия вместе с братом и сестрой оставили Тобольск на борту того же речного парохода «Русь», который девятью месяцами раньше доставил их сюда. В Тюмени их пересадили на поезд, и в два часа ночи на 23-е мая они прибыли в Екатеринбург, где подразделение хорошо вооруженных солдат было выставлено стражей вокруг их вагона {10}. На следующее утро серое сибирское небо разразилось дождем, а встревоженные великие княжны, выглянув из окна своего купе, увидели толпу озлобленных людей, которые собрались у тупиковой ветки и требовали, чтобы к ним вывели «кровопийц». Солдаты пытались оттеснить толпу, а из нее раздавались крики: «Повесить их!» Гнев достиг своего апогея, когда солдаты начали выгружать багаж; толпа хлынула вперед, прорвала оцепление и стала крушить сундуки и чемоданы, рвать в клочья одежду, сопровождая все это криками: «Снести им головы с плеч!» {11}. В течение этих нескольких напряженных минут на смену тем мелким унижениям и неопределенности, которые пришлось испытать Анастасии, ее сестрам и брату в год, прошедший со дня отречения их отца от престола, к ним, наверное, впервые пришел неподдельный страх за свои жизни.
Но цепочка повозок, которая подъехала и растянулась вдоль поезда, прибыла только после девяти часов утра. Хотя вместе с цесаревичем и великими княжнами из Тобольска выехало ни много ни мало двадцать семь человек придворных и прислуги, власти в Екатеринбурге арестовали большинство из них. Некоторые были позднее казнены, тогда как другие, среди них Жильяр, Гиббс, Теглева и Буксгевден, были отпущены на свободу {12}. Под смех и улюлюканье толпы вооруженная охрана стала выводить узников из вагона. Первым был выведен Алексей; он все еще не мог передвигаться самостоятельно, и его вынес приставленный к нему матрос Климентий Нагорный. За ним последовали Ольга, Татьяна и Анастасия; держа в руках чемоданы и поводки трех собак, они вынуждены были пройти через месиво грязи, прежде чем добраться до экипажей, подготовленных для них. Из окна своего вагона Пьер Жильяр смотрел, как Анастасия вместе с братом и сестрами исчезает в пелене нескончаемого дождя. «Я и думать не мог, – писал он позднее, – что мне не суждено будет увидеть их снова» {13}.
Уральский город Екатеринбург в окружении больших, но неглубоких озер и необъятных березовых лесов расположен на восточных склонах уральских гор и всего в 80 км от условной границы, отделяющей Европу от Азии. Названный в честь Екатерины Великой, к началу ХХ столетия город превратился в крупный промышленный центр, где горнопромышленники богатели благодаря обилию полезных ископаемых и где рабочие в каторжных условиях трудились на покрытых копотью заводах, что мрачной цепью тянулись вдоль окраин города. В 1917 году запальный фитиль революции – конфликт между богатством и бедностью, конфликт между процветанием и отчаянием – вызвал здесь такой же взрыв возмущения, как и по всей России, и Екатеринбург быстро завоевал гордую славу непоколебимого оплота большевизма, «Столицы Красного Урала». Здесь в атмосфере безнадежного отчаяния и растущей день ото дня враждебности семья Романовых повела отсчет последним дням своего заключения.
Когда-то на проспекте Вознесенского, неподалеку от центра города, стоял, вытянувшись вдоль края крутого склона холма, богато украшенный и выбеленный известкой особняк, которым владел инженер Николай Ипатьев. В апреле местная власть в лице Уралсовета выселила Ипатьева и реквизировала его собственность; здание окружили высоким забором с вышками для часовых и установили пулеметы на балконе и на чердаке. Окна дома были забелены известкой и наглухо закрыты, все внутренние двери заколочены, и по периметру были расставлены рабочие, их привлекли с местных заводов и выдали им винтовки. Уралсовет переименовал здание, присвоив ему зловещее название «Дом специального назначения» {14}. Такой была новая тюрьма, в которую Анастасия вместе с сестрами и братом вошла 23 мая 1918 года. «Какое большое счастье увидеть их снова и обнять после целых четырех недель разлуки и неизвестности, – писал Николай II в своем дневнике. – Несчастным пришлось пережить столько физических и духовных страданий, как в Тобольске, так и во время трехдневной поездки» {15}.
Дом специального назначения был не таким большим, как губернаторский дом в Тобольске, и в распоряжение Романовых было отдано только восемь комнат. В этих комнатах они разместились вместе с горсткой преданных слуг, оставшихся вместе с ними. Помимо доктора Боткина сюда входили горничная Анна Демидова, слуги Алексей Трупп, Терентий Чемодуров, Климентий Нагорный, повар Иван Харитонов и официант Иван Седнев, а также четырнадцатилетний племянник Седнева Леонид, он помогал на кухне. Чемодуров, который страдал старческим слабоумием и болезнь которого прогрессировала, оставил этот дом на следующий день после приезда Анастасии, а 27 мая большевики арестовали как Нагорного, так и Ивана Седнева, а затем казнили их, не ставя в известность семью Романовых {16}. Оставшаяся прислуга спала на диванах и койках в коридорах, на кухне и в гостиной, тогда как семья императора располагалась в трех комнатах в южном конце здания. Отдельная спальня была у Алексея (позднее он стал спать в одной комнате с родителями); еще одной спальней пользовались Николай и Александра. Четыре великие княжны спали на своих походных кроватях в бывшей туалетной комнате, соединяющей обе спальни; стены этой комнаты были оклеены цветочными обоями в розовых, красных и зеленых тонах, а потолок украшал бронзовый итальянский светильник с абажурами из цветного стекла {17}.
Под крышей этого тщательно охраняемого дома рождался новый миф, тот, который пришел на смену сказке о былом безоблачном существовании царской семьи и которому суждено было не уходить со сцены в течение всего двадцатого столетия. История, полагаясь на отчеты Белой армии и на мемуары тех, кто знал Романовых, отразит в своих анналах те семьдесят восемь дней, которые семейство императора провело в доме Ипатьева как время беспредельной жестокости. Так, английский журналист Роберт Уилтон, который в 1920 году дал первый, вышедший широким тиражом очерк о екатеринбургском периоде в жизни Романовых, утверждает: «Перед смертью заключенные подвергались безобразному обращению, которое можно приравнять к чудовищным пыткам, по крайней мере, моральным, если не физическим» {18}. Стражей, которые караулили семейство, он описывает как «грубых и пьяных уголовных типов» со «злобным взглядом», «вызывающей отвращение бесцеремонностью» и «дурным запахом, исходящим от них» {19}.
Тем самым была создана хронологическая канва, на которой строилась летопись искажений, повествующих о днях жизни Романовых в Екатеринбурге как о долгой цепи злонамеренных унижений, апогеем которых стала казнь царской семьи {20}. Подобные сказки имели выраженную политическую и религиозную значимость. Белая армия, монархисты и эмигранты, по всему миру разбросанные революцией, не только возлагали на императорское семейство венец мученичества, но они также рассматривали смерть Романовых как исключительно эффективное оружие антисоветской пропаганды. Безбожный режим, который безжалостно мучил, а затем казнил больного цесаревича и его четырех сестер, представлял собой разительное противоречие с образом исчезнувшей империи, запечатленной в сердцах и умах русских беженцев. Подобное отношение в меньшей степени говорило о реальном положении вещей, чем о попытках пройти мимо тех факторов, которые привели к революции, о попытках в золотом свете представить имперское прошлое по сравнению с беспросветной и запрещающей все и вся советской властью. Таким образом, правда о том, что на самом деле происходило внутри стен дома Ипатьева, во множестве случаев оказалась гораздо менее значимой, чем несущие большой эмоциональный заряд мифы, которые облачали Романовых в одежды мучеников.
В том, что в эти сказки оказалось нетрудно поверить, до некоторой степени повинна та сплошная завеса секретности, за которой советское правительство скрыло судьбу Романовых. В условиях отсутствия точных сведений версия формируется из домыслов, которые, как бы они недостоверны ни были каждый в отдельности, прочно склеиваются в легенду. Это началось с Александра Авдеева, первого коменданта Дома специального назначения, человека, которого Пьер Жильяр окрестил как «безнадежного пьяницу», который «проявлял необыкновенную изобретательность, ежедневно придумывая новые унижения для тех, кто был подчинен ему» {21}. Говорили, что Авдеев «часто был пьян, и иногда он заходил в комнату, где находилась семья императора, даже не надев кителя». По словам впавшего в старческое слабоумие Чемодурова, он всегда обедал вместе со своими заключенными «и часто вел себя по отношению к императору недопустимо грубо и оскорбительно» {22}.
В качестве основных негодяев в одном ряду с Авде-евым нужно поставить охранников, «одно присутствие которых, – как писал Уилтон, – само по себе было оскорблением». Они «заходили в комнаты заключенных, когда им заблагорассудится, в любое время дня и ночи», издеваясь и мучая узников {23}. Когда им не удавалось придумать новые способы унижения семейства Романовых, солдаты начинали громко и с воодушевлением распевать революционные песни, такие как «Отречемся от старого мира!» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой». При этом они заставляли великих княжон аккомпанировать им на рояле, что стоял в гостиной {24}. Всякий раз, когда кому-то из молодых дам требовалось пойти в уборную, они всегда шли туда в сопровождении солдат под тем предлогом, чтобы те не могли сбежать оттуда {25}.
Каждый прием пищи, продолжает повествование, появившееся в начале двадцатых годов прошлого века, был организован так, чтобы подчеркнуть пренебрежительное отношение к императорской семье. Авдеев заставил членов семьи и их слуг есть вместе, сидя за одним столом, покрытым грязной, заляпанной жиром тряпкой. Заключенным не выдавалось тарелок и столовых приборов, и они были вынуждены есть «деревянными ложками из одного общего блюда», как об этом рассказывал Уилтон {26}. «Пища была очень плохой», ее приносили «из дешевой забегаловки», и ее «всегда» подавали с большим запозданием, если подавали вообще {27}. Солдаты сбивались в кучу вокруг стола, они своими «грязными руками» хватали то немногое, что подавалось на стол, а их «засаленные локти» утыкались прямо в лица членов семьи императора {28}.
Пройдут жизни целых двух поколений, прежде чем эти ужасные истории будут обличены как неуклюжая и полная неточностей фальсификация, повторенная и размноженная потоком голосов, которые старались приукрасить ее и внести дополнительные поправки, руководствуясь своими далекими от истины попытками сделать более ярким венец мучеников, возложенный на Романовых. Авдеев никогда не унижал заключенных и не обращался с ними по-скотски; охранники никогда не входили в помещения, которые были выделены для семьи императора, и никогда не ели за одним столом с ними; они никогда не принуждали петь великих княжон и никогда не сопровождали их в ванную комнату; во время приема пищи Романовы пользовались всем необходимым им фарфором и столовым серебром, и очень редко бывало так, что еда подавалась к столу с запозданием, и уж, конечно, они никогда не были вынуждены терпеть присутствие грязных солдат, которые плевались бы, сидя с ними за одним столом {29}. Нет сомнения, что возникали и неприятные моменты, и неловкие положения, и жизнь в стенах дома Ипатьева представляла для семьи Романовых разительный контраст по сравнению с их вполне благопристойным содержанием под арестом в Александровском дворце и даже по сравнению с их относительно благополучным тюремным заключением в Тобольске. Действительно, в ряде случаев еда была менее чем аппетитной, и кое-кто из солдат действительно корябал непристойные стихи и порнографические изображения императрицы и Распутина в таких местах, где узники никак не могли не видеть их; а физические упражнения и прогулки были ограничены ежедневным хождением по кругу в маленьком, закрытом со всех сторон саду под неусыпным оком вооруженных часовых {30}.Однако не унижениями и неудобствами были отмечены жизни узников, но состоянием ужасной неопределенности, порожденной Гражданской войной в России, которую вели солдаты Красной и Белой армий и которая приближалась к встревоженному Екатеринбургу.
Жизнь заключенных была очень однообразной. Как правило, они просыпались между восемью и девятью часами и собирались на молитву в уютно обставленной гостиной. После завтрака они выходили на первую из двух ежедневных прогулок в саду; время и продолжительность прогулок были непостоянными и зависели от погоды, а иногда от настроения тюремщиков. Алексей все еще не мог ходить, и гулять его выносил сам Николай II. Александра редко участвовала в этих семейных прогулках, поэтому Анастасия и ее сестры чередовали свои прогулки, так чтобы их мать не оставалась в одиночестве. Время между приемом пищи и прогулками семья императора заполняла либо чтением, либо игрой в карты; Алексей играл со своими оловянными солдатиками, великие княжны вышивали. По вечерам, после обеда, Николай читал что-нибудь вслух для своей семьи и Боткина; время от времени все пели псалмы. Оставшаяся с Романовыми прислуга ела за одним столом вместе с ними, однако этих слуг, как правило, не приглашали остаться после ужина, и к одиннадцати часам все укладывались спать {31}.
В подобном распорядке не было места для отклонений, и развлечений он тоже не предусматривал. В надежде как-то занять свое время великие княжны попросили Ивана Харитонова, чтобы он научил их печь хлеб, достигнутые результаты, по мнению Александры, были «превосходными» {32}. Кроме этого княжны помогали Анне Демидовой убирать их комнаты, однако привычка великих княжон к ежедневной смене полотенец и постельного белья вскоре привела к новым затруднениям. Подлежащее стирке белье из дома Ипатьева забирали и подвергали обработке члены местного трудового союза, однако Уралсовет не захотел оплачивать огромные счета за эту постоянно проводимую стирку и направил своего председателя Александра Белобородова, чтобы тот лично прочел великим княжнам лекцию о том, что нужно быть экономными. Постельное белье, как и раньше, можно было сдавать в прачечную, но повседневные домашние стирки молодые женщины должны будут проводить сами. «Как бы то ни было, – он сказал им, – немного работы всегда было полезно любому». Княжны не возражали против этого, но сказали, что не знают, как стирать. В поисках соответствующих наставлений Авдеев отправился в местную библиотеку, но не найдя там ничего подходящего, он в конце концов нанял на службу некоего Андреева, рабочего с местной фабрики, который, получив нелепое звание «Товарищ преподаватель прачечного дела Дома специального назначения», стал приходить в тюрьму, чтобы давать великим княжнам уроки по стирке полотенец и простыней {33}.
Было еще одно письмо, оно было написано Анной Демидовой, камеристкой императрицы Александры, которая поехала вместе с ней в Екатеринбург, но диктовала его сама Александра. Хотя императрица не могла распространяться о той новой обстановке, в которой они оказались здесь, тем не менее она предупредила своих дочерей, что по прибытии сюда все их имущество было подвергнуто обыску, даже их «аптечка». {4} Это было кодовое слово, оно означало, что великим княжнам следует получше спрятать свои драгоценности. Чтобы обмануть большевиков, девушки, призвав на помощь Александру Теглеву, провели несколько дней, аккуратно зашивая бриллианты, нитки жемчуга и другие драгоценности в подкладку нижнего белья, в ленты шляп, в пояса платьев и под обтянутые сутажом и набитые ватой пуговицы {5}.
Обеспокоенные тем, что какие-нибудь монархистские организации будут пытаться освободить младших Романовых, что остались в Тобольске, расположенный в Екатеринбурге Реввоенсовет Урала направил сюда подразделение верных большевикам солдат, чтобы они оцепили губернаторский дом и усилили охрану узников, находящихся в нем {6}. Вместе с этими солдатами прибыл и новый комиссар большевиков, которого звали Николай Родионов – желчный и злой человек. Он находил особое удовольствие, придираясь по мелочам к заключенным, а также и в унизительных ежедневных перекличках, на которых великие княжны были обязаны присутствовать и отвечать на названные имя и фамилию, «как если бы они сами были какими-то предметами инвентаря», – вспоминала Теглева {7}. Однажды «вооруженный до зубов» Родионов отвел Алексея Волкова в сторону и заявил: «Скажи молодым дамам, что им не позволено закрывать по ночам двери в свою спальню». Волков хотел было поспорить с комиссаром, но это не дало результата: солдаты большевиков свободно передвигались по всему дому {8}.
За день до назначенного отъезда заключенных Татьяна Боткина добилась встречи с Родионовым. Ее отец сопровождал Николая и Александру на их пути в Екатеринбург, он вместе с ними находился в заключении, и Татьяна хотела знать, не могут ли она и ее брат Глеб присоединиться к отцу. На первых порах Родионов пытался отговорить ее от этого намерения, утверждая, что им лучше остаться в Тобольске; когда же Татьяна стала настаивать, комиссар предупредил ее, что по приезде в Екатеринбург все Романовы будут заключены в тюрьму или, что еще хуже, «будут расстреляны». Хотя Татьяна не сразу же поверила в эту угрозу, тем не менее она и Глеб решили остаться в Тобольске. В тот вечер Глеб вышел на улицу в надежде хоть мельком увидеть кого-то из узников; он заметил Анастасию, она улыбнулась ему из окна. Глеб снял свою шапку и низко поклонился, но вооруженные солдаты тут же прогнали его с улицы {9}.
Двадцатого мая Анастасия вместе с братом и сестрой оставили Тобольск на борту того же речного парохода «Русь», который девятью месяцами раньше доставил их сюда. В Тюмени их пересадили на поезд, и в два часа ночи на 23-е мая они прибыли в Екатеринбург, где подразделение хорошо вооруженных солдат было выставлено стражей вокруг их вагона {10}. На следующее утро серое сибирское небо разразилось дождем, а встревоженные великие княжны, выглянув из окна своего купе, увидели толпу озлобленных людей, которые собрались у тупиковой ветки и требовали, чтобы к ним вывели «кровопийц». Солдаты пытались оттеснить толпу, а из нее раздавались крики: «Повесить их!» Гнев достиг своего апогея, когда солдаты начали выгружать багаж; толпа хлынула вперед, прорвала оцепление и стала крушить сундуки и чемоданы, рвать в клочья одежду, сопровождая все это криками: «Снести им головы с плеч!» {11}. В течение этих нескольких напряженных минут на смену тем мелким унижениям и неопределенности, которые пришлось испытать Анастасии, ее сестрам и брату в год, прошедший со дня отречения их отца от престола, к ним, наверное, впервые пришел неподдельный страх за свои жизни.
Но цепочка повозок, которая подъехала и растянулась вдоль поезда, прибыла только после девяти часов утра. Хотя вместе с цесаревичем и великими княжнами из Тобольска выехало ни много ни мало двадцать семь человек придворных и прислуги, власти в Екатеринбурге арестовали большинство из них. Некоторые были позднее казнены, тогда как другие, среди них Жильяр, Гиббс, Теглева и Буксгевден, были отпущены на свободу {12}. Под смех и улюлюканье толпы вооруженная охрана стала выводить узников из вагона. Первым был выведен Алексей; он все еще не мог передвигаться самостоятельно, и его вынес приставленный к нему матрос Климентий Нагорный. За ним последовали Ольга, Татьяна и Анастасия; держа в руках чемоданы и поводки трех собак, они вынуждены были пройти через месиво грязи, прежде чем добраться до экипажей, подготовленных для них. Из окна своего вагона Пьер Жильяр смотрел, как Анастасия вместе с братом и сестрами исчезает в пелене нескончаемого дождя. «Я и думать не мог, – писал он позднее, – что мне не суждено будет увидеть их снова» {13}.
Уральский город Екатеринбург в окружении больших, но неглубоких озер и необъятных березовых лесов расположен на восточных склонах уральских гор и всего в 80 км от условной границы, отделяющей Европу от Азии. Названный в честь Екатерины Великой, к началу ХХ столетия город превратился в крупный промышленный центр, где горнопромышленники богатели благодаря обилию полезных ископаемых и где рабочие в каторжных условиях трудились на покрытых копотью заводах, что мрачной цепью тянулись вдоль окраин города. В 1917 году запальный фитиль революции – конфликт между богатством и бедностью, конфликт между процветанием и отчаянием – вызвал здесь такой же взрыв возмущения, как и по всей России, и Екатеринбург быстро завоевал гордую славу непоколебимого оплота большевизма, «Столицы Красного Урала». Здесь в атмосфере безнадежного отчаяния и растущей день ото дня враждебности семья Романовых повела отсчет последним дням своего заключения.
Когда-то на проспекте Вознесенского, неподалеку от центра города, стоял, вытянувшись вдоль края крутого склона холма, богато украшенный и выбеленный известкой особняк, которым владел инженер Николай Ипатьев. В апреле местная власть в лице Уралсовета выселила Ипатьева и реквизировала его собственность; здание окружили высоким забором с вышками для часовых и установили пулеметы на балконе и на чердаке. Окна дома были забелены известкой и наглухо закрыты, все внутренние двери заколочены, и по периметру были расставлены рабочие, их привлекли с местных заводов и выдали им винтовки. Уралсовет переименовал здание, присвоив ему зловещее название «Дом специального назначения» {14}. Такой была новая тюрьма, в которую Анастасия вместе с сестрами и братом вошла 23 мая 1918 года. «Какое большое счастье увидеть их снова и обнять после целых четырех недель разлуки и неизвестности, – писал Николай II в своем дневнике. – Несчастным пришлось пережить столько физических и духовных страданий, как в Тобольске, так и во время трехдневной поездки» {15}.
Дом специального назначения был не таким большим, как губернаторский дом в Тобольске, и в распоряжение Романовых было отдано только восемь комнат. В этих комнатах они разместились вместе с горсткой преданных слуг, оставшихся вместе с ними. Помимо доктора Боткина сюда входили горничная Анна Демидова, слуги Алексей Трупп, Терентий Чемодуров, Климентий Нагорный, повар Иван Харитонов и официант Иван Седнев, а также четырнадцатилетний племянник Седнева Леонид, он помогал на кухне. Чемодуров, который страдал старческим слабоумием и болезнь которого прогрессировала, оставил этот дом на следующий день после приезда Анастасии, а 27 мая большевики арестовали как Нагорного, так и Ивана Седнева, а затем казнили их, не ставя в известность семью Романовых {16}. Оставшаяся прислуга спала на диванах и койках в коридорах, на кухне и в гостиной, тогда как семья императора располагалась в трех комнатах в южном конце здания. Отдельная спальня была у Алексея (позднее он стал спать в одной комнате с родителями); еще одной спальней пользовались Николай и Александра. Четыре великие княжны спали на своих походных кроватях в бывшей туалетной комнате, соединяющей обе спальни; стены этой комнаты были оклеены цветочными обоями в розовых, красных и зеленых тонах, а потолок украшал бронзовый итальянский светильник с абажурами из цветного стекла {17}.
Под крышей этого тщательно охраняемого дома рождался новый миф, тот, который пришел на смену сказке о былом безоблачном существовании царской семьи и которому суждено было не уходить со сцены в течение всего двадцатого столетия. История, полагаясь на отчеты Белой армии и на мемуары тех, кто знал Романовых, отразит в своих анналах те семьдесят восемь дней, которые семейство императора провело в доме Ипатьева как время беспредельной жестокости. Так, английский журналист Роберт Уилтон, который в 1920 году дал первый, вышедший широким тиражом очерк о екатеринбургском периоде в жизни Романовых, утверждает: «Перед смертью заключенные подвергались безобразному обращению, которое можно приравнять к чудовищным пыткам, по крайней мере, моральным, если не физическим» {18}. Стражей, которые караулили семейство, он описывает как «грубых и пьяных уголовных типов» со «злобным взглядом», «вызывающей отвращение бесцеремонностью» и «дурным запахом, исходящим от них» {19}.
Тем самым была создана хронологическая канва, на которой строилась летопись искажений, повествующих о днях жизни Романовых в Екатеринбурге как о долгой цепи злонамеренных унижений, апогеем которых стала казнь царской семьи {20}. Подобные сказки имели выраженную политическую и религиозную значимость. Белая армия, монархисты и эмигранты, по всему миру разбросанные революцией, не только возлагали на императорское семейство венец мученичества, но они также рассматривали смерть Романовых как исключительно эффективное оружие антисоветской пропаганды. Безбожный режим, который безжалостно мучил, а затем казнил больного цесаревича и его четырех сестер, представлял собой разительное противоречие с образом исчезнувшей империи, запечатленной в сердцах и умах русских беженцев. Подобное отношение в меньшей степени говорило о реальном положении вещей, чем о попытках пройти мимо тех факторов, которые привели к революции, о попытках в золотом свете представить имперское прошлое по сравнению с беспросветной и запрещающей все и вся советской властью. Таким образом, правда о том, что на самом деле происходило внутри стен дома Ипатьева, во множестве случаев оказалась гораздо менее значимой, чем несущие большой эмоциональный заряд мифы, которые облачали Романовых в одежды мучеников.
В том, что в эти сказки оказалось нетрудно поверить, до некоторой степени повинна та сплошная завеса секретности, за которой советское правительство скрыло судьбу Романовых. В условиях отсутствия точных сведений версия формируется из домыслов, которые, как бы они недостоверны ни были каждый в отдельности, прочно склеиваются в легенду. Это началось с Александра Авдеева, первого коменданта Дома специального назначения, человека, которого Пьер Жильяр окрестил как «безнадежного пьяницу», который «проявлял необыкновенную изобретательность, ежедневно придумывая новые унижения для тех, кто был подчинен ему» {21}. Говорили, что Авдеев «часто был пьян, и иногда он заходил в комнату, где находилась семья императора, даже не надев кителя». По словам впавшего в старческое слабоумие Чемодурова, он всегда обедал вместе со своими заключенными «и часто вел себя по отношению к императору недопустимо грубо и оскорбительно» {22}.
В качестве основных негодяев в одном ряду с Авде-евым нужно поставить охранников, «одно присутствие которых, – как писал Уилтон, – само по себе было оскорблением». Они «заходили в комнаты заключенных, когда им заблагорассудится, в любое время дня и ночи», издеваясь и мучая узников {23}. Когда им не удавалось придумать новые способы унижения семейства Романовых, солдаты начинали громко и с воодушевлением распевать революционные песни, такие как «Отречемся от старого мира!» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой». При этом они заставляли великих княжон аккомпанировать им на рояле, что стоял в гостиной {24}. Всякий раз, когда кому-то из молодых дам требовалось пойти в уборную, они всегда шли туда в сопровождении солдат под тем предлогом, чтобы те не могли сбежать оттуда {25}.
Каждый прием пищи, продолжает повествование, появившееся в начале двадцатых годов прошлого века, был организован так, чтобы подчеркнуть пренебрежительное отношение к императорской семье. Авдеев заставил членов семьи и их слуг есть вместе, сидя за одним столом, покрытым грязной, заляпанной жиром тряпкой. Заключенным не выдавалось тарелок и столовых приборов, и они были вынуждены есть «деревянными ложками из одного общего блюда», как об этом рассказывал Уилтон {26}. «Пища была очень плохой», ее приносили «из дешевой забегаловки», и ее «всегда» подавали с большим запозданием, если подавали вообще {27}. Солдаты сбивались в кучу вокруг стола, они своими «грязными руками» хватали то немногое, что подавалось на стол, а их «засаленные локти» утыкались прямо в лица членов семьи императора {28}.
Пройдут жизни целых двух поколений, прежде чем эти ужасные истории будут обличены как неуклюжая и полная неточностей фальсификация, повторенная и размноженная потоком голосов, которые старались приукрасить ее и внести дополнительные поправки, руководствуясь своими далекими от истины попытками сделать более ярким венец мучеников, возложенный на Романовых. Авдеев никогда не унижал заключенных и не обращался с ними по-скотски; охранники никогда не входили в помещения, которые были выделены для семьи императора, и никогда не ели за одним столом с ними; они никогда не принуждали петь великих княжон и никогда не сопровождали их в ванную комнату; во время приема пищи Романовы пользовались всем необходимым им фарфором и столовым серебром, и очень редко бывало так, что еда подавалась к столу с запозданием, и уж, конечно, они никогда не были вынуждены терпеть присутствие грязных солдат, которые плевались бы, сидя с ними за одним столом {29}. Нет сомнения, что возникали и неприятные моменты, и неловкие положения, и жизнь в стенах дома Ипатьева представляла для семьи Романовых разительный контраст по сравнению с их вполне благопристойным содержанием под арестом в Александровском дворце и даже по сравнению с их относительно благополучным тюремным заключением в Тобольске. Действительно, в ряде случаев еда была менее чем аппетитной, и кое-кто из солдат действительно корябал непристойные стихи и порнографические изображения императрицы и Распутина в таких местах, где узники никак не могли не видеть их; а физические упражнения и прогулки были ограничены ежедневным хождением по кругу в маленьком, закрытом со всех сторон саду под неусыпным оком вооруженных часовых {30}.Однако не унижениями и неудобствами были отмечены жизни узников, но состоянием ужасной неопределенности, порожденной Гражданской войной в России, которую вели солдаты Красной и Белой армий и которая приближалась к встревоженному Екатеринбургу.
Жизнь заключенных была очень однообразной. Как правило, они просыпались между восемью и девятью часами и собирались на молитву в уютно обставленной гостиной. После завтрака они выходили на первую из двух ежедневных прогулок в саду; время и продолжительность прогулок были непостоянными и зависели от погоды, а иногда от настроения тюремщиков. Алексей все еще не мог ходить, и гулять его выносил сам Николай II. Александра редко участвовала в этих семейных прогулках, поэтому Анастасия и ее сестры чередовали свои прогулки, так чтобы их мать не оставалась в одиночестве. Время между приемом пищи и прогулками семья императора заполняла либо чтением, либо игрой в карты; Алексей играл со своими оловянными солдатиками, великие княжны вышивали. По вечерам, после обеда, Николай читал что-нибудь вслух для своей семьи и Боткина; время от времени все пели псалмы. Оставшаяся с Романовыми прислуга ела за одним столом вместе с ними, однако этих слуг, как правило, не приглашали остаться после ужина, и к одиннадцати часам все укладывались спать {31}.
В подобном распорядке не было места для отклонений, и развлечений он тоже не предусматривал. В надежде как-то занять свое время великие княжны попросили Ивана Харитонова, чтобы он научил их печь хлеб, достигнутые результаты, по мнению Александры, были «превосходными» {32}. Кроме этого княжны помогали Анне Демидовой убирать их комнаты, однако привычка великих княжон к ежедневной смене полотенец и постельного белья вскоре привела к новым затруднениям. Подлежащее стирке белье из дома Ипатьева забирали и подвергали обработке члены местного трудового союза, однако Уралсовет не захотел оплачивать огромные счета за эту постоянно проводимую стирку и направил своего председателя Александра Белобородова, чтобы тот лично прочел великим княжнам лекцию о том, что нужно быть экономными. Постельное белье, как и раньше, можно было сдавать в прачечную, но повседневные домашние стирки молодые женщины должны будут проводить сами. «Как бы то ни было, – он сказал им, – немного работы всегда было полезно любому». Княжны не возражали против этого, но сказали, что не знают, как стирать. В поисках соответствующих наставлений Авдеев отправился в местную библиотеку, но не найдя там ничего подходящего, он в конце концов нанял на службу некоего Андреева, рабочего с местной фабрики, который, получив нелепое звание «Товарищ преподаватель прачечного дела Дома специального назначения», стал приходить в тюрьму, чтобы давать великим княжнам уроки по стирке полотенец и простыней {33}.