— Боюсь, вы обознались, — сказал он.
Он видел ее лицо при слабом свете поднимающейся луны. Слезы бежали по ее щекам, но это были слезы радости. Ее кожа была гладкой и очень бледной, ее глаза — широко раскрытыми и такими блестящими, что это вызывало испуг.
— Мой милый, неужели ты не видишь? — прошептала она. — Это Эйприл, твоя Эйприл! — и она прильнула к нему, дрожа, прижимаясь своей щекой к его щеке.
Он осознал, что его не просто приняли за другого человека. Эта пылкая девушка жила в той драме, которую они только что видели и слышали, сыгранной на фоне Дома Круглого стола. Эта девушка представляла себя Эйприл Поттер, о которой они только что слышали, а его — потерянным возлюбленным.
— Это всего лишь пьеса, — проговорил он очень мягко, не зная, что сказать.
Она рассмеялась смехом, преисполненным радости.
— Я прихожу каждую ночь, и все жду, жду, — сказала она. — Мне говорили, что это бесполезно, но я знала… я знала, что однажды ночью найду тебя здесь. Ах, милый, милый! — И снова ее рот стал охотиться за его ртом.
Он очень твердо отстранил ее от себя. Он надеялся, что, если она посмотрит на него достаточно долго, фантазии рассеются. Легкая тень страха мелькнула в широко раскрытых глазах.
— Ты переменился? Скажи мне, что ты не переменился, — потребовала она.
— Вы замечтались, — сказал он. — Посмотрите. Дом по-прежнему там.
— Это новый дом, — нетерпеливо сказала она. — Тот, который мама отстроила заново в память о старом. Я хотела, чтобы она построила его, потому что была уверена, что он побудит тебя вернуться. Неужели ты не понимаешь?
— Ваша мама — Эмма Поттер Уидмарк?
— Ну конечно, глупенький. Почему ты спрашиваешь меня о вещах, которые знаешь? Неужели мы станем тратить время на разговоры? Уведи меня. Возьми меня в любом месте, где хочешь. Разве ты не знаешь, что я — твоя? Что я всегда была твоя и всегда буду твоя?
— Да, — сказал Питер пересохшим ртом. — Говорить — только понапрасну тратить время. Ты права. Давай уйдем отсюда.
Где-нибудь у входа в эти угодья, там, где он припарковал «ягуар», должен быть кто-то — ночной сторож или кто-нибудь из обслуживающего персонала.
Она просунула свою руку под его руку, ее пальцы переплелись с его пальцами, ее светловолосая голова покоилась у него на плече. Он ощутил прилив жалости к ней. Она была не от мира сего, совсем не от мира сего. Она шла настолько близко от него, что он чувствовал, как кровь пульсирует во всем ее теле.
Где-то впереди них, на вымощенной красным кирпичом дорожке розария луч фонаря обратился в их сторону.
— Эйприл! — раздался резкий мужской голос.
Девушка остановилась, вцепившись в Питера.
— Пожалуйста, не дай им меня увести! — прошептала она. — Пожалуйста, ради всего святого, не позволяй им.
Фонарь быстро надвигался на них. Тяжелые каблуки застучали по кирпичной дорожке. Свет сфокусировался сначала на девушке, а потом на Питере.
— Пэт! Сюда! — выкрикнул резкий голос.
Второй фонарь показался неподалеку от дома и тут же стал приближаться к ним. Ноготки девушки вонзились Питеру в руку сквозь твид его пиджака.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — прошептала она.
Теперь Питер разглядел при свете луны первого человека. Он был ростом с Питера, фунтов на пятьдесят тяжелее, со смуглым, скуластым лицом. Он стоял очень прямо, с фонарем в левой руке, с тяжелой терновой тростью в правой. Питер узнал генерала Хэмптона Уидмарка по журнальным фотографиям.
Второй человек, подбежав, присоединился к ним. Он был молодой, с непокрытой головой, с широкой белозубой улыбкой, ослепительной при свете луны.
— Опять она принялась за свое, — сказал он.
— Уведите ее домой, Пэт, — распорядился генерал.
Девушка вскрикнула и вцепилась в Питера.
— Пожалуйста! Пожалуйста, не позволяй им. Неужели ты не видишь, что они собираются нас разлучить?
— Эйприл! — Голос у генерала был гневный.
Человек, которого он называл Пэт, потянулся к девушке. Питер не снял руки с ее дрожащих плеч.
— Мне бы хотелось разобраться, в чем тут дело, — сказал он.
— Ну, давай, спрашивай, что хочешь, приятель, — повернулся к нему человек, которого называли Пэтом.
— Я — генерал Хэмптон Уидмарк, — сказал генерал. — Это Патрик Уолш, мой помощник. Эйприл — моя приемная дочь. Теперь вам ясно положение дел, сэр? Кто вы такой?
— Меня зовут Питер Стайлс.
Уолш хмыкнул.
— Да, вот такие пироги!
— Уведите ее домой, Пэт, — сказал Уидмарк. — Наверняка вы поняли, мистер Стайлс, что оказались действующим лицом неуместных фантазий.
Питер взглянул на перекошенное лицо девушки.
— Боюсь, у меня нет другого выбора, кроме как позволить им вас увести, Эйприл, — сказал он.
— Но ты вернешься? Обещай, что ты вернешься?
— Я обещаю, — сказал Питер. — Что еще?
Она не сопротивлялась, когда Уолш взял ее за руку и увел в направлении автомобильной стоянки. Ни Питер, ни Уидмарк ничего не говорили. Они наблюдали до тех пор, пока не включились фары автомобиля и не загудел, приходя в действие, мощный мотор.
— Мы живем вон там, на дальнем холме, — рассеянно сказал генерал. Он явно размышлял, какое объяснение ему следует дать. В конце концов он сказал: — Вы не первый, мистер Стайлс.
— Не первый в чем?
— Не первый молодой человек, которого она приняла за британского офицера, погибшего в 1776 году, — с горечью проговорил Уидмарк. — Каким ветром вас сюда занесло?
— Я смотрел представление «Звук и свет», — сказал Питер. — Наверное, оно в некотором роде меня заворожило, поэтому я не ушел вместе с остальными зрителями. А она вдруг оказалась там.
— Представляю, какой это был шок, — сказал Уидмарк. Он постучал наконечником терновой трости по каблуку своего ботинка. — Долгое время все шло нормально, — сказал он. — Мы думали, что у нее это прошло. То, что случилось здесь вчера, опять совершенно выбило ее из колеи.
Питер ничего не сказал.
— Я знаю, кто вы такой, мистер Стайлс, и почему вы здесь. Вы были другом Минафи.
— Очень близким другом.
— Скверная история, — сказал Уидмарк.
— Это еще мягко сказано, генерал.
— Полагаю, вы планируете написать об этом материал, — сказал Уидмарк. — Как это там называется? Всесторонний?
— Я планирую что-то в этом роде, — ответил Питер.
— Друзья Минафи выдвигают совершенно безответственные обвинения, — сказал Уидмарк. — Я могу это понять ввиду постигшего их потрясения и личного горя, которое они переживают. Но хороший репортер должен изучить событие со всех сторон.
— Вот это я и поставил своей целью, — сказал Питер.
— Не желаете ли зайти ко мне домой — чего-нибудь выпить? Мне хотелось бы изложить вам то, что произошло, со своих позиций. И, я уверен, миссис Уидмарк захочет поблагодарить вас за то, что вы не злоупотребили доверием Эйприл.
— Не злоупотребил доверием?
— По-моему, совершенно очевидно, что вы могли бы отвести ее к ближайшей койке, если бы мы случайно вас не перехватили. Мне показалось, что у вас этого не было на уме.
— Я воспользуюсь вашим поручительством, если мне таковое потребуется, — сказал Питер, стараясь одолеть внезапный гнев. — Я принимаю ваше приглашение выпить. Ваше истолкование того, что произошло с Минафи, должно быть интересно.
«Генерал, — подумал Питер, — явно очень в себе уверен». Очевидно, Уолш забрал машину, на которой тот приехал, а до дома Уидмарков было добрых три мили, в основном вверх, по петляющей горной дороге. Питер поехал вместе с ним в «ягуаре». Дом, ярко освещенный, стоял на расчищенном месте, на склоне холма, глядя прямо на мигающие внизу огни Уинфилда, — наверняка в дневное время вид был захватывающий. Казалось, что он целиком сложен из камня, с остроконечной шиферной крышей. Кольцеобразную аллею впереди него обрамляла массивная каменная подпорная стенка. Это навело Питера на мысль о древней крепости, неприступной для атаки из низины.
Та часть внутренних помещений дома, которую Питер увидел этой ночью, имела аскетический вид. Вероятно, на верхних этажах или в дальнем крыле Эмма Поттер Уидмарк и ее дочь, Эйприл, придали ему какие-то женственные штрихи, но в мрачноватой прихожей с ее огромным каменным камином, лишенной какой бы то ни было мебели, за исключением массивного раздвижного стола и двух стульев с высокими спинками по обе стороны от очага, не было ничего, что смягчило бы серую пустоту. Пол был мозаичный, выложенный каменными плитами. Тут было достаточно просторно, чтобы проводить довольно масштабные общественные мероприятия. Питер спрашивал себя, не этим ли объясняется скудность обстановки. Вероятно, сюда приносили складные стулья для особых мероприятий армии генерала. Кабинет, в который генерал увел Питера, явно не был предназначен для светского общения. Там стоял массивный письменный стол с плоской крышкой, содержавшийся в идеальном порядке. На нем — четыре телефонных аппарата и что-то вроде домашнего коммутатора. В большое венецианское окно просматривался тот же самый вид, который открывался перед домом. Стены были голые, не считая одного стенда с фотографиями в рамках — класс генерала в Вэст-Пойнте и какие-то группы офицеров, вероятно времен Второй мировой войны и событий в Корее.
У Питера возникло странное чувство, что, если знать как, можно раздвинуть стены. Открыв — что? Карты? Ящички с картотекой? Какие-то системы связи?
Направо, сразу за генеральским письменным столом, располагался портативный бар красного дерева. Генерал сунул свою трость в металлическую подставку, которая смотрелась как массивная гильза артиллерийского снаряда, располагавшуюся сразу за дверью. Там были и другие трости, все — крепкие и как будто рубленные топором, под стать их владельцу.
— Бурбон? Скотч? Или называйте сами, — предложил генерал.
— Виски со льдом, — сказал Питер, оглядывая странную комнату. Он ожидал, что голоса будут отдаваться эхом, но этого не произошло.
Генерал приготовил две порции выпивки быстро и сноровисто.
В больших ладонях с длинными, толстыми пальцами не было даже намека на неловкость. Генералу было лет шестьдесят или под семьдесят, но ничто в его физическом состоянии не выдавало его возраста. Его движения были уверенными. Живот — плоским, плечи — широкими и очень мускулистыми. В молодости он наверняка был ужасен в драке. Он и сегодня был далеко не слабак. Питер представил себе жесткую программу физических упражнений, от которых тот никогда не отступался на протяжении многих лет.
Когда он повернулся с напитками в руке, Питер в первый раз как следует вгляделся в полуприкрытые серо-зеленые глаза. Их непрозрачность не открывала ничего и в то же самое время подразумевала скрытую внутри сложность. Питер почувствовал, что ему дается очень трезвая оценка и что ее результаты определят поведение генерала в течение следующих нескольких минут.
Под венецианским окном тянулась скамья с подушками. В комнате было еще только одно место, куда можно было сесть, помимо массивного генеральского кресла за письменным столом. Это было резное деревянное кресло с жестким сиденьем возле письменного стола. Генерал указал на него энергичным кивком и прошел к своему собственному месту. Питер остался стоять, помешивая шотландское виски вокруг кубиков льда в своем стакане. Генерал открыл коробку на своем столе и предложил сигару. Питер отрицательно покачал головой.
— Что вы думаете о Доме Круглого стола? — спросил генерал.
— Необычно красивый, — охотно ответил Питер. — У миссис Уидмарк потрясающий вкус, и конечно же мы знаем ее как крупного специалиста по американской истории.
— Миссис Уидмарк выложила очень круглую сумму наличными за тот вкус, с которым это выполнено, — сказал генерал так, как будто ему это претило. — Лучшие архитекторы, эксперты по этому периоду. Монумент на все времена. Что вы думаете о «Звуке и свете»?
— Я был впечатлен.
— Музыкальное сопровождение Слая, — сказал генерал. — Пьеса и постановка Чанса Темпеста — из его лучших. Освещение Мюньера. Лучший актерский состав, какой только можно было собрать. Одно только электронное оснащение обошлось в триста тысяч долларов.
— И тем не менее в результате получается просто и трогательно и спецэффекты, как кажется, лишены нарочитости.
— Вы должны сказать это миссис Уидмарк, если она к нам присоединится, — сказал генерал.
Что-то отключилось позади похожих на кубики льда глаз. Он вынес свое суждение и поместил его в свой внутренний компьютер.
— Ну и как? — спросил Питер улыбаясь. — Я безвреден или со мной приходится считаться?
— Я вас не понимаю, — сказал генерал лишенным интонации голосом.
— Вы составили свое мнение обо мне, — сказал Питер. — Я подозреваю, что это ваш талант. И меня заинтересовало, к какой категории меня отнесли.
— Вы пришли сюда как враг, — бесстрастно заговорил генерал. — Любая разновидность врага опасна, мистер Стайлс. Например, безмозглый парень, который застрелил вашего друга Минафи. Я подозреваю, что, если бы вы повстречали его до главных событий, вы бы отмахнулись от него, как от пустого места. А я нет. Как вы сказали, у меня талант оценивать людей. Я бы разглядел в нем потенциальную взрывную силу в ту самую минуту, когда обратил на него свой взор.
— А каков мой потенциал? — спросил Питер.
— Я вовсе не гений, мистер Стайлс. Солдат учится суммировать факты. Битвы редко выигрывают только лишь за счет материально-технического обеспечения. При всей невероятной мощи современной техники, автоматизации войны по-прежнему существует человеческий фактор. Кто-то должен нажать кнопку, с которой все это начнется. Узнайте того человека, который нажимает кнопку, — и вы получите преимущество, пусть даже вы и уступаете в огневой силе. — Уидмарк поднес золотую зажигалку к своей темной суматрийской сигаре. — Я не буду притворяться, что вынес законченное суждение о вас в течение последних десяти минут, мистер Стайлс. Вы небезызвестный человек. Я читаю ваши статьи в «Ньюс вью» на протяжении последних десяти лет. Мне известен образ ваших мыслей. Вы, в основе своей, сентименталист. Вы думаете о свободе как маленький мальчик на параде Четвертого июля. Вы, наверное, роняете слезу при виде статуи Свободы на обратном пути из Европы. Вы думаете о расовых проблемах в категориях доброго дяди, а не в категориях власти, к которой они и сводятся. Полагаю, вы поддерживаете идею пассивного сопротивления, в то время как конечно же не существует такого явления, как сопротивление, которое пассивно. Вы живете по кодексу, сочиненному романтиками. Неужели вы думаете, что реалист стал бы отстранять от себя Эйприл сегодня ночью? Она красивая девушка с красивым телом. Реалист взял бы ее тогда же, там же, на ближайшей клумбе.
— Похоже, у вас это навязчивая идея, — заметил Питер.
— Это основа, на которой строится оценка, — сказал генерал. — Если только вы не голубой, то у вас была возможность, которой вы пренебрегли. Вот и выходит, что вы — сентиментальный романтик. Это означает, что реалист всегда опережает вас на один шаг. Пока вы будете размышлять об этической стороне дела, он уничтожит вас. Вы, возможно, будете сражаться мужественно и умело, мистер Стайлс, но реалист обычно наносит первый удар — и это означает, что шансы всегда не в вашу пользу. Романтик — заведомый неудачник.
— Значит, я не опасен, — сказал Питер, сохраняя непринужденный тон.
— Напротив, смертельно раненный зверь может разорвать на куски, если вы представите ему такую возможность.
— А я — смертельно раненный зверь?
— Ваш романтический кодекс доживает последние дни, мистер Стайлс, — сказал Уидмарк. — Но в вашем жале все еще есть яд. У вас есть аудитория. Люди прислушиваются к вам. Вы хорошо действуете в маневренной обороне. Но не более того, Стайлс, в маневренной обороне. Реалисты просыпаются, и уже давным-давно поздно останавливать их словами, риторикой, маршами протеста.
— Итак, вы побеждаете, а мы проигрываем, — подытожил Питер.
— Вне всякого сомнения.
— Тогда что же сделало Сэма Минафи настолько опасным, что его пришлось убить? — Голос Питера посуровел.
— Смерть Минафи была неожиданным несчастным случаем, — объяснил Уидмарк. — Случаем индивидуального энтузиазма, слишком рано выплеснувшегося наружу. Вы думаете, что я желал смерти Минафи? Это сделало его героем в ваших глазах, Стайлс, и в глазах миллионов других романтиков. Он был глупцом, превращенным в героя. Герой встает на моем пути. Глупец же был только досадной неприятностью.
— Он был порядочным человеком, протестующим против ваших действий, — сказал Питер. — Он имел право на то, чтобы выражать свой протест, точно так же как у вас есть право не соглашаться с тем, что я думаю. Но не на то, чтобы убивать. Никто не имеет право на то, чтобы убивать.
Уидмарк улыбнулся слабой, безрадостной улыбкой:
— Вы считаете, что я представляю опасность для вашего образа жизни, Стайлс?
— Смертельную опасность, — сказал Питер.
Уидмарк опустил руку вниз и открыл ящик письменного стола. Он достал полицейский автоматический пистолет 32-го калибра и положил его на письменный стол. Питер почувствовал, как его мускулы напрягаются. Потом Уидмарк подвинул пистолет через стол, вне пределов собственной досягаемости и поближе к руке Питера.
— Этот пистолет заряжен, Стайлс. Если я настолько опасен для вас и для вашего мира, возьмите его и застрелите меня. Эта комната звуконепроницаемая. После вы сможете вытереть отпечатки своих пальцев с пистолета и нанести мои отпечатки. Это будет явное самоубийство. Вы сможете беспрепятственно выйти из дома и уехать, не подвергаясь никакой опасности.
Питер перевел взгляд с генерала на пистолет и обратно.
Уидмарк рассмеялся — это был резкий и безрадостный звук.
— Такой шанс выпадает раз в жизни, Стайлс. Такого отличного шанса вам больше никогда не представится. Поверьте мне, если бы я считал вас хотя бы вполовину настолько опасным, насколько вы считаете опасным меня, и будь у меня такой же шанс в отношении вас, я бы не колебался ни секунды. Ну, давайте же, приятель! Воспользуйтесь им! Решите проблему!
— Я не нахожу эту шутку очень смешной, — сказал Питер.
— Вы понимаете, что я имею в виду, Стайлс? — спросил Уидмарк. — Если вы знаете того, кто нажимает кнопку, у вас всегда есть преимущество.
Питер стоял не шелохнувшись, пристально глядя на крупного человека за письменным столом. Эта интерлюдия с пистолетом наверняка была не чем иным, как хорошо продуманным спектаклем. И все-таки Питер спрашивал себя, не заключено ли какой-то доли истины в том утверждении Уидмарка, что, поменяйся они местами, тот, ни секунды не колеблясь, пустил бы в ход свой пистолет. Чарли Биллоуз предупреждал его. Фанатизм ни перед чем не остановится. Вы можете высмеивать армию генерала и подобные экстремистские группы, расположившиеся по всей стране, но сам этот человек был вовсе не смешон.
— А теперь, когда мы закончили с вашим псевдореалистическим фарсом, — сказал Питер, — нельзя ли перейти к тому, ради чего мы сюда пришли? Вы собирались дать свое истолкование истории с Минафи.
Уидмарк стряхнул пепел длинной сигары и какое-то время сидел, уставившись на тлеющий конец.
— Я не уверен, что мы не прошли той стадии, на которой можно добиться чего-то, призывая вас к здравомыслию, Стайлс. Вы уже привержены тому образу мыслей, который медленно, но верно разрушает наш мир.
— Наш?
Уидмарк сделал нетерпеливый жест своей крупной ладонью:
— Там, в розарии у Дома Круглого стола, вы сказали, что вас тронуло представление «Звук и свет». Так вот, мистер Стайлс, это была история храбрых людей, которые сражались за свободу, справедливость и добропорядочное общество. Вы растрогались, но ваш способ защищать это бесценное достояние, переданное нам нашими праотцами, состоит в том, чтобы встречать расползающуюся отраву социализма словами и символическими жестами. Вы позволили открыть двери клетки, и дикие звери коммунизма вцепились в наши глотки. Мы ведем войну во Вьетнаме не ради победы, а чтобы удержать этот ничего не значащий клочок земли. Мы позволяем накладывать вето на свои решения и помыкать собой в Организации Объединенных Наций. Если мы не обернемся и не начнем биться за победу, Стайлс, мы превратимся в рабов коммунистического монстра.
— Вопрос в том, как мы будем биться за победу, — сказал Питер. — Будет ли победа что-то значить, если для ее достижения пожертвуют всеми нашими идеалами — самими свободами, за которые сражались люди из Дома Круглого стола? Давайте перестанем произносить друг перед другом речи. События вокруг Минафи начались с акции, которую ваш совет попечителей предпринял в университете. Вы отказали одному из профессоров в праве на инакомыслие.
Уидмарк крепко стукнул кулаком по письменному столу. В первый раз в серо-зеленых глазах сверкнул огонь.
— Этот человек… этот профессор сделал публичные заявления, смысл которых в том, что он приветствовал бы поражение Америки во Вьетнаме. По существу, он бы приветствовал гибель тысяч американских парней на поле боя. Он поощрял тех, кто сжигал свои призывные повестки, кто отказывался от несения военной службы по религиозным или каким-то иным соображениям. Он высмеивал долг, честь и страну. Неужели вы считаете, что такому человеку можно позволить распространять это евангелие государственной измены в огромном университете?
— Я считаю, что ему нужно позволить выражать свое мнение. Я считаю, что у нашей молодежи есть право самостоятельно принимать решения, выслушав все аргументы всех сторон по данному вопросу. Если мы не доверяем нашей молодежи в поисках истины, мы уже мертвы.
— Вот в чем суть наших разногласий, мистер Стайлс, — сказал генерал. Его голос походил на раскаты грома. — Мы учим младенца истине. Мы растолковываем ему разницу между правильным и неправильным. Мы учим его десяти заповедям. Эти истины не меняются, по мере того как он становится старше. Но вы говорите, что, когда он достигает студенческого возраста, он волен отбросить эти основополагающие понятия и слушать проповедников зла. А мы с вами — Боже ты мой! — должны в качестве налогоплательщиков оплачивать вражескую пропаганду в виде жалованья профессорам-коммунистам. Истина это истина! Пока вы тратите время на философские диспуты, враг уже зашел в ворота. Время для задушевных разговоров уже исчерпано. Настало время схлестнуться с врагом лицом к лицу. Если наше правительство, в которое просочились либералы с промытыми мозгами, не способно понять, что то, с чем мы столкнулись сегодня, это вопрос жизни и смерти и отсрочки не будет ни у одной из сторон, значит, те из нас, кто видит истину таковой, какова она есть, и опасность таковой, какова она есть, должны брать дело в свои собственные руки.
— И потому вы подстраиваете смерть такого человека, как Сэм Минафи, — сказал Питер, стараясь не повышать голоса.
— Его смерть никем не была подстроена.
— Город был наводнен дополнительными полицейскими подразделениями и сотнями ваших молодчиков из АИА, готовых открыть пальбу при малейшем поводе, который им, кстати, так и не предоставили.
— Мы собрали наши силы, чтобы обезопасить себя от любого непредвиденного обстоятельства, — возразил Уидмарк. — Эта толпа пришла сюда, чтобы посмеяться над нами, позубоскалить над тем, за что мы стоим здесь, в Уинфилде. Было вполне вероятно, что их доведут до такого состояния ума, которое выльется в уничтожение имущества, возможно, в осквернение исторического монумента истинной демократии, за которую наши предки сражались и умирали. У нас было право на то, чтобы подготовиться к защите нашего города, нашего наследия, наших жизней от такой толпы. Чокнутый парень взял дело в свои собственные руки. Вероятно, этот страдалец, которого пресса назвала недоумком, был мудрее нас. Мудрее, чем были вы несколько минут назад, мистер Стайлс. У него была винтовка, и он пустил ее в ход против врага, не дожидаясь публичной провокации. Мы ждали провокации двадцать пять лет назад в Перл-Харборе. Это едва не погубило нас. Скорее всего, этот парень инстинктивно был прав. Необязательно дожидаться открытых действий, когда знаете, кто враг.
— Так значит, вы одобряете убийство Сэма Минафи, — сказал Питер очень спокойно.
— В принципе да, — сказал Уидмарк. — Фактически — нет. Я не одобряю его по тактическим соображениям. Благодаря вам и вам подобным из этого устроили настоящую свистопляску. Смерть Минафи была не настолько полезна, чтобы ее оправдать. Теперь начнется рыдание по нему. Мы подвергнемся оскорбительным атакам со стороны таких людей, как жена Минафи и вы, сэр, и сотен других. Минафи не был настолько важен.
— Ты бесчувственный сукин сын, — сказал Питер.
Генерал сидел, не шевелясь, в своем кресле, матовые глаза сузились, неотрывно глядя на Питера.
— У меня такое предчувствие, что вы еще доставите нам хлопот, мистер Стайлс, — сказал он. — Я в некотором долгу перед вами за обходительность, проявленную вами по отношению к Эйприл сегодня вечером. Я сполна отдаю сейчас этот долг, предупреждая вас. Слова — это ваше оружие. Мы же не станем дискутировать с вами, сэр. Если вы заставите нас форсировать события, то обнаружите, что наше оружие — более примитивное по своей концепции и разящее наповал. Спокойной ночи, мистер Стайлс.
Он видел ее лицо при слабом свете поднимающейся луны. Слезы бежали по ее щекам, но это были слезы радости. Ее кожа была гладкой и очень бледной, ее глаза — широко раскрытыми и такими блестящими, что это вызывало испуг.
— Мой милый, неужели ты не видишь? — прошептала она. — Это Эйприл, твоя Эйприл! — и она прильнула к нему, дрожа, прижимаясь своей щекой к его щеке.
Он осознал, что его не просто приняли за другого человека. Эта пылкая девушка жила в той драме, которую они только что видели и слышали, сыгранной на фоне Дома Круглого стола. Эта девушка представляла себя Эйприл Поттер, о которой они только что слышали, а его — потерянным возлюбленным.
— Это всего лишь пьеса, — проговорил он очень мягко, не зная, что сказать.
Она рассмеялась смехом, преисполненным радости.
— Я прихожу каждую ночь, и все жду, жду, — сказала она. — Мне говорили, что это бесполезно, но я знала… я знала, что однажды ночью найду тебя здесь. Ах, милый, милый! — И снова ее рот стал охотиться за его ртом.
Он очень твердо отстранил ее от себя. Он надеялся, что, если она посмотрит на него достаточно долго, фантазии рассеются. Легкая тень страха мелькнула в широко раскрытых глазах.
— Ты переменился? Скажи мне, что ты не переменился, — потребовала она.
— Вы замечтались, — сказал он. — Посмотрите. Дом по-прежнему там.
— Это новый дом, — нетерпеливо сказала она. — Тот, который мама отстроила заново в память о старом. Я хотела, чтобы она построила его, потому что была уверена, что он побудит тебя вернуться. Неужели ты не понимаешь?
— Ваша мама — Эмма Поттер Уидмарк?
— Ну конечно, глупенький. Почему ты спрашиваешь меня о вещах, которые знаешь? Неужели мы станем тратить время на разговоры? Уведи меня. Возьми меня в любом месте, где хочешь. Разве ты не знаешь, что я — твоя? Что я всегда была твоя и всегда буду твоя?
— Да, — сказал Питер пересохшим ртом. — Говорить — только понапрасну тратить время. Ты права. Давай уйдем отсюда.
Где-нибудь у входа в эти угодья, там, где он припарковал «ягуар», должен быть кто-то — ночной сторож или кто-нибудь из обслуживающего персонала.
Она просунула свою руку под его руку, ее пальцы переплелись с его пальцами, ее светловолосая голова покоилась у него на плече. Он ощутил прилив жалости к ней. Она была не от мира сего, совсем не от мира сего. Она шла настолько близко от него, что он чувствовал, как кровь пульсирует во всем ее теле.
Где-то впереди них, на вымощенной красным кирпичом дорожке розария луч фонаря обратился в их сторону.
— Эйприл! — раздался резкий мужской голос.
Девушка остановилась, вцепившись в Питера.
— Пожалуйста, не дай им меня увести! — прошептала она. — Пожалуйста, ради всего святого, не позволяй им.
Фонарь быстро надвигался на них. Тяжелые каблуки застучали по кирпичной дорожке. Свет сфокусировался сначала на девушке, а потом на Питере.
— Пэт! Сюда! — выкрикнул резкий голос.
Второй фонарь показался неподалеку от дома и тут же стал приближаться к ним. Ноготки девушки вонзились Питеру в руку сквозь твид его пиджака.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — прошептала она.
Теперь Питер разглядел при свете луны первого человека. Он был ростом с Питера, фунтов на пятьдесят тяжелее, со смуглым, скуластым лицом. Он стоял очень прямо, с фонарем в левой руке, с тяжелой терновой тростью в правой. Питер узнал генерала Хэмптона Уидмарка по журнальным фотографиям.
Второй человек, подбежав, присоединился к ним. Он был молодой, с непокрытой головой, с широкой белозубой улыбкой, ослепительной при свете луны.
— Опять она принялась за свое, — сказал он.
— Уведите ее домой, Пэт, — распорядился генерал.
Девушка вскрикнула и вцепилась в Питера.
— Пожалуйста! Пожалуйста, не позволяй им. Неужели ты не видишь, что они собираются нас разлучить?
— Эйприл! — Голос у генерала был гневный.
Человек, которого он называл Пэт, потянулся к девушке. Питер не снял руки с ее дрожащих плеч.
— Мне бы хотелось разобраться, в чем тут дело, — сказал он.
— Ну, давай, спрашивай, что хочешь, приятель, — повернулся к нему человек, которого называли Пэтом.
— Я — генерал Хэмптон Уидмарк, — сказал генерал. — Это Патрик Уолш, мой помощник. Эйприл — моя приемная дочь. Теперь вам ясно положение дел, сэр? Кто вы такой?
— Меня зовут Питер Стайлс.
Уолш хмыкнул.
— Да, вот такие пироги!
— Уведите ее домой, Пэт, — сказал Уидмарк. — Наверняка вы поняли, мистер Стайлс, что оказались действующим лицом неуместных фантазий.
Питер взглянул на перекошенное лицо девушки.
— Боюсь, у меня нет другого выбора, кроме как позволить им вас увести, Эйприл, — сказал он.
— Но ты вернешься? Обещай, что ты вернешься?
— Я обещаю, — сказал Питер. — Что еще?
Она не сопротивлялась, когда Уолш взял ее за руку и увел в направлении автомобильной стоянки. Ни Питер, ни Уидмарк ничего не говорили. Они наблюдали до тех пор, пока не включились фары автомобиля и не загудел, приходя в действие, мощный мотор.
— Мы живем вон там, на дальнем холме, — рассеянно сказал генерал. Он явно размышлял, какое объяснение ему следует дать. В конце концов он сказал: — Вы не первый, мистер Стайлс.
— Не первый в чем?
— Не первый молодой человек, которого она приняла за британского офицера, погибшего в 1776 году, — с горечью проговорил Уидмарк. — Каким ветром вас сюда занесло?
— Я смотрел представление «Звук и свет», — сказал Питер. — Наверное, оно в некотором роде меня заворожило, поэтому я не ушел вместе с остальными зрителями. А она вдруг оказалась там.
— Представляю, какой это был шок, — сказал Уидмарк. Он постучал наконечником терновой трости по каблуку своего ботинка. — Долгое время все шло нормально, — сказал он. — Мы думали, что у нее это прошло. То, что случилось здесь вчера, опять совершенно выбило ее из колеи.
Питер ничего не сказал.
— Я знаю, кто вы такой, мистер Стайлс, и почему вы здесь. Вы были другом Минафи.
— Очень близким другом.
— Скверная история, — сказал Уидмарк.
— Это еще мягко сказано, генерал.
— Полагаю, вы планируете написать об этом материал, — сказал Уидмарк. — Как это там называется? Всесторонний?
— Я планирую что-то в этом роде, — ответил Питер.
— Друзья Минафи выдвигают совершенно безответственные обвинения, — сказал Уидмарк. — Я могу это понять ввиду постигшего их потрясения и личного горя, которое они переживают. Но хороший репортер должен изучить событие со всех сторон.
— Вот это я и поставил своей целью, — сказал Питер.
— Не желаете ли зайти ко мне домой — чего-нибудь выпить? Мне хотелось бы изложить вам то, что произошло, со своих позиций. И, я уверен, миссис Уидмарк захочет поблагодарить вас за то, что вы не злоупотребили доверием Эйприл.
— Не злоупотребил доверием?
— По-моему, совершенно очевидно, что вы могли бы отвести ее к ближайшей койке, если бы мы случайно вас не перехватили. Мне показалось, что у вас этого не было на уме.
— Я воспользуюсь вашим поручительством, если мне таковое потребуется, — сказал Питер, стараясь одолеть внезапный гнев. — Я принимаю ваше приглашение выпить. Ваше истолкование того, что произошло с Минафи, должно быть интересно.
«Генерал, — подумал Питер, — явно очень в себе уверен». Очевидно, Уолш забрал машину, на которой тот приехал, а до дома Уидмарков было добрых три мили, в основном вверх, по петляющей горной дороге. Питер поехал вместе с ним в «ягуаре». Дом, ярко освещенный, стоял на расчищенном месте, на склоне холма, глядя прямо на мигающие внизу огни Уинфилда, — наверняка в дневное время вид был захватывающий. Казалось, что он целиком сложен из камня, с остроконечной шиферной крышей. Кольцеобразную аллею впереди него обрамляла массивная каменная подпорная стенка. Это навело Питера на мысль о древней крепости, неприступной для атаки из низины.
Та часть внутренних помещений дома, которую Питер увидел этой ночью, имела аскетический вид. Вероятно, на верхних этажах или в дальнем крыле Эмма Поттер Уидмарк и ее дочь, Эйприл, придали ему какие-то женственные штрихи, но в мрачноватой прихожей с ее огромным каменным камином, лишенной какой бы то ни было мебели, за исключением массивного раздвижного стола и двух стульев с высокими спинками по обе стороны от очага, не было ничего, что смягчило бы серую пустоту. Пол был мозаичный, выложенный каменными плитами. Тут было достаточно просторно, чтобы проводить довольно масштабные общественные мероприятия. Питер спрашивал себя, не этим ли объясняется скудность обстановки. Вероятно, сюда приносили складные стулья для особых мероприятий армии генерала. Кабинет, в который генерал увел Питера, явно не был предназначен для светского общения. Там стоял массивный письменный стол с плоской крышкой, содержавшийся в идеальном порядке. На нем — четыре телефонных аппарата и что-то вроде домашнего коммутатора. В большое венецианское окно просматривался тот же самый вид, который открывался перед домом. Стены были голые, не считая одного стенда с фотографиями в рамках — класс генерала в Вэст-Пойнте и какие-то группы офицеров, вероятно времен Второй мировой войны и событий в Корее.
У Питера возникло странное чувство, что, если знать как, можно раздвинуть стены. Открыв — что? Карты? Ящички с картотекой? Какие-то системы связи?
Направо, сразу за генеральским письменным столом, располагался портативный бар красного дерева. Генерал сунул свою трость в металлическую подставку, которая смотрелась как массивная гильза артиллерийского снаряда, располагавшуюся сразу за дверью. Там были и другие трости, все — крепкие и как будто рубленные топором, под стать их владельцу.
— Бурбон? Скотч? Или называйте сами, — предложил генерал.
— Виски со льдом, — сказал Питер, оглядывая странную комнату. Он ожидал, что голоса будут отдаваться эхом, но этого не произошло.
Генерал приготовил две порции выпивки быстро и сноровисто.
В больших ладонях с длинными, толстыми пальцами не было даже намека на неловкость. Генералу было лет шестьдесят или под семьдесят, но ничто в его физическом состоянии не выдавало его возраста. Его движения были уверенными. Живот — плоским, плечи — широкими и очень мускулистыми. В молодости он наверняка был ужасен в драке. Он и сегодня был далеко не слабак. Питер представил себе жесткую программу физических упражнений, от которых тот никогда не отступался на протяжении многих лет.
Когда он повернулся с напитками в руке, Питер в первый раз как следует вгляделся в полуприкрытые серо-зеленые глаза. Их непрозрачность не открывала ничего и в то же самое время подразумевала скрытую внутри сложность. Питер почувствовал, что ему дается очень трезвая оценка и что ее результаты определят поведение генерала в течение следующих нескольких минут.
Под венецианским окном тянулась скамья с подушками. В комнате было еще только одно место, куда можно было сесть, помимо массивного генеральского кресла за письменным столом. Это было резное деревянное кресло с жестким сиденьем возле письменного стола. Генерал указал на него энергичным кивком и прошел к своему собственному месту. Питер остался стоять, помешивая шотландское виски вокруг кубиков льда в своем стакане. Генерал открыл коробку на своем столе и предложил сигару. Питер отрицательно покачал головой.
— Что вы думаете о Доме Круглого стола? — спросил генерал.
— Необычно красивый, — охотно ответил Питер. — У миссис Уидмарк потрясающий вкус, и конечно же мы знаем ее как крупного специалиста по американской истории.
— Миссис Уидмарк выложила очень круглую сумму наличными за тот вкус, с которым это выполнено, — сказал генерал так, как будто ему это претило. — Лучшие архитекторы, эксперты по этому периоду. Монумент на все времена. Что вы думаете о «Звуке и свете»?
— Я был впечатлен.
— Музыкальное сопровождение Слая, — сказал генерал. — Пьеса и постановка Чанса Темпеста — из его лучших. Освещение Мюньера. Лучший актерский состав, какой только можно было собрать. Одно только электронное оснащение обошлось в триста тысяч долларов.
— И тем не менее в результате получается просто и трогательно и спецэффекты, как кажется, лишены нарочитости.
— Вы должны сказать это миссис Уидмарк, если она к нам присоединится, — сказал генерал.
Что-то отключилось позади похожих на кубики льда глаз. Он вынес свое суждение и поместил его в свой внутренний компьютер.
— Ну и как? — спросил Питер улыбаясь. — Я безвреден или со мной приходится считаться?
— Я вас не понимаю, — сказал генерал лишенным интонации голосом.
— Вы составили свое мнение обо мне, — сказал Питер. — Я подозреваю, что это ваш талант. И меня заинтересовало, к какой категории меня отнесли.
— Вы пришли сюда как враг, — бесстрастно заговорил генерал. — Любая разновидность врага опасна, мистер Стайлс. Например, безмозглый парень, который застрелил вашего друга Минафи. Я подозреваю, что, если бы вы повстречали его до главных событий, вы бы отмахнулись от него, как от пустого места. А я нет. Как вы сказали, у меня талант оценивать людей. Я бы разглядел в нем потенциальную взрывную силу в ту самую минуту, когда обратил на него свой взор.
— А каков мой потенциал? — спросил Питер.
— Я вовсе не гений, мистер Стайлс. Солдат учится суммировать факты. Битвы редко выигрывают только лишь за счет материально-технического обеспечения. При всей невероятной мощи современной техники, автоматизации войны по-прежнему существует человеческий фактор. Кто-то должен нажать кнопку, с которой все это начнется. Узнайте того человека, который нажимает кнопку, — и вы получите преимущество, пусть даже вы и уступаете в огневой силе. — Уидмарк поднес золотую зажигалку к своей темной суматрийской сигаре. — Я не буду притворяться, что вынес законченное суждение о вас в течение последних десяти минут, мистер Стайлс. Вы небезызвестный человек. Я читаю ваши статьи в «Ньюс вью» на протяжении последних десяти лет. Мне известен образ ваших мыслей. Вы, в основе своей, сентименталист. Вы думаете о свободе как маленький мальчик на параде Четвертого июля. Вы, наверное, роняете слезу при виде статуи Свободы на обратном пути из Европы. Вы думаете о расовых проблемах в категориях доброго дяди, а не в категориях власти, к которой они и сводятся. Полагаю, вы поддерживаете идею пассивного сопротивления, в то время как конечно же не существует такого явления, как сопротивление, которое пассивно. Вы живете по кодексу, сочиненному романтиками. Неужели вы думаете, что реалист стал бы отстранять от себя Эйприл сегодня ночью? Она красивая девушка с красивым телом. Реалист взял бы ее тогда же, там же, на ближайшей клумбе.
— Похоже, у вас это навязчивая идея, — заметил Питер.
— Это основа, на которой строится оценка, — сказал генерал. — Если только вы не голубой, то у вас была возможность, которой вы пренебрегли. Вот и выходит, что вы — сентиментальный романтик. Это означает, что реалист всегда опережает вас на один шаг. Пока вы будете размышлять об этической стороне дела, он уничтожит вас. Вы, возможно, будете сражаться мужественно и умело, мистер Стайлс, но реалист обычно наносит первый удар — и это означает, что шансы всегда не в вашу пользу. Романтик — заведомый неудачник.
— Значит, я не опасен, — сказал Питер, сохраняя непринужденный тон.
— Напротив, смертельно раненный зверь может разорвать на куски, если вы представите ему такую возможность.
— А я — смертельно раненный зверь?
— Ваш романтический кодекс доживает последние дни, мистер Стайлс, — сказал Уидмарк. — Но в вашем жале все еще есть яд. У вас есть аудитория. Люди прислушиваются к вам. Вы хорошо действуете в маневренной обороне. Но не более того, Стайлс, в маневренной обороне. Реалисты просыпаются, и уже давным-давно поздно останавливать их словами, риторикой, маршами протеста.
— Итак, вы побеждаете, а мы проигрываем, — подытожил Питер.
— Вне всякого сомнения.
— Тогда что же сделало Сэма Минафи настолько опасным, что его пришлось убить? — Голос Питера посуровел.
— Смерть Минафи была неожиданным несчастным случаем, — объяснил Уидмарк. — Случаем индивидуального энтузиазма, слишком рано выплеснувшегося наружу. Вы думаете, что я желал смерти Минафи? Это сделало его героем в ваших глазах, Стайлс, и в глазах миллионов других романтиков. Он был глупцом, превращенным в героя. Герой встает на моем пути. Глупец же был только досадной неприятностью.
— Он был порядочным человеком, протестующим против ваших действий, — сказал Питер. — Он имел право на то, чтобы выражать свой протест, точно так же как у вас есть право не соглашаться с тем, что я думаю. Но не на то, чтобы убивать. Никто не имеет право на то, чтобы убивать.
Уидмарк улыбнулся слабой, безрадостной улыбкой:
— Вы считаете, что я представляю опасность для вашего образа жизни, Стайлс?
— Смертельную опасность, — сказал Питер.
Уидмарк опустил руку вниз и открыл ящик письменного стола. Он достал полицейский автоматический пистолет 32-го калибра и положил его на письменный стол. Питер почувствовал, как его мускулы напрягаются. Потом Уидмарк подвинул пистолет через стол, вне пределов собственной досягаемости и поближе к руке Питера.
— Этот пистолет заряжен, Стайлс. Если я настолько опасен для вас и для вашего мира, возьмите его и застрелите меня. Эта комната звуконепроницаемая. После вы сможете вытереть отпечатки своих пальцев с пистолета и нанести мои отпечатки. Это будет явное самоубийство. Вы сможете беспрепятственно выйти из дома и уехать, не подвергаясь никакой опасности.
Питер перевел взгляд с генерала на пистолет и обратно.
Уидмарк рассмеялся — это был резкий и безрадостный звук.
— Такой шанс выпадает раз в жизни, Стайлс. Такого отличного шанса вам больше никогда не представится. Поверьте мне, если бы я считал вас хотя бы вполовину настолько опасным, насколько вы считаете опасным меня, и будь у меня такой же шанс в отношении вас, я бы не колебался ни секунды. Ну, давайте же, приятель! Воспользуйтесь им! Решите проблему!
— Я не нахожу эту шутку очень смешной, — сказал Питер.
— Вы понимаете, что я имею в виду, Стайлс? — спросил Уидмарк. — Если вы знаете того, кто нажимает кнопку, у вас всегда есть преимущество.
Питер стоял не шелохнувшись, пристально глядя на крупного человека за письменным столом. Эта интерлюдия с пистолетом наверняка была не чем иным, как хорошо продуманным спектаклем. И все-таки Питер спрашивал себя, не заключено ли какой-то доли истины в том утверждении Уидмарка, что, поменяйся они местами, тот, ни секунды не колеблясь, пустил бы в ход свой пистолет. Чарли Биллоуз предупреждал его. Фанатизм ни перед чем не остановится. Вы можете высмеивать армию генерала и подобные экстремистские группы, расположившиеся по всей стране, но сам этот человек был вовсе не смешон.
— А теперь, когда мы закончили с вашим псевдореалистическим фарсом, — сказал Питер, — нельзя ли перейти к тому, ради чего мы сюда пришли? Вы собирались дать свое истолкование истории с Минафи.
Уидмарк стряхнул пепел длинной сигары и какое-то время сидел, уставившись на тлеющий конец.
— Я не уверен, что мы не прошли той стадии, на которой можно добиться чего-то, призывая вас к здравомыслию, Стайлс. Вы уже привержены тому образу мыслей, который медленно, но верно разрушает наш мир.
— Наш?
Уидмарк сделал нетерпеливый жест своей крупной ладонью:
— Там, в розарии у Дома Круглого стола, вы сказали, что вас тронуло представление «Звук и свет». Так вот, мистер Стайлс, это была история храбрых людей, которые сражались за свободу, справедливость и добропорядочное общество. Вы растрогались, но ваш способ защищать это бесценное достояние, переданное нам нашими праотцами, состоит в том, чтобы встречать расползающуюся отраву социализма словами и символическими жестами. Вы позволили открыть двери клетки, и дикие звери коммунизма вцепились в наши глотки. Мы ведем войну во Вьетнаме не ради победы, а чтобы удержать этот ничего не значащий клочок земли. Мы позволяем накладывать вето на свои решения и помыкать собой в Организации Объединенных Наций. Если мы не обернемся и не начнем биться за победу, Стайлс, мы превратимся в рабов коммунистического монстра.
— Вопрос в том, как мы будем биться за победу, — сказал Питер. — Будет ли победа что-то значить, если для ее достижения пожертвуют всеми нашими идеалами — самими свободами, за которые сражались люди из Дома Круглого стола? Давайте перестанем произносить друг перед другом речи. События вокруг Минафи начались с акции, которую ваш совет попечителей предпринял в университете. Вы отказали одному из профессоров в праве на инакомыслие.
Уидмарк крепко стукнул кулаком по письменному столу. В первый раз в серо-зеленых глазах сверкнул огонь.
— Этот человек… этот профессор сделал публичные заявления, смысл которых в том, что он приветствовал бы поражение Америки во Вьетнаме. По существу, он бы приветствовал гибель тысяч американских парней на поле боя. Он поощрял тех, кто сжигал свои призывные повестки, кто отказывался от несения военной службы по религиозным или каким-то иным соображениям. Он высмеивал долг, честь и страну. Неужели вы считаете, что такому человеку можно позволить распространять это евангелие государственной измены в огромном университете?
— Я считаю, что ему нужно позволить выражать свое мнение. Я считаю, что у нашей молодежи есть право самостоятельно принимать решения, выслушав все аргументы всех сторон по данному вопросу. Если мы не доверяем нашей молодежи в поисках истины, мы уже мертвы.
— Вот в чем суть наших разногласий, мистер Стайлс, — сказал генерал. Его голос походил на раскаты грома. — Мы учим младенца истине. Мы растолковываем ему разницу между правильным и неправильным. Мы учим его десяти заповедям. Эти истины не меняются, по мере того как он становится старше. Но вы говорите, что, когда он достигает студенческого возраста, он волен отбросить эти основополагающие понятия и слушать проповедников зла. А мы с вами — Боже ты мой! — должны в качестве налогоплательщиков оплачивать вражескую пропаганду в виде жалованья профессорам-коммунистам. Истина это истина! Пока вы тратите время на философские диспуты, враг уже зашел в ворота. Время для задушевных разговоров уже исчерпано. Настало время схлестнуться с врагом лицом к лицу. Если наше правительство, в которое просочились либералы с промытыми мозгами, не способно понять, что то, с чем мы столкнулись сегодня, это вопрос жизни и смерти и отсрочки не будет ни у одной из сторон, значит, те из нас, кто видит истину таковой, какова она есть, и опасность таковой, какова она есть, должны брать дело в свои собственные руки.
— И потому вы подстраиваете смерть такого человека, как Сэм Минафи, — сказал Питер, стараясь не повышать голоса.
— Его смерть никем не была подстроена.
— Город был наводнен дополнительными полицейскими подразделениями и сотнями ваших молодчиков из АИА, готовых открыть пальбу при малейшем поводе, который им, кстати, так и не предоставили.
— Мы собрали наши силы, чтобы обезопасить себя от любого непредвиденного обстоятельства, — возразил Уидмарк. — Эта толпа пришла сюда, чтобы посмеяться над нами, позубоскалить над тем, за что мы стоим здесь, в Уинфилде. Было вполне вероятно, что их доведут до такого состояния ума, которое выльется в уничтожение имущества, возможно, в осквернение исторического монумента истинной демократии, за которую наши предки сражались и умирали. У нас было право на то, чтобы подготовиться к защите нашего города, нашего наследия, наших жизней от такой толпы. Чокнутый парень взял дело в свои собственные руки. Вероятно, этот страдалец, которого пресса назвала недоумком, был мудрее нас. Мудрее, чем были вы несколько минут назад, мистер Стайлс. У него была винтовка, и он пустил ее в ход против врага, не дожидаясь публичной провокации. Мы ждали провокации двадцать пять лет назад в Перл-Харборе. Это едва не погубило нас. Скорее всего, этот парень инстинктивно был прав. Необязательно дожидаться открытых действий, когда знаете, кто враг.
— Так значит, вы одобряете убийство Сэма Минафи, — сказал Питер очень спокойно.
— В принципе да, — сказал Уидмарк. — Фактически — нет. Я не одобряю его по тактическим соображениям. Благодаря вам и вам подобным из этого устроили настоящую свистопляску. Смерть Минафи была не настолько полезна, чтобы ее оправдать. Теперь начнется рыдание по нему. Мы подвергнемся оскорбительным атакам со стороны таких людей, как жена Минафи и вы, сэр, и сотен других. Минафи не был настолько важен.
— Ты бесчувственный сукин сын, — сказал Питер.
Генерал сидел, не шевелясь, в своем кресле, матовые глаза сузились, неотрывно глядя на Питера.
— У меня такое предчувствие, что вы еще доставите нам хлопот, мистер Стайлс, — сказал он. — Я в некотором долгу перед вами за обходительность, проявленную вами по отношению к Эйприл сегодня вечером. Я сполна отдаю сейчас этот долг, предупреждая вас. Слова — это ваше оружие. Мы же не станем дискутировать с вами, сэр. Если вы заставите нас форсировать события, то обнаружите, что наше оружие — более примитивное по своей концепции и разящее наповал. Спокойной ночи, мистер Стайлс.