Он снял специальные очки и шлем и оставил все это на одной из скоб. Затем продолжал спуск в темноте.
Постепенно, очень медленно, мягкий, рассеянный и нежный свет стал пробиваться снизу, словно подсвечивая темноту, как подсвечивают снизу театральный занавес. Стена за его спиной стала отступать, удаляться: щель расширялась.
Пространство становилось постепенно огромным, словно он спускался в подземный космос.
Вместе со светом снизу стал все явственнее доноситься аромат – благоухание поднималось волнами, сначала робкое и почти неощутимое, оно сгущалось, шло потоками, становилось густым, пьянящим.
Это было благоухание цветов – тысяч, миллионов, миллиардов свежих бутонов, и этот аромат уже не скрывал своего могущества, он всласть кружил голову, и спуск по скобам под влиянием этого всемогущего благоухания превращался в подобие полета…
Сверхагент взглянул вниз и увидел, куда он спускается – море свежих, словно только что распустившихся цветов расстилалось внизу в переливающемся свете: цветы всех видов и форм словно бы пели и кричали своим ароматом… Благоуханный океан поджидал его.
РОССИЯ
РАЗНОЦВЕТНЫЕ ЗУБЫ
ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА
Постепенно, очень медленно, мягкий, рассеянный и нежный свет стал пробиваться снизу, словно подсвечивая темноту, как подсвечивают снизу театральный занавес. Стена за его спиной стала отступать, удаляться: щель расширялась.
Пространство становилось постепенно огромным, словно он спускался в подземный космос.
Вместе со светом снизу стал все явственнее доноситься аромат – благоухание поднималось волнами, сначала робкое и почти неощутимое, оно сгущалось, шло потоками, становилось густым, пьянящим.
Это было благоухание цветов – тысяч, миллионов, миллиардов свежих бутонов, и этот аромат уже не скрывал своего могущества, он всласть кружил голову, и спуск по скобам под влиянием этого всемогущего благоухания превращался в подобие полета…
Сверхагент взглянул вниз и увидел, куда он спускается – море свежих, словно только что распустившихся цветов расстилалось внизу в переливающемся свете: цветы всех видов и форм словно бы пели и кричали своим ароматом… Благоуханный океан поджидал его.
РОССИЯ
Речь пойдет о фильме Джереми Гастингса «Россия», снятом в 2088 году. Фильм вызвал противоречивую реакцию публики, с коммерческой точки зрения себя не оправдал, и, тем не менее, со временем признан был шедевром – из разряда шедевров «мрачных и прекрасных». Как отметил журнал «The New Yorker», для всех фильмов Гастингса – а снял он их всего-навсего пять – характерно некое «тусклое великолепие», а в фильме «Россия» это «тусклое великолепие» достигло своего апогея. К тому же в фильме снялся в одной из главных ролей Дэйвид Смутный, один из лучших американских актеров XXI века; благодаря этому обстоятельству фильм, хотя и не принес мощных кассовых сборов, все же не стал и финансовым провалом студии The Holy Forest, которая являлась во многом наследницей великолепного некогда Hollywood'a. В нашей же стране, которая и до сих пор носит то же самое имя, что и этот фильм Гастингса, этот фильм не мог не вызвать восторга – он пропитан любовью к России, причем любовью платонической и несколько сумасшедшей.
Сам Гастингс к моменту выхода фильма в прокат в России не бывал, тем не менее был очевидным русофилом (если не сказать русоманом).
На вопросы журналистов, почему он никогда не посещает обожаемую страну, Гастингс ответил, что если приедет в Россию, то останется в ней навсегда, поэтому собирается совершить это в ста рости и планирует умереть и быть погребенным в каком-нибудь из русских захолустных городов.
«В лице России я люблю свою смерть, – сказал Гастингс в своем интервью. – Нежное предвкушение смерти освещает собой мои зрелые годы, подобно тому, как нежное предчувствие любви освещало собой мою юность». Это высказывание напрямую связано с содержанием обсуждаемого фильма, поскольку это фильм о любви и смерти.
Идея фильма проста: Россия, как некая живая сущность, как самостоятельное существо, не заключается в людях, населяющих эту колоссальную местность, совсем не в человеческих недрах скрывается «русская душа»; это душа или этот дух существуют сами по себе, они, конечно же, привольно разлиты в русских просторах, но способны собираться или концентрироваться и в некие вполне физические тела, причем отнюдь не человеческие по своей природе. Эти тела никогда не являются на глаза уроженцам и жителям России, они прочно скрыты от их взоров, и единственные, кому Россия являет себя, – это ее враги, причем те враги, которые с войной вторглись в русские заповедные пространства. Россия являет себя изредка этим врагам, и сколь ни нежны эти явления, эти прикосновения, они парализуют врагов как некий холодный яд, исподволь и словно ненароком проникающий в их души, чтобы вызвать глубинное оцепенение, гипноз, длящийся не только до конца дней злополучного вторженца, но охватывающий собою и изрядный сегмент его посмертного бытия.
Россия – это русалка, недаром у этих двух слов общий корень.
Итак, фильм Джереми Гастингса строится как серия рассказов различных иноземных воинов, в разные эпохи оказавшихся на территории России вместе со своими армиями, и каждый рассказывает о некоем мистическом эпизоде, о некоем переживании, которое настигло его в походе и изменило навсегда.
Формально фильм Гастингса строится как серия интервью с этими иноземными захватчиками, эти интервью сняты в общепринятом духе документальных фильмов, где о некоем событии или явлении повествует ряд свидетелей и участников.
Люди сидят перед камерой и нечто произносят, но из-за того, что по большей части люди эти принадлежат глубокому прошлому, фильм наделяется привкусом спиритизма: не все, но большинство интервьюируемых давно уже прибывают в стране мертвых, и создается впечатление, что некий ушлый репортер (по кличке Ушлый Красавец) проник в эту туманную страну вместе со съемочной группой, чтобы записать признания тех, кто уже давно наслаждается прохладой небытия.
Но не все исповедующиеся мертвы. По ходу повествование того или иного рассказчика внезапно прерывается «экранизациями» событий.
В начале разворачивается история некоего половецкого хана – его и сыграл Дэвид Смутный, и это, без сомнений, одна из лучших его ролей. Глубокий, мрачный и в то же время сдержанный психологизм, который Смутный сделал своим фирменным знаком, смог вполне проявиться в этой роли, где актер сидит перед камерой, произнося свой монолог. Все, кто видел фильм, помнят тот эффект страшной усталости, пронизывающий лицо хана, причем это не душевная усталость, которая бывает у живых – ведь как бы ни был истерзан живой, в нем все еще живет жизнь, – усталость хана, как ее сыграл Смутный, это усталость мертвого, чья смерть утомительна и рутинна, как унизительная работа, длящаяся столетиями. Хан рассказывает, в общем-то, банальную историю о де вушке, о пленнице, захваченной им во время одного из набегов в русском городке. Восхищенный ее красотой, хан сделал ее своей наложницей, он окружил ее роскошью, дарил ей украшения, научил скакать на коне, другие русские девушкипленницы прислуживали ей, развлекали сказками и песнями. Но она оставалась печальной и после соития всегда плакала.
Как-то раз хан спросил ее, почему она плачет.
– Так велит мне черная курочка, – ответила пленница.
Оказалось, единственная вещь, которая у нее была при себе, вещь, которую она хранила с детства и с которой никогда не расставалась, была глиняная фигурка курочки. Она всегда носила ее на теле, зашитую в маленький шелковый мешок, и никому не показывала. Хан пожелал видеть курочку.
– Ее нельзя видеть никому, кроме меня, – сказала девушка. Но упрямый хан потребовал показать ему игрушку.
Когда он взглянул на курочку, что-то в нем надломилось. Его больше не радовали удачные набеги, лихие схватки, быстрые кони, сабли, ласки его жен… Вскоре он умер…
Ничего особенного нет в этой сказке. Но огромное лицо актера с азиатской бородкой и то, что, рассказывая, он постоянно шарит одной рукой по своему узорчатому халату… это странно и мучительно запоминалось.
Затем на экране возникал американский старик в красной байковой рубахе, живущий на уединенной ферме в Цинцинатти. Он долго, многословно и несколько маразматично повествует о том, как был рейнджером высокого класса, как их с группой ребят высадили десантом под Вяткой в 2038 году. Стояла зима. Там к нему привязалась некая снежинка – все она ложилась к нему на плечо и не таяла. Исчезала и снова появлялась, и рейнджер понимал – это она, та самая… Они выполнили задание – захватили секретный военный аэродром, парень вернулся к себе во Флориду, откуда был родом, но снежинка и там, даже в самые жаркие, раскаленные дни, все опускалась, танцуя, ему на плечо.
Ни психоаналитик, ни клиника психозов ему не помогли. Снежинка исчезла только после того, как он принял русское православие в 2058 году, двадцать лет спустя десанта под Вяткой.
Затем со своими рассказами появляются немецкий ефрейтор, не переживший зиму 1943 года, наполеоновский генерал, шведский мушкетер, воевавший под Нарвой, некий крестоносец Ливонского ордена, провалившийся сквозь лед Чудского озера, поляк Смутного времени, из тех, что служили Самозванцу, танкист Гудериана, еще один очень молодой немецкий офицер времен Первой мировой, японец, бывший на Дальнем Востоке в Гражданскую, кавказский террорист, засланный в Москву в начале 21 века, румынский полицейский, охранявший здание штаба в Одессе, и другие…
Джереми Гастингс осуществил свой план. В старости он перебрался в Россию, поселился в одном заштатном городе, где и умер. Говорят, он сильно пил, и это тоже было частью его программы – до этого он всю жизнь не прикасался к спиртному.
Один раз до него добрался один Ушлый Красавец – репортер «The Chronicle». Он застал Гастингса на огороде: в белой майке и камуфляжных штанах старик копался в грядках. Они отошли покурить. Гастингс был явно с похмелья. Но не все исповедующиеся мертвы.
– Are you happy here in Russia? – спросил Ушлый Красавец.
– Я не за счастьем сюда приехал, – Гастингс обнажил в улыбке медные зубы, вынимая из кармана камуфляжных штанов пачку сигарет «Прима».
После его смерти (его нашли в коридоре дома, где он купил квартиру; от трупа сильно пахло водкой) Ушлый Красавец снова приехал в тот город снимать фильм о последних годах жизни Джереми Гастингса, одного из последних великих кинорежиссеров Америки (Гастингс был частью той плеяды людей, связанной со студией The Holy Forest, с уходом которой окончательно ушло в прошлое само кино). Он встречался с людьми, знавшими Гастингса, брал у них интервью. Фильм, естественно, назывался «По следам "России"».
Соседи, собутыльники Гастингса говорили все одно: был душа-человек, любил Россию, пил как зверь… Говорили о его гениальности, о его причудах, о странном финале, который он избрал…
Попался один старичок, говорят, он хаживал к Гастингсу беседовать. Старичок в городе считался тайноведческим.
Чинно сидя в саду под яблоней, старичок сказал Ушлому Красавцу по-русски: «Вот что я вам скажу, дорогой мой дружок. Покойный Иеремия всю жизнь не любил Россию. Отца его убили русские на войне 2038 года. Отец его был ирландским сумасшедшим из Ольстера, кадровым военным, снайпером. Мать же его была индианка из Мексики, из старого рода колдунов. Джереми сам был тяжелый психопат, и часто мерещилось ему в бреду, что он могучий шаман. Джереми хотел подточить своим фильмом ту магическую защиту, которая издревле охраняла нашу страну от врагов. Но он опоздал: к тому времени, когда вышел его фильм, защита эта уже была снята. Сильные и слабые духи покинули нас, и мы обрели новую святость – святость беззащитности – в глубинах нашего забытого миром позора. Больше нас ничего не защищает, кроме Господа Бога. Да нам другой защиты и не надо. Господь всех нас, кто еще остался в мирах воплощения, защитит и успокоит».
И старичок угостил Ушлого наливным яблочком.
Сам Гастингс к моменту выхода фильма в прокат в России не бывал, тем не менее был очевидным русофилом (если не сказать русоманом).
На вопросы журналистов, почему он никогда не посещает обожаемую страну, Гастингс ответил, что если приедет в Россию, то останется в ней навсегда, поэтому собирается совершить это в ста рости и планирует умереть и быть погребенным в каком-нибудь из русских захолустных городов.
«В лице России я люблю свою смерть, – сказал Гастингс в своем интервью. – Нежное предвкушение смерти освещает собой мои зрелые годы, подобно тому, как нежное предчувствие любви освещало собой мою юность». Это высказывание напрямую связано с содержанием обсуждаемого фильма, поскольку это фильм о любви и смерти.
Идея фильма проста: Россия, как некая живая сущность, как самостоятельное существо, не заключается в людях, населяющих эту колоссальную местность, совсем не в человеческих недрах скрывается «русская душа»; это душа или этот дух существуют сами по себе, они, конечно же, привольно разлиты в русских просторах, но способны собираться или концентрироваться и в некие вполне физические тела, причем отнюдь не человеческие по своей природе. Эти тела никогда не являются на глаза уроженцам и жителям России, они прочно скрыты от их взоров, и единственные, кому Россия являет себя, – это ее враги, причем те враги, которые с войной вторглись в русские заповедные пространства. Россия являет себя изредка этим врагам, и сколь ни нежны эти явления, эти прикосновения, они парализуют врагов как некий холодный яд, исподволь и словно ненароком проникающий в их души, чтобы вызвать глубинное оцепенение, гипноз, длящийся не только до конца дней злополучного вторженца, но охватывающий собою и изрядный сегмент его посмертного бытия.
Россия – это русалка, недаром у этих двух слов общий корень.
Итак, фильм Джереми Гастингса строится как серия рассказов различных иноземных воинов, в разные эпохи оказавшихся на территории России вместе со своими армиями, и каждый рассказывает о некоем мистическом эпизоде, о некоем переживании, которое настигло его в походе и изменило навсегда.
Формально фильм Гастингса строится как серия интервью с этими иноземными захватчиками, эти интервью сняты в общепринятом духе документальных фильмов, где о некоем событии или явлении повествует ряд свидетелей и участников.
Люди сидят перед камерой и нечто произносят, но из-за того, что по большей части люди эти принадлежат глубокому прошлому, фильм наделяется привкусом спиритизма: не все, но большинство интервьюируемых давно уже прибывают в стране мертвых, и создается впечатление, что некий ушлый репортер (по кличке Ушлый Красавец) проник в эту туманную страну вместе со съемочной группой, чтобы записать признания тех, кто уже давно наслаждается прохладой небытия.
Но не все исповедующиеся мертвы. По ходу повествование того или иного рассказчика внезапно прерывается «экранизациями» событий.
В начале разворачивается история некоего половецкого хана – его и сыграл Дэвид Смутный, и это, без сомнений, одна из лучших его ролей. Глубокий, мрачный и в то же время сдержанный психологизм, который Смутный сделал своим фирменным знаком, смог вполне проявиться в этой роли, где актер сидит перед камерой, произнося свой монолог. Все, кто видел фильм, помнят тот эффект страшной усталости, пронизывающий лицо хана, причем это не душевная усталость, которая бывает у живых – ведь как бы ни был истерзан живой, в нем все еще живет жизнь, – усталость хана, как ее сыграл Смутный, это усталость мертвого, чья смерть утомительна и рутинна, как унизительная работа, длящаяся столетиями. Хан рассказывает, в общем-то, банальную историю о де вушке, о пленнице, захваченной им во время одного из набегов в русском городке. Восхищенный ее красотой, хан сделал ее своей наложницей, он окружил ее роскошью, дарил ей украшения, научил скакать на коне, другие русские девушкипленницы прислуживали ей, развлекали сказками и песнями. Но она оставалась печальной и после соития всегда плакала.
Как-то раз хан спросил ее, почему она плачет.
– Так велит мне черная курочка, – ответила пленница.
Оказалось, единственная вещь, которая у нее была при себе, вещь, которую она хранила с детства и с которой никогда не расставалась, была глиняная фигурка курочки. Она всегда носила ее на теле, зашитую в маленький шелковый мешок, и никому не показывала. Хан пожелал видеть курочку.
– Ее нельзя видеть никому, кроме меня, – сказала девушка. Но упрямый хан потребовал показать ему игрушку.
Когда он взглянул на курочку, что-то в нем надломилось. Его больше не радовали удачные набеги, лихие схватки, быстрые кони, сабли, ласки его жен… Вскоре он умер…
Ничего особенного нет в этой сказке. Но огромное лицо актера с азиатской бородкой и то, что, рассказывая, он постоянно шарит одной рукой по своему узорчатому халату… это странно и мучительно запоминалось.
Затем на экране возникал американский старик в красной байковой рубахе, живущий на уединенной ферме в Цинцинатти. Он долго, многословно и несколько маразматично повествует о том, как был рейнджером высокого класса, как их с группой ребят высадили десантом под Вяткой в 2038 году. Стояла зима. Там к нему привязалась некая снежинка – все она ложилась к нему на плечо и не таяла. Исчезала и снова появлялась, и рейнджер понимал – это она, та самая… Они выполнили задание – захватили секретный военный аэродром, парень вернулся к себе во Флориду, откуда был родом, но снежинка и там, даже в самые жаркие, раскаленные дни, все опускалась, танцуя, ему на плечо.
Ни психоаналитик, ни клиника психозов ему не помогли. Снежинка исчезла только после того, как он принял русское православие в 2058 году, двадцать лет спустя десанта под Вяткой.
Затем со своими рассказами появляются немецкий ефрейтор, не переживший зиму 1943 года, наполеоновский генерал, шведский мушкетер, воевавший под Нарвой, некий крестоносец Ливонского ордена, провалившийся сквозь лед Чудского озера, поляк Смутного времени, из тех, что служили Самозванцу, танкист Гудериана, еще один очень молодой немецкий офицер времен Первой мировой, японец, бывший на Дальнем Востоке в Гражданскую, кавказский террорист, засланный в Москву в начале 21 века, румынский полицейский, охранявший здание штаба в Одессе, и другие…
Джереми Гастингс осуществил свой план. В старости он перебрался в Россию, поселился в одном заштатном городе, где и умер. Говорят, он сильно пил, и это тоже было частью его программы – до этого он всю жизнь не прикасался к спиртному.
Один раз до него добрался один Ушлый Красавец – репортер «The Chronicle». Он застал Гастингса на огороде: в белой майке и камуфляжных штанах старик копался в грядках. Они отошли покурить. Гастингс был явно с похмелья. Но не все исповедующиеся мертвы.
– Are you happy here in Russia? – спросил Ушлый Красавец.
– Я не за счастьем сюда приехал, – Гастингс обнажил в улыбке медные зубы, вынимая из кармана камуфляжных штанов пачку сигарет «Прима».
После его смерти (его нашли в коридоре дома, где он купил квартиру; от трупа сильно пахло водкой) Ушлый Красавец снова приехал в тот город снимать фильм о последних годах жизни Джереми Гастингса, одного из последних великих кинорежиссеров Америки (Гастингс был частью той плеяды людей, связанной со студией The Holy Forest, с уходом которой окончательно ушло в прошлое само кино). Он встречался с людьми, знавшими Гастингса, брал у них интервью. Фильм, естественно, назывался «По следам "России"».
Соседи, собутыльники Гастингса говорили все одно: был душа-человек, любил Россию, пил как зверь… Говорили о его гениальности, о его причудах, о странном финале, который он избрал…
Попался один старичок, говорят, он хаживал к Гастингсу беседовать. Старичок в городе считался тайноведческим.
Чинно сидя в саду под яблоней, старичок сказал Ушлому Красавцу по-русски: «Вот что я вам скажу, дорогой мой дружок. Покойный Иеремия всю жизнь не любил Россию. Отца его убили русские на войне 2038 года. Отец его был ирландским сумасшедшим из Ольстера, кадровым военным, снайпером. Мать же его была индианка из Мексики, из старого рода колдунов. Джереми сам был тяжелый психопат, и часто мерещилось ему в бреду, что он могучий шаман. Джереми хотел подточить своим фильмом ту магическую защиту, которая издревле охраняла нашу страну от врагов. Но он опоздал: к тому времени, когда вышел его фильм, защита эта уже была снята. Сильные и слабые духи покинули нас, и мы обрели новую святость – святость беззащитности – в глубинах нашего забытого миром позора. Больше нас ничего не защищает, кроме Господа Бога. Да нам другой защиты и не надо. Господь всех нас, кто еще остался в мирах воплощения, защитит и успокоит».
И старичок угостил Ушлого наливным яблочком.
РАЗНОЦВЕТНЫЕ ЗУБЫ
Ветеран войны Вениамин Андреич Соболев проснулся в своей комнате весенним утром 1993 года. Он жил в коммунальной квартире на первом этаже, занимал одну небольшую комнату, узкую и длинную, выходящую окном в старый московский двор. Двор этот прятался в переулке, за темной аркой, сразу за кинотеатром, где показывали исключительно только индийские фильмы, в непосредственной близости от Курского вокзала.
Неподалеку шумело и грохотало Садовое кольцо, бурлила грязная привокзальная площадь, поезда уносились на юг или в веселое Подмосковье, а во дворике было почти тихо, но в то же время по-весеннему светло: пьяный солнечный свет согревал пыльный асфальт, по нему скакали и орали птицы, изредка пробегали то ребенок, то кошка, зеленая трава пробивалась под окнами… Старик Андреич высунул лицо в форточку, сквозь засранную птицами решетку вдохнул возбужденный московский воздух. За окном, в огромном городе кончалась, мимоходом, одна недолгая, но безумная эпоха, и начиналась другая, тоже безумная и недолгая.
Нельзя сказать, что старика-ветерана эта смена эпох никак не затрагивала – он был, несмотря на старость, отчасти вовлечен, отчасти взбудоражен.
Но сейчас он собирался завтракать.
Он вскипятил чаю, сварил яйцо вкрутую… и вот сидел у окна, на кровати, накрытой ковриком с оленями. Стол ему заменяла табуретка – в солнечном луче светлый пар поднимался от железной кружки с темным чаем (Соболев любил очень крепкий чай), от горячего крутого яйца на белом блюдце. В форточку веяло весной. Вдруг в окно ему кто-то заглянул, заслонив солнечный свет. Старик поднял глаза и увидел за пыльным стеклом незнакомое лицо, расплывшееся в широкой улыбке. Эта улыбка выглядела так странно и необычно, что старик вздрогнул. Зубы незнакомца были аккуратно выкрашены в разные цвета, настолько яркие и чистые, что улыбка напоминала открытую коробку с акварельными красками.
Эта яркая многоцветная улыбка сияла на непонятном мужском лице среднего возраста.
– Сумасшедший, – понял старик.
Здесь, в районе вокзала, много шаталось всякого отребья: бомжи, алкоголики, проститутки последнего разбора, цыгане… Естественно, было много и ебанутых. Так что старику-былоНе привыкать.
– Батяня… – произнес улыбающийся. – Как сам-то?
Ветеран хотел было строго задернуть занавеску, понимая, что времена такие, что разговор может обернуться как угодно – человек с разноцветными зубами вполне мог вытянуть из кармана пистолет и разрешить все проблемы пенсионера прямо через окно. Но незнакомец вынул вместо пистолета пачку американских сигарет и добродушно протянул в форточку:
– Закуривай,отец.
Курева у Андреича не имелось, желание пустить дым внезапно оказалось сильнее инстинкта самосохранения – старик ловко выудил две сигареты.
– Ты… воевал? – спросил улыбчивый.
– Воевал за вас, за дураков, – ответил ветеран строго. – А ты чего это зубы выкрасил? До беленькой допился?
– В районе того, – еще шире улыбнулся незнакомец.
Затем какая-то тень пробежала по его лицу, и он добавил:
– Если выкрасил, значит не от хорошей жизни.
– Ясное дело, – согласился старик. – Ясный хуй: от хорошей жизни зубы не красят. – Он закурил.
– Выпить хочешь, ветеран? – спросил человек с разноцветными зубами, вынимая из-за пазухи наполовину уже опустошенную бутылку виски,
– Ишь ты, импортное пьете… – холодно отметил Андреич. – Зубы зубами, а к качеству тянет.
Незнакомец отпил большой глоток, причмокнул, мечтательно закурил свою американскую сигарету, присев на корточки. Несмотря на презрительный тон, Андреичу тоже хотелось выпить, и он протянул в форточку свою худую жадную старческую руку.
– Ты чего, дед, в колонии строгого режима? – усмехнулся человек за окном. – Сквозь решку пить – гадом быть. Ты уж пригласи меня в гости, как человек. Выпьем. Расскажу тебе про разноцветные зубы.
Андреич прикинул, что квартира в этот час полным-полна людей, особого стрема нет, и решил пустить гостя.
И вот они сидели друг напротив друга в его комнате, покуривая. Хозяин выставил на табуретку граненые стаканы и получерствый белый хлеб с остатками масла, в качестве закуски. Разлили янтарное спиртное, и оно радостно вспыхнуло в гранях отраженным солнышком.
– Значит, воевал? – снова спросил незнакомец.
– Воевал, воевал, – равнодушно откликнулся пенсионер.
– Ну, тогда – за Победу! – предложил гость.
Они чокнулись, выпили. Алкоголь согрел изнутри тело старика, ему стало благостно.
«Ишь ты, удод пестрозубый», – думал он, глядя на гостя сквозь дымок от сигареты. – «А одет ничего, прилично. Деньги есть, ума не надо».
– Так чего зубы выкрасил? – спросил он.
– Ты воевал. Я тоже воевал, – ответил тот.
Он оттянул вниз ворот полурасстегнутой синей рубахи, блеснула тонкая золотая цепочка на шее, а пониже цепочки обнажилась татуировка – КАНДАГАР
– Вот оно как. Интернационалист, – сказал старик, и приготовился выслушать какую-нибудь страшную или сентиментальную (а скорее всего, и то и другое одновременно) военную историю.
Рассказ не заставил себя ждать. Интернационалист рассказывал сначала довольно невнятно, много матерился, то переходя на полублатной жаргон, то на язык почти интеллигентный (видно, до Афганистана он учился в вузе). Чтобы не растягивать повествование, перескажем его рассказ коротко.
В 1983 году (год, обозначенный на татуировке) он служил в войсковой разведке. После Кандагара их часть оказалась в каких-то диких местах, почти в пустыне. В тех местах обитало какое-то племя, чем-то отличное от других афганцев, населяющих те края (кажется, племя отличалось языком, обычаями, возможно, люди этого племени даже не исповедовали ислам, или же это была какая-то особая разновидность ислама, сохранившая в себе связь с древними языческими культами).
В тех местах находилось большое количество боевых групп моджахедов (гость называл их, естественно,
«духами»), которые постоянно атаковали советские войска. Командованию частей, которые с трудом продвигались вглубь этой территории, не было точно известно, какие у «духов» отношения с членами упомянутого племени. Бродила молва, что «духи» обошлись с местными жестоко, якобы даже вырезали несколько селений. На это возлагались некоторые надежды.
Было решено найти человека из племени, который бы хорошо знал стоянки моджахедских банд, склады оружия, горные тропы, убежища…
Такого человека нашли – он работал на «духов» в качестве проводника, потом, говорят, сбежал от них… Стало известно, что он скрывается в одном селении. Его выследили, схватили, доставили в штаб. Это был темнокожий, сухонький человечек, ростом с 12-летнего ребенка, очень улыбчивый и на вид робкий. Улыбчивость в этих краях встречалась не часто – это обращало на себя внимание.
Ему дали карту местности, объяснили через переводчика, что он должен отметить на ней тропы «духов», их стоянки, убежища, места входов в горные пещеры, где они скрывались… В случае отказа его обещали убить, за помощь посулили еды, денег. Человечек закивал, заулыбался. Его темные ручонки казались совсем детскими. Он что-то залопотал на своем наречии.
Переводчик сказал, что пленник просит дать ему краски и зеркало, и оставить его на время наедине с картой. Туземец объяснил, что сам ничего не помнит – памятью обладает только его отражение.
Для того чтобы вспомнить то, о чем его спрашивают, он должен посоветоваться со своим отражением.
Он всегда так делает. После этого он обещал нарисовать разными цветами тайные пути отрядов, их стоянки, схроны и прочее… Ему принесли зеркало, бумагу, коробку акварельных красок, кисточки, кружку с водой. И оставили одного, в охраняемой палатке.
Когда в палатку вошли, ни на карте, ни на листах чистой бумаги не было ни одной пометки.
Темное лицо человечка было все перемазано акварельными красками, как бывает иногда у детей в детских садах – порою их тянет полизать сладкую акварель, в которую при изготовлении добавляют мед. Он широко и радостно улыбался вошедшим – все его зубы были аккуратно выкрашены в разные цвета. Кажется, он даже пытался соблюдать последовательность расположения цветов в коробке с красками.
Ничего вытянуть из него не удалось. Его расстреляли.
Кажется, это сделал собственноручно рассказчик истории.
– В Афгане мне приходилось делать вещи похуже, – сказал он. – Я совсем забыл про это. А в этом году был в Штатах, по бизнесу. В баре познакомился с одним чуваком. Бухали вместе, чем-то он мне понравился. Он рассказал, что воевал во Вьетнаме. Я его ни о чем не спрашивал, не хотел лезть в душу, но он сам стал рассказывать – про джунгли, про сожженные деревни… И вдруг, ты не поверишь, дед, он рассказал точно такую же историю про выкрашенные зубы. Один в один. Я охуел.
Сильно как-то охуел. Глубоко. Даже сам не ждал от себя. Я ему ничего не сказал про Афган, про того человека из племени, а почему не сказал – сам не знаю. А через два дня прочитал в местной газете, что того американца (он был коммерсант, из другого штата) нашли в отеле мертвым.
Убили парня. А все зубы у трупа были выкрашены красками, в разные цвета. Все лицо и вся рубашка у него были в краске. В газете писали, что это сочли издевательством над телом убитого. Такая история, дед. Я и до этого пил, а после этого запил серьезно. Вот, решил себе раскрасить зубы.
А зачем – не знаю. Может быть, дух того человечка заставил? Ты в духов веришь, отец?
Старик налил себе спиртного, выпил, крякнул, вытер рот тыльной стороной ладони. Затем внезапно расплылся в широкой веселой улыбке.
Старческое лукавство заиграло в глазах, как солнце в стакане с виски. Все зубы старика оказались золотые, что странно контрастировало с его нищенской одеждой, с убогостью комнаты. Видимо, ветеран знавал лучшие времена.
Он улыбался так заразительно, что в ответ ему разулыбался и парень-афганец.
Дикое весеннее солнце все ярче врывалось в пыльное окно, в его лучах сверкали золотые зубы старика, и в этих зубах, как в маленьких ясных золотых зеркалах, отражались разноцветные зубы человека, сидящего напротив. 28 января 2005 Поезд Дюссельдорф-Цюрих
Неподалеку шумело и грохотало Садовое кольцо, бурлила грязная привокзальная площадь, поезда уносились на юг или в веселое Подмосковье, а во дворике было почти тихо, но в то же время по-весеннему светло: пьяный солнечный свет согревал пыльный асфальт, по нему скакали и орали птицы, изредка пробегали то ребенок, то кошка, зеленая трава пробивалась под окнами… Старик Андреич высунул лицо в форточку, сквозь засранную птицами решетку вдохнул возбужденный московский воздух. За окном, в огромном городе кончалась, мимоходом, одна недолгая, но безумная эпоха, и начиналась другая, тоже безумная и недолгая.
Нельзя сказать, что старика-ветерана эта смена эпох никак не затрагивала – он был, несмотря на старость, отчасти вовлечен, отчасти взбудоражен.
Но сейчас он собирался завтракать.
Он вскипятил чаю, сварил яйцо вкрутую… и вот сидел у окна, на кровати, накрытой ковриком с оленями. Стол ему заменяла табуретка – в солнечном луче светлый пар поднимался от железной кружки с темным чаем (Соболев любил очень крепкий чай), от горячего крутого яйца на белом блюдце. В форточку веяло весной. Вдруг в окно ему кто-то заглянул, заслонив солнечный свет. Старик поднял глаза и увидел за пыльным стеклом незнакомое лицо, расплывшееся в широкой улыбке. Эта улыбка выглядела так странно и необычно, что старик вздрогнул. Зубы незнакомца были аккуратно выкрашены в разные цвета, настолько яркие и чистые, что улыбка напоминала открытую коробку с акварельными красками.
Эта яркая многоцветная улыбка сияла на непонятном мужском лице среднего возраста.
– Сумасшедший, – понял старик.
Здесь, в районе вокзала, много шаталось всякого отребья: бомжи, алкоголики, проститутки последнего разбора, цыгане… Естественно, было много и ебанутых. Так что старику-былоНе привыкать.
– Батяня… – произнес улыбающийся. – Как сам-то?
Ветеран хотел было строго задернуть занавеску, понимая, что времена такие, что разговор может обернуться как угодно – человек с разноцветными зубами вполне мог вытянуть из кармана пистолет и разрешить все проблемы пенсионера прямо через окно. Но незнакомец вынул вместо пистолета пачку американских сигарет и добродушно протянул в форточку:
– Закуривай,отец.
Курева у Андреича не имелось, желание пустить дым внезапно оказалось сильнее инстинкта самосохранения – старик ловко выудил две сигареты.
– Ты… воевал? – спросил улыбчивый.
– Воевал за вас, за дураков, – ответил ветеран строго. – А ты чего это зубы выкрасил? До беленькой допился?
– В районе того, – еще шире улыбнулся незнакомец.
Затем какая-то тень пробежала по его лицу, и он добавил:
– Если выкрасил, значит не от хорошей жизни.
– Ясное дело, – согласился старик. – Ясный хуй: от хорошей жизни зубы не красят. – Он закурил.
– Выпить хочешь, ветеран? – спросил человек с разноцветными зубами, вынимая из-за пазухи наполовину уже опустошенную бутылку виски,
– Ишь ты, импортное пьете… – холодно отметил Андреич. – Зубы зубами, а к качеству тянет.
Незнакомец отпил большой глоток, причмокнул, мечтательно закурил свою американскую сигарету, присев на корточки. Несмотря на презрительный тон, Андреичу тоже хотелось выпить, и он протянул в форточку свою худую жадную старческую руку.
– Ты чего, дед, в колонии строгого режима? – усмехнулся человек за окном. – Сквозь решку пить – гадом быть. Ты уж пригласи меня в гости, как человек. Выпьем. Расскажу тебе про разноцветные зубы.
Андреич прикинул, что квартира в этот час полным-полна людей, особого стрема нет, и решил пустить гостя.
И вот они сидели друг напротив друга в его комнате, покуривая. Хозяин выставил на табуретку граненые стаканы и получерствый белый хлеб с остатками масла, в качестве закуски. Разлили янтарное спиртное, и оно радостно вспыхнуло в гранях отраженным солнышком.
– Значит, воевал? – снова спросил незнакомец.
– Воевал, воевал, – равнодушно откликнулся пенсионер.
– Ну, тогда – за Победу! – предложил гость.
Они чокнулись, выпили. Алкоголь согрел изнутри тело старика, ему стало благостно.
«Ишь ты, удод пестрозубый», – думал он, глядя на гостя сквозь дымок от сигареты. – «А одет ничего, прилично. Деньги есть, ума не надо».
– Так чего зубы выкрасил? – спросил он.
– Ты воевал. Я тоже воевал, – ответил тот.
Он оттянул вниз ворот полурасстегнутой синей рубахи, блеснула тонкая золотая цепочка на шее, а пониже цепочки обнажилась татуировка – КАНДАГАР
– Вот оно как. Интернационалист, – сказал старик, и приготовился выслушать какую-нибудь страшную или сентиментальную (а скорее всего, и то и другое одновременно) военную историю.
Рассказ не заставил себя ждать. Интернационалист рассказывал сначала довольно невнятно, много матерился, то переходя на полублатной жаргон, то на язык почти интеллигентный (видно, до Афганистана он учился в вузе). Чтобы не растягивать повествование, перескажем его рассказ коротко.
В 1983 году (год, обозначенный на татуировке) он служил в войсковой разведке. После Кандагара их часть оказалась в каких-то диких местах, почти в пустыне. В тех местах обитало какое-то племя, чем-то отличное от других афганцев, населяющих те края (кажется, племя отличалось языком, обычаями, возможно, люди этого племени даже не исповедовали ислам, или же это была какая-то особая разновидность ислама, сохранившая в себе связь с древними языческими культами).
В тех местах находилось большое количество боевых групп моджахедов (гость называл их, естественно,
«духами»), которые постоянно атаковали советские войска. Командованию частей, которые с трудом продвигались вглубь этой территории, не было точно известно, какие у «духов» отношения с членами упомянутого племени. Бродила молва, что «духи» обошлись с местными жестоко, якобы даже вырезали несколько селений. На это возлагались некоторые надежды.
Было решено найти человека из племени, который бы хорошо знал стоянки моджахедских банд, склады оружия, горные тропы, убежища…
Такого человека нашли – он работал на «духов» в качестве проводника, потом, говорят, сбежал от них… Стало известно, что он скрывается в одном селении. Его выследили, схватили, доставили в штаб. Это был темнокожий, сухонький человечек, ростом с 12-летнего ребенка, очень улыбчивый и на вид робкий. Улыбчивость в этих краях встречалась не часто – это обращало на себя внимание.
Ему дали карту местности, объяснили через переводчика, что он должен отметить на ней тропы «духов», их стоянки, убежища, места входов в горные пещеры, где они скрывались… В случае отказа его обещали убить, за помощь посулили еды, денег. Человечек закивал, заулыбался. Его темные ручонки казались совсем детскими. Он что-то залопотал на своем наречии.
Переводчик сказал, что пленник просит дать ему краски и зеркало, и оставить его на время наедине с картой. Туземец объяснил, что сам ничего не помнит – памятью обладает только его отражение.
Для того чтобы вспомнить то, о чем его спрашивают, он должен посоветоваться со своим отражением.
Он всегда так делает. После этого он обещал нарисовать разными цветами тайные пути отрядов, их стоянки, схроны и прочее… Ему принесли зеркало, бумагу, коробку акварельных красок, кисточки, кружку с водой. И оставили одного, в охраняемой палатке.
Когда в палатку вошли, ни на карте, ни на листах чистой бумаги не было ни одной пометки.
Темное лицо человечка было все перемазано акварельными красками, как бывает иногда у детей в детских садах – порою их тянет полизать сладкую акварель, в которую при изготовлении добавляют мед. Он широко и радостно улыбался вошедшим – все его зубы были аккуратно выкрашены в разные цвета. Кажется, он даже пытался соблюдать последовательность расположения цветов в коробке с красками.
Ничего вытянуть из него не удалось. Его расстреляли.
Кажется, это сделал собственноручно рассказчик истории.
– В Афгане мне приходилось делать вещи похуже, – сказал он. – Я совсем забыл про это. А в этом году был в Штатах, по бизнесу. В баре познакомился с одним чуваком. Бухали вместе, чем-то он мне понравился. Он рассказал, что воевал во Вьетнаме. Я его ни о чем не спрашивал, не хотел лезть в душу, но он сам стал рассказывать – про джунгли, про сожженные деревни… И вдруг, ты не поверишь, дед, он рассказал точно такую же историю про выкрашенные зубы. Один в один. Я охуел.
Сильно как-то охуел. Глубоко. Даже сам не ждал от себя. Я ему ничего не сказал про Афган, про того человека из племени, а почему не сказал – сам не знаю. А через два дня прочитал в местной газете, что того американца (он был коммерсант, из другого штата) нашли в отеле мертвым.
Убили парня. А все зубы у трупа были выкрашены красками, в разные цвета. Все лицо и вся рубашка у него были в краске. В газете писали, что это сочли издевательством над телом убитого. Такая история, дед. Я и до этого пил, а после этого запил серьезно. Вот, решил себе раскрасить зубы.
А зачем – не знаю. Может быть, дух того человечка заставил? Ты в духов веришь, отец?
Старик налил себе спиртного, выпил, крякнул, вытер рот тыльной стороной ладони. Затем внезапно расплылся в широкой веселой улыбке.
Старческое лукавство заиграло в глазах, как солнце в стакане с виски. Все зубы старика оказались золотые, что странно контрастировало с его нищенской одеждой, с убогостью комнаты. Видимо, ветеран знавал лучшие времена.
Он улыбался так заразительно, что в ответ ему разулыбался и парень-афганец.
Дикое весеннее солнце все ярче врывалось в пыльное окно, в его лучах сверкали золотые зубы старика, и в этих зубах, как в маленьких ясных золотых зеркалах, отражались разноцветные зубы человека, сидящего напротив. 28 января 2005 Поезд Дюссельдорф-Цюрих
ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА
О рыцаре Ульрихе Торпенхоффе говаривали, что это «буйная головушка», вояка до мозга костей, что ему сам черт не брат и что пролить чужую кровь для него все равно что выпить холодной воды.
В местах, где еще помнят о берсерках, называли берсерком и его, но ничего медвежьего в его облике не наблюдалось, скорее волчье, если бы скрестить худого волка с серым дроздом.
Он владел замками Торн и Торпен, эти два замка увенчивали собою две горы: одна рядом с другой.
Между горами находился городок Тугреве – довольно богатый торговый городишко, давно уже выкупивший у Торпенхоффов все их земли, за исключением двух горных вершин с замками.
Торн давно стоял в руинах, деревья качались под ветром на его стенах, дикие красные сосны выросли над провалившейся крышей, и ветви их развевались над Торном вместо флагов. Торпен же еще при отце Ульриха считался жилым замком, но необузданный нрав рыцаря распугал всю челядь: отчасти он сам выгнал своих слуг, отчасти они разбежались.
Жениться и обзавестись детьми он никогда не желал: война была его единственной любовью.
Он полжизни провел в походах, воевал в самых разных армиях, под различными флагами скакал в бой, совершенно безразличный к тому, какой стяг развевается над его головой, видел разные страны, но настало мирное время, и он вернулся: говорят, в Торпене, внутри, все было изрублено мечом – картины, статуи, резная мебель, го белены… Так развлекался, скучая, рыцарь Ульрих Торпенхофф.
Наконец он бросил опустевший и изуродованный Торпен и спал близ Торна в военной палатке, в лесу, под охраной верных псов. Алчность была ему совершенно чужда: он ничего не привез из своих походов, ни одного трофея, ни одного украденного сокровища. Ничто не отягощало его седельной сумки. Разве что конь – его он любил.
Кажется, его звали Туген.
Он охотился или спал, жарил мясо в костре, но иногда заезжал в Торпен наведаться в родовые винные погреба, и потом становился опасен. Однажды в торговый день (а Тугреве превращался в такие дни в оживленный и веселый рынок) он ворвался в городок на полном скаку и промчался по главной улице, выбросив в сторону правую руку с обнаженным мечом. Говорят, он мчался так быстро и так ловко орудовал мечом, что отрубленные головы торговцев и покупателей падали в корзины с фруктами или на расстеленные ткани, или на холодную, еще живую рыбу, заботливо проложенную льдом и речными травами. Так он проскакал до самой ратуши, там смыл кровь с меча и со своего лица водой из фонтана, взглянул на городские часы и умчался в Торн, продолжать свой ужин у костра.
После этого случая его смертельно боялись, горожане стали выставлять вооруженную стражу у городских ворот, но Торпенхофф затих на своих вершинах: все решили – это была короткая вспышка безумия, вызванная вином. Тем не менее часовые должны были наблюдать день и ночь за дорогой, ведущей к городу: не скачет ли Ульрих?
Хотели даже некоторые смельчаки убить его, но кто боялся его меча, кто мести его родни, да и все же не забывали, что предки его были хозяевами этих мест.
Лицо у него было длинное, сухое, темное от солнца, с огромными выпуклыми бледными глазами, а с подбородка свисала на грудь узкая, но дикая борода такого же темно-пепельного цвета, что и лицо.
Вскоре он снова ворвался в город, но это был уже не базарный день, напротив, стоял жаркий летний полдень, и город был весь как вымерший: все спасались от жары или спали в домах. Если же кто-то и бродил по улицам, то они разбежались, предупрежденные криками часовых и грохотом копыт рыцарского коня. Как и в прошлый раз, он мчался с обнаженным мечом в выброшенной наотлет руке, он проскакал по главной улице до ратушной площади, никого не встретив: редкие прохожие бежали при его появлении. На ратушной площади он снова взглянул на городские часы, спешился и подошел к фонтану – струя холодной воды ниспадала из мраморной чаши в каменный восьмигранник. Он хотел омыть меч, но тот был чист и светел. Тогда он вложил меч в ножны и омыл лицо холодной водой, поступающей сюда по трубам из подземного источника.
В этот момент раздался странный металлический звук, как будто открыли огромную железную бутылку, и голова рыцаря отвалилась от его тела и упала в воду.
В местах, где еще помнят о берсерках, называли берсерком и его, но ничего медвежьего в его облике не наблюдалось, скорее волчье, если бы скрестить худого волка с серым дроздом.
Он владел замками Торн и Торпен, эти два замка увенчивали собою две горы: одна рядом с другой.
Между горами находился городок Тугреве – довольно богатый торговый городишко, давно уже выкупивший у Торпенхоффов все их земли, за исключением двух горных вершин с замками.
Торн давно стоял в руинах, деревья качались под ветром на его стенах, дикие красные сосны выросли над провалившейся крышей, и ветви их развевались над Торном вместо флагов. Торпен же еще при отце Ульриха считался жилым замком, но необузданный нрав рыцаря распугал всю челядь: отчасти он сам выгнал своих слуг, отчасти они разбежались.
Жениться и обзавестись детьми он никогда не желал: война была его единственной любовью.
Он полжизни провел в походах, воевал в самых разных армиях, под различными флагами скакал в бой, совершенно безразличный к тому, какой стяг развевается над его головой, видел разные страны, но настало мирное время, и он вернулся: говорят, в Торпене, внутри, все было изрублено мечом – картины, статуи, резная мебель, го белены… Так развлекался, скучая, рыцарь Ульрих Торпенхофф.
Наконец он бросил опустевший и изуродованный Торпен и спал близ Торна в военной палатке, в лесу, под охраной верных псов. Алчность была ему совершенно чужда: он ничего не привез из своих походов, ни одного трофея, ни одного украденного сокровища. Ничто не отягощало его седельной сумки. Разве что конь – его он любил.
Кажется, его звали Туген.
Он охотился или спал, жарил мясо в костре, но иногда заезжал в Торпен наведаться в родовые винные погреба, и потом становился опасен. Однажды в торговый день (а Тугреве превращался в такие дни в оживленный и веселый рынок) он ворвался в городок на полном скаку и промчался по главной улице, выбросив в сторону правую руку с обнаженным мечом. Говорят, он мчался так быстро и так ловко орудовал мечом, что отрубленные головы торговцев и покупателей падали в корзины с фруктами или на расстеленные ткани, или на холодную, еще живую рыбу, заботливо проложенную льдом и речными травами. Так он проскакал до самой ратуши, там смыл кровь с меча и со своего лица водой из фонтана, взглянул на городские часы и умчался в Торн, продолжать свой ужин у костра.
После этого случая его смертельно боялись, горожане стали выставлять вооруженную стражу у городских ворот, но Торпенхофф затих на своих вершинах: все решили – это была короткая вспышка безумия, вызванная вином. Тем не менее часовые должны были наблюдать день и ночь за дорогой, ведущей к городу: не скачет ли Ульрих?
Хотели даже некоторые смельчаки убить его, но кто боялся его меча, кто мести его родни, да и все же не забывали, что предки его были хозяевами этих мест.
Лицо у него было длинное, сухое, темное от солнца, с огромными выпуклыми бледными глазами, а с подбородка свисала на грудь узкая, но дикая борода такого же темно-пепельного цвета, что и лицо.
Вскоре он снова ворвался в город, но это был уже не базарный день, напротив, стоял жаркий летний полдень, и город был весь как вымерший: все спасались от жары или спали в домах. Если же кто-то и бродил по улицам, то они разбежались, предупрежденные криками часовых и грохотом копыт рыцарского коня. Как и в прошлый раз, он мчался с обнаженным мечом в выброшенной наотлет руке, он проскакал по главной улице до ратушной площади, никого не встретив: редкие прохожие бежали при его появлении. На ратушной площади он снова взглянул на городские часы, спешился и подошел к фонтану – струя холодной воды ниспадала из мраморной чаши в каменный восьмигранник. Он хотел омыть меч, но тот был чист и светел. Тогда он вложил меч в ножны и омыл лицо холодной водой, поступающей сюда по трубам из подземного источника.
В этот момент раздался странный металлический звук, как будто открыли огромную железную бутылку, и голова рыцаря отвалилась от его тела и упала в воду.