Страница:
Но я молчу. Они меня пытают, но мое молчание превращается в пытку для них самих".
Обладая всеми этими сведениями, Танжер смогла практически шаг за шагом реконструировать историю изумрудов и последнего перехода «Деи Глории». Падре Эскобар отплыл из Валенсии 2 ноября, даже не подозревая, что в тот же самый день в Мадриде был арестован аббат Гайдара. Бригантина под началом капитана Элескано – родного брата одного из руководителей ордена – пересекла Атлантический океан и прибыла в Гавану 16 декабря. Там падре Эскобар дождался падре Толосу, «молодого, надежного и верного человека», который еще раньше в полной тайне отобрал двести изумрудов на колумбийских рудниках, контролируемых орденом Это были неограненные большие изумруды чистой воды, без всяких дефектов. Из Картахены он морским путем доставил их в Гавану, хотя путешествие его продлилось дольше, чем предполагалось из-за противных ветров между островами Большой Кайман и Пинос, и когда он наконец обогнул мыс Сан-Антонио и прошел мимо Кастильо-дель-Морро с его пушками, «Деи Глория» уже ожидала его, бросив якорь на тайной стоянке неподалеку от Гаваны. Драгоценный груз перенесли на бригантину, разумеется, ночью или же скрыли его между прочими товарами, означенными в судовой декларации. В судовую роль падре Эскобар и падре Толоса были вписаны как пассажиры, экипаж состоял из двадцати девяти человек, включая капитана, дона Хуана Баутисту Элескано, штурмана дона Кармело Бальсельса, пятнадцатилетнего юнгу дона Игнасио Палау, ученика мореходного училища и племянника валенсийского арматора Форнета Палау, а также двадцать шесть матросов. «Деи Глория» вышла из Гаваны 1 января, вдоль флоридского побережья прошла до тридцатой параллели, поднялась еще на пять градусов, держа курс на запад и пройдя между Бермудами и Азорскими островами, здесь она попала в шторм, рангоут был поврежден, к тому же пришлось пустить в дело помпы. Бригантина продолжала свой путь на восток, обошла Кадис, хотя заход в этот порт был обязателен для всех судов, следовавших из Америки, но на это нарушение ей давали право еще не отмененные привилегии ордена, и прошла Гибралтар ночью на 2 февраля. На следующий день, когда она обогнула мыс Гата и держала курс на норд-ост к мысу Палое и Валенсии, ее начала преследовать шебека.
История с корсарской шебекой, вероятно, навсегда останется загадкой. Она либо поджидала в какой-нибудь засаде на андалусском побережье, либо вышла из самого Гибралтара, но случайное это совпадение или нет, узнать не представлялось возможным. Было известно, что шебека ходила то под английским, то под алжирским флагом в зависимости от обстоятельств, что порт Гибралтара был для нее обычным местом стоянки, хотя как раз тогда между Англией и Испанией существовал хоть и непрочный, но все-таки мир. Может, корсары по чистой случайности начали охоту на бригантину, хотя их присутствие в нужном месте в нужное время, упорство, проявленное ими в погоне, наводили на размышления. Нетрудно вписать эту шебеку в сложную игру интересов и хитросплетения той поры. Кто угодно, хоть сам граф Аранда или любой из членов тайного комитета, кто отдал приказ об аресте аббата Гайдары и был политическим соперником Аранды, мог иметь какие-то сведения и позариться на сокровище иезуитов еще до того, как оно будет дано им в качестве взятки, и таким образом убить двух зайцев одним ударом.
Как бы то ни было, но преследователи не учли решимости капитана Элескано, в которой не последнюю роль играло, вероятно, присутствие на борту двух готовых на все иезуитов. Завязался бой, оба корабля затонули, изумруды остались на дне морском. Рапорт юнги удовлетворил морские власти, у них не было никаких оснований проводить более глубокое расследование – в те времена нападение корсаров никого не могло удивить. Потом, когда из Мадрида пришел приказ заняться этим делом всерьез, единственный свидетель исчез. Несомненно, столь своевременное исчезновение было устроено с помощью иезуитов, которые тогда еще могли заручиться содействием местных властей. Несомненно, в руководстве ордена изучалась возможность поднять изумруды, но было уже поздно: удар был нанесен, за ним последовало тюремное заключение и изгнание. Все было потеряно в неразберихе тех дней.
Молчание аббата Гайдары, изгнание и смерть посвященных сделали завесу тайны еще более непроницаемой, Остались свидетельства того, что официальный Мадрид предпринимал попытки найти сокровища, когда граф Аранда был еще в силе при дворе, однако успехом они не увенчались. Потом новые и новые события потрясали Испанию и Европу, «Деи Глория» была окончательно забыта. Она еще глухо упоминалась в книге «Черный флот», написанной библиотекарем обсерватории Сан-Фернандо в 1803 году, а в последний раз нечто связанное с нею произошло двумя годами позже, когда графу Годою, премьер-министру Карла IV, было сделано любопытное предложение «поискать изумруды на некоем корабле с Кубы, по слухам, затонувшем», как сам он писал в своих мемуарах. Эта идея поддержки не получила; по заметкам на полях записки, содержавшей это предложение, оригинал которой Танжер обнаружила в Национальном историческом архиве, видно, насколько скептически отнесся к нему Годой: «по причине необоснованности предложения и в связи с тем, что, как известно, изумрудов на Кубе нет».
И тогда «Деи Глория» затонула снова, на два века погрузившись в пучину забвения.
Танжер и Кой остановились у самого конца причала, возле носа пришвартованной там небольшой шхуны. Танжер смотрела на залив, где вдалеке четко вырисовывались здания на острове Алхесирас. Море было спокойно, зеленовато-голубую воду едва подернула рябь от западного бриза. На небе облаков прибавилось, они медленно двигались в сторону Средиземного моря. Возле порта множеством точек виднелись стоявшие на якоре суда. Может быть, «Черги» отправилась в свой последний поход именно отсюда, где она находилась под защитой английской артиллерии на горе Пеньон. Корсар смотрит в подзорную трубу, видит парус на горизонте, быстро выбирается якорная цепь. И – погоня.
– Нино Палермо знает про изумруды, – закончила свой рассказ Танжер. – Он не знает, сколько их и какие они, но он знает, что изумруды были. Он видел некоторые из тех документов, что смотрела я.
Он умен, знает свое дело и умеет соображать… Но всего того, что знаю я, он не знает.
– Во всяком случае, он знает, что ты его обманула.
– Не смеши меня. Таких людей, как он, не обманывают. Сними борются их же собственным оружием.
Она взглянула на другой конец причала, где была пришвартована «Карпанта». Между мачтами и такелажем соседних судов Кой заметил голову Пилото, что-то делавшего на палубе. Смуглый, с выдубленным солнцем лицом, глазами цвета зимнего моря, невыспавшийся и небритый, он, как всегда крепко, пожал руку Коя свой задубевшей рукой. Прибыл он рано утром. Из Картахены шел трое суток. Паровики – Пилоте всегда называл торговые суда паровиками – не давали глаз сомкнуть. Он уже вышел из того возраста, когда ходят в одиночку Давно уже вышел.
– Ведь выяснила-то все я, понимаешь? – говорила Танжер. – Палермо только замкнул цепь, причем совершенно случайно. В моей голове все уже было, только ждало своего часа… Знаешь, как бывает: ты чувствуешь, что когда-нибудь эти сведения тебе пригодятся, а до той поры они лежат где-то в дальних уголках памяти…
Сейчас она была откровенна, и Кой это понимал.
Сейчас она рассказывала свою настоящую историю, так прямо и говорила; во всяком случае, в той части, что касалась конкретных фактов, ей больше нечего было скрывать. Он знал все основное, знал связь между событиями, знал все, что таилось на дне моря и в чем заключалась тайна. И тем не менее это его не успокоило и не ободрило. Я тебе солгу, и я тебя предам. Непонятная, какая-то чужая нотка звенела где-то, нечто вроде едва заметного изменения числа оборотов в дизеле или возникновения в ансамбле нового инструмента, которое кажется случайным или необоснованным, оно почти до самого конца остается таинственным, необъяснимым и только в финале обретает свое истинное значение. Кою пришла на память одна вещь Телониуса Монка, классический блюз, который так и назывался: «Таинственный».
– Это интуиция, Кой, – сказала она. – Именно интуиция. Про такие мечты точно знаешь, что они воплотятся, – продолжала она, глядя на море так, словно видела эту воплощенную мечту, а Кой смотрел на ее юбку, развевающуюся на ветру, ноги в сандалиях, упавшие на лицо волосы. – Я столько работала… даже когда еще не знала, куда меня это приведет. Ты не можешь вообразить, с каким упорством я работала. До боли в глазах. И вдруг, в один прекрасный день – хлоп! Все обрело смысл.
Она обернулась, посмотрела на него, прищурив глаза от яркого света, и на губах ее была улыбка, улыбка, в которой сквозила и задумчивость, и, может, даже надежда. Улыбалась нежная кожа в веснушках у рта и на скулах, улыбалась с такой теплотой, что чувствовалось, как это тепло сбегает по шее к плечам, рукам и дальше, под одежду.
– Так, наверное, бывает с художниками, – добавила она, – у него чего только нет в голове, но вот какой-нибудь человек, слово, мимолетный образ в один миг создают в его воображении картину.
Это была улыбка красивой и мудрой самки, которая спокойна, потому что уверена в себе. Под этой улыбкой скрывалась плоть, подумал он с тревогой.
Была в ней та плавная изогнутость, идеально гармонировавшая с другими чистыми линиями этого тела, продукта сложных генетических комбинаций. А под этой кожей – горячие мышцы, под которыми прячется единственная на свете настоящая тайна.
– Эта история принадлежит мне, – сказала наконец Танжер. – Она с самого начала предназначалась мне, и вся моя жизнь, университет, работа в Морском музее направляли меня к ней, даже когда я об этом и не подозревала… И потому Палермо не имеет на нее никаких прав. Для него это – просто корабль, один из многих, и сокровище – вовсе не единственное на свете; – Она отвела глаза и снова глядела в морскую даль. – А для меня это – мечта всей жизни.
Он неуклюже поскреб небритый подбородок.
Потом почесал в затылке и наконец потер нос. Он искал, что сказать. Что-нибудь обыкновенное, будничное, чтобы его собственная плоть подзабыла о том впечатлении, которое произвела на нее улыбка Танжер.
– Даже если ты его найдешь, – нашелся он, – оно не станет твоим. На этот счет есть законы. Нельзя найти клад и присвоить его за здорово живешь.
Танжер не отводила глаз от залива. Под сгущающимися облаками, которые по-прежнему плыли на восток, море понемногу серело. Вдруг прямо над ними в разрыве сверкнуло солнце и побежало прочь по изумрудной воде.
– «Деи Глория» – моя, – сказала она. – И никто ее у меня не отнимет. Это мой мальтийский сокол.
IX
– Пора, – сказала Танжер.
Он открыл глаза и увидел, что она ждет. Она сидела на банке из тикового дерева рядом и смотрела на него, словно давно уже наблюдала за ним, но только теперь тронула его за плечо. Кой, укрывшись своей тужуркой вместо одеяла, лежал на другой банке, головой к носу, ногами почти касаясь руля и нактоуза. Ветра не было, только тихо плескалась вода между корпусами кораблей, пришвартованных у причала в Марина-Бэй. В небе над слегка покачивающейся мачтой высокие кучевые облака окрасились в розоватые тона.
– Привет, – ответил он хрипло.
Он сохранил привычку просыпаться сразу и полностью. Да и как не привыкнуть, если столько раз приходилось вставать на вахту. Он поднялся, отложил тужурку и повертел головой, чтобы размять затекшую шею. Потом спустился ополоснуть лицо.
Поднимаясь на палубу по трапу, он рукой приглаживал мокрые волосы. Щетина на подбородке кололась, он вообще забыл сегодня побриться, так как спал днем, потому что они собирались выйти в море ночью. Она по-прежнему сидела на банке и озабоченно, словно альпинист, оценивающий все трудности подъема, смотрела на гору Пеньон. Длинную синюю юбку она сменила на джинсы, надела майку, а по талии обвязалась черным свитером. Кой вышел на палубу под вечерние крики чаек. Пилото натирал бронзу и латунь металлических частей суконкой, руки его были черны от осидола. Береги судно, часто приговаривал он, и оно сбережет тебя. «Карпанту», классическую одномачтовую яхту с центральной рубкой, построили в Ля-Рошели в те времена, когда пластик еще не вытеснил ироко, тик и медь.
– Пилото, – сказал Кой.
Серые, окруженные множеством морщин глаза с прищуром смотрели на него из-под кустистых бровей ласково и спокойно. По его словам – хотя на слова Пилото был скуповат, – он шел к своим шестидесяти годам с попутным ветром. Давным-давно, когда команды еще отдавались с помощью дудки, он служил сигнальщиком на крейсере «Канариас», а потом был и рыбаком, и матросом, и контрабандистом, и водолазом. У него были вьющиеся, очень коротко подстриженные волосы того же свинцового оттенка, что и глаза, темная, как дубленая, кожа и мозолистые умелые руки. Еще лет десять назад он вполне мог бы сниматься в фильмах про море, про ловцов губок и пиратов вместе с Гилбертом Роналдом и Аланом Лэддом, но теперь он немного располнел, хотя по-прежнему был широк в плечах, относительно строен и силен. В молодости он великолепно танцевал, и в те времена в барах Молинете женщины пускались на разные уловки, чтобы только станцевать с ним болеро или пасадобль. Да и сейчас еще у немолодых туристов, которые нанимали «Карпанту», чтобы порыбачить, искупаться или просто посмотреть окрестности Картахены, ноги так и просились в пляс, когда он, стоя у руля, делал несколько па.
– Все нормально?
– Все нормально.
Они познакомились, когда Кой был еще мальчишкой и сбегал с уроков, чтобы побродить в порту, поглазеть на суда под чужими флагами, послушать непонятную речь иностранных моряков. Пилото, сына и внука моряков, тоже носивших эту фамилию, Кой часто видел по утрам возле какой-нибудь портовой забегаловки, где этот честный труженик моря поджидал клиентов. Тогда он не только брал на свой старый парусник туристов, которых подпихивал рукой под зад, когда они взбирались на борт, в то время Пилото еще занимался водолазным делом – снимал намотавшиеся на винт концы, чистил обросшие и ржавые корпуса, поднимал упавшие в море навесные моторы, а в свободное время, как и все в те годы, понемногу подрабатывал контрабандой. Теперь ему Уже не по возрасту было подолгу торчать в воде, и он катал по выходным семьи с детьми, перевозил моряков с танкеров, стоявших на рейде напротив Эскомбреры, лоцманов во время штормов, украинских моряков, набравшихся выше ватерлинии, которых выбрасывали из заведений, как балласт за борт, правда предварительно начистив им морду. Чего только не видели «Карпанта» и Пилото! И солнце в зените при полном штиле, когда от зноя раскаляются причальные тумбы в порту. И лихую погодку, когда Господь взбрыкивал всерьез. И такелаж, вибрирующий, как струны арфы, от порывов средиземноморского зюйд-оста, лебече. И средиземноморские закаты, долгие, красные, когда вода неподвижна, как зеркало, и кажется, будто в тебе и во всем мире царит беспредельный покой, и понимаешь, что ты – всего лишь мельчайшая капелька в трехтысячелетней морской вечности.
– Мы вернемся часа через два. – Кой посмотрел на вершину горы Пеньон, от которой Танжер по-прежнему не отводила глаз. – И сразу же выйдем в море.
Пилото продолжал драить бронзовые кнехты.
Когда-то Кой, еще мальчишка, много узнал от этого человека про людей, про море, про жизнь.
На Кладбище безымянных кораблей, в последнем приюте старых судов перед тем, как их разрежут и продадут на металлолом, где Пилото с Коем устраивались перекусить приправленными лимонным соком сырыми ракушками и морскими ежами, Пилото научил его различать все части корабля задолго до того, как Кой поступил в мореходку. И здесь же, в этом пустынном месте, посреди ржавого железа, труб, из которых никогда больше не вырвутся клубы дыма, вытащенных из воды корпусов, лежавших на берегу как издохшие киты, Пилото вынул из кармана пачку «Сельтас» без фильтра и угостил Коя первой в его жизни сигаретой, дав прикурить от своей латунной зажигалки, остро пахнувшей горелым фитилем.
Кой взял тужурку и выпрыгнул на причал. Танжер присоединилась к нему. Как всегда, сумка висела у нее на плече.
– Какая погода будет сегодня ночью? – спросила она.
– Хорошая. Сильного ветра не будет. Может, немного покачает, когда обогнем мыс Европа.
Он удивился, когда заметил гримаску неудовольствия при слове «покачает». Вот смешно-то будет, если ее укачает. До этой минуты ему в голову не могло прийти, что она будет лежать, словно оглушенный тунец, или бессильно цепляться за борт.
– У тебя биодрамин есть?.. Наверное, надо бы тебе принять что-нибудь от морской болезни до того, как мы выйдем в море.
– Это не твое дело.
– Ошибаешься. Если ты страдаешь морской болезнью, ты будешь бесполезным грузом на борту.
А это меня касается непосредственно.
Ответа не последовало, и Кой пожал плечами. До своего «рено», припаркованного на набережной, они шли вдоль пристаней. Лучи склонявшегося к горизонту солнца сквозили через облака, висевшие над островом Альхесирас, и окрашивали в красноватые тона отвесную стену Пеньон, высвечивая старые доты, некогда отрытые для артиллерийских орудий.
Две дряхлые, давно вышедшие в отставку контрабандистские барки, выкрашенные черной и синей, давно уже вспузырившейся краской, догнивали среди ржавых моторов и пустых канистр. Чем ближе они подходили к стоянке, тем слышнее становились шумы города. В будке скучающий таможенник смотрел телевизор. К пограничному пункту для переезда на испанскую территорию выстроилась длинная очередь автомобилей.
На сей раз за руль села она. Положив сумку на колени, она аккуратно, уверенно и без спешки вела машину к ротонде на Трафальгарском кладбище по улице, шедшей позади бастионов над заливом. За все это время она не произнесла ни слова. Остановила машину, поставила на тормоз, посмотрела на часы и выключила мотор.
– Какой у нас план действий? – спросил Кой.
Нет никакого плана, ответила она. Они поднимутся на смотровую площадку и выслушают то, что скажет им Нино Палермо. Именно так и никак иначе, потом оставят машину на стоянке, отдадут ключи на хранение в прокатную фирму и отправятся в море, как и предполагали.
– А если выйдут осложнения?
Кой думал об Орасио Кискоросе и арабе. Палермо не таков, чтобы сделать какое-то предложение, услышать в ответ «там видно будет» и удовлетвориться этим. Эта мысль посетила Коя перед тем, как они сошли с «Карпанты», и он взял хорошо наточенный морской нож «Вичард» с острыми зазубринами у основания лезвия, которым Пилото в случае необходимости перерезал снасти. Сидя в машине, он чувствовал, как нож, лежавший в заднем кармане, вдавливается в правую ягодицу. Конечно, не бог весть какое оружие, но все-таки лучше, чем ходить на такого рода светские рауты с голыми руками.
– Думаю, никаких осложнений не будет, – ответила она.
Она взглянула на закрытые ворота кладбища.
Днем, после обеда, они немного поездили по городу и зашли на кладбище; Танжер довольно долго стояла перед надгробным камнем капитана морской пехоты Томаса Нормана, который скончался 6 декабря 1805 года от ран, полученных на борту «Марса» во время Трафальгарской битвы. Потом они поднялись на смотровую площадку, чтобы осмотреть место, где вечером должны были встретиться с Нино Палермо.
Кой продолжал наблюдать за ней, когда они шли мимо полуразрушенных бетонных догов, где прежде стояли пушки. Танжер очень внимательно осматривала все – шоссе, по которому они подъедут на встречу и которое дальше поднималось к туннелям Великой осады, где были установлены первые в истории орудия, которые стреляли вниз, военные бараки, побеленные и пустые, британский флаг над Кастильо-Моро, перешеек с аэропортом, просторный пляж Атунара, уходивший на северо-восток, на испанскую территорию. Она изучала местность, как командир перед боем, и Кой заметил, что и сам оценивает возможные преимущества и опасности, будто изучает карты и лоции перед ночной высадкой на берег.
– Ты не вмешиваешься, что бы ни происходило, – сказала Танжер.
Она не снимала руки с руля и все еще смотрела на ворота кладбища. Легко сказать, подумал Кой. Но вслух ничего не сказал. Он было даже подумал попросить Пилото поехать вместе с ними. Все-таки трое лучше, чем двое. Чем он и она. Но ему не хотелось слишком усложнять жизнь другу. Во всяком случае, пока.
Танжер опять взглянула на часы. Потом открыла сумку и достала пачку «Плейере». После Мадрида он ни разу не видел, чтобы она курила, и, наверное, это была та же пачка, потому что в ней оставалось всего четыре штуки. Она прикурила от автомобильной зажигалки и медленно затягивалась, надолго задерживая дым в легких.
– Ты уверена, что поступаешь правильно?
Она молча кивнула. На часах, которые она носила на правом запястье, минутная стрелка переползла с восьми сорока пяти на восемь пятьдесят. Огонек сигареты вплотную приблизился к ее коротким ногтям. Она опустила стекло и выбросила окурок.
– Пошли.
Совсем как в вестернах, которые она обожала: черно-белый Генри Фонда курит на рассвете, опершись о забор, перед тем как двинуться в путь. И все-таки ее поведение было простым и естественным – и жест, которым она снова завела мотор, и то, как вела машину вверх по шоссе, мимо отеля «Рок», как переключала скорость на спусках, – одним словом, никакой искусственности в ней не чувствовалось. Все было настоящим, она отнюдь не играла для него какую-то роль. И не стремилась произвести впечатление. Она была сама собой, когда вела машину, стараясь держаться подальше от обочины, за которой открывались опасные пропасти, хладнокровно вписываясь в опасные повороты, держа одну руку на руле, а другую на рычаге коробки скоростей; иногда внимательно поглядывала на вершину горы. И когда они наконец взобрались на самый верх, на маленькой эспланаде, окружавшей смотровую площадку, она сразу развернулась, поставив машину так, чтобы можно было без задержек выехать на шоссе. Полная готовность к отступлению, встревоженно подумал Кой, когда она, в своем завязанном на поясе свитере, открыла дверцу и вышла из машины с сумкой в руках.
Рядом, под стеной старинного бастиона, стоял «ровер». Это первое, что увидел Кой, выйдя из машины, – «ровер» и шофер-араб, который стоял, небрежно опершись на капот. Потом взгляд Коя прошел по дуге налево, охватив дорогу к старинным туннелям, отвесный склон вершины горы Пеньон, покинутые казематы, галерею над летным полем аэродрома, перешеек, а дальше – Испанию, мрачные горы, море, серое на западе и черное на востоке, и цепочку огней, зажигавшихся в сумерках там внизу, где виднелась Линеа-де-ла-Консепсьон. Неудачное место для разговора, сказал он себе. И только тогда посмотрел на балюстраду смотровой площадки, где ждал их Нино Палермо.
Танжер уже была там. Он пошел следом, вдыхая воздух, в котором смешались ароматы Средиземноморья – соленой воды, тимьяна, сосновой смолы; их нес с собой легкий ветерок, чуть-чуть шевеливший ветки кустов и деревьев. Кой снова огляделся, но никаких признаков присутствия Кискороса не обнаружил. Палермо стоял, опираясь спиной на балюстраду и засунув руки в карманы легкой ветровки без воротника. В этой куртке он выглядел еще более массивным, чем был на самом деле.
– Добрый вечер, – сказал он.
Кой машинально буркнул в ответ «добрый вечер», а Танжер промолчала. Она просто стояла и смотрела на Палермо.
– Что у вас за предложение? – спросила она.
Словно не замечая ее, Палермо обратился к Кою:
– Женщины всегда переходят прямо к делу, верно?
Кой не ответил, отказываясь принять тон сообщничества, который ему предлагал охотник за сокровищами. Он держался чуть позади, на некотором расстоянии, но внимательно ловил каждое слово.
Обладая всеми этими сведениями, Танжер смогла практически шаг за шагом реконструировать историю изумрудов и последнего перехода «Деи Глории». Падре Эскобар отплыл из Валенсии 2 ноября, даже не подозревая, что в тот же самый день в Мадриде был арестован аббат Гайдара. Бригантина под началом капитана Элескано – родного брата одного из руководителей ордена – пересекла Атлантический океан и прибыла в Гавану 16 декабря. Там падре Эскобар дождался падре Толосу, «молодого, надежного и верного человека», который еще раньше в полной тайне отобрал двести изумрудов на колумбийских рудниках, контролируемых орденом Это были неограненные большие изумруды чистой воды, без всяких дефектов. Из Картахены он морским путем доставил их в Гавану, хотя путешествие его продлилось дольше, чем предполагалось из-за противных ветров между островами Большой Кайман и Пинос, и когда он наконец обогнул мыс Сан-Антонио и прошел мимо Кастильо-дель-Морро с его пушками, «Деи Глория» уже ожидала его, бросив якорь на тайной стоянке неподалеку от Гаваны. Драгоценный груз перенесли на бригантину, разумеется, ночью или же скрыли его между прочими товарами, означенными в судовой декларации. В судовую роль падре Эскобар и падре Толоса были вписаны как пассажиры, экипаж состоял из двадцати девяти человек, включая капитана, дона Хуана Баутисту Элескано, штурмана дона Кармело Бальсельса, пятнадцатилетнего юнгу дона Игнасио Палау, ученика мореходного училища и племянника валенсийского арматора Форнета Палау, а также двадцать шесть матросов. «Деи Глория» вышла из Гаваны 1 января, вдоль флоридского побережья прошла до тридцатой параллели, поднялась еще на пять градусов, держа курс на запад и пройдя между Бермудами и Азорскими островами, здесь она попала в шторм, рангоут был поврежден, к тому же пришлось пустить в дело помпы. Бригантина продолжала свой путь на восток, обошла Кадис, хотя заход в этот порт был обязателен для всех судов, следовавших из Америки, но на это нарушение ей давали право еще не отмененные привилегии ордена, и прошла Гибралтар ночью на 2 февраля. На следующий день, когда она обогнула мыс Гата и держала курс на норд-ост к мысу Палое и Валенсии, ее начала преследовать шебека.
История с корсарской шебекой, вероятно, навсегда останется загадкой. Она либо поджидала в какой-нибудь засаде на андалусском побережье, либо вышла из самого Гибралтара, но случайное это совпадение или нет, узнать не представлялось возможным. Было известно, что шебека ходила то под английским, то под алжирским флагом в зависимости от обстоятельств, что порт Гибралтара был для нее обычным местом стоянки, хотя как раз тогда между Англией и Испанией существовал хоть и непрочный, но все-таки мир. Может, корсары по чистой случайности начали охоту на бригантину, хотя их присутствие в нужном месте в нужное время, упорство, проявленное ими в погоне, наводили на размышления. Нетрудно вписать эту шебеку в сложную игру интересов и хитросплетения той поры. Кто угодно, хоть сам граф Аранда или любой из членов тайного комитета, кто отдал приказ об аресте аббата Гайдары и был политическим соперником Аранды, мог иметь какие-то сведения и позариться на сокровище иезуитов еще до того, как оно будет дано им в качестве взятки, и таким образом убить двух зайцев одним ударом.
Как бы то ни было, но преследователи не учли решимости капитана Элескано, в которой не последнюю роль играло, вероятно, присутствие на борту двух готовых на все иезуитов. Завязался бой, оба корабля затонули, изумруды остались на дне морском. Рапорт юнги удовлетворил морские власти, у них не было никаких оснований проводить более глубокое расследование – в те времена нападение корсаров никого не могло удивить. Потом, когда из Мадрида пришел приказ заняться этим делом всерьез, единственный свидетель исчез. Несомненно, столь своевременное исчезновение было устроено с помощью иезуитов, которые тогда еще могли заручиться содействием местных властей. Несомненно, в руководстве ордена изучалась возможность поднять изумруды, но было уже поздно: удар был нанесен, за ним последовало тюремное заключение и изгнание. Все было потеряно в неразберихе тех дней.
Молчание аббата Гайдары, изгнание и смерть посвященных сделали завесу тайны еще более непроницаемой, Остались свидетельства того, что официальный Мадрид предпринимал попытки найти сокровища, когда граф Аранда был еще в силе при дворе, однако успехом они не увенчались. Потом новые и новые события потрясали Испанию и Европу, «Деи Глория» была окончательно забыта. Она еще глухо упоминалась в книге «Черный флот», написанной библиотекарем обсерватории Сан-Фернандо в 1803 году, а в последний раз нечто связанное с нею произошло двумя годами позже, когда графу Годою, премьер-министру Карла IV, было сделано любопытное предложение «поискать изумруды на некоем корабле с Кубы, по слухам, затонувшем», как сам он писал в своих мемуарах. Эта идея поддержки не получила; по заметкам на полях записки, содержавшей это предложение, оригинал которой Танжер обнаружила в Национальном историческом архиве, видно, насколько скептически отнесся к нему Годой: «по причине необоснованности предложения и в связи с тем, что, как известно, изумрудов на Кубе нет».
И тогда «Деи Глория» затонула снова, на два века погрузившись в пучину забвения.
Танжер и Кой остановились у самого конца причала, возле носа пришвартованной там небольшой шхуны. Танжер смотрела на залив, где вдалеке четко вырисовывались здания на острове Алхесирас. Море было спокойно, зеленовато-голубую воду едва подернула рябь от западного бриза. На небе облаков прибавилось, они медленно двигались в сторону Средиземного моря. Возле порта множеством точек виднелись стоявшие на якоре суда. Может быть, «Черги» отправилась в свой последний поход именно отсюда, где она находилась под защитой английской артиллерии на горе Пеньон. Корсар смотрит в подзорную трубу, видит парус на горизонте, быстро выбирается якорная цепь. И – погоня.
– Нино Палермо знает про изумруды, – закончила свой рассказ Танжер. – Он не знает, сколько их и какие они, но он знает, что изумруды были. Он видел некоторые из тех документов, что смотрела я.
Он умен, знает свое дело и умеет соображать… Но всего того, что знаю я, он не знает.
– Во всяком случае, он знает, что ты его обманула.
– Не смеши меня. Таких людей, как он, не обманывают. Сними борются их же собственным оружием.
Она взглянула на другой конец причала, где была пришвартована «Карпанта». Между мачтами и такелажем соседних судов Кой заметил голову Пилото, что-то делавшего на палубе. Смуглый, с выдубленным солнцем лицом, глазами цвета зимнего моря, невыспавшийся и небритый, он, как всегда крепко, пожал руку Коя свой задубевшей рукой. Прибыл он рано утром. Из Картахены шел трое суток. Паровики – Пилоте всегда называл торговые суда паровиками – не давали глаз сомкнуть. Он уже вышел из того возраста, когда ходят в одиночку Давно уже вышел.
– Ведь выяснила-то все я, понимаешь? – говорила Танжер. – Палермо только замкнул цепь, причем совершенно случайно. В моей голове все уже было, только ждало своего часа… Знаешь, как бывает: ты чувствуешь, что когда-нибудь эти сведения тебе пригодятся, а до той поры они лежат где-то в дальних уголках памяти…
Сейчас она была откровенна, и Кой это понимал.
Сейчас она рассказывала свою настоящую историю, так прямо и говорила; во всяком случае, в той части, что касалась конкретных фактов, ей больше нечего было скрывать. Он знал все основное, знал связь между событиями, знал все, что таилось на дне моря и в чем заключалась тайна. И тем не менее это его не успокоило и не ободрило. Я тебе солгу, и я тебя предам. Непонятная, какая-то чужая нотка звенела где-то, нечто вроде едва заметного изменения числа оборотов в дизеле или возникновения в ансамбле нового инструмента, которое кажется случайным или необоснованным, оно почти до самого конца остается таинственным, необъяснимым и только в финале обретает свое истинное значение. Кою пришла на память одна вещь Телониуса Монка, классический блюз, который так и назывался: «Таинственный».
– Это интуиция, Кой, – сказала она. – Именно интуиция. Про такие мечты точно знаешь, что они воплотятся, – продолжала она, глядя на море так, словно видела эту воплощенную мечту, а Кой смотрел на ее юбку, развевающуюся на ветру, ноги в сандалиях, упавшие на лицо волосы. – Я столько работала… даже когда еще не знала, куда меня это приведет. Ты не можешь вообразить, с каким упорством я работала. До боли в глазах. И вдруг, в один прекрасный день – хлоп! Все обрело смысл.
Она обернулась, посмотрела на него, прищурив глаза от яркого света, и на губах ее была улыбка, улыбка, в которой сквозила и задумчивость, и, может, даже надежда. Улыбалась нежная кожа в веснушках у рта и на скулах, улыбалась с такой теплотой, что чувствовалось, как это тепло сбегает по шее к плечам, рукам и дальше, под одежду.
– Так, наверное, бывает с художниками, – добавила она, – у него чего только нет в голове, но вот какой-нибудь человек, слово, мимолетный образ в один миг создают в его воображении картину.
Это была улыбка красивой и мудрой самки, которая спокойна, потому что уверена в себе. Под этой улыбкой скрывалась плоть, подумал он с тревогой.
Была в ней та плавная изогнутость, идеально гармонировавшая с другими чистыми линиями этого тела, продукта сложных генетических комбинаций. А под этой кожей – горячие мышцы, под которыми прячется единственная на свете настоящая тайна.
– Эта история принадлежит мне, – сказала наконец Танжер. – Она с самого начала предназначалась мне, и вся моя жизнь, университет, работа в Морском музее направляли меня к ней, даже когда я об этом и не подозревала… И потому Палермо не имеет на нее никаких прав. Для него это – просто корабль, один из многих, и сокровище – вовсе не единственное на свете; – Она отвела глаза и снова глядела в морскую даль. – А для меня это – мечта всей жизни.
Он неуклюже поскреб небритый подбородок.
Потом почесал в затылке и наконец потер нос. Он искал, что сказать. Что-нибудь обыкновенное, будничное, чтобы его собственная плоть подзабыла о том впечатлении, которое произвела на нее улыбка Танжер.
– Даже если ты его найдешь, – нашелся он, – оно не станет твоим. На этот счет есть законы. Нельзя найти клад и присвоить его за здорово живешь.
Танжер не отводила глаз от залива. Под сгущающимися облаками, которые по-прежнему плыли на восток, море понемногу серело. Вдруг прямо над ними в разрыве сверкнуло солнце и побежало прочь по изумрудной воде.
– «Деи Глория» – моя, – сказала она. – И никто ее у меня не отнимет. Это мой мальтийский сокол.
IX
Женщины на палубе
Нет ничего, что я любил бы так же сильно, как ненавижу эту игру.
Джон Макфи «В поисках корабля»
– Пора, – сказала Танжер.
Он открыл глаза и увидел, что она ждет. Она сидела на банке из тикового дерева рядом и смотрела на него, словно давно уже наблюдала за ним, но только теперь тронула его за плечо. Кой, укрывшись своей тужуркой вместо одеяла, лежал на другой банке, головой к носу, ногами почти касаясь руля и нактоуза. Ветра не было, только тихо плескалась вода между корпусами кораблей, пришвартованных у причала в Марина-Бэй. В небе над слегка покачивающейся мачтой высокие кучевые облака окрасились в розоватые тона.
– Привет, – ответил он хрипло.
Он сохранил привычку просыпаться сразу и полностью. Да и как не привыкнуть, если столько раз приходилось вставать на вахту. Он поднялся, отложил тужурку и повертел головой, чтобы размять затекшую шею. Потом спустился ополоснуть лицо.
Поднимаясь на палубу по трапу, он рукой приглаживал мокрые волосы. Щетина на подбородке кололась, он вообще забыл сегодня побриться, так как спал днем, потому что они собирались выйти в море ночью. Она по-прежнему сидела на банке и озабоченно, словно альпинист, оценивающий все трудности подъема, смотрела на гору Пеньон. Длинную синюю юбку она сменила на джинсы, надела майку, а по талии обвязалась черным свитером. Кой вышел на палубу под вечерние крики чаек. Пилото натирал бронзу и латунь металлических частей суконкой, руки его были черны от осидола. Береги судно, часто приговаривал он, и оно сбережет тебя. «Карпанту», классическую одномачтовую яхту с центральной рубкой, построили в Ля-Рошели в те времена, когда пластик еще не вытеснил ироко, тик и медь.
– Пилото, – сказал Кой.
Серые, окруженные множеством морщин глаза с прищуром смотрели на него из-под кустистых бровей ласково и спокойно. По его словам – хотя на слова Пилото был скуповат, – он шел к своим шестидесяти годам с попутным ветром. Давным-давно, когда команды еще отдавались с помощью дудки, он служил сигнальщиком на крейсере «Канариас», а потом был и рыбаком, и матросом, и контрабандистом, и водолазом. У него были вьющиеся, очень коротко подстриженные волосы того же свинцового оттенка, что и глаза, темная, как дубленая, кожа и мозолистые умелые руки. Еще лет десять назад он вполне мог бы сниматься в фильмах про море, про ловцов губок и пиратов вместе с Гилбертом Роналдом и Аланом Лэддом, но теперь он немного располнел, хотя по-прежнему был широк в плечах, относительно строен и силен. В молодости он великолепно танцевал, и в те времена в барах Молинете женщины пускались на разные уловки, чтобы только станцевать с ним болеро или пасадобль. Да и сейчас еще у немолодых туристов, которые нанимали «Карпанту», чтобы порыбачить, искупаться или просто посмотреть окрестности Картахены, ноги так и просились в пляс, когда он, стоя у руля, делал несколько па.
– Все нормально?
– Все нормально.
Они познакомились, когда Кой был еще мальчишкой и сбегал с уроков, чтобы побродить в порту, поглазеть на суда под чужими флагами, послушать непонятную речь иностранных моряков. Пилото, сына и внука моряков, тоже носивших эту фамилию, Кой часто видел по утрам возле какой-нибудь портовой забегаловки, где этот честный труженик моря поджидал клиентов. Тогда он не только брал на свой старый парусник туристов, которых подпихивал рукой под зад, когда они взбирались на борт, в то время Пилото еще занимался водолазным делом – снимал намотавшиеся на винт концы, чистил обросшие и ржавые корпуса, поднимал упавшие в море навесные моторы, а в свободное время, как и все в те годы, понемногу подрабатывал контрабандой. Теперь ему Уже не по возрасту было подолгу торчать в воде, и он катал по выходным семьи с детьми, перевозил моряков с танкеров, стоявших на рейде напротив Эскомбреры, лоцманов во время штормов, украинских моряков, набравшихся выше ватерлинии, которых выбрасывали из заведений, как балласт за борт, правда предварительно начистив им морду. Чего только не видели «Карпанта» и Пилото! И солнце в зените при полном штиле, когда от зноя раскаляются причальные тумбы в порту. И лихую погодку, когда Господь взбрыкивал всерьез. И такелаж, вибрирующий, как струны арфы, от порывов средиземноморского зюйд-оста, лебече. И средиземноморские закаты, долгие, красные, когда вода неподвижна, как зеркало, и кажется, будто в тебе и во всем мире царит беспредельный покой, и понимаешь, что ты – всего лишь мельчайшая капелька в трехтысячелетней морской вечности.
– Мы вернемся часа через два. – Кой посмотрел на вершину горы Пеньон, от которой Танжер по-прежнему не отводила глаз. – И сразу же выйдем в море.
Пилото продолжал драить бронзовые кнехты.
Когда-то Кой, еще мальчишка, много узнал от этого человека про людей, про море, про жизнь.
На Кладбище безымянных кораблей, в последнем приюте старых судов перед тем, как их разрежут и продадут на металлолом, где Пилото с Коем устраивались перекусить приправленными лимонным соком сырыми ракушками и морскими ежами, Пилото научил его различать все части корабля задолго до того, как Кой поступил в мореходку. И здесь же, в этом пустынном месте, посреди ржавого железа, труб, из которых никогда больше не вырвутся клубы дыма, вытащенных из воды корпусов, лежавших на берегу как издохшие киты, Пилото вынул из кармана пачку «Сельтас» без фильтра и угостил Коя первой в его жизни сигаретой, дав прикурить от своей латунной зажигалки, остро пахнувшей горелым фитилем.
Кой взял тужурку и выпрыгнул на причал. Танжер присоединилась к нему. Как всегда, сумка висела у нее на плече.
– Какая погода будет сегодня ночью? – спросила она.
– Хорошая. Сильного ветра не будет. Может, немного покачает, когда обогнем мыс Европа.
Он удивился, когда заметил гримаску неудовольствия при слове «покачает». Вот смешно-то будет, если ее укачает. До этой минуты ему в голову не могло прийти, что она будет лежать, словно оглушенный тунец, или бессильно цепляться за борт.
– У тебя биодрамин есть?.. Наверное, надо бы тебе принять что-нибудь от морской болезни до того, как мы выйдем в море.
– Это не твое дело.
– Ошибаешься. Если ты страдаешь морской болезнью, ты будешь бесполезным грузом на борту.
А это меня касается непосредственно.
Ответа не последовало, и Кой пожал плечами. До своего «рено», припаркованного на набережной, они шли вдоль пристаней. Лучи склонявшегося к горизонту солнца сквозили через облака, висевшие над островом Альхесирас, и окрашивали в красноватые тона отвесную стену Пеньон, высвечивая старые доты, некогда отрытые для артиллерийских орудий.
Две дряхлые, давно вышедшие в отставку контрабандистские барки, выкрашенные черной и синей, давно уже вспузырившейся краской, догнивали среди ржавых моторов и пустых канистр. Чем ближе они подходили к стоянке, тем слышнее становились шумы города. В будке скучающий таможенник смотрел телевизор. К пограничному пункту для переезда на испанскую территорию выстроилась длинная очередь автомобилей.
На сей раз за руль села она. Положив сумку на колени, она аккуратно, уверенно и без спешки вела машину к ротонде на Трафальгарском кладбище по улице, шедшей позади бастионов над заливом. За все это время она не произнесла ни слова. Остановила машину, поставила на тормоз, посмотрела на часы и выключила мотор.
– Какой у нас план действий? – спросил Кой.
Нет никакого плана, ответила она. Они поднимутся на смотровую площадку и выслушают то, что скажет им Нино Палермо. Именно так и никак иначе, потом оставят машину на стоянке, отдадут ключи на хранение в прокатную фирму и отправятся в море, как и предполагали.
– А если выйдут осложнения?
Кой думал об Орасио Кискоросе и арабе. Палермо не таков, чтобы сделать какое-то предложение, услышать в ответ «там видно будет» и удовлетвориться этим. Эта мысль посетила Коя перед тем, как они сошли с «Карпанты», и он взял хорошо наточенный морской нож «Вичард» с острыми зазубринами у основания лезвия, которым Пилото в случае необходимости перерезал снасти. Сидя в машине, он чувствовал, как нож, лежавший в заднем кармане, вдавливается в правую ягодицу. Конечно, не бог весть какое оружие, но все-таки лучше, чем ходить на такого рода светские рауты с голыми руками.
– Думаю, никаких осложнений не будет, – ответила она.
Она взглянула на закрытые ворота кладбища.
Днем, после обеда, они немного поездили по городу и зашли на кладбище; Танжер довольно долго стояла перед надгробным камнем капитана морской пехоты Томаса Нормана, который скончался 6 декабря 1805 года от ран, полученных на борту «Марса» во время Трафальгарской битвы. Потом они поднялись на смотровую площадку, чтобы осмотреть место, где вечером должны были встретиться с Нино Палермо.
Кой продолжал наблюдать за ней, когда они шли мимо полуразрушенных бетонных догов, где прежде стояли пушки. Танжер очень внимательно осматривала все – шоссе, по которому они подъедут на встречу и которое дальше поднималось к туннелям Великой осады, где были установлены первые в истории орудия, которые стреляли вниз, военные бараки, побеленные и пустые, британский флаг над Кастильо-Моро, перешеек с аэропортом, просторный пляж Атунара, уходивший на северо-восток, на испанскую территорию. Она изучала местность, как командир перед боем, и Кой заметил, что и сам оценивает возможные преимущества и опасности, будто изучает карты и лоции перед ночной высадкой на берег.
– Ты не вмешиваешься, что бы ни происходило, – сказала Танжер.
Она не снимала руки с руля и все еще смотрела на ворота кладбища. Легко сказать, подумал Кой. Но вслух ничего не сказал. Он было даже подумал попросить Пилото поехать вместе с ними. Все-таки трое лучше, чем двое. Чем он и она. Но ему не хотелось слишком усложнять жизнь другу. Во всяком случае, пока.
Танжер опять взглянула на часы. Потом открыла сумку и достала пачку «Плейере». После Мадрида он ни разу не видел, чтобы она курила, и, наверное, это была та же пачка, потому что в ней оставалось всего четыре штуки. Она прикурила от автомобильной зажигалки и медленно затягивалась, надолго задерживая дым в легких.
– Ты уверена, что поступаешь правильно?
Она молча кивнула. На часах, которые она носила на правом запястье, минутная стрелка переползла с восьми сорока пяти на восемь пятьдесят. Огонек сигареты вплотную приблизился к ее коротким ногтям. Она опустила стекло и выбросила окурок.
– Пошли.
Совсем как в вестернах, которые она обожала: черно-белый Генри Фонда курит на рассвете, опершись о забор, перед тем как двинуться в путь. И все-таки ее поведение было простым и естественным – и жест, которым она снова завела мотор, и то, как вела машину вверх по шоссе, мимо отеля «Рок», как переключала скорость на спусках, – одним словом, никакой искусственности в ней не чувствовалось. Все было настоящим, она отнюдь не играла для него какую-то роль. И не стремилась произвести впечатление. Она была сама собой, когда вела машину, стараясь держаться подальше от обочины, за которой открывались опасные пропасти, хладнокровно вписываясь в опасные повороты, держа одну руку на руле, а другую на рычаге коробки скоростей; иногда внимательно поглядывала на вершину горы. И когда они наконец взобрались на самый верх, на маленькой эспланаде, окружавшей смотровую площадку, она сразу развернулась, поставив машину так, чтобы можно было без задержек выехать на шоссе. Полная готовность к отступлению, встревоженно подумал Кой, когда она, в своем завязанном на поясе свитере, открыла дверцу и вышла из машины с сумкой в руках.
Рядом, под стеной старинного бастиона, стоял «ровер». Это первое, что увидел Кой, выйдя из машины, – «ровер» и шофер-араб, который стоял, небрежно опершись на капот. Потом взгляд Коя прошел по дуге налево, охватив дорогу к старинным туннелям, отвесный склон вершины горы Пеньон, покинутые казематы, галерею над летным полем аэродрома, перешеек, а дальше – Испанию, мрачные горы, море, серое на западе и черное на востоке, и цепочку огней, зажигавшихся в сумерках там внизу, где виднелась Линеа-де-ла-Консепсьон. Неудачное место для разговора, сказал он себе. И только тогда посмотрел на балюстраду смотровой площадки, где ждал их Нино Палермо.
Танжер уже была там. Он пошел следом, вдыхая воздух, в котором смешались ароматы Средиземноморья – соленой воды, тимьяна, сосновой смолы; их нес с собой легкий ветерок, чуть-чуть шевеливший ветки кустов и деревьев. Кой снова огляделся, но никаких признаков присутствия Кискороса не обнаружил. Палермо стоял, опираясь спиной на балюстраду и засунув руки в карманы легкой ветровки без воротника. В этой куртке он выглядел еще более массивным, чем был на самом деле.
– Добрый вечер, – сказал он.
Кой машинально буркнул в ответ «добрый вечер», а Танжер промолчала. Она просто стояла и смотрела на Палермо.
– Что у вас за предложение? – спросила она.
Словно не замечая ее, Палермо обратился к Кою:
– Женщины всегда переходят прямо к делу, верно?
Кой не ответил, отказываясь принять тон сообщничества, который ему предлагал охотник за сокровищами. Он держался чуть позади, на некотором расстоянии, но внимательно ловил каждое слово.