Перфильева Анастасия Витальевна. Пять моих собак

   Тронутая Сашиным вниманием, я поблагодарила его. Он буркнул:
   – Пустяки… Это ж брательник мой!.. Ветеринар, осмотрев Булю, нашёл у него катар верхних дыхательных путей, прописал лекарство. А ещё сказал, что у него суставы на лапах опухшие, хорошо бы, когда вылечится, повозить недельки две к ним в институт. И записал адрес. Это было очень далеко, где-то на Звенигородском шоссе. Я смутилась – понимала, что не сможем мы возить пса регулярно в такую даль…
   Когда Буля поправился совсем, в нашей квартире снова появился Саша.
   – Знаете что? – застенчиво предложил он. – Давайте я Булю в братнин ветеринарный институт повожу. С суставами-то… Ему там процедуры сделают.
   – Саша, Саша, – сказала я, – славный вы человек! Право же, не могу я утруждать вас! Да и что-то не замечаю, чтобы у Були лапы болели…
   – Нет, болят, – живо возразил Саша. – Он и с дерева не так свободно прыгает. И на глаз видно. Дай-ка, друг, лапу! – Он осторожно взял её, поднял.
   Ничего я не увидела. Но договорились мы всё же возить Булю на процедуры по очереди: день – мы, день – Саша.
   Первый раз отправилась с Булей я.
   Мы пошли пешком, погода была отличная. На бульваре осыпались жёлтые листья, малыши гоняли мяч, старики читали газеты, играли в шахматы.
   Завидя Булю, дети бежали навстречу, но пугливо останавливались, хотя он был в наморднике. Я решила позабавить их. Выбрала дерево с толстым стволом, показала Буле и крикнула: «Хоп!» Он разбежался, хотел подпрыгнуть, но не смог: подогнув лапу, сел и виновато опустил голову. Больно ему было, наверно, очень…
   Добрались мы до ветеринарного института с трудом. Под конец Буля еле плёлся, хотя раньше одолевал шутя расстояния побольше.
   Я никогда не подозревала о существовании такого института у нас в Москве! Это была настоящая клиника для животных. Помню огромный, огороженный высоким забором двор с рядом опрятных, просторных помещений для коров, овец, собак, кошек. Птицы размещались в специальном птичнике, в клетках. По коридорам большого светлого здания с операционными и лечебными кабинетами мелькали люди в белых халатах. Всё было, как в настоящей больнице.
   К нам спустился Сашин брат, повёл наверх, в процедурную. Здесь всё блистало и сверкало. Посреди стоял большой, покрытый клеёнкой стол с ремнями. Дежурный врач осмотрел, прощупал все четыре Булины лапы и сказал:
   – Намордник не снимайте, сейчас сделаем ему соллюкс. Или нет, погодите…
   Он приставил к столу лесенку, а я позвала:
   – Буленька, хоп!
   Пёс преспокойно забрался по ступенькам на стол, мы только положили его на бок и закрепили ремни…
   Вероятно, Буле было приятно, что его греют. Он лежал тихо, помаргивая, изредка взглядывал на меня, точно проверяя, тут ли я.
   – Молодец! – похвалил его врач. – Знаете, вы ведь можете оставить его у нас, в стационаре. Далеконько вам ходить…
   Я подумала и… согласилась. Но расставание наше с Булей было тяжёлым. Он же не знал, что это ненадолго!
   Когда я отвела его на первый этаж, где в клетках лежали или тоскливо бродили другие заболевшие собаки, Буля заметался, заскулил, прижался к моей ноге…
   Я убежала, боясь оглянуться.
   А на следующий день вечером к нам пришёл Саша.
   – Я извиняюсь, конечно, – взволнованно начал он. – Брательник на фабрику звонил: тоскует Буля! Не пьёт и не ест. Хотя сам, без понуканий, лечиться под аппарат лезет, даже на бочок ложится, и ремней не надо привязывать. Зачем его у них оставлять? Я через день машиной туда-обратно возить берусь: у меня дружок есть, таксист. Только ваше согласие требуется…
   Вася было воспротивился, я тоже. Один Андрейка горячо сказал:
   – Да, дядя Саша, да! Буля вас ещё больше полюбит! Не оставляйте его в больнице! Пожалуйста!..
   И Буля начал через день, как почётный пациент, ездить лечиться. Радость его, когда Саша первый раз привёз его домой, была безгранична. Он бросался то ко мне, то к Васе с Андрейкой, то к Саше. Он так безудержно и восторженно лаял, стараясь подпрыгнуть на больных лапах, чтобы лизнуть каждого в лицо, что прибежала Каречка и «выразила возмущение».
   Мы с Васей решили отблагодарить Сашу каким-нибудь хорошим подарком. Как только Булины процедуры кончились, лапы окрепли и он стал по-прежнему ловко прыгать на дерево и играть с ребятишками в футбол – это была последняя Сашина затея, к общему восторгу он ставил Булю вратарём, – мы выбрали и купили Саше красивый дорогой подстаканник…
   Но Саша не принял подарка. Даже, мне показалось, слегка обиделся.
   А ещё через месяц он зашёл к нам прощаться. Уезжал из Москвы совсем: решил переселиться к старикам родителям в деревню.
   – А как же работа? – спросила я. – Ведь у вас хорошая профессия!
   – Электрики и в колхозе нужны.
   Саша всё гладил, гладил привалившегося к его ноге Булю.
   И, помолчав, сказал:
   – А может, теперь, раз не в городе будем с Ксюшей жить, продадите нам как-никак Бульку?
   – Нет, Саша. Уж вам-то, если бы и решилась, не продала, просто отдала бы его.
   – А… не решитесь? – Саша ждал моего ответа, я чувствовала, с надеждой.
   Андрейка, сидевший за букварём – этой зимой он пошёл в первый класс, – встрепенулся, отложил книгу.
   – Не знаю, Сашенька, право, не знаю. Да вам и Ксюша, пожалуй, не позволит…
   Зачем я сказала это?
   – Нет, она против не имеет. – Саша тоже встрепенулся. – Здесь, в городе, не скрою, с трудом согласилась бы. Чистоту сильно уважает. А за собакой, раз взялся, уход большой нужен. Ксюша Були не боится теперь, перестала…
   – Не знаю, Саша, – повторила я. – Уверена, вы были бы лучшим хозяином для Були, чем мы.
   – Мама, ему у нас тоже хорошо! Сорвавшись со стула, обиженный Андрейка бросился к Буле, обнял за шею, прижался.
   – Сынок, я ведь не говорила, что отдаю собаку.
   Но если бы пришлось, Саше отдала бы со спокойной душой.
   – Ему у нас в деревне хорошо было б! – Глаза у Саши засияли. – Сад большой, воля, река… И в избе просторно, и во дворе.
   – Вы волжанин, Саша?
   – Да. Места у нас такой красоты… – Он замолчал.
   А потом, отбросив стеснение, долго и вдохновенно рассказывал о своей родной деревне, так что мы с Андрейкой заслушались.
   Буля всё сидел у Сашиных ног, преданно следя за ним своим глубоким, умным взглядом.
   Ведь отдала я в конце концов Булю!..
   Саша тогда задержался с отъездом: на фабрике случилась авария и ему пришлось поработать ещё с месяц. За это время у нас в семье тоже случилось несколько событий: Вася снова уехал в командировку, надолго. Андрейка заболел скарлатиной, его увезли в больницу. И Хая Львовна, следившая за Булей, когда я бывала на работе, захворала…
   Рано утром, наспех, выпускала я Булю погулять, и до позднего вечера, пока прибегу после работы и больницы, он тосковал в комнате один.
   Буля словно понял: настало время, когда некогда и некому о нём заботиться. Молча и терпеливо, часами ждал он меня в зимней темноте. И только изредка, устав от одиночества, начинал уныло, протяжно подвывать.
   Хая Львовна, охая, с трудом сползала тогда с кровати, чтобы успокоить его, потом ложилась снова. А Каречка…
   – Нету вашего права похоронные собачьи концерты соседей заставлять слушать! – раздражённо заявила она мне в один из вечеров, когда я, расстроенная и усталая, пришла домой.
   Да, к сожалению, она была права.
   И вот, подумав, я сама пошла к Саше.
   Они сидели с Ксюшей вдвоём, пили чай. Ксюша вскочила, обмахнув, подала мне табуретку. В маленькой комнате так хорошо пахло пирогами, ванилью… И хотя в углу, прикрытые, стояли уже собранные узлы и чемоданы, всё равно было уютно.
   Я сказала, что, если Саша по-прежнему хочет, пусть берёт Булю. Совсем…
   Буля переехал к Саше со своей подстилкой, поводком и намордником на другой вечер.
   Я сама разложила подстилку в указанном Ксюшей углу. Позвала Булю. Он подошёл, лёг послушно, но с недоумением.
   – Вот теперь твои новые хозяева, Буля, – показала я на Сашу и Ксюшу. – Ты уж извини нас, пожалуйста…
   Буля посмотрел на обоих внимательно, ещё внимательнее и строже на меня.
   Знаю, хорошо знаю, это было всё-таки предательство! И Буля не простил мне его…
   Ещё несколько дней Саша прожил в городе.
   Потеплело, и Ксюша выставила зимние рамы. Буля всё сидел на подоконнике. Он больше не рвался к нам, как первые вечера, понял, что это безнадёжно. Сашу уже отпустили с фабрики, он доделывал что-то по дому, напевая. И Буля с подоконника подпевал ему. А если видел меня, когда я, стараясь не смотреть на него и всё-таки оглядываясь, пробегала через двор к воротам, не начинал скулить и волноваться. Он гордо поднимал голову и ОТВОРАЧИВАЛСЯ от меня, от своей бывшей хозяйки!
   В день отъезда Ксюша с Сашей зашли, оставили адрес, настойчиво звали побывать у них на Волге этим же летом, уверяли, что мы отлично отдохнём, отлично. Я сказала, что постараемся…
   Прощаться с Булей я не пошла, чтобы не тревожить его, да и очень спешила в больницу. В больнице мне передали влажную от дезинфекции, мутную, с кривыми буквами записку от сына:

   Дарагая мама напиши как живёт Буля?..

   А Буля уехал.
   Никогда мы больше не увидели его. Никогда!
   Вернулся из командировки Вася. Привезли из больницы похудевшего и выросшего Андрейку. Мы стали строить планы на лето: действительно думали махнуть на Волгу, повидать Булю, потом прокатиться на пароходе…
   Но осуществить эти планы не удалось. Слишком важные, серьёзные события нахлынули, спутали всё, перевернули жизнь. Началась война…

ТОБИК

   Нам с Андрейкой пришлось уехать из Москвы.
   Вася с первого дня ушёл на фронт, а всем женщинам с детьми предложили временно покинуть столицу. Вместе с другими мы уехали в Горький и поселились неподалёку, в заводском посёлке. С каким трудом туда добирались и что увидели по дороге, рассказывать не буду – книжка ведь не об этом.
   Как семье фронтовика, нам дали ордер на комнату в новом доме против парка, превращенного в танкодром.
   Хозяйка квартиры встретила нас не очень приветливо. Низенькая, с медвежьими глазками, в мелких слинявших кудряшках, она напоминала Каречку. Звали её Александра Николаевна. У неё был муж Александр Николаевич – молчаливый, очень усталый человек, механик здешнего завода – и две дочки, Рона и Лёля. Рона оказалась чудесной девочкой. А Лёля…
   Каждое утро, как только Александра Николаевна уходила в магазин, начиналось: – Ронка! – кричала из комнаты Лёля. – Я потеряла чулок.
   – Сейчас найду, – отвечала Рона, разжигая в кухне керосинку.
   – Нет. Сперва принеси мне оттудова кошку!
   – Сейчас принесу.
   Кроткая Рона, подставив табуретку, лезла на шкаф, где, мерцая глазами, восседала рыжая кошка, и та перекочёвывала в комнату. Тотчас оттуда раздавалось жалобное мяуканье – Лёля, потискав кошку, выбрасывала её за дверь. И сразу:
   – Ронка, я потеряла лифчик!
   – Сейчас найду.
   – Нет. Сперва принеси мне из буфета коржик, вчера остался!
   Иногда я не выдерживала и, заглянув в комнату девочек, строго говорила:
   – Как только не стыдно мучить сестру! Уже не маленькая, семь лет. Рона греет тебе молоко.
   – Нет. Мне ещё шесть. Мой день рождения будет на Новый год. Я ещё ребёнок.
   – Ну, знаешь ли, это не считается. Особенно в такое время.
   – Нет, считается. Даже в военное время! Последнее слово непременно оставалось за дерзкой девчонкой.
   – Рона! – через минуту начинала она снова. – У меня оторвалась пуговица.
 

 
   – Какая пуговица, какая пуговица! – всплёскивала худенькими руками Рона. – Я тебе вчера пришила.
   – Она всё равно оборвалась.
   Рона бежала в комнату; удостоверившись, что пуговица сидит на месте, бегом возвращалась в кухню. – Одевайся сию минуту! – говорила она, старательно дуя на молоко. – Твоя кофта на стуле… Пфуу!.. Твои туфли – на батарее… Пфуу!.. Одевайся сейчас же!
   – Нет. Одна туфля убежала под стол. Ронка, принеси…
   Затем в комнате что-нибудь грохало, Рона опять мчалась туда. И так каждое утро.
   Вскоре я поступила на работу и перестала быть свидетельницей этих утренних издевательств. Вечерами же, при матери и особенно при отце, хитрая Лёля превращалась в послушную овечку, а за все её грехи доставалось той же Роне.
   Андрейка быстро подружился с Роной, тем более что оба учились в одной школе во втором классе. А Лёлю невзлюбил.
   Маленькая негодница преследовала их с Роной всюду: дома, во дворе, на улице, в парке, где эвакуированные и местные ребята строили дзоты или катались на самодельных лыжах. И всюду Лёля чинила Роне с Андрейкой каверзы: в разгаре игры заставляла сестру щупать, не промокли ли у неё валенки, запихивала в снег варежку и хныкала, что отморозила пальцы. Словом, тиранила безропотную Рону, как могла.
   Я возвращалась с работы усталая, продрогшая.
   Снег сыпал весь день, огромные сугробы завалили тропинку через заводской пустырь, которым все ходили, сокращая дорогу. Фонарей почти не было, ноги то проваливались до колен в снег, то скользили по колдобинам.
   Я с трудом тащила сумку полученных в заводском распределителе бараньих ножек, предвкушая, как дома наварю студень, накормлю Андрейку и наемся сама. Вдруг услышала: кто-то лёгкий и осторожный шагает за мной по пятам; вот перепрыгнул следом канаву, вот чуть слышно фыркнул…
   Оглянувшись, я увидела собаку. Она шла за моей сумкой неотступно, как за магнитом. Но когда я остановилась, тотчас отпрянула в темноту. Однако запах пересилил. Животное медленно приблизилось.
   Косматая, тощая, с испуганно втиснутым в задние лапы хвостом, собака стояла возле сумки как привидение.
   – Ты, псина, – сказала я, – ничего всё равно не получишь…
   Собака точно поняла.
   Опустив голову, отбежала и села на снег. Мне стало её жаль. Нашарив, я вытащила и бросила голяшку. Собака, приняв кость за камень, отскочила, но тут же вернулась, схватила кость и исчезла, словно провалилась в сугроб.
   Снег повалил сильнее, завьюжило, я пошла быстро. Уже у парка снова послышалось сзади лёгкое движение. Так и есть! Собака шла за мной как тень.
   У подъезда при свете я разглядела её. Дворняжка, исхудавшая, заросшая грязью, как будто молодая. Однако разглядывать было некогда, я захлопнула дверь.
   Утром Андрейка пошёл в школу, я работала во вторую смену. Вдруг – звонок. Андрейка громко шептал с лестничной площадки:
   – Мама, чей-то пёс! Смотри, у нашей двери спит…
   Я выглянула, ворча:
   – Ну и что? Не задерживайся, опоздаешь.
   Прижавшись вытянутым телом к стене, положив морду на лапы, на каменном полу лежала вчерашняя собака. Она не спала. Она пристально следила за нами. Из двери высунулась Рона с половой щёткой в руке.
   – Чья? Откуда?
   Лёлин заспанный голосок прокричал:
   – Ронка, где ты? Я проснулась. Дай моё платье!.. Я торопливо закрыла дверь, махнув Андрейке, и вовремя: в коридоре шлёпала стоптанными тапками Александра Николаевна.
   – Зачем квартиру студите? Не лето… Вероника, марш к себе!
   Она подозрительно осмотрела меня, шаркнула к двери, и тотчас по всей лестнице раздалось:
   – Это ещё что за тварь? Мало люди грязи носят… Я т-тебя! Пшла!
   Собака стремглав понеслась вниз. В этот день она больше не приходила. А на следующий…
   – Мама, он здесь! Из подъезда прогнали, побегал, побегал в парке и опять у нас…
   – Кто – он?
   – Пёс. Тот самый…
   – Что ты болтаешь? Надо его выгнать, скандалу не оберёшься.
   – Мама, слушай. Мы студень ели? Ели. Кости остались? Остались. Давай…
   – С ума сошёл! Это значит приваживать к дому.
   – Хорошо. Тогда я заберу кости, да? В газету! Вот так… И отнесу в парк, где мы на лыжах катаемся, ладно?
   – Нет, дальше неси. Куда-нибудь на соседнюю улицу…
   Я помогала Андрейке заворачивать кости, выпроваживала его.
   – А я знаю, кому ваш Андрюшка кости тащит. Той поганой собачонке! – пропел из коридора нежный Лёлин голосок.
   – Да, голодной собачонке. И ничего в том плохого нет, – строго сказала я.
   – А я всё равно маме скажу.
   – Ну и говори! – прижав к груди свёрток, буркнул убегавший Андрейка.
   Не знаю, откуда у Лёли, у ребёнка, была такая неприязнь к животным. Дети, как правило, любят, жалеют их. Лёля и кошку-то свою больше мучала, чем ласкала. А ведь с виду была ангелок ангелком: беленькая, с небесными глазами и кудряшками, как у Александры Николаевны, только не слинявшими, а золотыми. По сравнению с пухленькой розовой сестрёнкой длинноногая, тощая Рона казалась уродливой.
   Андрейка пришёл домой не скоро. Наверно, он забыл уже о своём подопечном: с жаром стал рассказывать, что видели с ребятами настоящий подбитый фашистский танк, его волокла наша «тридцатьчетверка», а она уж не хуже «КВ» – дети нашего дома отлично разбирались в танках…
   – Кости-то ты той собаке отнёс? – спросила я сына за ужином.
   – Отнёс, конечно! Он их до сих пор в подъезде гложет.
   – Как – в подъезде? – ужаснулась я.
   – У отопления пригрелся и самую здоровую кость приволок. Я его назвал Тобик. Откликается…
   Всё кончено! Битый час я втолковывала сыну, что не следует приучать бездомного пса, что мы сами живём не дома и сейчас вообще не до собак…
   Андрейка слушал, глядя в пол. Потом его позвала Рона, и они стали о чём-то горячо шептаться.
   Вдруг дверь в нашу комнату приоткрылась, в щёлке показалась лукавая Лёлина мордочка.
   – А я знаю, что ваш Андрюшка и наша Ронка сделать хотят, – прошептала она.
   – Они мне сами и скажут.
   – Нет. Они хотят потихоньку! А я всё равно слышала. И маме скажу.
   Щёлка сомкнулась.
   Когда Андрей сел за уроки, я спросила как бы невзначай:
   – Так что же ты и Рона решили делать с Тобиком?
   – Мы ему во дворе за старым бомбоубежищем землянку выроем!
   Ну, это-то я могла разрешить со спокойной совестью.
   Прошло недели две. Занятая работой, тревожными мыслями, я и думать позабыла о Тобике. Иногда замечала, правда, что Андрейка тайком прячет со стола хлебные корки или сливает в банку остатки супа да Рона ковыряет зачем-то палкой в ведре с очистками…
   Но вот грянули суровые морозы. Ветер за окнами рвал и метал, усиливая гнетущую тревогу военных ночей. И как раз в это время как проблеск пришла радостная весть: врага гонят от Москвы! И вторая: нам из Горького с оказией записка, что там в госпитале лежит Васин однополчанин, у него письмо и посылка для нас.
   В тот же день, ещё засветло, мы собрались в Горький.
   Метель разгулялась страшная, трамваи в город и накануне не ходили. Нетерпение наше было так велико, что мы решили идти: авось подкинет попутная машина. Я отговаривала, конечно, сына, но он посмотрел такими глазами, что смирилась. Вышли мы из дома, обвязанные платками, шарфами, чем попало…
   – Мама, я сейчас, только доску к землянке привалю, чтобы Тобик за нами не увязался!.. – крикнул Андрейка, бросаясь в глубину двора.
   – Да разве он в землянке так и живёт?.. – Ветер унёс мои слова.
   Сын прибежал тут же, и мы бодро зашагали вперёд.
   Как назло, на шоссе почти не было машин. Иногда, хлопая брезентом, проносился тёмный «виллис», но, видно, нас не замечал. Идти, в общем, было даже весело: ветер распевал во все горло, снег плясал как бешеный – шли мы не за плохим, за хорошим.
   – Ой, мама, так я и знал! – крикнул вдруг Андрейка, оборачиваясь.
   Заснеженный, радостно лающий комок вертелся возле него, раскидывая белые брызги. Тобик всё-таки вырвался и догнал нас.
   – Что ж теперь? Может, домой с ним вернёшься, пока недалеко?
   – Нет, мама. Вместе пойдём!
   – А если попутная?..
   Сын не ответил, и мы пошли снова. Тобик бежал в ногу с Андрейкой, деловито, молча, не отставая ни на шаг. Иногда он вопросительно посматривал на меня, точно проверял, очень ли я сержусь. Белый, он сливался со снегом, чернели лишь три точки – нос и два глаза.
   Наконец нам удалось остановить попутный грузовик. Водитель, привычный к тому, что на шоссе «голосуют», крикнул не высовываясь:
   – Залазьте быстро!
   Я с колеса подсадила Андрейку с Тобиком на руках – будь что будет! – перемахнула через борт, и мы понеслись, обгоняя ветер.
   Доехали отлично. Пока я пробивалась в госпиталь к Васиному товарищу, Андрейка с Тобиком ждали под аркой в воротах. Я вышла взволнованная, но радостная: товарищ был ранен легко, а Васино письмо оказалось бодрым, хорошим. Ещё раз, тут же под аркой, мы перечитали его, я сунула за пазуху драгоценную фронтовую посылочку, и тронулись в обратный путь.
   Этот путь получился много труднее.
   Стемнело совсем, а метель не стихала. Ветер хлестал порывами, с яростью. По городу, через мост и до окраины мы прошли довольно легко. А вот на шоссе…
 

   След в след за нами шёл отважный Тобик.
 
   Согнувшись, почти падая на ветер, с трудом вытаскивая из снега валенки, мы медленно, упорно двигались к дому. И так же упорно, дыша тяжело, высунув язык, след в след за нами, шёл отважный Тобик.
   Андрейка молчал. Сам понимал, что напрасно не отпугнул пса. Ох как мы устали, промёрзли, намучились! Я только изредка растирала снегом себе и Андрейке щёки, нос. А Тобик в эти минуты садился на снег, даже ложился и жадно лизал его.
   Наконец дошли.
   Я уже взялась за дверь. Сын остановился. Тобик сразу лёг у его ног на ступеньку, бока у него ходили ходуном. Андрейка не сказал ничего, ни одного слова. Но лицо у него было страдающим.
   – Возьмём? – всё-таки не выдержал он. – В землянку ведь снегу намело…
   Я открыла дверь, пропустила их с Тобиком вперёд. По лестнице мы шли как воры. Может быть, на счастье, в квартире уже спят?
   Тихо, бесшумно я повернула ключ. В комнате у Александры Николаевны горел свет. Скорей, скорей к себе!.. Тобик словно понимал: он юркнул под мою кровать, забился в угол за чемодан, притаился как мышь; выдали бы его только следы в передней и коридоре.
   И тут в кухне что-то зашуршало. На пороге стояла Роночка, в одной рубашке, с расплетённой косичкой. Она видела всё. Но она всё и поняла: не спросив, не сказав ничего, схватила тряпку и мгновенно подтёрла на полу эти чёткие круглые собачьи следы!
   И сразу же из комнаты Александры Николаевны:
   – Рона, марш в постель! Полуночники изволили вернуться? Запри на цепочку…
   Рона выполнила всё безмолвно, переглянувшись с Андрейкой. А мы были уже в своей крепости. Плотно закрыли дверь, отдышались, разделись, поели, сунув под кровать треть честно разделённого скромного ужина, и завалились спать, тоже втроём!
   Несомненно, я допустила ошибку, приютив в ту морозную ночь усталого Тобика. Он уцепился за это первое разрешение как за спасение. Он прокрадывался к нам на третий этаж неслышно, при любой возможности. Не знаю, может быть, Рона с Андрейкой помогали этому. Я делала вид, что ничего не замечаю. И, как будто обнаружив неожиданно у себя или у Андрейки под кроватью спрятавшегося Тобика, по утрам начинала громко выговаривать:
   – Опять пришёл и залез! Андрей, что за наказание? На двор, сейчас же на двор!
   Я притворялась, и ребята прекрасно это понимали. Даже Лёля. Она нашёптывала матери в кухне:
   – Они его вечером тихонько впускают. Нарочно. И ОНА тоже! (ОНА – это я.)
   – Безобразие! Ещё культурные, москвичи!.. Увижу хоть раз собаку, в райсовет с жалобой пойду. Тоже мне эвакуированные… – шипела Александра Николаевна.
   Конечно, не все жильцы в доме относились к Тобику плохо, некоторые даже приносили ему остатки еды. Но наша хозяйка…
   А ведь Тобик ничем ей особенно не мешал.
   Рона и Андрейка подтирали за ним малейшие следы. За всю зиму он ни разу не высунулся из нашей комнатушки, не тявкнул. Он был так благодарен за приют, за ласку! Для него еда значила меньше. Лежать в тепле – и на том спасибо. А уж если покормят…
   Тобик ел всегда деликатно, не спеша, не чавкая, и при этом без устали крутил хвостом. Именно крутил, хвост совершал аккуратные, ровные круги… Лежал ли Тобик у батареи или спрятавшись под кровать, стоило кому-нибудь из нас произнести слова: пёс, собака, Тобик или просто «наш», – хвост сразу приходил в движение. Роночка уверяла, что «Тобик улыбается хвостом». Что ж, по-своему она была права! Он похорошел у нас от тепла или оттого, что чувствовал дом. Три чёрные точки на морде победно блестели, шерсть залоснилась, стала гуще.
   Всё равно Александра Николаевна ненавидела Тобика!
   Собаки безошибочно чувствуют, кто их любит, кто нет и кто их боится.
   Рону или её отца, если тому случалось зайти к нам за газетой, Тобик всегда приветствовал стуком хвоста. Александру Николаевну, даже звук её шлёпанцев, не переносил. Он знал: ни лаять, ни ворчать нельзя. Он просто весь подбирался, настораживался, прижимаясь к полу. И Лёлю не любил, хотя ни разу не сделал попытки огрызнуться на неё. Трусишка Лёля, если ей случалось увидеть исчезавший за входной дверью хвост, поднимала такой визг, что Тобик стремглав удирал.
   И всё-таки Александра Николаевна выследила его.
   В один из хмурых мартовских дней, когда я на рассвете выпускала Тобика, она подкараулила нас в кухне и кинулась за ним со шваброй в руке.
   Отчаянный лай огласил лестницу. Александра Николаевна настигла пса и била наотмашь, изо всей силы…
   Выбежавшая полураздетая Рона, рыдая, оттаскивала мать. Андрейка выскочил из комнаты; ему удалось подтолкнуть Тобика – тот с воем понёсся вниз.
   Лёля, свесившись над перилами, выставила розовое личико. Разбуженные соседи захлопали дверями…
   И тут уж Александра Николаевна принялась честить меня, всех эвакуированных, всех собак…