Страница:
Наконец утихомирились.
А вскоре у нас в квартире снова разыгрался скандал из-за того же Тобика.
Дело в том, что я получила из Москвы разрешение на въезд в столицу. Незадолго до войны, несмотря на солидный возраст, мне удалось поступить учиться в институт, и вызов пришёл оттуда.
Я сообщила Александре Николаевне, что мы уезжаем. Поблагодарила за приют, извинилась за причинённые беспокойства.
Александра Николаевна кисло улыбнулась:
– Беспокойства с вами не уедут. Других жильцов небось сразу вселют. На то и война. Что уж, не поминайте лихом…
В тот же вечер мы с Андрейкой стали собираться в дорогу. Радостный, увлечённый, сын вдруг изменился в лице и спросил:
– Мама, а как же Тобик?
– Не знаю, родной… Придётся здесь оставить, конечно. Сам понимаешь… Разве мы можем взять его с собой?
– Мама, но ведь…
– Андрюша, это невозможно. Сейчас люди с трудом пробираются к родному дому.
– Да, я знаю. Но как же?.. Подожди!.. – Сын выскочил в кухню, где Рона мыла посуду.
Потом в кухне что-то загремело, покатилось… Красный, взъерошенный Андрейка ворвался с криком:
– Мама, Александра Николаевна Рону ударила!
– Не вмешивайся, прошу тебя, ей же будет хуже!
Я пошла на кухню.
Бледная, с горящими глазами Роночка стояла у раковины и тихим ровным голосом повторяла:
– Всё равно возьму. Всё равно. Теперь мой будет. Всё равно…
– Нет, не возьмёшь! И корки завалящей ему не снесёшь! – кричала Александра Николаевна.
– Пускай опять в землянке живёт, всё равно… – упрямо твердила девочка.
В кухню, приплясывая, вбежала Лёля, за ней шёл Александр Николаевич. Рона бросилась к отцу:
– Папа, папочка, пускай Тобик у нас останется! Они ведь уезжают… – Духу его здесь не будет! – кричала Александра Николаевна.
– Теперь весна скоро, он и во дворе не замёрзнет. Днём же гуляет! – успокаивала я девочку.
– Мама, этот поганый Тобик вчера к нам в комнату зашёл и мою куклу нюхал! – пищала Лёля, явно сочиняя.
– Да ладно тебе, мать, пусть девчонка утешается, – гудел баском Александр Николаевич.
– Утешается? Нашёл утеху! Дрянь косматая… Да чтобы ноги его… – И пошла, пошла…
Я вернулась к себе.
До поздней ночи пререкались хозяева, ссора разгоралась. Мы уже легли, когда скрипнула дверь и Тобик под кроватью застучал хвостом. На пороге показалась Рона.
– Андрейка, – быстро зашептала она, – он в землянке опять будет ночевать, а папа дверку сверху собьёт и замок навесит, чтобы сюда не бегал. И половик мне старый дал. Кормить, папа сказал, можно, что от обеда останется, ты не бойся…
Рона исчезла. Мы заснули.
Собаки всегда угадывают, что близкие люди готовятся к отъезду.
Пока мы с Андрейкой исподволь собирали и перевязывали свои нехитрые пожитки, Тобик следил за нами внимательно, но спокойно.
Но вот я получила на заводе разрешение уволиться, и на свет появился из-под кровати старый чемодан, за которым столько раз находил Тобик пристанище.
Пёс встревожился. Беспокойно переводил он глаза с чемодана на дверь, на пол под кроватью, потом на нас, словно спрашивал:
«Что случилось? Зачем вытащили это?»
А потом пришло и памятное утро.
Стояли уже первые апрельские дни. На солнце буйная капель лила с крыш, с подоконников… В парке снег стал такой рыхлый, что ребятишки проваливались в сугробы по пояс. Свежий, сырой, пряный ветер рябил на подсыхающем асфальте у дома лужи. Горластые воробьи кричали в чёрных сучьях деревьев.
Чтобы снова приучить Тобика к землянке – это была просто заваленная ржавым железом и разным хламом яма возле бомбоубежища, – Рона с Андрейкой уже несколько вечеров заманивали туда пса какой-нибудь едой и запирали на замок. Александр Николаевич сдержал слово: он прибил к врытым над ямой столбам дощатую дверку с кольцами. Ключ Рона и Андрейка уносили домой, утром перед школой выпускали узника, и он гулял по парку или во дворе до вечера.
В последнее утро Андрейка уже не пошёл в школу, Рона пошла. За нами должен был заехать заводской грузовик, он сдавал на станции какой-то груз.
Тобик всё утро бродил за Андрейкой по пятам, сильно встревоженный. Свой багаж мы заранее снесли вниз. Тобик то садился у чемодана рядом с Андрейкой, то беспокойно трусил за мной к воротам, заглядывая в глаза. Грузовик опаздывал, я волновалась.
Во дворе собрались несколько ребят, кое-кто из соседей. Вышла и Лёля, в красной плюшевой шубке похожая на снегурочку.
– Андрей, пожалуй, лучше запереть Тобика. Как бы не побежал за машиной, – сказала я. – Прощайся с ним. Ну же, Андрюша!
Сын держался мужественно. Он сбегал наверх за ключом, грустно погладил и приласкал Тобика, позвал к землянке и, сдерживая слёзы, щёлкнул замком.
Тобик сразу стал рваться, царапать дверку, выть. Ребятишки, столпившиеся вокруг, переговаривались:
– Как уедете, почует и замолчит.
– Да, замолчит… У нас тоже собака была. Папка на пароходе поплыл, а она по берегу за ним бежала. Километров сто…
– Скажешь… Её дядя Володя аж в самой Казани у пристани видел! Так и не вернулась больше.
У ворот зарокотал грузовик. Я схватилась за чемодан, дорога была каждая минута.
– Андрей, что же ты? Помогай!
Сын всё держал в кулаке ключ от землянки.
– Лёлька, ключ наверх снесёшь? – крикнул он, протягивая его снегурочке. – Роне в стол положи, под тетрадки, слышишь?
– Слышу. Очень хорошо. – Лёля кокетливо улыбнулась, принимая ключ.
Через минуту мы уже сидели в кузове, махали руками, нам в ответ что-то кричали со двора. Грузовик, урча, развернулся и покатил по переулку к шоссе.
Серо-белое месиво покрывало шоссе. Тяжёлые струи мокрого снега с плеском летели из-под колёс. Прощайте, приютивший нас посёлок, завод, знакомые уже улицы!..
И вдруг я увидела: из-за угла отделилась светлая точка. Услышала далёкий захлёбывающийся лай…
Тобик!..
Это был он. Вырвался ли он сам, сломав шаткую дверцу? Или его выпустила Лёля? Ключ, ключ ведь остался у неё… Я хотела загородить спиной Андрейку, но он уже видел. Лицо его изменилось. Тобик мчался за быстро катившимся грузовиком, перелетал лужи, почти не касаясь их, распластавшись всем телом. Он громко лаял, звал нас.
Он догнал грузовик и бежал почти вровень с передними колёсами. Бежал изо всех сил, отчаянно – как говорится, не на жизнь, а на смерть…
Шоссе поднималось в гору, прямое, сверкающее от солнца и мокрого снега, в тёмных подпалинах асфальта. А Тобик всё мчался.
Я не могла остановить машину. Нас ждал поезд, до этого мы должны были ещё побывать на товарной станции.
Андрейка заметался.
Тобик не отставал, не сбавлял темпа. Он бежал ровно, сильно, упруго отталкиваясь лапами, и шум колёс заглушал теперь его лай, если он только лаял. Нет, видимо, он берёг силы даже на лай.
Я видела в стекло кабины затылок водителя, отворот его ушанки. Постучать, попросить остановиться? И в ту минуту, когда я уже была готова поднять руку, а сын, побледнев, вцепившись в тряский борт грузовика, не сводил глаз с шоссе, чей-то острый, короткий свист прорезал встречный ветер. На обочине стояла группа парней. Они увидели бегущего Тобика, свистнул кто-то из них… Тобик оглянулся, наверно, на одно мгновение, на какую-то долю секунды. Но и этого оказалось достаточно. Заднее колесо грузовика с силой ударило, далеко отшвырнуло его… Всё было кончено для бедного пса навсегда. И тут я заколотила в стену кабины. Водитель притормозил. Кое-как объяснив, в чём дело, спрыгнув, бросилась я по шоссе назад, туда, где лежало плоское, безжизненное тело. Оттащила его в кювет, вернулась, крикнула:
– Гоните быстрее… Как можете… Мы помчались.
Сын сидел у борта сгорбившись. Он уже не смотрел на дорогу, а куда-то вбок, на трущиеся доски кузова. Мы молчали долго, до самой товарной станции. И только когда показалось здание вокзала, я тихо проговорила:
– Вот и кончилась короткая собачья жизнь. Не горюй, сынок. Кто знает, как бы ему жилось теперь? Роночка ведь ещё мала…
Андрейка не ответил.
Где-то на путях вскрикнул паровоз. Пахнуло шлаком и гарью. Залязгали, сдвигаясь, пустые платформы. С трудом втиснулись мы с сыном в переполненный, душный вагон…
МУХА
В Москве нас ждала нелёгкая жизнь.
Она измерялась от сводки до сводки Совинформбюро, от полученного с фронта письма до нового письма.
Мы с Андрейкой жили так: я училась в институте, там же и работала, сын ходил в школу. Приходилось нам и голодать. Кто же ел вдоволь в те суровые годы? Скромного карточного пайка еле хватало на двоих…
Каречка из нашей квартиры эвакуировалась в Ташкент, Хая Львовна поступила на швейную фабрику, гладила шинели, а её дочка Фрида стала милиционером – худенькая, большеглазая девочка в перетянутой ремнём гимнастёрке.
Мы с Хаей Львовной вместе топили в кухне печку, вместе ходили в бомбоубежище, сообща варили выращенную на огороде картошку (всем москвичам в то время давали огороды).
И всё-таки наша с Андрейкой жизнь не обошлась без собаки.
Вероятно, эта собака и не пристала бы к нам в мирное время. А тут…
Каждый день в один и тот же час у нашего окна появлялась чёрная тонконогая собачонка с остренькой умной мордой, наверно помесь дворняжки и пинчера.
Встав на задние лапки, она поднимала передние и начинала быстро-быстро перебирать ими, словно барабанить, прося поесть: обычно мы сидели в этот час за столом. Андрейка бросал в окно картофельные очистки, иногда, если оставалось, ставил на подоконник суп в консервной банке.
Собачонка моментально вскакивала на подоконник, вылизывала банку, тоненько, благодарно тявкала и исчезала.
Андрейка узнал: она прибегает к нам из дома в переулке, её хозяева эвакуировались.
Так продолжалось довольно долго.
Бывали дни, когда Муха – мы прозвали собачонку за тонкие лапы и чёрный цвет Мухой – не приходила вовсе.
Иногда прибегала в течение целой недели с поразительной точностью. Если не заставала нас, терпеливо ждала, поскуливая, сидя, даже лёжа на земле у подоконника.
Но вот подошла осень. Мы стали открывать окно реже и реже. А Муха прибегала чаще и чаще; как-то, увидя её за окном мокрую и дрожащую, потому что лил холодный дождь, Андрейка попросил:
– Давай пустим Муху погреться? Ненадолго, а?
– Как Тобика? – спросила я. – Ты помнишь? Сын помрачнел, но повторил:
– Ну же, мама… Она дрожит вся. И не уходит.
Муха вошла к нам очень смело, как к себе домой. Сразу пофырчала на заглянувшую в дверь Хаю Львовну, поскребла зачем-то когтями у порога и тщательно обнюхала плинтусы, щели в полу. Потом легла посреди комнаты, откинув набок остроносую чёрную голову.
Она, видно, ждала: насовсем пустили или сейчас прогонят?
Андрейка бросил ей чёрный сухарь, Муха жадно полизала сухарь, но грызть не стала, а, прикрыв лапой, держала возле себя. Это удивило меня.
– Что ж ты, дурочка? – сказала я. – Значит, не голодная? Ну уж извини: разносолов сейчас нет, сами с каши на картошку перебиваемся…
Муха опять лизнула сухарь и сгребла под брюхо. Пролежала она у нас часа полтора, явно наслаждаясь теплом, поворачиваясь с боку на бок, обсыхая – я как раз топила печурку. Потом вдруг вскочила, сцапала острыми белыми зубами так и не съеденный сухарь и стала проситься гулять, заскулила. Мы выпустили Муху, заперли дверь и вскоре легли спать. Но заснуть нам в этот вечер спокойно не удалось.
Часов в одиннадцать я услышала за входной дверью странные звуки. Кто-то настойчиво и осторожно царапал клеёнчатую обивку, словно котёнок попискивая или мяукая. Вот напасть!
Пришлось мне встать, зажечь коптилку и пойти в переднюю. Каково же было моё удивление, нет, возмущение, когда я открыла дверь и пятно света упало на порог. За порогом, на серой каменной ступеньке, лежал… маленький чёрный щенок. А рядом с ним, поджав тонкую лапку, сидела совершенно мокрая Муха.
– Мама, что там? – спросил из тёмной передней Андрейка.
– Не было печали! – сердито ответила я. – Уходи в комнату и не напускай холода. Муха явилась и приволокла откуда-то щенка…
– Щенка? Какого? Ой, мама…
Андрейка как был, в трусах и наброшенной Васиной фуфайке, выскочил из передней и присел над щенком. Это был ещё полуслепой, жалкий, коротконогий уродец.
– Что же, мы так и будем здесь мёрзнуть? – Я приготовилась втолкнуть сына в переднюю и захлопнуть дверь.
Но что-то беспомощное и отчаянное в глазах Мухи остановило меня. Глаза были покорные и в то же время умоляющие.
– Не можем мы заниматься благотворительностью по отношению… по отношению к животным в такое время!
Мне пришлось посторониться: Андрейка бережно, на ладонях, уже вносил крошечного уродца, а за ним, высоко поднимая лапки, словно боясь наследить, кралась Муха.
– Мама, мамочка, хоть на один денёк! – зашептал Андрейка. – Куда же их гнать? Там ведь дождь со снегом. Я положу его в папин ящик от инструментов… Вот эту тряпку ещё…
Одной рукой придерживая щенка, Андрейка торопливо рылся в шкафу, стоявшем в передней.
Через десять минут ящик от инструментов перекочевал к нам в комнату, и Муха, старательно утоптав тряпку, легла, пристроив возле себя щенка. Он зачавкал, засосал, а я подумала: «Уж не ему ли сберегала Муха сухарь?.. Куда там, вряд ли и кусать может, зубов, наверно, ещё нету…» И погасила коптилку.
Зубы у щенка уже были. Об этом мне сообщил Андрейка, когда я проснулась после беспокойной ночи. Кстати, эта ночь оказалась много спокойнее других: не было ни воя сирен, ни дальней стрельбы зениток…
Разумеется, оба незваные гостя поселились у нас прочно. Щенка Андрей назвал Мазепкой – у него мордашка была в чёрных пятнах, словно вымазанная гуталином. Он был очень забавен: толстенький, белопузый, он так приятно пах горьковатым материнским молоком…
Были ли у Мухи ещё щенки или только этот, единственный? Как она притащила его к нашему дому? Где бросила остальных? На эти вопросы мы и не искали ответа: некогда было, не до того. Но Муха прижилась у нас надолго. И даже стала нашей спасительницей.
Хая Львовна сначала пришла в ужас оттого, что у нас снова собака.
– Себя не жалеете, виданное ли дело! Мало вам забот?
Но вскоре и она стала посматривать на Муху с уважением, принося ей поесть всё, что могла, вплоть до селёдочных хвостов.
Дело в том, что на наш старенький деревянный дом обрушилось полчище крыс. Откуда они взялись – неизвестно. Но недаром Муха в день своего первого прихода, словно предчувствуя крысиное нашествие, так тщательно обнюхивала плинтусы и щели в полу!
Мы с Хаей Львовной обратились в санитарную станцию. Пришли две древние старушки, принесли крысиного яду. Его сунули в дырку за кухонной плитой, но крысы не переводились.
Это было настоящим бедствием.
В подъезде, например, поселилась старая седая крыса, которая никого, кроме Мухи, не боялась. На людей она спокойно посматривала со ступеньки и шипела, как жаба раскрывая рот. Если к нам случалось зайти кому-нибудь из знакомых, прежде всего стучали в окно:
– Выпустите, пожалуйста, Муху! Опять эта страшная крыса дежурит…
По ночам в нашей комнате крысы устраивали под полом непонятную возню: грохали чем-то, громко пищали, точно дрались, и с топотом носились из угла в угол. Мы с Андрейкой просто спать не могли! А бедная Хая Львовна ложилась в постель с палкой: услышит крысиную драку, давай стучать о ножку кровати…
Муха, наверно, по своей породе была отличным крысоловом. Как только где-нибудь во дворе или в соседней квартире позовут:
– Мушка, крыса!.. – она стремглав выскакивала из своего ящика, наступив на сладко спящего Мазепку, и мчалась на зов.
Как она гналась по двору за крысой! С истошным лаем, по пятам и почти всегда настигала отвратительное четвероногое. Но крыс всё равно оставалось много, и плодились они с невероятной быстротой.
Однажды я вернулась из института со своей подругой-студенткой. Танюшке негде было жить – в общежитии начался ремонт, и мы решили, что она поселится у нас.
Как обычно, затопили печку, поужинали, покормили остатками Муху с Мазепкой – он сильно вырос, ел всё вместе с матерью – и сели заниматься. Андрей за свой столик, мы с Таней залезли с ногами на тахту, взяли конспекты и принялись старательно зубрить. Назавтра у нас был важный экзамен.
– Ох! – сказала вдруг Татьяна, опуская конспект. – Ты знаешь, подо мною кто-то ползает…
Она съёжилась и со страхом посмотрела на тахту.
– Что ты, что ты! – успокоила я подругу. – Это не под тобой, а под полом. Там, понимаешь ли, завелись крысы.
– Крысы? – Татьяна побледнела.
– Ты просто о них не думай, вот и всё, – сказала я. – К тому же нас охраняет Муха… Она отличный крысолов.
Я ласково взглянула на собаку, лежавшую с Мазепкой в ящике.
Мы продолжали заниматься. Но скоро и я почувствовала: не под полом, а в пружинах тахты действительно кто-то шебаршит и возится – одна пружина слабо, протяжно зазвенела…
Чтобы совсем не напугать Танюшку, я включила радио, мы прослушали сводку и легли спать пораньше. Андрейка на кровати за ширмой, мы на той же тахте, валетом.
Среди ночи я проснулась. Татьяна сидела, обхватив колени руками, и глаза у неё были как плошки.
– Ты что?
– Опять… ползает.
Мы притихли. И снова в тахте легонько звякнула пружина, что-то зашуршало. Ничего себе удовольствие! Не хватает ещё, чтобы окаянная крыса, каким-то образом проникшая в тахту, выгрызла обивку и цапнула кого-нибудь из нас зубами!..
Я встала, взяла туфлю, громко шлёпая ею по тахте, прорычала:
– Кыш, прочь!..
Мушка гибко, бесшумно выпрыгнула из ящика, подбежала и сердито обнюхала низ тахты. Это массивное сооружение стояло не на ножках, а на деревянном, плотно прилегавшем к полу каркасе. Значит, крыса прогрызла доску, чтобы залезть внутрь.
Подождав, мы с Татьяной легли опять, а Муха вернулась на место, в ящик. Всё было спокойно. Предстоящий экзамен отогнал мысли о крысах, мы заснули.
А среди ночи началось.
Танюшка взлетела с тахты, как с трамплина. Я тоже вскочила. Муха выпрыгнула из ящика и вся ощерилась…
Пружины в тахте отчаянно звенели. Да там, наверно, была не одна, целый десяток крыс! Я сгребла простыни, одеяла, свалила на стол. Заспанный, босой Андрейка вылез из-за ширмы…
Кто-то невидимый толкался в обивку тахты, она вздымалась буграми. В пружинах шла битва: с шуршанием сыпалась труха и слышался злобный писк.
Муха от азарта вся извелась: она не скулила – она воинственно свистала, с ожесточением бросаясь то на один, то на другой угол тахты, пытаясь прокусить обивку…
Наконец, набравшись храбрости, мы решили действовать.
– Андрей, неси из передней половую щётку, это будет рычаг, – скомандовала я. – Татьяна, давай для второго рычага кочергу, вон там, в углу возле печки…
Общими усилиями мы подпихнули под тахту щётку с кочергой. Муха стояла наизготове, трясясь от напряжения. Даже проснувшийся Мазепка выставил мордочку из ящика.
– Раз-два, взяли!
Тахта скрипнула и поднялась. Захлебнувшись лаем, Муха ринулась, стараясь пролезть под каркас. Она бешено царапала пол лапами. Я кричала:
Огромная крыса выскочила из-под тахты, метнулась у Татьяниных ног и шмыгнула обратно.
– Поднимайте выше!
В двери показалась испуганная Хая Львовна, за ней Фрида… А крыса, огромная, ЕДИНСТВЕННАЯ, наделавшая столько переполоху крыса, метнулась у Татьяниных ног, выскочила из-под тахты и шмыгнула обратно. Муха только зубами лязгнула!
Бам! Бах!..
Наши самодельные рычаги полетели в стороны. Щётка сломалась, кочерга загремела. Тахта грохнула на место, с потолка посыпалась штукатурка. Но из-под каркаса – ура! – торчал трофей: прищемлённый крысиный хвост.
– Ф-фу! – выдохнула я, утирая со лба пот.
– Виданное ли дело! Мы с Фридочкой думали, воздушная тревога, нет? – прошамкала сзади Хая Львовна. – Фридочка только с дежурства пришла…
– Да нет, мы крысу ловили…
– Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Ужасно боюсь крыс! – Зажмурившись, прикрыв лицо ладошками, маленький милиционер в расстёгнутой гимнастёрке убежал к себе в комнату.
Татьяна ничего не сказала, она ещё не оправилась от потрясения. Андрейка молча показал пальцем на Муху.
Та стояла прямая как струнка. Глаза у неё сверкали. Она не сводила их с крысиного хвоста: хвост иногда слабо вздрагивал, шевелился, иногда замирал, становясь похожим на безвредный, но препротивный обрывок верёвки.
– Товарищи, ничего не попишешь, необходимо ещё хоть немного поспать! Вспомним об экзамене и об Андрейкиной школе, – деловито сказала я. – Татьяна, давай стелить постель. Андрей, ложись к себе. Хая Львовна, вы уж простите, что мы вас разбудили!
– Я что, не понимаю? Каждому нашему врагу сто бы таких крыс!.. – прошамкала Хая Львовна, закрывая за собой дверь.
Андрейка полез в кровать: Муха неохотно, с окриком, – в ящик к Мазепке; я и Таня – всё на ту же тахту.
Проспали мы ещё несколько часов. В тахте никто больше не ворочался и не пищал. А утром, с отвращением поглядывая на торчавший хвост, наскоро поели и разошлись по делам.
Экзамен мы с Татьяной в то утро сдали благополучно.
По дороге из института Танюшка вдруг вспомнила:
– Да, но как же теперь с хвостом?
– С каким ещё хвостом? – удивилась я; студенты часто называют хвостами проваленные экзамены.
– С тем… крысиным.
– А-а! – Я и думать о нём позабыла.
Но хвоста больше не существовало. Поджидая нас, Муха в ярости понемногу сгрызла его.
Мы позвали на помощь соседа. Подняли снова тахту, и Муха задушила проклятую бесхвостую крысу.
Да, но что делать с Мазепкой?
Он вырастал на глазах, но и худел тоже на глазах. Кормить двух собак вдоволь мы не могли. Одного Мушкиного молока ему давно не хватало…
– Вот видишь, – упрекала я иногда Андрейку, – до чего доводит неуместная доброта. Куда, куда мы денем теперь щенка? Одну Муху, плохо ли, хорошо ли, как-нибудь прокормим. А Мазепка? Нет, придётся с ним что-то придумывать…
– Мамочка, мама… – возражал Андрейка. – Он же ещё маленький!
– Какой маленький! Здоровенный щен…
– Сегодня я ему из школы остатки обеда принесу, а завтра…
– Нет, – твёрдо сказала я. – Надо его куда-то пристроить.
Легко сказать – пристроить… Разве найдёшь в городе в военное время желающих завести собаку, да ещё непородистую и не блиставшую красотой?
Я пыталась найти. Узнавала, не нуждается ли кто в щенке за городом. Безуспешно. У кого были сторожевые собаки, тот берёг их, а заводить новую никто не хотел.
Вскоре с Мазепкой стало ещё труднее. Он слишком быстро превращался в славного, но крупного кобелька с отличным аппетитом, удовлетворить который мы просто не могли. И я решилась…
Это было нелегко.
Несколько лет назад мне пришлось работать в одном учреждении, рядом с которым находилось другое, со звучным и не совсем понятным названием: Институт питания. Часто, сидя за работой, я слышала разноголосый собачий лай, доносившийся из вивария этого института. Виварий – нечто вроде лаборатории, где на пользу людям и науке над собаками производят опыты, определяя достоинства или вред того или иного кушанья, концентрата…
Раз мы не можем прокормить Мазепку, пусть уж он лучше послужит науке.
В один из дней, когда Андрейка задержался в школе, я посадила Мазепку в корзину и пешком отправилась в Институт питания.
Был морозный зимний вечер. Я шла быстро, тяжёлый Мазепка оттягивал руку, но я никак не могла согреться.
Вот и знакомый переулок. Ворота института были заперты, но я нашла калитку и храбро двинулась к одноэтажному тёмному строению. В щели плохо замаскированных окон пробивался свет. Женщина в белом халате, утопая в сугробах, перебегала дорожку. Я объяснила ей, в чём дело.
– Напрасно вы пришли, – сказала она, – институт эвакуирован, виварий закрыт (кругом и правда всё было тихо). Работает одна наша лаборатория, где собака ни к чему. Я вам посоветую. Видите напротив клинику? Там нужны подопытные животные…
Грустно вернулась я к калитке. Мне казалось: в Институте питания собачья жизнь всё же легче! Да что поделаешь…
В длинном, освещенном тусклой лампочкой, холодном коридоре с засыпанным сырыми опилками кафельным полом служитель распахнул дверь клетки. В ней лежали четыре равнодушные собаки. Одна, забинтованная, с висевшей на шее пробиркой, печально посмотрела на служителя, когда он сильной рукой вынул из корзинки несчастного, недоумевающего Мазепку и бросил его на соломенную подстилку. Мне стало горько: Мазепка был всё-таки самый упитанный из собак.
– Плоховато им тут живётся, бедным животным? – спросила я. – Кормят ли их?
– Эх, милая… – ответил служитель. – Паёк-то они, само собой, получают. Да ведь сейчас война, будь она проклята… Ты не тужи, свыкнется твой пёс, не пропадёт.
Я возвращалась по тёмному переулку. Пустая корзина била меня по боку, и ветер швырял в лицо колючий снег.
А Муха… Она жила у нас!
Крысы давно исчезли. Иногда соседские ребятишки шутки ради поднимали во дворе крик:
– Мушка, крыса!..
А вскоре у нас в квартире снова разыгрался скандал из-за того же Тобика.
Дело в том, что я получила из Москвы разрешение на въезд в столицу. Незадолго до войны, несмотря на солидный возраст, мне удалось поступить учиться в институт, и вызов пришёл оттуда.
Я сообщила Александре Николаевне, что мы уезжаем. Поблагодарила за приют, извинилась за причинённые беспокойства.
Александра Николаевна кисло улыбнулась:
– Беспокойства с вами не уедут. Других жильцов небось сразу вселют. На то и война. Что уж, не поминайте лихом…
В тот же вечер мы с Андрейкой стали собираться в дорогу. Радостный, увлечённый, сын вдруг изменился в лице и спросил:
– Мама, а как же Тобик?
– Не знаю, родной… Придётся здесь оставить, конечно. Сам понимаешь… Разве мы можем взять его с собой?
– Мама, но ведь…
– Андрюша, это невозможно. Сейчас люди с трудом пробираются к родному дому.
– Да, я знаю. Но как же?.. Подожди!.. – Сын выскочил в кухню, где Рона мыла посуду.
Потом в кухне что-то загремело, покатилось… Красный, взъерошенный Андрейка ворвался с криком:
– Мама, Александра Николаевна Рону ударила!
– Не вмешивайся, прошу тебя, ей же будет хуже!
Я пошла на кухню.
Бледная, с горящими глазами Роночка стояла у раковины и тихим ровным голосом повторяла:
– Всё равно возьму. Всё равно. Теперь мой будет. Всё равно…
– Нет, не возьмёшь! И корки завалящей ему не снесёшь! – кричала Александра Николаевна.
– Пускай опять в землянке живёт, всё равно… – упрямо твердила девочка.
В кухню, приплясывая, вбежала Лёля, за ней шёл Александр Николаевич. Рона бросилась к отцу:
– Папа, папочка, пускай Тобик у нас останется! Они ведь уезжают… – Духу его здесь не будет! – кричала Александра Николаевна.
– Теперь весна скоро, он и во дворе не замёрзнет. Днём же гуляет! – успокаивала я девочку.
– Мама, этот поганый Тобик вчера к нам в комнату зашёл и мою куклу нюхал! – пищала Лёля, явно сочиняя.
– Да ладно тебе, мать, пусть девчонка утешается, – гудел баском Александр Николаевич.
– Утешается? Нашёл утеху! Дрянь косматая… Да чтобы ноги его… – И пошла, пошла…
Я вернулась к себе.
До поздней ночи пререкались хозяева, ссора разгоралась. Мы уже легли, когда скрипнула дверь и Тобик под кроватью застучал хвостом. На пороге показалась Рона.
– Андрейка, – быстро зашептала она, – он в землянке опять будет ночевать, а папа дверку сверху собьёт и замок навесит, чтобы сюда не бегал. И половик мне старый дал. Кормить, папа сказал, можно, что от обеда останется, ты не бойся…
Рона исчезла. Мы заснули.
Собаки всегда угадывают, что близкие люди готовятся к отъезду.
Пока мы с Андрейкой исподволь собирали и перевязывали свои нехитрые пожитки, Тобик следил за нами внимательно, но спокойно.
Но вот я получила на заводе разрешение уволиться, и на свет появился из-под кровати старый чемодан, за которым столько раз находил Тобик пристанище.
Пёс встревожился. Беспокойно переводил он глаза с чемодана на дверь, на пол под кроватью, потом на нас, словно спрашивал:
«Что случилось? Зачем вытащили это?»
А потом пришло и памятное утро.
Стояли уже первые апрельские дни. На солнце буйная капель лила с крыш, с подоконников… В парке снег стал такой рыхлый, что ребятишки проваливались в сугробы по пояс. Свежий, сырой, пряный ветер рябил на подсыхающем асфальте у дома лужи. Горластые воробьи кричали в чёрных сучьях деревьев.
Чтобы снова приучить Тобика к землянке – это была просто заваленная ржавым железом и разным хламом яма возле бомбоубежища, – Рона с Андрейкой уже несколько вечеров заманивали туда пса какой-нибудь едой и запирали на замок. Александр Николаевич сдержал слово: он прибил к врытым над ямой столбам дощатую дверку с кольцами. Ключ Рона и Андрейка уносили домой, утром перед школой выпускали узника, и он гулял по парку или во дворе до вечера.
В последнее утро Андрейка уже не пошёл в школу, Рона пошла. За нами должен был заехать заводской грузовик, он сдавал на станции какой-то груз.
Тобик всё утро бродил за Андрейкой по пятам, сильно встревоженный. Свой багаж мы заранее снесли вниз. Тобик то садился у чемодана рядом с Андрейкой, то беспокойно трусил за мной к воротам, заглядывая в глаза. Грузовик опаздывал, я волновалась.
Во дворе собрались несколько ребят, кое-кто из соседей. Вышла и Лёля, в красной плюшевой шубке похожая на снегурочку.
– Андрей, пожалуй, лучше запереть Тобика. Как бы не побежал за машиной, – сказала я. – Прощайся с ним. Ну же, Андрюша!
Сын держался мужественно. Он сбегал наверх за ключом, грустно погладил и приласкал Тобика, позвал к землянке и, сдерживая слёзы, щёлкнул замком.
Тобик сразу стал рваться, царапать дверку, выть. Ребятишки, столпившиеся вокруг, переговаривались:
– Как уедете, почует и замолчит.
– Да, замолчит… У нас тоже собака была. Папка на пароходе поплыл, а она по берегу за ним бежала. Километров сто…
– Скажешь… Её дядя Володя аж в самой Казани у пристани видел! Так и не вернулась больше.
У ворот зарокотал грузовик. Я схватилась за чемодан, дорога была каждая минута.
– Андрей, что же ты? Помогай!
Сын всё держал в кулаке ключ от землянки.
– Лёлька, ключ наверх снесёшь? – крикнул он, протягивая его снегурочке. – Роне в стол положи, под тетрадки, слышишь?
– Слышу. Очень хорошо. – Лёля кокетливо улыбнулась, принимая ключ.
Через минуту мы уже сидели в кузове, махали руками, нам в ответ что-то кричали со двора. Грузовик, урча, развернулся и покатил по переулку к шоссе.
Серо-белое месиво покрывало шоссе. Тяжёлые струи мокрого снега с плеском летели из-под колёс. Прощайте, приютивший нас посёлок, завод, знакомые уже улицы!..
И вдруг я увидела: из-за угла отделилась светлая точка. Услышала далёкий захлёбывающийся лай…
Тобик!..
Это был он. Вырвался ли он сам, сломав шаткую дверцу? Или его выпустила Лёля? Ключ, ключ ведь остался у неё… Я хотела загородить спиной Андрейку, но он уже видел. Лицо его изменилось. Тобик мчался за быстро катившимся грузовиком, перелетал лужи, почти не касаясь их, распластавшись всем телом. Он громко лаял, звал нас.
Он догнал грузовик и бежал почти вровень с передними колёсами. Бежал изо всех сил, отчаянно – как говорится, не на жизнь, а на смерть…
Шоссе поднималось в гору, прямое, сверкающее от солнца и мокрого снега, в тёмных подпалинах асфальта. А Тобик всё мчался.
Я не могла остановить машину. Нас ждал поезд, до этого мы должны были ещё побывать на товарной станции.
Андрейка заметался.
Тобик не отставал, не сбавлял темпа. Он бежал ровно, сильно, упруго отталкиваясь лапами, и шум колёс заглушал теперь его лай, если он только лаял. Нет, видимо, он берёг силы даже на лай.
Я видела в стекло кабины затылок водителя, отворот его ушанки. Постучать, попросить остановиться? И в ту минуту, когда я уже была готова поднять руку, а сын, побледнев, вцепившись в тряский борт грузовика, не сводил глаз с шоссе, чей-то острый, короткий свист прорезал встречный ветер. На обочине стояла группа парней. Они увидели бегущего Тобика, свистнул кто-то из них… Тобик оглянулся, наверно, на одно мгновение, на какую-то долю секунды. Но и этого оказалось достаточно. Заднее колесо грузовика с силой ударило, далеко отшвырнуло его… Всё было кончено для бедного пса навсегда. И тут я заколотила в стену кабины. Водитель притормозил. Кое-как объяснив, в чём дело, спрыгнув, бросилась я по шоссе назад, туда, где лежало плоское, безжизненное тело. Оттащила его в кювет, вернулась, крикнула:
– Гоните быстрее… Как можете… Мы помчались.
Сын сидел у борта сгорбившись. Он уже не смотрел на дорогу, а куда-то вбок, на трущиеся доски кузова. Мы молчали долго, до самой товарной станции. И только когда показалось здание вокзала, я тихо проговорила:
– Вот и кончилась короткая собачья жизнь. Не горюй, сынок. Кто знает, как бы ему жилось теперь? Роночка ведь ещё мала…
Андрейка не ответил.
Где-то на путях вскрикнул паровоз. Пахнуло шлаком и гарью. Залязгали, сдвигаясь, пустые платформы. С трудом втиснулись мы с сыном в переполненный, душный вагон…
МУХА
Она измерялась от сводки до сводки Совинформбюро, от полученного с фронта письма до нового письма.
Мы с Андрейкой жили так: я училась в институте, там же и работала, сын ходил в школу. Приходилось нам и голодать. Кто же ел вдоволь в те суровые годы? Скромного карточного пайка еле хватало на двоих…
Каречка из нашей квартиры эвакуировалась в Ташкент, Хая Львовна поступила на швейную фабрику, гладила шинели, а её дочка Фрида стала милиционером – худенькая, большеглазая девочка в перетянутой ремнём гимнастёрке.
Мы с Хаей Львовной вместе топили в кухне печку, вместе ходили в бомбоубежище, сообща варили выращенную на огороде картошку (всем москвичам в то время давали огороды).
И всё-таки наша с Андрейкой жизнь не обошлась без собаки.
Вероятно, эта собака и не пристала бы к нам в мирное время. А тут…
Каждый день в один и тот же час у нашего окна появлялась чёрная тонконогая собачонка с остренькой умной мордой, наверно помесь дворняжки и пинчера.
Встав на задние лапки, она поднимала передние и начинала быстро-быстро перебирать ими, словно барабанить, прося поесть: обычно мы сидели в этот час за столом. Андрейка бросал в окно картофельные очистки, иногда, если оставалось, ставил на подоконник суп в консервной банке.
Собачонка моментально вскакивала на подоконник, вылизывала банку, тоненько, благодарно тявкала и исчезала.
Андрейка узнал: она прибегает к нам из дома в переулке, её хозяева эвакуировались.
Так продолжалось довольно долго.
Бывали дни, когда Муха – мы прозвали собачонку за тонкие лапы и чёрный цвет Мухой – не приходила вовсе.
Иногда прибегала в течение целой недели с поразительной точностью. Если не заставала нас, терпеливо ждала, поскуливая, сидя, даже лёжа на земле у подоконника.
Но вот подошла осень. Мы стали открывать окно реже и реже. А Муха прибегала чаще и чаще; как-то, увидя её за окном мокрую и дрожащую, потому что лил холодный дождь, Андрейка попросил:
– Давай пустим Муху погреться? Ненадолго, а?
– Как Тобика? – спросила я. – Ты помнишь? Сын помрачнел, но повторил:
– Ну же, мама… Она дрожит вся. И не уходит.
Муха вошла к нам очень смело, как к себе домой. Сразу пофырчала на заглянувшую в дверь Хаю Львовну, поскребла зачем-то когтями у порога и тщательно обнюхала плинтусы, щели в полу. Потом легла посреди комнаты, откинув набок остроносую чёрную голову.
Она, видно, ждала: насовсем пустили или сейчас прогонят?
Андрейка бросил ей чёрный сухарь, Муха жадно полизала сухарь, но грызть не стала, а, прикрыв лапой, держала возле себя. Это удивило меня.
– Что ж ты, дурочка? – сказала я. – Значит, не голодная? Ну уж извини: разносолов сейчас нет, сами с каши на картошку перебиваемся…
Муха опять лизнула сухарь и сгребла под брюхо. Пролежала она у нас часа полтора, явно наслаждаясь теплом, поворачиваясь с боку на бок, обсыхая – я как раз топила печурку. Потом вдруг вскочила, сцапала острыми белыми зубами так и не съеденный сухарь и стала проситься гулять, заскулила. Мы выпустили Муху, заперли дверь и вскоре легли спать. Но заснуть нам в этот вечер спокойно не удалось.
Часов в одиннадцать я услышала за входной дверью странные звуки. Кто-то настойчиво и осторожно царапал клеёнчатую обивку, словно котёнок попискивая или мяукая. Вот напасть!
Пришлось мне встать, зажечь коптилку и пойти в переднюю. Каково же было моё удивление, нет, возмущение, когда я открыла дверь и пятно света упало на порог. За порогом, на серой каменной ступеньке, лежал… маленький чёрный щенок. А рядом с ним, поджав тонкую лапку, сидела совершенно мокрая Муха.
– Мама, что там? – спросил из тёмной передней Андрейка.
– Не было печали! – сердито ответила я. – Уходи в комнату и не напускай холода. Муха явилась и приволокла откуда-то щенка…
– Щенка? Какого? Ой, мама…
Андрейка как был, в трусах и наброшенной Васиной фуфайке, выскочил из передней и присел над щенком. Это был ещё полуслепой, жалкий, коротконогий уродец.
– Что же, мы так и будем здесь мёрзнуть? – Я приготовилась втолкнуть сына в переднюю и захлопнуть дверь.
Но что-то беспомощное и отчаянное в глазах Мухи остановило меня. Глаза были покорные и в то же время умоляющие.
– Не можем мы заниматься благотворительностью по отношению… по отношению к животным в такое время!
Мне пришлось посторониться: Андрейка бережно, на ладонях, уже вносил крошечного уродца, а за ним, высоко поднимая лапки, словно боясь наследить, кралась Муха.
– Мама, мамочка, хоть на один денёк! – зашептал Андрейка. – Куда же их гнать? Там ведь дождь со снегом. Я положу его в папин ящик от инструментов… Вот эту тряпку ещё…
Одной рукой придерживая щенка, Андрейка торопливо рылся в шкафу, стоявшем в передней.
Через десять минут ящик от инструментов перекочевал к нам в комнату, и Муха, старательно утоптав тряпку, легла, пристроив возле себя щенка. Он зачавкал, засосал, а я подумала: «Уж не ему ли сберегала Муха сухарь?.. Куда там, вряд ли и кусать может, зубов, наверно, ещё нету…» И погасила коптилку.
Зубы у щенка уже были. Об этом мне сообщил Андрейка, когда я проснулась после беспокойной ночи. Кстати, эта ночь оказалась много спокойнее других: не было ни воя сирен, ни дальней стрельбы зениток…
Разумеется, оба незваные гостя поселились у нас прочно. Щенка Андрей назвал Мазепкой – у него мордашка была в чёрных пятнах, словно вымазанная гуталином. Он был очень забавен: толстенький, белопузый, он так приятно пах горьковатым материнским молоком…
Были ли у Мухи ещё щенки или только этот, единственный? Как она притащила его к нашему дому? Где бросила остальных? На эти вопросы мы и не искали ответа: некогда было, не до того. Но Муха прижилась у нас надолго. И даже стала нашей спасительницей.
Хая Львовна сначала пришла в ужас оттого, что у нас снова собака.
– Себя не жалеете, виданное ли дело! Мало вам забот?
Но вскоре и она стала посматривать на Муху с уважением, принося ей поесть всё, что могла, вплоть до селёдочных хвостов.
Дело в том, что на наш старенький деревянный дом обрушилось полчище крыс. Откуда они взялись – неизвестно. Но недаром Муха в день своего первого прихода, словно предчувствуя крысиное нашествие, так тщательно обнюхивала плинтусы и щели в полу!
Мы с Хаей Львовной обратились в санитарную станцию. Пришли две древние старушки, принесли крысиного яду. Его сунули в дырку за кухонной плитой, но крысы не переводились.
Это было настоящим бедствием.
В подъезде, например, поселилась старая седая крыса, которая никого, кроме Мухи, не боялась. На людей она спокойно посматривала со ступеньки и шипела, как жаба раскрывая рот. Если к нам случалось зайти кому-нибудь из знакомых, прежде всего стучали в окно:
– Выпустите, пожалуйста, Муху! Опять эта страшная крыса дежурит…
По ночам в нашей комнате крысы устраивали под полом непонятную возню: грохали чем-то, громко пищали, точно дрались, и с топотом носились из угла в угол. Мы с Андрейкой просто спать не могли! А бедная Хая Львовна ложилась в постель с палкой: услышит крысиную драку, давай стучать о ножку кровати…
Муха, наверно, по своей породе была отличным крысоловом. Как только где-нибудь во дворе или в соседней квартире позовут:
– Мушка, крыса!.. – она стремглав выскакивала из своего ящика, наступив на сладко спящего Мазепку, и мчалась на зов.
Как она гналась по двору за крысой! С истошным лаем, по пятам и почти всегда настигала отвратительное четвероногое. Но крыс всё равно оставалось много, и плодились они с невероятной быстротой.
Однажды я вернулась из института со своей подругой-студенткой. Танюшке негде было жить – в общежитии начался ремонт, и мы решили, что она поселится у нас.
Как обычно, затопили печку, поужинали, покормили остатками Муху с Мазепкой – он сильно вырос, ел всё вместе с матерью – и сели заниматься. Андрей за свой столик, мы с Таней залезли с ногами на тахту, взяли конспекты и принялись старательно зубрить. Назавтра у нас был важный экзамен.
– Ох! – сказала вдруг Татьяна, опуская конспект. – Ты знаешь, подо мною кто-то ползает…
Она съёжилась и со страхом посмотрела на тахту.
– Что ты, что ты! – успокоила я подругу. – Это не под тобой, а под полом. Там, понимаешь ли, завелись крысы.
– Крысы? – Татьяна побледнела.
– Ты просто о них не думай, вот и всё, – сказала я. – К тому же нас охраняет Муха… Она отличный крысолов.
Я ласково взглянула на собаку, лежавшую с Мазепкой в ящике.
Мы продолжали заниматься. Но скоро и я почувствовала: не под полом, а в пружинах тахты действительно кто-то шебаршит и возится – одна пружина слабо, протяжно зазвенела…
Чтобы совсем не напугать Танюшку, я включила радио, мы прослушали сводку и легли спать пораньше. Андрейка на кровати за ширмой, мы на той же тахте, валетом.
Среди ночи я проснулась. Татьяна сидела, обхватив колени руками, и глаза у неё были как плошки.
– Ты что?
– Опять… ползает.
Мы притихли. И снова в тахте легонько звякнула пружина, что-то зашуршало. Ничего себе удовольствие! Не хватает ещё, чтобы окаянная крыса, каким-то образом проникшая в тахту, выгрызла обивку и цапнула кого-нибудь из нас зубами!..
Я встала, взяла туфлю, громко шлёпая ею по тахте, прорычала:
– Кыш, прочь!..
Мушка гибко, бесшумно выпрыгнула из ящика, подбежала и сердито обнюхала низ тахты. Это массивное сооружение стояло не на ножках, а на деревянном, плотно прилегавшем к полу каркасе. Значит, крыса прогрызла доску, чтобы залезть внутрь.
Подождав, мы с Татьяной легли опять, а Муха вернулась на место, в ящик. Всё было спокойно. Предстоящий экзамен отогнал мысли о крысах, мы заснули.
А среди ночи началось.
Танюшка взлетела с тахты, как с трамплина. Я тоже вскочила. Муха выпрыгнула из ящика и вся ощерилась…
Пружины в тахте отчаянно звенели. Да там, наверно, была не одна, целый десяток крыс! Я сгребла простыни, одеяла, свалила на стол. Заспанный, босой Андрейка вылез из-за ширмы…
Кто-то невидимый толкался в обивку тахты, она вздымалась буграми. В пружинах шла битва: с шуршанием сыпалась труха и слышался злобный писк.
Муха от азарта вся извелась: она не скулила – она воинственно свистала, с ожесточением бросаясь то на один, то на другой угол тахты, пытаясь прокусить обивку…
Наконец, набравшись храбрости, мы решили действовать.
– Андрей, неси из передней половую щётку, это будет рычаг, – скомандовала я. – Татьяна, давай для второго рычага кочергу, вон там, в углу возле печки…
Общими усилиями мы подпихнули под тахту щётку с кочергой. Муха стояла наизготове, трясясь от напряжения. Даже проснувшийся Мазепка выставил мордочку из ящика.
– Раз-два, взяли!
Тахта скрипнула и поднялась. Захлебнувшись лаем, Муха ринулась, стараясь пролезть под каркас. Она бешено царапала пол лапами. Я кричала:
– Поднимайте выше!
В двери показалась испуганная Хая Львовна, за ней Фрида… А крыса, огромная, ЕДИНСТВЕННАЯ, наделавшая столько переполоху крыса, метнулась у Татьяниных ног, выскочила из-под тахты и шмыгнула обратно. Муха только зубами лязгнула!
Бам! Бах!..
Наши самодельные рычаги полетели в стороны. Щётка сломалась, кочерга загремела. Тахта грохнула на место, с потолка посыпалась штукатурка. Но из-под каркаса – ура! – торчал трофей: прищемлённый крысиный хвост.
– Ф-фу! – выдохнула я, утирая со лба пот.
– Виданное ли дело! Мы с Фридочкой думали, воздушная тревога, нет? – прошамкала сзади Хая Львовна. – Фридочка только с дежурства пришла…
– Да нет, мы крысу ловили…
– Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Ужасно боюсь крыс! – Зажмурившись, прикрыв лицо ладошками, маленький милиционер в расстёгнутой гимнастёрке убежал к себе в комнату.
Татьяна ничего не сказала, она ещё не оправилась от потрясения. Андрейка молча показал пальцем на Муху.
Та стояла прямая как струнка. Глаза у неё сверкали. Она не сводила их с крысиного хвоста: хвост иногда слабо вздрагивал, шевелился, иногда замирал, становясь похожим на безвредный, но препротивный обрывок верёвки.
– Товарищи, ничего не попишешь, необходимо ещё хоть немного поспать! Вспомним об экзамене и об Андрейкиной школе, – деловито сказала я. – Татьяна, давай стелить постель. Андрей, ложись к себе. Хая Львовна, вы уж простите, что мы вас разбудили!
– Я что, не понимаю? Каждому нашему врагу сто бы таких крыс!.. – прошамкала Хая Львовна, закрывая за собой дверь.
Андрейка полез в кровать: Муха неохотно, с окриком, – в ящик к Мазепке; я и Таня – всё на ту же тахту.
Проспали мы ещё несколько часов. В тахте никто больше не ворочался и не пищал. А утром, с отвращением поглядывая на торчавший хвост, наскоро поели и разошлись по делам.
Экзамен мы с Татьяной в то утро сдали благополучно.
По дороге из института Танюшка вдруг вспомнила:
– Да, но как же теперь с хвостом?
– С каким ещё хвостом? – удивилась я; студенты часто называют хвостами проваленные экзамены.
– С тем… крысиным.
– А-а! – Я и думать о нём позабыла.
Но хвоста больше не существовало. Поджидая нас, Муха в ярости понемногу сгрызла его.
Мы позвали на помощь соседа. Подняли снова тахту, и Муха задушила проклятую бесхвостую крысу.
Да, но что делать с Мазепкой?
Он вырастал на глазах, но и худел тоже на глазах. Кормить двух собак вдоволь мы не могли. Одного Мушкиного молока ему давно не хватало…
– Вот видишь, – упрекала я иногда Андрейку, – до чего доводит неуместная доброта. Куда, куда мы денем теперь щенка? Одну Муху, плохо ли, хорошо ли, как-нибудь прокормим. А Мазепка? Нет, придётся с ним что-то придумывать…
– Мамочка, мама… – возражал Андрейка. – Он же ещё маленький!
– Какой маленький! Здоровенный щен…
– Сегодня я ему из школы остатки обеда принесу, а завтра…
– Нет, – твёрдо сказала я. – Надо его куда-то пристроить.
Легко сказать – пристроить… Разве найдёшь в городе в военное время желающих завести собаку, да ещё непородистую и не блиставшую красотой?
Я пыталась найти. Узнавала, не нуждается ли кто в щенке за городом. Безуспешно. У кого были сторожевые собаки, тот берёг их, а заводить новую никто не хотел.
Вскоре с Мазепкой стало ещё труднее. Он слишком быстро превращался в славного, но крупного кобелька с отличным аппетитом, удовлетворить который мы просто не могли. И я решилась…
Это было нелегко.
Несколько лет назад мне пришлось работать в одном учреждении, рядом с которым находилось другое, со звучным и не совсем понятным названием: Институт питания. Часто, сидя за работой, я слышала разноголосый собачий лай, доносившийся из вивария этого института. Виварий – нечто вроде лаборатории, где на пользу людям и науке над собаками производят опыты, определяя достоинства или вред того или иного кушанья, концентрата…
Раз мы не можем прокормить Мазепку, пусть уж он лучше послужит науке.
В один из дней, когда Андрейка задержался в школе, я посадила Мазепку в корзину и пешком отправилась в Институт питания.
Был морозный зимний вечер. Я шла быстро, тяжёлый Мазепка оттягивал руку, но я никак не могла согреться.
Вот и знакомый переулок. Ворота института были заперты, но я нашла калитку и храбро двинулась к одноэтажному тёмному строению. В щели плохо замаскированных окон пробивался свет. Женщина в белом халате, утопая в сугробах, перебегала дорожку. Я объяснила ей, в чём дело.
– Напрасно вы пришли, – сказала она, – институт эвакуирован, виварий закрыт (кругом и правда всё было тихо). Работает одна наша лаборатория, где собака ни к чему. Я вам посоветую. Видите напротив клинику? Там нужны подопытные животные…
Грустно вернулась я к калитке. Мне казалось: в Институте питания собачья жизнь всё же легче! Да что поделаешь…
В длинном, освещенном тусклой лампочкой, холодном коридоре с засыпанным сырыми опилками кафельным полом служитель распахнул дверь клетки. В ней лежали четыре равнодушные собаки. Одна, забинтованная, с висевшей на шее пробиркой, печально посмотрела на служителя, когда он сильной рукой вынул из корзинки несчастного, недоумевающего Мазепку и бросил его на соломенную подстилку. Мне стало горько: Мазепка был всё-таки самый упитанный из собак.
– Плоховато им тут живётся, бедным животным? – спросила я. – Кормят ли их?
– Эх, милая… – ответил служитель. – Паёк-то они, само собой, получают. Да ведь сейчас война, будь она проклята… Ты не тужи, свыкнется твой пёс, не пропадёт.
Я возвращалась по тёмному переулку. Пустая корзина била меня по боку, и ветер швырял в лицо колючий снег.
* * *
И всё-таки война подходила к концу! Жизнь налаживалась. Город ещё был замаскирован, хотя по вечерам из окон домов прорывались весёлые огни. Все жили надеждой на будущее. Вася писал, что был ранен, но поправляется. Мы с Андрейкой трудились по-прежнему: я в институте, он переходил уже в пятый класс.А Муха… Она жила у нас!
Крысы давно исчезли. Иногда соседские ребятишки шутки ради поднимали во дворе крик:
– Мушка, крыса!..