Перфильева Анастасия Витальевна. Пять моих собак

   Как пружинка, вскакивала она на подоконник, неслась во двор, но быстро возвращалась недовольная. «Обман, обман и обман, сладу нет с этими сорванцами», – было написано у неё на морде.
   Как-то вечером меня позвали к телефону.
   – Настасья! – гудел в трубке далёкий знакомый голос. – Это я, Наталья. Вернулась из эвакуации. Что? Да, да, конечно, с Ванькой и Санькой. Представь себе, даже с Флёркой! Что? Жили на Урале, я работала в колхозе, пасла свиней, рыла картошку… А как вы? Мой Володя тоже ещё там… Настасья, помнишь, ты мечтала когда-то о щенке фокстерьере? Так вот: Флёрка недавно ощенилась… Чудесные!.. Всех расхватали, один, в знак дружбы, – твой. Какие ещё у тебя дворняжки? Слышать не хочу! Сегодня же приезжай за щенком, понятно?
   Это говорила моя старая школьная подруга, страстная собачница, кандидат биологических наук, учёный секретарь Института пушнины. Ванька и Санька были её сыновья, Володя – муж, а Флёрка – знаменитая на всю Москву самка фокстерьера с чудовищным количеством золотых медалей и дипломов… Когда-то, задолго до войны, я правда хотела взять от Флёрки щенка. Но сейчас… Во-первых, у нас жила Муха. Во-вторых, заниматься воспитанием породистого пса было сложно, трудно, некогда… Но уж если моя дорогая взбалмошная Наташка что-нибудь задумает… Того гляди, нагрянет сама со щенком!
   Было, правда, одно обстоятельство, которое заставило нас с Андрейкой подумать, не стоит ли согласиться.
   Три дня назад вернулась из эвакуации и Мухина хозяйка. Всеведущие мальчишки, Андрейкины дворовые товарищи, донесли, кто она, как её зовут и что «эта тётка» расспрашивала о Мухе. Может быть, вернуть её хозяйке, а нам взять Флёркиного щенка?
   Сын, конечно, завопил:
   – Взять! И не возвращать! Пусть живут вместе!
   – Андрей, вспомни Мазепку, – сказала я как могла строже.
   – Я помню, – нахмурился он. – Так ведь тогда было трудно. А теперь же легче. Правда?
   – Правда, – согласилась я. – Но ещё не совсем легко. Давай так: хочешь щенка фокстерьера – отдадим Муху. Это ведь нехорошо – присваивать чужую собаку. Сходим к её старой хозяйке, договоримся и тогда, пожалуй…
   Андрей заорал:
   – Сходим! Договоримся!.. – и умчался во двор. Муху он любил. Но, вероятно, втайне надеялся на то, что и произошло в самом деле.
   Мы сходили вдвоём к Мухиной бывшей хозяйке. Это была довольно чопорная пожилая особа с крашеными волосами и манерами бывшей дамы. Она сказала, что берёт обратно свою Трильби (Муху, оказывается, звали Трильби), и весьма благодарна, что мы приютили животное «на эти мрачные времена».
   Мы с Андрейкой принесли Мухин ящик (он уже стал её собственностью), подстилку и привели саму Муху-Трильби на верёвочке – поводка у неё не было.
   Муха бежала охотно – наверно, вспомнила прежний дом. Но в подъезде вдруг почему-то стала тянуть верёвку в подвал, а потом послушно и бодро полезла на третий этаж.
   Хозяйка при виде её прослезилась. Стала гладить и ласкать, кормить сухариками, а мы ушли, расстроенные и успокоенные одновременно. И на другой вечер поехали за щенком.
   Это было маленькое, белое, с двумя коричневыми пятнышками у глаз, очаровательное, похожее на барашка создание. Мы везли его домой в чёрной вытертой ушанке, как в кошёлке. Барашек лежал в ушанке, вызывая восхищение всего вагона метро; я даже не боялась контролёра.
   Но дома нас ждал сюрприз. И не один.
   Хая Львовна, бывшая в курсе всех событий с Мухой и фокстерьером, открыла нам дверь, как-то странно приседая и делая таинственные знаки.
   Оказывается, приехала Каречка. Вся передняя была завалена чемоданами, сумками, узлами. Но это ещё не всё.
   Дверь в нашу комнату, которую мы никогда не запирали, оказалась на замке. А когда Хая Львовна открыла её, мы увидели преспокойно лежавшую в углу, где раньше стоял ящик от инструментов… Муху!
   – Батюшки мои! – ахнула я.
   – Мушечка! – радостно вскрикнул Андрейка.
   – Я могла не пустить? – возбуждённо шептала Хая Львовна. – Вернулась, только вы уехали. Плачет возле двери, как всё равно ребёнок, виданное ли дело… Что, у меня нет сердца? Фридочка сказала: раз убежала от первой хозяйки, значит, та ей не хозяйка. А тут приехала ОНА… – Хая Львовна выразительно кивнула на Каречкину стену. – Ну, я и заперла её к вам, чтобы тихо, без шума.
   Всё было ясно: кто «она», кто «её», куда «к вам»…
   А между тем белый барашек выпрыгнул из чёрной ушанки на пол. И не только выпрыгнул, тут же напустил лужицу. И не только напустил, звонко тявкнул: к нему, ощерившись, как при виде крысы, медленно и грозно подходила Муха.
   – Ох! – испугался Андрейка. – Они подерутся? Нет, они не подрались.
   Сначала Муха долго и презрительно обнюхивала щенка, от головы до куцего хвостика; он стоял, растопырив высокие белые лапки, млея не то от страха, не то от восторга. Потом Муха отошла в сторону и вдруг легла на пол. Не просто легла, а как-то вызывающе развалилась, открыв брюшко, словно приманивая барашка. А сама внимательно, выжидающе смотрела на него.
   Барашек постоял, подумал. Боком, боком, какими-то кругами начал двигаться к Мухе. Присел. Снова подумал. Тявкнул. И не успели мы с Андрейкой опомниться, скакнул, привалился к Мухиному брюху туловищем и, перебирая лапками, словно котёнок, стал искать соски!
   Это было удивительное зрелище.
   Муха, старая, не отличавшаяся добротой чёрная Муха, давным-давно забывшая о собственных щенках, ласкала и вылизывала маленького белого приёмыша. А тот играл с ней, кусал, тёрся об её шерсть.
   – Проблема… – сказала я. – Что же, опять у нас две собаки? Не знаю, как посмотрит на это Каречка.
   Андрейка не ответил. Заворожённый, просидел он до позднего вечера над Мухой с приёмышем. Его тайная надежда сбылась!
   Каречка посмотрела на собачий вопрос неожиданно легко.
   Она как-то помягчела за время эвакуации. Стала гораздо терпимее, снисходительнее. А может быть, просто была рада вернуться домой?
   В первый же вечер, она сама пришла к нам и долго, умиляясь, просидела над Мухой с Мартиком. Мы получили щенка в день Восьмого марта, потому и назвали его так.
   Мухе было неудобно лежать с приёмышем на полу. Она поднималась, снова ложилась, наконец, подтащила ушанку, пристроила между лапами, но Мартика в неё не пустила. Тогда Каречка сама, по собственной инициативе, пошла и принесла круглую картонку из-под шляп. Андрейка постелил в неё рваную фланелевую рубашку, Муха тотчас впрыгнула, улеглась. Мартик, грустно постояв с торчащим ухом, тоже одолел стенку, и получилась новая большая чёрная ушанка: Муха свернулась клубком, а внутри уютно лежал белый барашек. Так они и заснули.
   И тем не менее нам пришлось вернуть моей подруге Мартика! Вернуть с извинениями и просьбой продать или подарить кому-нибудь другому.
   Почему?
   Да потому, что Муха так и не прижилась у своей старой хозяйки!
   Несмотря на то что мы несколько раз строго и непреклонно отводили её к ней, стерегли свой дом, не открывали дверь, она неизменно, при первой возможности, удирала к нам.
   Терпеливо, часами, ждала Муха нашего прихода, если мы уходили, и умудрялась тайком проникнуть в нашу комнату. В какой восторг приходил при этом Мартик! Они катались с Мухой по полу, он лизал её, а Муха любовно и старательно вылизывала его.
   Андрейка бывал доволен не меньше Мухи. А я… Не могла я по-прежнему позволить себе роскошь держать двух собак! Щенок был ещё молод, легко привык бы к новым владельцам.
   К тому же Мухина старая хозяйка обиделась на нас за то, что мы якобы переманиваем её Трильби. С каждым днём всё суше, холоднее встречала она меня или Андрейку, когда мы возвращали Муху. И под конец, выставив на лестничную площадку Мухин ящик с подстилкой, не вышла вовсе, велев передать через соседей, что отказывается от «непокорного животного» навсегда.
   Мухе того и надо было!
   Очень довольная прибежала она за Андрейкой к нам домой и стала весело лизаться с Мартиком.
   Не буду рассказывать, как переживал Андрейка необходимость расстаться с Мартиком. Но его, как и меня, слишком тронула привязанность Мухи. Сын согласился оставить её, а Мартика вернуть.
   В конце концов, не всё ли равно, кто у тебя живёт – породистый пёс или простая, но преданная, умная дворняжка?

БОБКА

   Новая собака появилась только через два года, после смерти дожившей до глубокой старости Мухи. Война уже кончилась, радостные слова «мир» и «победа» звучали в каждом доме. В нашу семью тоже пришло долгожданное счастье – вернулся Вася.
   Новый пёс был прямым родственником Мартика, сыном той же Флёрки, только нечистопородным. Нас это ничуть не смущало: подумаешь, важность!.. Стройный, лёгкий, с подвижными ушками и тёмным пятном у глаза, азартный месячный фокстерьерчик приехал от моей подруги в той же чёрной старой ушанке, что и Мартик.
   – Ну и собака!.. – протянул Вася, когда Андрейка, вынув щенка из ушанки, поставил на пол. – Он же голый какой-то весь…
   – Голый? – возмутилась я. – К твоему сведению, шерсть у гладкошёрстных фокстерьеров и должна быть короткая!
   Щенок смотрел на Васю строго, подвернув коричневое ухо; потом скакнул всеми четырьмя лапками и стал обнюхивать его ботинок.
   – Давайте назовём его Бэмби! – придумал Андрейка. – Он похож на белого оленёнка…
   – Скорее уж на белую фасолину. Ну, на бобик, или как там они называются… – Вася придирчиво разглядывал щенка, пока тот глодал ему подмётку.
   – Вот пусть и будет Бобик, – решила я. – Очень оригинальное собачье имя…
   Бэмби-Бобик быстро утерял первую половину имени и стал просто Бобка.
   Иногда мы звали его Биба – если сердились. А сердиться приходилось часто. В первую же неделю Биба обгрыз у нас в комнате всю обувь и все ножки у стульев, а в передней прикончил боты Хаи Львовны и Каречкин зонт.
   Зато когда он без устали, хоть сто раз, готов был подпрыгнуть за старым теннисным мячом, ловко хватая его зубами, мы звали его ласково «Боба», «Бобочка».
   Андрейке шёл уже тринадцатый год. Он был порядочный верзила, но забавлялся и играл с Бобкой, как маленький.
   Учил носить палку – Бобка носил с восторгом; учил вскакивать с разбегу на липу во дворе, как это делал Буля: Бобка взлетал по стволу до верхних сучьев и плавно, изящно спрыгивал на землю; учил бесстрашно бросаться в ручей или в пруд за кинутой палкой. Бобка не только совершал стремительный прыжок чуть ли не на середину пруда. Он разыскивал и приносил палку, даже если она застревала далеко в осоке.
   Бобка был неутомимый бегун.
   Андрейка садился на велосипед и мчался с бешеной скоростью по дороге в поле. Я придерживала рвущегося Бобку, пока сын не скрывался из глаз за высокой рожью. Потом выпускала. По-заячьему выкидывая вперёд задние ноги, Бобка уносился сквозь рожь по тропинке, и вот уже его ликующий лай звенел где-то возле Андрея.
   Во ржи Бобка умел прыгать, как в волнах, раздвигая её и не подминая колосьев. Ему забрасывали палку как можно дальше; высокими скачками, пружиня, сильно вскидывая гибкое узкое тело, Бобка добирался до палки, всегда угадывая, где она упадёт, часто опережая её. И такими же скачками, с палкой в зубах, возвращался. Приносил, но долго не отдавал, притворно рыча и грызя её.
   Всё это он проделывал трёхмесячным щенком с неистощимой энергией и удовольствием. С таким же удовольствием приготовил он нам с Васей однажды сюрприз.
   Мы уехали в город проводить Андрейку в пионерский лагерь; вернулись поздно. Ночь была лунная. Электричества на нашей «даче» не было, и луна, как огромный фонарь, освещала рожь в поле, дорогу, сосны на опушке леса.
   Подошли к дому, – это была просто бывшая сторожка лесника. Всё было тихо. Бобку, уезжая, мы хорошо накормили, оставили воды и заперли.
   – Вот, наверно, соскучился наш милый фоксик! – сказал Вася, гремя ключом. – Фьють, фьють! – свистнул он.
   Бобка не ответил. Хотя обычно, издалека угадывая каким-то образом мои или Васины шаги, задолго до прихода срывался с подстилки и начинал молча высоко прыгать у двери.
   Вася распахнул дверь. Я закричала, отшатнулась…
   В комнате во весь рост стояло белое, освещенное зелёным светом луны привидение. Оно колыхалось.
   – Вася, что это?..
   Вася переступил порог. Привидение колыхнулось сильней, наклонилось и с шелестом поползло на дверь. А из-под него, отчаянно чихая, отфыркиваясь и с восторгом подпрыгивая, вырвался Бобка, волоча в зубах тёмную тряпку. И мы поняли…
   Вместо матраца в сторожке были сложены на пол привезённые от моей мамы три большие старинные диванные подушки, набитые белым волосом. Во время нашего отсутствия Бобка придумал себе занятие: выпустил дух из всех подушек, взбил, распушил волос и превратил в привидение.
   – Ах негодник!
   Нагнувшись, схватив Бобку за шкирку, Вася несколько раз ткнул его носом в рваную наволочку, приговаривая:
   – Нельзя!.. Нельзя!.. – и в сердцах больно шлёпнул.
   Бобка взвизгнул, отскочил. И вдруг, подпрыгнув, с лёту вцепился зубами в Васину руку.
   – Ах, ты так?
   – Не бей, не бей его! Он ещё маленький! Но Вася уже снимал с гвоздя поводок.
   – Будешь хозяина кусать? Будешь хозяина кусать?
   Бобка завизжал пронзительно, увернулся и снова прыгнул на Васю.
   – Да перестань же! Он несмышлёныш, всё равно ничего не поймёт, – взмолилась я.
   – Отлично поймёт! – Вася тоже разошёлся. – Собаку смолоду надо учить… Маленький упрямец!..
   По Васиному лицу я видела: ему смертельно жаль Бобку, но долг воспитателя сильнее.
   Ох и наорался же Бобка в тот вечер! Он визжал как резаный поросёнок, так что звон стоял в ушах… И всё-таки не смирился. Не заскулил виновато, прося прощения, хотя Вася добивался именно этого.
   Зато уже на другой день Бобка с утра до вечера не отходил от Васи, преданно ловя каждый его взгляд, слушаясь первого слова. Ну, а бедные растерзанные подушки?.. Нет худа без добра: Бобка проделал за меня огромную работу – я как раз хотела перебрать их…
   А ещё через неделю Бобка пропал.
   Мы давно уже приметили слонявшегося возле сторожки рыжего мальчишку из соседней деревни. Мальчишка делал вид, что собирает на опушке кору, шишки; заговаривал с Андрейкой; цыкая, подзывал к себе и Бобку. Бобка, конечно, прибегал. Вася запрещал ему брать пищу из чужих рук. Но щенок есть щенок, и один раз Бобка, виновато озираясь, слопал что-то принесённое рыжим парнишкой. Словом, тот явно приманивал Бобку, и я даже попросила Андрейку намотать это на ус. Вася ещё посмеялся, что усов у сына нет…
   А Бобка пропал.
   Мы свистали и звали его по лесу до поздней ночи. На рассвете чутьё повело меня в деревню.
   Спрашивать про собачонку у встречных женщин, выгонявших коров, у пастуха или у идущих на работу колхозников? Нет, я не стала. Мальчишек спросила бы – они всегда всё знают. Но мальчишки в то утро точно сгинули из деревни, ни одного не было на улице. Это и убедило меня, что иду по верному следу.
   Я пошла по задам деревни. Наверно, многие хозяйки смотрели подозрительно: чего, мол, шляется у нас за огородами эта бездельница горожанка?
   А я шлялась не без дела: слушала во все уши. Бобка наш никогда не скулил. Он, если ему что не нравилось, свистал тонко и резко, пожалуй, как свистала воинственная Муха, сражаясь с крысами, только слабее.
   И вот, проходя с безразличным лицом мимо одного из сараюшек на задах деревни, я увидела группу мальчишек. При моём приближении они прыснули в стороны, как стая воробьев.
   «Ага, милые, попались!» – подумала я.
   И тут же услышала в сараюшке знакомый приглушённый свист.
   – Малый, пойди-ка! – позвала я единственного не убежавшего паренька, сосредоточенно ковырявшего изгородь.
   – Ну, чего? – спросил он недружелюбно.
   Это был совсем не тот рыжий мальчишка, что подкармливал Бобку, но я действовала безошибочно.
   – Твой сарай?
   – Ну мой.
   – Отвори-ка.
   – А зачем?
   – Отвори, говорю. Хуже будет, если с милиционером приду.
   Он нехотя повиновался. Так и есть! В тёмном, заваленном хламом сарае привязанный верёвкой к оглобле саней стоял жалкий, озадаченный Бобка. Морда у него была обмотана тряпкой.
   – Отвязывай. Отвязывай сейчас же! И сними тряпку!
   Парнишка, оробев, высвободил Бобку; тот со счастливым лаем прыгнул мне на грудь, успел облизать нос, щёки…
   – А теперь позови того, кто привёл тебе пса, – сурово, но спокойно сказала я.
   – На что?
   – Выдавать его и жаловаться я не буду. Если он так хочет иметь собаку, может быть, помогу достать.
   Мальчишка не очень-то поверил. Однако чтобы избавиться от кары – он был уверен в ней, – дал дёру. Мы с Бобкой вышли из сарая, уселись на валявшееся бревно. Бобка всё не мог успокоиться: вертелся, юлил, тянул куда-то…
   Ждали мы долго. Наконец, словно стягиваясь к осаждённому врагу, стали появляться мальчишки. Отовсюду: из-за плетня, с огорода, из канавы, прямо из-под земли…
   – Нечего прятаться! Что крадётесь, как разведчики? – крикнула я.
   Мальчишки двинули в открытую. Бобка, увидя рыжего знакомца, засвистал, но и весело завилял хвостом.
   – Ты увёл собачонку?
   Рыжий молча ковырял ногой щепку.
   – Даёшь слово, что никогда в жизни больше не сманишь чужую собаку? Тебе самому приятно будет, если ты вырастишь, воспитаешь пса, а кто-нибудь подкормит и уведёт его?
   Рыжий молчал.
   – Если дашь честное слово, а товарищи твои за тебя поручатся, помогу тебе достать такого же, как мой.
   – Не буду я… – угрюмо выдавил рыжий. Мальчишки вокруг зашептались, заговорили.
   – Ну ладно. Нечего с вами философствовать… – Я встала.
   – Сказал ведь, не буду больше! – вскинул голову рыжий, ударив себя в грудь.
   – Тогда приходи: напишу записку к знакомой. Поедешь в город. Думаю, она тебе не откажет. – Я знала, у подруги остался ещё один «нечистопородный» щенок, которого она не прочь пристроить.
   Мальчишки проводили нас с Бобкой до конца деревни почётным караулом. Я выложила им по дороге все сведения о воспитании и дрессировке собак. Они слушали с интересом, а вслед нам по всей деревне несся разноголосый лай: почти в каждом дворе лежала или бегала на цепи собака. Одна, бело-чёрная, пушистая, с хвостиком-крендельком, нагнала нас. Бобка сразу ощерился, хотел ринуться в бой, но я удержала его. А рыжий мальчишка прикрикнул на собачонку грубоватым баском:
   – Пушина, ты зачем здесь?
   – Твоя собака? – удивилась я.
   – Моя.
   – Погоди. Тогда для чего же тебе вторая?
   – Эта на цепи ночью сидит. Пушинка, поди сюда, не бойся… – Он ласково поцокал языком. – А такого, как… ваш, дрессировать можно. Фокстерьеры (он сделал ударение на ТЕ) и к охоте способные. На грызунов, на кротов…
   – Интересуешься охотой?
   Рыжий мальчишка широко, открыто улыбнулся. На том мы и расстались.
   Этой же осенью Бобка заболел.
   Он съел Васин химический карандаш. Съел не целиком, а разгрыз аккуратно деревяшку, уничтожив графит. Зачем это ему понадобилось? Скорее всего, из любопытства, он был ужасно любопытный… Нас не было дома. Наученные горьким опытом, мы попрятали от Бобки всю обувь, оставив для точки зубов только старую галошу и теннисный мяч.
   Как балованный ребёнок предпочитает игрушкам запретные гвозди и обыкновенные чурбачки, так и Бобка, вероятно, для игры выбрал скатившийся со стола карандаш и съел его незаметно для самого себя.
   Язык у Бобки стал лилово-чёрный. Изо рта забила сиреневая пена. Я вернулась с работы раньше своих и пришла в отчаяние. Несчастный пёс встретил меня как спасительницу, бросился с жалобным визгом. А чем я могла помочь?
   Вспомнив, что при отравлениях лучшее лекарство – молоко, бросилась к Хае Львовне, к Каречке, притащила блюдце с тёплым молоком.
   Бобка пить не мог. Ему было очень плохо. Он всё время старался убежать от боли: постоит-постоит среди комнаты с несчастной мордой, растопырив высокие лапки, вдруг взбрыкнёт ими, вроде жеребёнка, и бросится в угол. Не помогает, боль бежит с ним… Покрутится на месте – и боль крутится. Кинется к печке, потом под стол. Наконец я взяла его на колени, силком раскрыла пасть и влила молоко. Бобка всхлипнул горько, как обиженный ребёнок, и уткнулся мне чёрно-лиловым носом в платье. Вошла Каречка. Она собиралась в театр, была нарядная, завитая.
   – Как? – спросила озабоченно.
   – Да не пьёт… Вот вливаю понемногу. Каречка нагнулась над Бобкой. Её скуластенькое, засыпанное пудрой лицо было таким сочувствующим… Могла ли я думать, что Каречка, собаконенавистница, скандалистка, примет такое участие в бедном Бобке? Нет, определённо, испытания военных лет смягчили её.
   – Может быть, сделать ему искусственное дыхание? – испуганным шёпотом спросила Каречка (она работала в поликлинике регистраторшей).
   – Не знаю. Ветеринара бы надо… Вот когда Саши-сапожника нету…
   – Минуточку! Каречка исчезла.
   Не помню, где она раздобыла ветеринара, ко через час он был у нас, а Каречкин театр пошёл побоку.
   Бобке приходил конец. Он лежал бездыханный, вытянувшись, только лиловая пена капала из стиснутых зубов.
   – Усыпить могу, – сказал ветеринар.
   – Нет! – решительно возразила Каречка.
   И стоявшая сзади в дверях Хая Львовна, как эхо, повторила:
   – Нет!..
   Хорошо, что Васи с Андрейкой не было: они на весь вечер отправились куда-то…
   – Дело ваше, – сказал ветеринар. – Налицо сильное отравление. Организм молодой…
   – В том-то и дело, что молодой! – Каречка опять нагнулась над Бобкой, лежавшим у меня на коленях. – Молодые должны жить. Я знаю, как делают искусственное дыхание. Сейчас начнём…
   Не знаю, почему Каречка считала, что при отравлении именно оно поможет. Но случилось чудо: ветеринар ушёл, а Каречка принялась энергично, не жалея нарядного платья, растирать бездыханному Бобке пузичко, поднимать и сгибать бессильные передние лапки. И Бобка медленно начал оживать. И вдруг ожил совсем. Посмотрел на меня, Каречку, Хаю Львовну удивлёнными карими глазами. Поднял ухо, слез с моих колен, с аппетитом долакал оставшееся в блюдце молоко. И, энергично подрыгав лапками, отправился к себе на место, в ту же старую картонку, в которой жил Мартик, где сладко-пресладко заснул.
   Мы вздохнули с облегчением. Каречка с Хаей Львовной пришли попить со мной чайку, очень довольные.
   Бобка никогда больше не ел карандашей, и зима прошла для него благополучно.
   Следующий год до самой осени мы провели в городе, и лишь к началу сентября я и Вася смогли поехать к знакомым за Серпухов.
   Андрейка остался под опекой Хаи Львовны. Мы с Бобкой должны были выехать первыми, Вася – через недельку.
   Пока Бобка был малышом, мы всегда благополучно провозили его к вокзалам на трамвае. Сейчас он подрос, а ехать нам было до Курского вокзала, через весь город. Я решила запаковать Бобку в рюкзак и проскользнуть в метро – под землёй езды всего десять минут… Собрав чемодан с вещами, надела на спину рюкзак, взяла Бобку на поводок и отправилась. Как всегда, Бобка весело и охотно бежал у моей ноги, брезгливо перескакивая лужи – он был страшный чистюля. Против метро в переулке я завела его в первый же подъезд, поставила чемодан и стала запаковывать.
   Подъезд был необычный, большой, пустой и гулкий. Под лестницей зачем-то стояла скамья. Недолго думая я взгромоздила на неё рюкзак; Бобка пытался выпрыгнуть, сердито щерил зубы, морщил нос. Я старательно затягивала его ремнями, приговаривая:
   – Сидеть!.. Тихо… Слышишь, сидеть!
   – Так, – спокойно и грозно произнёс надо мной чей-то голос. – Собачку прячем?
   С лестницы над скамьёй свесилась голова в милицейской фуражке. Я обомлела: оказывается, как раз над нами висела табличка: «Отделение милиции», и стрелка с указателем наверх.
   – Да… – пробормотала я. – Грязно очень. Лучше понесу его, понимаете?
   – Чего уж, понимаю.
   Милиционер спустился с лестницы, пристально оглядел меня и, хлопнув входной дверью, ушёл. Я допаковала Бобку.
   Он, молодец, притих, смирился видно. Нацепила рюкзак на плечи, взяла чемодан и, оглянувшись на улице направо-налево (милиционера нигде не было), вошла в метро.
   Мимо контролёрши мы спустились к поезду благополучно. Но на платформе – о, ужас! – стоял тот же ехидно улыбавшийся милиционер.
   – Гражданочка, – ласково сказал он, – не вы первая… Как собаку в метро везти, все к нам в подъезд зайти норовят. Кто в корзину, кто в сумку прячет. Один гражданин в футляр от скрипки запихнул… Поднимемся-ка лучше от греха наверх! Сами знаете, животных в метро возить не положено.
   – Это очень неправильное правило! – рассердилась я. – На чём же их прикажете возить? Для такси свободные деньги не у всех есть…
   – Сказать по совести (поезд уже укатил, мы с милиционером стояли на опустевшей платформе вдвоём), понимаю вас и даже сочувствую – у самого овчарка. Да что поделаешь, закон!
   – Очень глупый закон, – брякнула я. – А кошкам, птицам можно?
   – Птицам – да, если в клетках. Насчёт кошек тоже запрет. И в трамваях, и в автобусах.
   – Не понимаю! – горячо сказала я. – Если собака чистая, в наморднике…
   Мы с милиционером уже поднимались к выходу, он любезно нёс мой чемодан.
 

 
   – Ничего не могу поделать! Законы на то и писаны, чтобы их выполнять.
   Наверно, глупо выглядела я со стороны: шагаю с красным, злым лицом, за спиной возится в рюкзаке Бобка, а рядом вежливо и строго выговаривающий мне милиционер тащит чемодан. Спасибо, никого знакомых не встретили: подумали бы, что меня вроде воровки в отделение ведут!
   Милиционер перевёл нас с Бобкой через улицу, поставил на тротуар чемодан. Я сказала растерянно: