Страница:
Таким образом, к известному возрасту Питер уже являлся помощником в адвокатской конторе с отличной репутацией. Там он взялся за кропотливый труд – составление «Справочника законодательных актов, изданных в штате Мэриленд с 1834 по 1843 год». «Справочник» не прошел незамеченным, и вскоре мой отец профинансировал собственную Питерову практику. Стало ясно, что мне придется учиться и работать под началом моего друга. Разумность плана исключала всякие поводы для возражений с моей стороны; я и не возражал, в мыслях не имел возражать – по крайней мере не помню этого за собой.
Зато помню, как в одном из писем Питер назвал меня счастливцем – я тогда еще учился в университете. «У тебя, – развивал мысль Питер, – будет доходная адвокатская контора, в которой стану служить и я, покровительствуемый твоим отцом; ты сможешь жениться, когда вздумается. Все цветы высшего балтиморского общества уже сейчас выказывают тебе благосклонность. О, будь я тобой, Квентин Кларк, будь мое лицо хоть вполовину таким же привлекательным, как твое, вот бы я развернулся! Уж я бы умел ценить досуг, праздность и роскошь, какие дарит человеку положение в обществе, сходное с твоим, Квентин Кларк!»
К осени 1849 года, а именно тогда началось наше с вами знакомство, уважаемый читатель, итак, к осени 1849 года профессия была мной приобретена, адвокатская контора для меня открыта, и эти блага казались столь незыблемыми, что я воспринимал их как данность. Мы с Питером Стюартом образовали успешный тандем. Мои родители к тому времени отошли в мир иной. Их экипаж разбился в Бразилии, где они были по делам отца. Отец и матушка погибли на месте. Руководить мной стало некому. Однако жизнь, которую отец для меня устроил, продолжала радовать и в его отсутствие. У меня было все – Хэтти, Питер, солидные клиенты в достаточном количестве, «Глен-Элиза» – крепкий просторный родительский дом, осененный тополями и названный в честь моей матери. Казалось, некая бесшумная хитроумная машина следит за ходом моей жизни, и шестеренки ее не нуждаются даже в смазке. Так продолжалось до смерти Эдгара По.
Мне, как и многим молодым людям, была присуща одна слабость – потребность добиться от окружающих полного понимания всего, что со мной происходит, добиться любой ценой. Потребность эту подогревала уверенность: мол, я сумею объяснить любой нюанс. Помню, как впервые сказал Питеру о необходимости защитить Эдгара По. Я думал, Питер сразу проникнется важностью задачи, и я сообщу мистеру По благие вести.
Мое первое письмо к Эдгару По от 16 марта 1845 года было продиктовано недопониманием, возникшим при чтении «Ворона», только-только опубликованного. В последней строфе сказано, что ворон сидит над входной дверью на бюсте Паллады. Ясно, что злая таинственная птица намерена преследовать молодого человека до скончания дней.
Прошло несколько месяцев, а я не получил ни единой строчки в ответ и ни единого номера «Бродвей джорнал». Я снова написал мистеру По. Молчание продолжалось, и я обратился с жалобой к нью-йоркскому компаньону Эдгара По. Я требовал назад свои деньги. «Бродвей джорнал» меня больше не интересовал. И мне были присланы мои три доллара вместе с письмом. С письмом, подписанным рукой Эдгара А. По.
Как это было поразительно, как лестно! Подумать только, великий поэт лично обращается к обычному читателю всего двадцати трех лет от роду! Эдгар По даже снизошел до объяснения обстоятельства с лампой и тенью. «Я имел в виду, – писал он, – что на стене высоко над дверью, над бюстом Паллады, закреплен канделябр. Такое размещение светильников характерно для богатых домов Англии и наблюдается в лучших домах Нью-Йорка».
Как видите, По лично мне объяснил, откуда на полу тень ворона! Также он поблагодарил меня за смелый вопрос и заверил, что с удовольствием ответит и на другие вопросы, буде таковые возникнут. Что же до «Бродвей джорнал», компаньоны настояли на его закрытии. Ничего принципиально нового – просто очередная схватка между деньгами и литературой закончилась не в пользу последней. Впрочем, сам мистер По всегда считал «Бродвей джорнал» временным дополнением к остальным своим занятиям. Эдгар По выразил ненавязчивую надежду на нашу личную встречу; тогда он посвятит меня в свои планы и попросит совета. «Ибо в вопросах юриспруденции я совершеннейший профан», – сознался По.
За период с 1845 по октябрь 1849 года я отправил Эдгару По девять писем. В ответ мной были получены четыре учтивых и искренних послания, написанных его собственной рукой.
С особой страстью мистер По писал о намерении издавать новый журнал – «Стилус». Много лет он потратил на издание чужих журналов. «Мой журнал, – клялся По, – наконец-то позволит гениальным авторам отпраздновать победу над авторами талантливыми, то есть такими, которые в большей степени чувствуют, нежели думают. Мы не станем печатать недостойных, мы явим миру все произведения, которые ясностью идеи и, главное, служением истине, объединяются под определением “литература”». Долгие годы Эдгар По медлил с учреждением журнала. В последнем письме, отправленном летом 1849 года, он выразился в том смысле, что, если ожидание вплоть до Судного дня увеличит его шансы на успех, он, Эдгар По, готов ждать! И однако, По надеялся взять в руки первый номер уже в январе 1850 года.
Он предвкушал поездку в Ричмонд с целью собрать средства и заручиться поддержкой, выражал уверенность в успехе – конечно, при условии, что все пойдет по его плану. Эдгару По было необходимо подкопить денег и фамилий желающих подписаться на журнал. Однако так называемая профессиональная пресса упорно продолжала распространять сплетни о безнравственности Эдгара По, задаваться вопросом, а в своем ли Эдгар По уме, перечислять его романтические увлечения и подчеркивать расточительность. По говорил, что враги готовы вцепиться ему в горло за честную критику их опусов, а также за смелость – ибо он рискнул заявить об отсутствии оригинальности у таких почитаемых авторов, как Лонгфелло и Лоуэлл. Он боялся, как бы его усилия не были задушены домыслами о нем как о никчемном пьянице, недостойном общественной поддержки, – именно таким отвратительным типом рисовали Эдгара По газетчики, именно так он представлялся обывателям.
Тогда я задал вопрос. Пожалуй, слишком прямой вопрос. Неужели это все правда – эти обвинения, которые я уже много лет слышу? Действительно ли вы, мистер По, пьяница, давно пропивший свой талант?
И что вы думаете – Эдгар По ответил без намека на обиду или превосходство. Он поклялся мне – мне, человеку, которого в глаза не видел, – что полностью воздерживается от спиртного. Разумеется, можно усомниться в моей способности судить по письму, я полагался только на свою интуицию. Я написал Эдгару По, что верю ему безоговорочно, и хотел уже заклеить конверт, но тут меня осенило.
Я сделал своему корреспонденту деловое предложение – привлекать к суду клеветников, мешающих учреждать журнал «Стилус». Нашей конторе случалось и прежде защищать интересы периодических изданий, так что опыт у меня имелся. Я вознамерился уберечь этого гениальнейшего из людей от попрания ничтожествами. Я почитал это своим долгом, так же как долгом Эдгар По почитал время от времени изумлять мир.
«Благодарю Вас за то, что обещали наказать клеветников, – написал По в ответ. – Поможете ли Вы мне самому? Пожелаете ли помочь? Сейчас я не могу вдаваться в подробности – могу лишь полностью довериться Вам».
Вскоре после этого письма Эдгар По поехал в Ричмонд читать лекции. Вдохновленный реакцией на мое предложение, я засыпал По вопросами о новом журнале и о возможностях добыть денег. Я рассчитывал, что По станет писать мне во время лекционного турне, поэтому регулярно ходил на почту, а когда дела не позволяли покидать адвокатскую контору, проверял списки лиц, на имя которых были письма (эти списки печатались в газетах).
И конечно, я запоем читал произведения Эдгара По. С гибелью родителей моя увлеченность этим автором только усилилась. Возможно, вы скажете, что читать о смерти неприятно и даже отвратительно. На это могу парировать: Эдгар По, хотя и не идеализирует смерть, но и не считает ее запретной темой. Главное же, для него смерть и конец – не синонимы. Смерть – это испытание, некий опыт, некое знание, которым должен овладеть каждый из людей. Теологи говорят, что душа не гибнет вместе с телом. Эдгар По в это верил.
Разумеется, Питер выразил полное неодобрение моей идеи – защищать «Стилус» от клеветников. «Я скорее дам отсечь себе руку, нежели стану тратить время на всякие там литературные журналы! Я скорее брошусь под омнибус, нежели…» Полагаю, метафор довольно.
Пожалуй, вы уже догадались – Питер противился главным образом потому, что я не сумел внятно ответить на его вопрос о гонораре. Пресса зачастую характеризовала Эдгара По как человека практически нищего. «Какой же резон браться за дело, которое других стряпчих не интересует», – повторял Питер. Напрасно я доказывал, что деньги станет приносить новый журнал, которому, без сомнения, гарантирован успех!
На самом деле мне хотелось сказать совсем другое, а именно: «Послушай, Питер, неужели тебе не претит все время заниматься только доходными делами? Забудь о гонораре. Разве не правильно было бы защитить нечто великое, но попираемое невеждами и стяжателями? Разве не прекрасно было бы что-то изменить в этом мире – пусть даже себя самого?» Однако я понимал, что к этим аргументам Питер останется глух. Смерть Эдгара По вполне устраивала Питера, ибо устраняла самый предмет спора.
Устраняла – но только не для меня. Чем больше я читал статей, очерняющих По, тем сильнее становилось желание защитить хотя бы его имя. Я, как никогда раньше, чувствовал себя обязанным это сделать. Пока Эдгар По был жив, он мог защищаться сам. Эти критики, эти навозные черви не просто снабжали отвратительными подробностями каждый неприятный факт из жизни По – нет, они буквально слетелись на его труп, точно алчные мухи, и это, с моей точки зрения, было омерзительнее всего. По их логике выходило, что обстоятельства смерти были предсказуемы и даже символичны для человека столь безнравственного. Жалкий конец Эдгара По как бы подтверждал наличие темных пятен в его биографии, а заодно и сомнительную литературную ценность его опусов, раскрывающих нездоровые наклонности автора.
«Только подумайте, что за ужасный конец, – усмехалась одна газета, – что за ужасный конец!»
Почему бы не подумать о беспримерной гениальности По или о его литературном мастерстве. О том, как он умел расцветить жизнь отчаявшегося читателя. О том, как недостойно спихивать мертвое тело в канаву, как подло пинать холодный лоб покойника!
«Приезжайте в Балтимор, посетите могилу По, – призывала та же газета, – и в самом воздухе ощутите предостережение вести жизнь, подобную жизни этого бумагомарателя».
Однажды я заявил, что далее ждать нельзя – нужно действовать. Питер расхохотался:
– Ну и кто станет подавать в суд? Истец-то давно в земле! У тебя нет клиента как такового! Пусть себе покоится с миром, а у нас других дел хватает. – И Питер принялся насвистывать популярную песенку. Он всегда насвистывал, когда бывал недоволен; мог начать свистеть даже посреди беседы.
– Знаешь что, Питер? Мне надоело за деньги говорить и делать то, что я не считаю правильным. Я решил представлять интересы мистера По. Я дал ему обещание. И не пытайся убедить меня, будто обещания теряют силу со смертью адресата.
– А знаешь что, Квентин? Твой По согласился принять помощь исключительно, чтобы ты от него отстал. – Питер заметил, что задел меня, и добавил, подпустив в голос сочувствия, однако тоном человека, уверенного в собственном умении читать в чужой душе: – По крайней мере этот вариант не исключен – не правда ли, дружище?
Я же вспомнил фразу из письма Эдгара По: «Мое предназначение – учредить “Стилус”. И я доведу дело до конца, если успею». В следующем абзаце По просил меня больше не оплачивать вперед почтовые услуги. И подписался: «Ваш друг».
Этими же двумя простыми словами я подписал свой ответ, и мне казалось, что чернила скрепили клятву в верности до гроба. А значит, никто не посмеет сказать, что я теперь свободен от клятвы.
– Нет, – ответил я Питеру. – Эдгар По знал, что я смогу его защитить.
2
Зато помню, как в одном из писем Питер назвал меня счастливцем – я тогда еще учился в университете. «У тебя, – развивал мысль Питер, – будет доходная адвокатская контора, в которой стану служить и я, покровительствуемый твоим отцом; ты сможешь жениться, когда вздумается. Все цветы высшего балтиморского общества уже сейчас выказывают тебе благосклонность. О, будь я тобой, Квентин Кларк, будь мое лицо хоть вполовину таким же привлекательным, как твое, вот бы я развернулся! Уж я бы умел ценить досуг, праздность и роскошь, какие дарит человеку положение в обществе, сходное с твоим, Квентин Кларк!»
К осени 1849 года, а именно тогда началось наше с вами знакомство, уважаемый читатель, итак, к осени 1849 года профессия была мной приобретена, адвокатская контора для меня открыта, и эти блага казались столь незыблемыми, что я воспринимал их как данность. Мы с Питером Стюартом образовали успешный тандем. Мои родители к тому времени отошли в мир иной. Их экипаж разбился в Бразилии, где они были по делам отца. Отец и матушка погибли на месте. Руководить мной стало некому. Однако жизнь, которую отец для меня устроил, продолжала радовать и в его отсутствие. У меня было все – Хэтти, Питер, солидные клиенты в достаточном количестве, «Глен-Элиза» – крепкий просторный родительский дом, осененный тополями и названный в честь моей матери. Казалось, некая бесшумная хитроумная машина следит за ходом моей жизни, и шестеренки ее не нуждаются даже в смазке. Так продолжалось до смерти Эдгара По.
Мне, как и многим молодым людям, была присуща одна слабость – потребность добиться от окружающих полного понимания всего, что со мной происходит, добиться любой ценой. Потребность эту подогревала уверенность: мол, я сумею объяснить любой нюанс. Помню, как впервые сказал Питеру о необходимости защитить Эдгара По. Я думал, Питер сразу проникнется важностью задачи, и я сообщу мистеру По благие вести.
Мое первое письмо к Эдгару По от 16 марта 1845 года было продиктовано недопониманием, возникшим при чтении «Ворона», только-только опубликованного. В последней строфе сказано, что ворон сидит над входной дверью на бюсте Паллады. Ясно, что злая таинственная птица намерена преследовать молодого человека до скончания дней.
Так вот, если ворон сидит над входной дверью, то каким образом свет лампы падает из-за его спины, что тень ворона лежит на полу? С юношеской импульсивностью я написал лично Эдгару По. Я почти требовал ответа, ибо хотел, чтобы в поэме не осталось белых пятен и потайных уголков. В конверт я вложил заодно и деньги на подписку на новый журнал «Бродвей джорнал», изданием которого По тогда занимался. Я хотел гарантировать себе прочтение всех будущих произведений Эдгара По.
И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, ворон черный с белым бюстом слит всегда.
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлинненно, на полу лежит года, —
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, —
Знаю, – больше никогда![2]
Прошло несколько месяцев, а я не получил ни единой строчки в ответ и ни единого номера «Бродвей джорнал». Я снова написал мистеру По. Молчание продолжалось, и я обратился с жалобой к нью-йоркскому компаньону Эдгара По. Я требовал назад свои деньги. «Бродвей джорнал» меня больше не интересовал. И мне были присланы мои три доллара вместе с письмом. С письмом, подписанным рукой Эдгара А. По.
Как это было поразительно, как лестно! Подумать только, великий поэт лично обращается к обычному читателю всего двадцати трех лет от роду! Эдгар По даже снизошел до объяснения обстоятельства с лампой и тенью. «Я имел в виду, – писал он, – что на стене высоко над дверью, над бюстом Паллады, закреплен канделябр. Такое размещение светильников характерно для богатых домов Англии и наблюдается в лучших домах Нью-Йорка».
Как видите, По лично мне объяснил, откуда на полу тень ворона! Также он поблагодарил меня за смелый вопрос и заверил, что с удовольствием ответит и на другие вопросы, буде таковые возникнут. Что же до «Бродвей джорнал», компаньоны настояли на его закрытии. Ничего принципиально нового – просто очередная схватка между деньгами и литературой закончилась не в пользу последней. Впрочем, сам мистер По всегда считал «Бродвей джорнал» временным дополнением к остальным своим занятиям. Эдгар По выразил ненавязчивую надежду на нашу личную встречу; тогда он посвятит меня в свои планы и попросит совета. «Ибо в вопросах юриспруденции я совершеннейший профан», – сознался По.
За период с 1845 по октябрь 1849 года я отправил Эдгару По девять писем. В ответ мной были получены четыре учтивых и искренних послания, написанных его собственной рукой.
С особой страстью мистер По писал о намерении издавать новый журнал – «Стилус». Много лет он потратил на издание чужих журналов. «Мой журнал, – клялся По, – наконец-то позволит гениальным авторам отпраздновать победу над авторами талантливыми, то есть такими, которые в большей степени чувствуют, нежели думают. Мы не станем печатать недостойных, мы явим миру все произведения, которые ясностью идеи и, главное, служением истине, объединяются под определением “литература”». Долгие годы Эдгар По медлил с учреждением журнала. В последнем письме, отправленном летом 1849 года, он выразился в том смысле, что, если ожидание вплоть до Судного дня увеличит его шансы на успех, он, Эдгар По, готов ждать! И однако, По надеялся взять в руки первый номер уже в январе 1850 года.
Он предвкушал поездку в Ричмонд с целью собрать средства и заручиться поддержкой, выражал уверенность в успехе – конечно, при условии, что все пойдет по его плану. Эдгару По было необходимо подкопить денег и фамилий желающих подписаться на журнал. Однако так называемая профессиональная пресса упорно продолжала распространять сплетни о безнравственности Эдгара По, задаваться вопросом, а в своем ли Эдгар По уме, перечислять его романтические увлечения и подчеркивать расточительность. По говорил, что враги готовы вцепиться ему в горло за честную критику их опусов, а также за смелость – ибо он рискнул заявить об отсутствии оригинальности у таких почитаемых авторов, как Лонгфелло и Лоуэлл. Он боялся, как бы его усилия не были задушены домыслами о нем как о никчемном пьянице, недостойном общественной поддержки, – именно таким отвратительным типом рисовали Эдгара По газетчики, именно так он представлялся обывателям.
Тогда я задал вопрос. Пожалуй, слишком прямой вопрос. Неужели это все правда – эти обвинения, которые я уже много лет слышу? Действительно ли вы, мистер По, пьяница, давно пропивший свой талант?
И что вы думаете – Эдгар По ответил без намека на обиду или превосходство. Он поклялся мне – мне, человеку, которого в глаза не видел, – что полностью воздерживается от спиртного. Разумеется, можно усомниться в моей способности судить по письму, я полагался только на свою интуицию. Я написал Эдгару По, что верю ему безоговорочно, и хотел уже заклеить конверт, но тут меня осенило.
Я сделал своему корреспонденту деловое предложение – привлекать к суду клеветников, мешающих учреждать журнал «Стилус». Нашей конторе случалось и прежде защищать интересы периодических изданий, так что опыт у меня имелся. Я вознамерился уберечь этого гениальнейшего из людей от попрания ничтожествами. Я почитал это своим долгом, так же как долгом Эдгар По почитал время от времени изумлять мир.
«Благодарю Вас за то, что обещали наказать клеветников, – написал По в ответ. – Поможете ли Вы мне самому? Пожелаете ли помочь? Сейчас я не могу вдаваться в подробности – могу лишь полностью довериться Вам».
Вскоре после этого письма Эдгар По поехал в Ричмонд читать лекции. Вдохновленный реакцией на мое предложение, я засыпал По вопросами о новом журнале и о возможностях добыть денег. Я рассчитывал, что По станет писать мне во время лекционного турне, поэтому регулярно ходил на почту, а когда дела не позволяли покидать адвокатскую контору, проверял списки лиц, на имя которых были письма (эти списки печатались в газетах).
И конечно, я запоем читал произведения Эдгара По. С гибелью родителей моя увлеченность этим автором только усилилась. Возможно, вы скажете, что читать о смерти неприятно и даже отвратительно. На это могу парировать: Эдгар По, хотя и не идеализирует смерть, но и не считает ее запретной темой. Главное же, для него смерть и конец – не синонимы. Смерть – это испытание, некий опыт, некое знание, которым должен овладеть каждый из людей. Теологи говорят, что душа не гибнет вместе с телом. Эдгар По в это верил.
Разумеется, Питер выразил полное неодобрение моей идеи – защищать «Стилус» от клеветников. «Я скорее дам отсечь себе руку, нежели стану тратить время на всякие там литературные журналы! Я скорее брошусь под омнибус, нежели…» Полагаю, метафор довольно.
Пожалуй, вы уже догадались – Питер противился главным образом потому, что я не сумел внятно ответить на его вопрос о гонораре. Пресса зачастую характеризовала Эдгара По как человека практически нищего. «Какой же резон браться за дело, которое других стряпчих не интересует», – повторял Питер. Напрасно я доказывал, что деньги станет приносить новый журнал, которому, без сомнения, гарантирован успех!
На самом деле мне хотелось сказать совсем другое, а именно: «Послушай, Питер, неужели тебе не претит все время заниматься только доходными делами? Забудь о гонораре. Разве не правильно было бы защитить нечто великое, но попираемое невеждами и стяжателями? Разве не прекрасно было бы что-то изменить в этом мире – пусть даже себя самого?» Однако я понимал, что к этим аргументам Питер останется глух. Смерть Эдгара По вполне устраивала Питера, ибо устраняла самый предмет спора.
Устраняла – но только не для меня. Чем больше я читал статей, очерняющих По, тем сильнее становилось желание защитить хотя бы его имя. Я, как никогда раньше, чувствовал себя обязанным это сделать. Пока Эдгар По был жив, он мог защищаться сам. Эти критики, эти навозные черви не просто снабжали отвратительными подробностями каждый неприятный факт из жизни По – нет, они буквально слетелись на его труп, точно алчные мухи, и это, с моей точки зрения, было омерзительнее всего. По их логике выходило, что обстоятельства смерти были предсказуемы и даже символичны для человека столь безнравственного. Жалкий конец Эдгара По как бы подтверждал наличие темных пятен в его биографии, а заодно и сомнительную литературную ценность его опусов, раскрывающих нездоровые наклонности автора.
«Только подумайте, что за ужасный конец, – усмехалась одна газета, – что за ужасный конец!»
Почему бы не подумать о беспримерной гениальности По или о его литературном мастерстве. О том, как он умел расцветить жизнь отчаявшегося читателя. О том, как недостойно спихивать мертвое тело в канаву, как подло пинать холодный лоб покойника!
«Приезжайте в Балтимор, посетите могилу По, – призывала та же газета, – и в самом воздухе ощутите предостережение вести жизнь, подобную жизни этого бумагомарателя».
Однажды я заявил, что далее ждать нельзя – нужно действовать. Питер расхохотался:
– Ну и кто станет подавать в суд? Истец-то давно в земле! У тебя нет клиента как такового! Пусть себе покоится с миром, а у нас других дел хватает. – И Питер принялся насвистывать популярную песенку. Он всегда насвистывал, когда бывал недоволен; мог начать свистеть даже посреди беседы.
– Знаешь что, Питер? Мне надоело за деньги говорить и делать то, что я не считаю правильным. Я решил представлять интересы мистера По. Я дал ему обещание. И не пытайся убедить меня, будто обещания теряют силу со смертью адресата.
– А знаешь что, Квентин? Твой По согласился принять помощь исключительно, чтобы ты от него отстал. – Питер заметил, что задел меня, и добавил, подпустив в голос сочувствия, однако тоном человека, уверенного в собственном умении читать в чужой душе: – По крайней мере этот вариант не исключен – не правда ли, дружище?
Я же вспомнил фразу из письма Эдгара По: «Мое предназначение – учредить “Стилус”. И я доведу дело до конца, если успею». В следующем абзаце По просил меня больше не оплачивать вперед почтовые услуги. И подписался: «Ваш друг».
Этими же двумя простыми словами я подписал свой ответ, и мне казалось, что чернила скрепили клятву в верности до гроба. А значит, никто не посмеет сказать, что я теперь свободен от клятвы.
– Нет, – ответил я Питеру. – Эдгар По знал, что я смогу его защитить.
2
Зловещее предупреждение я получил в понедельник днем. Ко лбу мне не приставили пистолет, никто не размахивал ни кинжалом, ни шпагой, не грозил виселицей (да эти опереточные уловки и не испугали бы меня). Нет, потрясение оказалось куда более впечатляющим.
В тот период я был завсегдатаем читального зала в балтиморской публичной библиотеке. Мы занимались делом одного известного человека, погрязшего в долгах, и потому собирали вырезки из разных газет. Когда намечался крупный процесс, Питер дневал и ночевал в конторе, вовсе не видел солнечного света – иными словами, обязанность бегать в читальный зал ложилась на мои плечи. Я же заодно искал статьи об Эдгаре По и его смерти.
Типичная краткая биография По (напечатать которую после его смерти считало необходимым каждое издание) включала названия самых известных его стихотворений («Ворон» и «Улялюм»), название гостиницы, где По был найден («У Райана», на перекрестке Хай-стрит и Ломбард-стрит; кстати, закусочная при этом заведении в тот день служила избирательным участком). Также упоминались день смерти в больнице (воскресенье, седьмое октября) и тому подобные факты. Статьи об Эдгаре По стали мелькать в крупных изданиях Нью-Йорка, Ричмонда и Филадельфии, отдающих предпочтение новостям с привкусом сенсации. Мне удалось найти несколько таких статей в нашем читальном зале. И что же было в них?
Эдгар По – человек, достойный всяческого сожаления; наделенный могучим умом и разменявший сей дар по мелочам; прихотливые стихотворения и странные рассказы слишком часто отражали роковые, прискорбные события жизни автора. Эдгар По был алкоголиком. Умер как алкоголик, как подлец, своими опусами расшатав моральные устои общества. Едва ли найдутся люди, что станут скорбеть о нем, написал один нью-йоркский журнал. Едва ли память о нем переживет его.
Судите сами:
И вот настал тот памятный день – холодный, с моросью; один из тех дней, когда небосклон одинаково сер что в шесть утра, что в полдень, что в шесть вечера. Город был захвачен туманом. Словно липкие пальцы, туман касался лиц, лез в глаза и в горло.
Я возвращался из читального зала, и вдруг меня толкнул некто. Человек этот был одного со мной роста, по возрасту же показался мне ровесником моего отца. И задел он меня не случайно, ибо странно, неестественно изогнулся, так что локти сами собой растопырились. Нет, то был не удар – скорее легкий, едва заметный толчок. Я приготовился выслушать извинения, однако с уст незнакомца сорвалась угроза:
– Глупо, очень глупо, мистер Кларк! Не следует тревожить напева похорон.
Взгляд его вскрыл, подобно молнии, сырую пелену, и, прежде чем я опомнился, незнакомец исчез в тумане. Я обернулся, как будто угроза могла относиться к другому человеку.
Но нет, он отчетливо сказал: «Кларк». Имел ли он в виду меня, Квентина Гобсона Кларка, двадцати семи лет от роду, стряпчего, чью практику составляли в основном дела о долговых расписках? Определенно. Мистер Кларк был не кто иной, как я; мне только что угрожали.
Я не представлял, что делать. От неожиданности я выронил блокнот, он упал на землю и открылся. Именно в это мгновение, спеша поднять блокнот прежде, чем толпа втопчет его в грязь, я осознал, сколько усилий было потрачено мной на поиски информации об Эдгаре По. Фамилия По мелькала на каждой странице. Странные слова незнакомца обрели вдруг пугающе ясный смысл. Угроза касалась моего расследования.
Признаюсь, моя реакция изумила меня самого. Я вдруг ощутил небывалое спокойствие, мозг заработал с непривычной четкостью; пожалуй, Питер пожал бы мне руку – конечно, если бы дело касалось какого-нибудь другого клиента, а не Эдгара По. Я знал: мне не стать адвокатом вроде Питера – характер не тот. Питер питал истинную страсть даже к самым мелким тяжбам; чем мельче была тяжба, тем охотнее Питер брался за дело. Я правда тоже не жаловался на вялость ума, но за мной и не числилась тяга к заучиванию наизусть целых страниц из Блэкстона и Коука[3]. Однако теперь у меня появились и клиент, и дело, и я не собирался отказываться ни от того, ни от другого. Я вдруг представился сам себе лучшим адвокатом всех времен и народов.
И вот я бросился в толпу, пестрящую зонтиками, и вскоре узнал своего обидчика со спины. Он заметно сбавил шаг, словно фланировал по бульвару в погожий летний день! Увы, я ошибся.
Вернувшись к действительности, я заметил: в тумане абсолютно все выглядели как мой зловещий незнакомец – даже самые прелестные дамы и самые темнокожие рабы. Стелющийся туман перемешал нас всех вместе и скрыл каждого в отдельности; на улицах больше не было привычного порядка. Казалось, каждый прохожий старательно имитирует осанку и походку моего фантома.
Я свернул за угол, и поток света от газовой лампы пронзил густой воздух. Свет поступал из едва заметного полуподвального окна, окно же принадлежало трактиру. Сочтя трактир этаким маяком, привлекающим субъектов с сомнительными намерениями, я буквально ворвался в заведение. Растолкал завсегдатаев и наконец увидел сгорбившуюся за столом фигуру. Пальто, некогда дорогое, а ныне сильно поношенное, было точь-в-точь как у моего Фантома. Я схватил его за руку. Он поднял трясущуюся голову и воззрился на меня с удивлением.
– Ошибка, сэр! О, что за жестокая ошибка! – произнес он. Язык его заплетался – он был пьян.
А я – я опять обознался.
– Это мистер Уотчмен, – сочувственным громким шепотом пояснил пьяница, что сидел рядом. – Джон Уотчмен. Выпью-ка я за здоровье бедняги. И за ваше здоровье могу выпить, сэр, ежели желаете.
– Джон Уотчмен, – согласился я, даром что на тот момент имя для меня ничего не значило (если оно и попадалось мне в газетах, то проходило незамеченным).
Я оставил несколько медных монет, чтобы этот человек и дальше мог потакать своей пагубной слабости, поспешно вышел на улицу и продолжил погоню.
Местами туман был не слишком густ, и тогда объект преследования открывался моим глазам. Один раз мне почудилось даже, что все прохожие бросились за ним и действуют заодно, как бы охотясь на зверя.
Я уже упоминал, что Фантом был одного со мной роста? Да, упоминал; тут я не ошибся. Однако данное обстоятельство не означает, что он походил на меня. Напротив, я единственный из прохожих не имел разительного сходства с Фантомом. Волосы у меня пепельного цвета, как древесная кора, и всегда тщательно причесаны и подстрижены; черты лица некрупные, правильные. Я не ношу ни усов, ни бороды и выгляжу моложе своих лет. Он – этот Фантом – имел странное телосложение. Ноги его были чуть ли не вдвое длиннее моих – как ни старался, я не мог сократить расстояние между нами.
Пока я бежал сквозь ледяной туман, мной владели разрозненные бешеные мысли; объединяло их лишь одно обстоятельство – полное отсутствие логики. Я задел чье-то плечо, еще и еще раз, наткнулся на крупного мужчину, которому ничего не стоило распластать меня на красных плитках тротуара. Отскочил в грязь, заляпал левый бок пальто. И вдруг оказался совсем один – никого не было видно вокруг.
Я замер, застыл, оцепенел.
Теперь, когда я потерял след – или же след потерял мой Фантом, зрение стало острее, будто я надел очки. Итак, я стоял в двадцати ярдах от небольшого пресвитерианского кладбища, и жалкие надгробия казались сгустками все того же сырого тумана. Уж не Фантом ли привел меня сюда чуть ли не через весь город Балтимор? Или Фантом исчез сразу, я же неосознанно оказался в этом месте – там, где Эдгар По искал успокоения и не находил?
Много лет назад, когда я был еще подростком, произошел один случай, который надо бы упомянуть. Я с родителями ехал в поезде. В дамском вагоне не было места плевкам и сквернословию, равно как и нам с отцом, хотя вообще-то в такие вагоны допускались родственники пассажирок. Поэтому мы, устроившись в вагоне для джентльменов, время от времени ходили проведать маму. После одного из таких визитов я возвращался впереди отца и обнаружил, что наши места заняты. Очень вежливо я объяснил двоим джентльменам, в чем их ошибка. Один впал в ярость и предупредил: я займу место только через его труп.
– Если не уйдете, именно так все и будет, – ответил я.
– Что ты сказал? – удивился грубиян.
С прежним хладнокровием я повторил свою абсурдную угрозу. Учтите, я был худощавым, даже хрупким пятнадцатилетним мальчиком. В другое время я бы извинился и занял худшее место. Возможно, вам интересно, как вел себя второй захватчик наших с отцом сидений. По идентичности верхней части лица я определил его как брата первого хулигана, по трясущейся голове и пустому взгляду счел умственно отсталым.
Что же до моей реакции, объясняется она просто. За несколько минут до инцидента я был с отцом, а отец мой умел подчинить себе всякого, с кем имел дело. Неудивительно, что это чувство превосходства распространилось и на меня, и я вообразил, будто смогу поставить на своем. Иллюзия, разумеется; всего лишь иллюзия.
Однако закончу историю. Хулиган бил меня по лицу и по голове, пока не вернулся отец. Не прошло и минуты, как отец вместе с кондуктором выгнали обоих в соседний вагон, с тем чтобы на ближайшей станции их высадили.
– Что ты наделал, мой мальчик? – спрашивал отец, склоняясь надо мной. Я лежал на сиденьях, голова кружилась.
– Но, папа, тебя ведь не было рядом! Я должен был отстоять нашу честь!
– Ты спровоцировал дурного человека. Он мог тебя убить. И что бы ты этим доказал, а, Квентин Гобсон Кларк?
Расплывающийся перед глазами силуэт, ровный голос, обычное отцовское хладнокровие; тогда-то я и постиг разницу между нами.
А теперь мне сделали новое предупреждение: «Не следует тревожить напева похорон…» Образ Фантома занимал все мои мысли – совсем как тот одержимый из поезда, из моего отрочества. Как хотелось мне рассказать о Фантоме – все равно кому! В то время как раз приехала приглядеть за хозяйством моя двоюродная бабушка. «Можно ли, – думал я, – рассказать ей об угрозе?»
«Твоим воспитанием следовало заниматься раньше, ибо кто жалеет розгу, тот губит младенца», – примерно в таком ключе высказывалась бабуля Кларк по самым разным поводам. Она доводилась теткой моему отцу; его твердые деловые принципы применяла в более широком смысле – для проповедования благоразумного поведения. Бабуля Кларк восхищалась «саксонской хваткой» своего племянника. Внучатому племяннику от этого восхищения досталось немного – бабуля Кларк считала своим долгом бдительную, настороженную заботу обо мне.
Итак, я ни словом не обмолвился престарелой родственнице, а вскоре она покинула «Глен-Элизу». (Интересно, рассказал бы я отцу, будь он жив?)
Я думал поделиться с Хэтти Блум. Она всегда была готова слушать о моих личных делах. После смерти родителей одна только Хэтти умела показать – кто-кто, а она понимает, что для меня родители по-прежнему живы. Увы, поскольку я не видел Хэтти со дня нашей предполагаемой помолвки, я не мог предугадать ее реакцию.
В тот период я был завсегдатаем читального зала в балтиморской публичной библиотеке. Мы занимались делом одного известного человека, погрязшего в долгах, и потому собирали вырезки из разных газет. Когда намечался крупный процесс, Питер дневал и ночевал в конторе, вовсе не видел солнечного света – иными словами, обязанность бегать в читальный зал ложилась на мои плечи. Я же заодно искал статьи об Эдгаре По и его смерти.
Типичная краткая биография По (напечатать которую после его смерти считало необходимым каждое издание) включала названия самых известных его стихотворений («Ворон» и «Улялюм»), название гостиницы, где По был найден («У Райана», на перекрестке Хай-стрит и Ломбард-стрит; кстати, закусочная при этом заведении в тот день служила избирательным участком). Также упоминались день смерти в больнице (воскресенье, седьмое октября) и тому подобные факты. Статьи об Эдгаре По стали мелькать в крупных изданиях Нью-Йорка, Ричмонда и Филадельфии, отдающих предпочтение новостям с привкусом сенсации. Мне удалось найти несколько таких статей в нашем читальном зале. И что же было в них?
Эдгар По – человек, достойный всяческого сожаления; наделенный могучим умом и разменявший сей дар по мелочам; прихотливые стихотворения и странные рассказы слишком часто отражали роковые, прискорбные события жизни автора. Эдгар По был алкоголиком. Умер как алкоголик, как подлец, своими опусами расшатав моральные устои общества. Едва ли найдутся люди, что станут скорбеть о нем, написал один нью-йоркский журнал. Едва ли память о нем переживет его.
Судите сами:
Эдгар Аллан По мертв. Обстоятельства смерти неизвестны. Смерть была неожиданной; из того факта, что случилась она в Балтиморе, следует вывод, что По возвращался в Нью-Йорк. Данное сообщение шокирует многих, но вряд ли кого опечалит…Я не мог спокойно смотреть, как оскверняют имя Эдгара По. Хотелось отвернуться, и в то же время я поймал себя на намерении прочесть все статьи о нем, даже откровенно лживые. (Скажу иначе, и пусть читатель задумается о странностях человеческого ума: заведомая ложь только укрепляла мое желание увидеть ее воочию, а самая черная клевета убеждала в необходимости ознакомиться с ней!)
И вот настал тот памятный день – холодный, с моросью; один из тех дней, когда небосклон одинаково сер что в шесть утра, что в полдень, что в шесть вечера. Город был захвачен туманом. Словно липкие пальцы, туман касался лиц, лез в глаза и в горло.
Я возвращался из читального зала, и вдруг меня толкнул некто. Человек этот был одного со мной роста, по возрасту же показался мне ровесником моего отца. И задел он меня не случайно, ибо странно, неестественно изогнулся, так что локти сами собой растопырились. Нет, то был не удар – скорее легкий, едва заметный толчок. Я приготовился выслушать извинения, однако с уст незнакомца сорвалась угроза:
– Глупо, очень глупо, мистер Кларк! Не следует тревожить напева похорон.
Взгляд его вскрыл, подобно молнии, сырую пелену, и, прежде чем я опомнился, незнакомец исчез в тумане. Я обернулся, как будто угроза могла относиться к другому человеку.
Но нет, он отчетливо сказал: «Кларк». Имел ли он в виду меня, Квентина Гобсона Кларка, двадцати семи лет от роду, стряпчего, чью практику составляли в основном дела о долговых расписках? Определенно. Мистер Кларк был не кто иной, как я; мне только что угрожали.
Я не представлял, что делать. От неожиданности я выронил блокнот, он упал на землю и открылся. Именно в это мгновение, спеша поднять блокнот прежде, чем толпа втопчет его в грязь, я осознал, сколько усилий было потрачено мной на поиски информации об Эдгаре По. Фамилия По мелькала на каждой странице. Странные слова незнакомца обрели вдруг пугающе ясный смысл. Угроза касалась моего расследования.
Признаюсь, моя реакция изумила меня самого. Я вдруг ощутил небывалое спокойствие, мозг заработал с непривычной четкостью; пожалуй, Питер пожал бы мне руку – конечно, если бы дело касалось какого-нибудь другого клиента, а не Эдгара По. Я знал: мне не стать адвокатом вроде Питера – характер не тот. Питер питал истинную страсть даже к самым мелким тяжбам; чем мельче была тяжба, тем охотнее Питер брался за дело. Я правда тоже не жаловался на вялость ума, но за мной и не числилась тяга к заучиванию наизусть целых страниц из Блэкстона и Коука[3]. Однако теперь у меня появились и клиент, и дело, и я не собирался отказываться ни от того, ни от другого. Я вдруг представился сам себе лучшим адвокатом всех времен и народов.
И вот я бросился в толпу, пестрящую зонтиками, и вскоре узнал своего обидчика со спины. Он заметно сбавил шаг, словно фланировал по бульвару в погожий летний день! Увы, я ошибся.
Вернувшись к действительности, я заметил: в тумане абсолютно все выглядели как мой зловещий незнакомец – даже самые прелестные дамы и самые темнокожие рабы. Стелющийся туман перемешал нас всех вместе и скрыл каждого в отдельности; на улицах больше не было привычного порядка. Казалось, каждый прохожий старательно имитирует осанку и походку моего фантома.
Я свернул за угол, и поток света от газовой лампы пронзил густой воздух. Свет поступал из едва заметного полуподвального окна, окно же принадлежало трактиру. Сочтя трактир этаким маяком, привлекающим субъектов с сомнительными намерениями, я буквально ворвался в заведение. Растолкал завсегдатаев и наконец увидел сгорбившуюся за столом фигуру. Пальто, некогда дорогое, а ныне сильно поношенное, было точь-в-точь как у моего Фантома. Я схватил его за руку. Он поднял трясущуюся голову и воззрился на меня с удивлением.
– Ошибка, сэр! О, что за жестокая ошибка! – произнес он. Язык его заплетался – он был пьян.
А я – я опять обознался.
– Это мистер Уотчмен, – сочувственным громким шепотом пояснил пьяница, что сидел рядом. – Джон Уотчмен. Выпью-ка я за здоровье бедняги. И за ваше здоровье могу выпить, сэр, ежели желаете.
– Джон Уотчмен, – согласился я, даром что на тот момент имя для меня ничего не значило (если оно и попадалось мне в газетах, то проходило незамеченным).
Я оставил несколько медных монет, чтобы этот человек и дальше мог потакать своей пагубной слабости, поспешно вышел на улицу и продолжил погоню.
Местами туман был не слишком густ, и тогда объект преследования открывался моим глазам. Один раз мне почудилось даже, что все прохожие бросились за ним и действуют заодно, как бы охотясь на зверя.
Я уже упоминал, что Фантом был одного со мной роста? Да, упоминал; тут я не ошибся. Однако данное обстоятельство не означает, что он походил на меня. Напротив, я единственный из прохожих не имел разительного сходства с Фантомом. Волосы у меня пепельного цвета, как древесная кора, и всегда тщательно причесаны и подстрижены; черты лица некрупные, правильные. Я не ношу ни усов, ни бороды и выгляжу моложе своих лет. Он – этот Фантом – имел странное телосложение. Ноги его были чуть ли не вдвое длиннее моих – как ни старался, я не мог сократить расстояние между нами.
Пока я бежал сквозь ледяной туман, мной владели разрозненные бешеные мысли; объединяло их лишь одно обстоятельство – полное отсутствие логики. Я задел чье-то плечо, еще и еще раз, наткнулся на крупного мужчину, которому ничего не стоило распластать меня на красных плитках тротуара. Отскочил в грязь, заляпал левый бок пальто. И вдруг оказался совсем один – никого не было видно вокруг.
Я замер, застыл, оцепенел.
Теперь, когда я потерял след – или же след потерял мой Фантом, зрение стало острее, будто я надел очки. Итак, я стоял в двадцати ярдах от небольшого пресвитерианского кладбища, и жалкие надгробия казались сгустками все того же сырого тумана. Уж не Фантом ли привел меня сюда чуть ли не через весь город Балтимор? Или Фантом исчез сразу, я же неосознанно оказался в этом месте – там, где Эдгар По искал успокоения и не находил?
Много лет назад, когда я был еще подростком, произошел один случай, который надо бы упомянуть. Я с родителями ехал в поезде. В дамском вагоне не было места плевкам и сквернословию, равно как и нам с отцом, хотя вообще-то в такие вагоны допускались родственники пассажирок. Поэтому мы, устроившись в вагоне для джентльменов, время от времени ходили проведать маму. После одного из таких визитов я возвращался впереди отца и обнаружил, что наши места заняты. Очень вежливо я объяснил двоим джентльменам, в чем их ошибка. Один впал в ярость и предупредил: я займу место только через его труп.
– Если не уйдете, именно так все и будет, – ответил я.
– Что ты сказал? – удивился грубиян.
С прежним хладнокровием я повторил свою абсурдную угрозу. Учтите, я был худощавым, даже хрупким пятнадцатилетним мальчиком. В другое время я бы извинился и занял худшее место. Возможно, вам интересно, как вел себя второй захватчик наших с отцом сидений. По идентичности верхней части лица я определил его как брата первого хулигана, по трясущейся голове и пустому взгляду счел умственно отсталым.
Что же до моей реакции, объясняется она просто. За несколько минут до инцидента я был с отцом, а отец мой умел подчинить себе всякого, с кем имел дело. Неудивительно, что это чувство превосходства распространилось и на меня, и я вообразил, будто смогу поставить на своем. Иллюзия, разумеется; всего лишь иллюзия.
Однако закончу историю. Хулиган бил меня по лицу и по голове, пока не вернулся отец. Не прошло и минуты, как отец вместе с кондуктором выгнали обоих в соседний вагон, с тем чтобы на ближайшей станции их высадили.
– Что ты наделал, мой мальчик? – спрашивал отец, склоняясь надо мной. Я лежал на сиденьях, голова кружилась.
– Но, папа, тебя ведь не было рядом! Я должен был отстоять нашу честь!
– Ты спровоцировал дурного человека. Он мог тебя убить. И что бы ты этим доказал, а, Квентин Гобсон Кларк?
Расплывающийся перед глазами силуэт, ровный голос, обычное отцовское хладнокровие; тогда-то я и постиг разницу между нами.
А теперь мне сделали новое предупреждение: «Не следует тревожить напева похорон…» Образ Фантома занимал все мои мысли – совсем как тот одержимый из поезда, из моего отрочества. Как хотелось мне рассказать о Фантоме – все равно кому! В то время как раз приехала приглядеть за хозяйством моя двоюродная бабушка. «Можно ли, – думал я, – рассказать ей об угрозе?»
«Твоим воспитанием следовало заниматься раньше, ибо кто жалеет розгу, тот губит младенца», – примерно в таком ключе высказывалась бабуля Кларк по самым разным поводам. Она доводилась теткой моему отцу; его твердые деловые принципы применяла в более широком смысле – для проповедования благоразумного поведения. Бабуля Кларк восхищалась «саксонской хваткой» своего племянника. Внучатому племяннику от этого восхищения досталось немного – бабуля Кларк считала своим долгом бдительную, настороженную заботу обо мне.
Итак, я ни словом не обмолвился престарелой родственнице, а вскоре она покинула «Глен-Элизу». (Интересно, рассказал бы я отцу, будь он жив?)
Я думал поделиться с Хэтти Блум. Она всегда была готова слушать о моих личных делах. После смерти родителей одна только Хэтти умела показать – кто-кто, а она понимает, что для меня родители по-прежнему живы. Увы, поскольку я не видел Хэтти со дня нашей предполагаемой помолвки, я не мог предугадать ее реакцию.