- Пусть увидит, как он далек нам, - уговаривала она мать. - Пусть это будет хоть какой-то отплатой за прошлое.
   Но Дарья Степановна не уступила дочери. Она даже привела в доказательство и то, во что не верила:
   - Сглазит еще ребят. Особенно Катьку.
   Напрасно мотоцикл Андрея Логинова сегодня ревмя ревет, одолевая лесные колдобины. Катя не услышит его, не появится светлым видением, не скажет свое: "Опять я вас встретила..."
   И вот занялась заря. Зашипели со свистом литовки. Мягко ложатся лесные травы, стоявшие в этом году куда выше пояса.
   Петр Терентьевич косил в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он шел за молодыми, выкашивая трудные места.
   Сенокос начался.
   XVII
   Солнце уже поднялось, а в лесу все еще было прохладно, и росяная трава пока еще и не думала высыхать.
   Увлекшись косьбой, Петр Терентьевич и не услышал, как к нему подошел Трофим. Он тоже был в русской рубахе, без пояса и с косой.
   - Ты это что? - сказал, увидев брата, Петр Терентьевич. - В косаря поиграть захотелось?
   - Кто его знает. Может, и так. С хорошей погодой, брат! С хорошим укосом. - Трофим поклонился Петру Терентьевичу и принялся довольно уверенно точить косу.
   - Тудоиха небось тебя так обмундировала?
   - Она. И косу она принесла, - ответил Трофим.
   Петр Терентьевич посмотрел на брата, усмехнулся, глядючи на знакомые штаны старика Тудоева, и сказал:
   - Поглядишь - так вовсе как русский!
   - А я и есть русский, Петрован! - твердо заявил Трофим. - Русская нация не на одной русской земле живет.
   - Оно, конечно, так, Трофим, да не совсем. Ну да не будем касаться этого вопроса... Покажи лучше, как ты не разучился страдовать.
   Трофим принялся косить. Было видно, что коса не по его руке. Легка. Но на втором десятке взмахов он приноровился к ней. Косил низко, под корень, чуть ли не сбривая траву. Огрехов не оставлял даже там, где ему меж деревьев было тесно и без косы.
   - Можешь, значит, еще, - похвалил Петр Терентьевич брата.
   - Могу, да недолго. У меня на ферме лесок не велик. Годов десять тому назад я в нем один за день управлялся. А теперь дня три его кошу. И тоже балаган ставлю из веток, хоть дом и рядом.
   - Старый как малый, - отозвался Бахрушин, - тешится, чтобы утешиться. А лес там такой же?
   - Может, он и такой же, да не тот. В Америке, Петрован, понимаешь, и русская береза по-американски растет.
   Петр Терентьевич, перестав косить, громко захохотал.
   - Вот видишь, Трофим, если уж береза на всякой земле растет по-своему, то что же говорить о человеке! О нации по одному языку или там, к слову, по косьбе не судят. Нация - это не только общая земля, но и воздух. Чем дышит человек, как думает, может быть, важнее того, на каком языке он разговаривает.
   - Так кто же я? Без роду-племени, что ли? - заспорил Трофим. - Разве мы не одного семени плоды? Разве не эта же земля вскормила, вспоила меня? Ты что? Неужто политика сильнее, чем кровь?
   - В лесу нынче много народу, - предупредил Бахрушин, - не будем толковать про кровь. Ты гость, я хозяин. Тяжбы между нами нет. Не надо шевелить прошлое и выяснять точки зрения на будущее...
   - Воля твоя, Петрован. Ты хозяин, я гость. Только я-то думал, нам есть о чем поговорить, окромя политики.
   - Ну коли "окромя", пусть будет "окромя". Под елочкой квас стоит. Ты никак с непривычки-то уморился? Испей. Отдохни, а я докошу для порядка полянку и, если захочешь, свожу тебя по полям. Мне так и так надо ехать...
   Трофим молча сел под ель. Принялся набивать трубку. Рубаха на нем взмокла. Живот мешал сидеть вытянув ноги.
   Послышался треск приближающегося мотоциклета. Вскоре появился вместе с ним и его обладатель.
   - Никак Катерину в рабочее время ищешь, товарищ главный механик?
   - Да, Петр Терентьевич, - сознался Логинов. - Здравствуйте. Говорят, что она с Дарьей Степановной уехала из Бахрушей.
   - Ну, коли говорят, значит, правда. А что?
   - Редкий альбом я для Кати достал. Все коровы мира. И в красках, и на фотографиях. Как бы ей передать? Где она?
   - Не велено знать мне об этом, Андрей, - ответил Бахрушин, переводя глаза на Трофима. - Ее бабка, видишь ли, не хочет своих внуков заморскому деду показывать. Вот и уехала без адреса... Познакомься, Андрей. Мистер Бахрушин, Трофим Терентьевич.
   Логинов, не ожидавший такой встречи, замер, не зная, как себя вести. А Петр Терентьевич не унимался:
   - А ты не робей. Не ровен час и у тебя родня в Сэшэа будет, если Катьке твоя тарахтелка больше к душе привьется, чем самоходный "Москвич" нового зоотехника. Он ведь их всех четверых увез в неизвестном направлении. А Катю-Катерину, распрекрасную картину, на переднее место посадил. Как в рамку, под ветровое стекло вместе с собой врезал...
   Андрей окончательно растерялся. Он неловко направился к ели, где сидел Трофим, и поклонился ему:
   - Здравствуйте, мистер Бахрушин. С приездом.
   Петр Терентьевич, чтобы не показать, как он любуется молодым выдвиженцем, стал косить, повернувшись к нему спиной.
   - Здравствуйте, молодой человек. У меня тоже есть свой механик. Только постарше.
   Дальше разговор не пошел. Логинов постоял, помялся, потом решил объяснить свой уход:
   - На третий участок надо съездить. Там два трактора только что из капитального вышли... Хочу взглянуть.
   Андрей исчез так же быстро, как и появился. И когда стих гул мотоциклета, Трофим спросил:
   - Значит, она на выданье?
   - До выданья далеко, - ответил Петр Терентьевич, - пока зоотехнический техникум не окончит, и думать не о чем. Ты лучше спроси, какова она из себя.
   Тут Петр Терентьевич повесил на сук свою косу и принялся описывать, какова собой Катя. Бахрушин, рассказывая о ней, не желая того, воскрешал облик Дарьи, которую, даже судя по скупому словесному рисунку Петра, теперь повторила ее внучка.
   Не так-то просто складывалось все в Бахрушах, как представлялось еще вчера. И Трофим, чтобы не думать или, может быть, скрыть свои переживания, снял с дерева косу и принялся ожесточенно косить, будто желая на траве выместить свое недовольство.
   XVIII
   Общительный, разговорчивый и любознательный, Кирилл Андреевич Тудоев короче других сошелся с Тейнером. Старик называл его запросто Джон или даже "парень". Вот и сейчас Тудоев, привезя Тейнера на большой покос, указывал:
   - Ты, парень, только погляди, какое нынче выдалось распокосное времечко. И ведренное и ветреное. Сено сохнет, как на сковороде. Глянь, какое оно гонкое да звонкое.
   - Да, да... Гонкое и звонкое... Ведренное и ветреное, - повторял Джон Тейнер новые для него слова, а затем, записывая их в объемистую памятную книжку, требовал у Тудоева объяснения каждому впервые услышанному слову.
   Нестерпимая жара заставила Кирилла Андреевича разуться. Он быстренько скинул сапоги, размотал белые, хорошо стиранные портянки и пошел по лугу.
   - Идея! - воскликнул Тейнер. - Вы еще можете косить, Кирилл Андреевич?
   - Вот тебе и на, - ответил старик. - Как же не мочь. А зачем ты спросил об этом?
   - О! Вы не можете представить зачем. Вы такой необыкновенный человек. Вы так похожи на вашего великого писателя Льва Толстого! Он тоже косил босиком.
   Тудоеву это понравилось. Он уже не раз слыхал об этом сходстве, которым, в частности, Кирилл Андреевич объяснял для себя свое умение складно рассказывать.
   - Пожалуйста, покосите косой, и я сделаю в память о нашей встрече хороший портрет. Вы понимаете?.. Гонкое и звонкое сено... Кругом ветрено и ведренно... Очень хорошо.
   - Это можно. Отчего не сняться. Только тут не сыщешь литовки, видишь, чем косят. - Тудоев указал на машины. - Поедем в лес.
   И они, набив коробок ходка свежим сеном, поехали к лесу. Раскормленный "шеф-конюхом" племенной жеребец Вихрь бежал степенно и легко, далеко выкидывая вперед тонкие ноги.
   Путь до ближайшего леса оказался недолог. Пока расторопный Тейнер привязывал коня к дереву, Кирилл Андреевич сбегал в лес и раздобыл косу. Из лесу вместе с ним появились любопытные. В их числе оказался секретарь райкома Стекольников, имевший обыкновение в страдную пору объезжать покосы.
   - Надо же посмотреть, как Кирилл Андреевич будет сниматься Львом Николаевичем Толстым, - шутил он, выходя из лесу с главным агрономом Сергеем Сергеевичем Сметаниным. - Да и неплохо взглянуть на живого американца. Я ведь когда-то их видел тысячи...
   Разговаривая так, Стекольников замедлил шаги, не желая мешать съемке.
   Кирилл Андреевич позировал отлично. Тейнер, сделав несколько снимков, сменил аппарат.
   - Теперь идите на меня, - командовал Тейнер. - Боже вас упаси, Кирилл Андреевич, не утирайте со лба пот и не смотрите в аппарат!
   Тейнер завел пружину небольшого киноаппарата, присел и, нацелившись, приникнув к видоискателю, медленно повел аппарат за косящим Кириллом Андреевичем Тудоевым.
   - Теперь последнее. Теперь крупно. Только одна голова во весь экран.
   Тейнер подбежал к Кириллу Андреевичу и сказал:
   - Сейчас вы устали. Сейчас вы вытираете рукой пот...
   Старик оказался хорошим артистом, и Тейнер громко выражал свое восхищение:
   - Да, да! Это прекрасно! Это так неожиданно. Это так естественно!
   - Не знаю, насколько естественно и неожиданно то, что сейчас снял Джон Тейнер, - поделился Стекольников своими мыслями с главным агрономом, - но мне кажется, продолжение этой съемки будет куда неожиданнее для Тейнера, если мне не изменяет память и слух.
   - А что такое, Федор Петрович? - спросил Сметанин.
   - Если мне не изменяет память и слух, - повторил Стекольников, - то я должен напомнить избитую полуправду о том, что мир не так велик. Мы с ним встречались на Эльбе. Он был тогда переводчиком. Даже не верится...
   - Скажите, как бывает, Федор Петрович! А вдруг это не он? Мало ли схожих лиц.
   - Но голос? Суетливость?.. И короткие пальцы. Нет, это он, Сергей Сергеевич. Это он.
   - Может быть, подойти ближе, Федор Петрович?
   - Нет, зачем же? Не надо. Потом... Только вы, Сергей Сергеевич, пока не делитесь этим ни с кем... Может быть, я и в самом деле ошибаюсь...
   - Вот именно... И вообще надо ли вам, следует ли его узнавать? Ведь вы как-никак... Хотя, конечно, ничего особенного в этом нет, но все же...
   Стекольников, не скрывая улыбки, заглянул в маленькие серые глазки Сметанина, сказал:
   - Вы очень тонкий и чрезвычайно дальновидный стратег.
   Главный агроном скромно потупился.
   - Не похвалюсь, Федор Петрович, но бдительность всегда была свойственна мне. Даже когда я еще не был кандидатом в члены КПСС. И если бы я был на месте Тудоева, я ни за что бы не согласился сниматься босиком и с косой, когда у нас такая техника, - Сметанин сделал широкий жест рукой, как бы показывая огромность зеленого пространства, где машины косили, гребли и метали в стога сено.
   XIX
   Наверно, за всю свою многолетнюю историю Бахруши не запечатлевались так подробно на пленку, как за эти несколько дней. Тейнер не зная устали фотографировал все. И дом правления колхоза. И слесарей за работой. Огородные гряды. Свиней в луже. Старые избы. Новые строения на Ленивом увале.
   Старуха Тудоиха еле успевала переодеваться. Она снималась и в новом городском костюме, в котором выступала по телевидению, рассказывая свои были-небыли. Она снималась и в старинной одежде - пряхой. Снималась и на завалинке подле своего дома... А ненасытный Тейнер искал новые сюжеты.
   Чувствуя себя необыкновенно свободно, быстро сводя знакомства с колхозниками, благодаря знанию языка и завидному умению усваивать новые слова, Тейнер всех удивлял своей энергией. У него находилось время отвечать на вопросы, которые задавали ему об Америке. И, судя по этим ответам, он вовсе не превозносил американский образ жизни и не козырял многими несомненными достижениями Америки, а даже наоборот, он иногда выглядел нашим агитатором, разбирающимся в цифрах и фактах социалистического строительства.
   - Да, избы... Очень тесные избы... - говорил он. - Но каждую вашу избу я вижу счастливой женщиной с большим животом, у которой если не в этом году, так в том появится красивый сын. Он будет походить на свою мать только бревнами... Да, да, только бревнами... У него будут большие, светлые глаза с хорошими стеклами. У него будет хорошая крыша и теплые сени... Я верю, я вижу... Я знаю, что на увале, который все еще пока немного ленится, появится много таких красивых деревянных сыновей... Из них составятся новые улицы... Да, да! Я верю в это...
   Бахруши всегда, и даже в трудные годы, были крепким колхозом, а теперь, после слияния с соседями и покупки машинно-тракторной станции со всем ее инвентарем, появилась возможность стать большим и богатым хозяйством. И об этом Петр Терентьевич много рассказывал Тейнеру.
   Тейнер не был глух к цифрам, называемым Петром Терентьевичем. Бахрушину было свойственно убеждать собеседника неоспоримыми доказательствами. А доказательства были простые: для того чтобы показать завтрашний день, Петр Терентьевич оглядывался на вчерашние дни. И для Тейнера было очевидным, что если кривая успехов подымалась год от году круче, то какие основания думать, что она изменит теперь своей крутизне!
   Бахрушин при первом знакомстве всегда выглядел мечтателем, преувеличивающим свои возможности. Таким он и показался Тейнеру. А может быть, хотел показаться таким для затравки разговора. Для того, чтобы собеседник усомнился. И после того, как он усомнится, у Бахрушина появится необходимость оперировать фактами и цифрами. Факты и цифры убеждали Тейнера, и он видел еще не появившиеся даже на чертежной доске проектировщика консервный завод колхоза, небольшое мясоперерабатывающее предприятие, механизированное зернохранилище, задумываемую канализацию Нового Бахрушина со станцией перекачки сточных вод из жилых домов, коровников, телятников на поля.
   И горожанин Тейнер отлично понимал, как это разумно и выгодно. Тейнер даже как-то сказал Бахрушину, что, может быть, он напишет небольшую книгу и назовет ее "Мечты и цифры".
   Можно было этому верить и не верить, но вторая толстая тетрадь с записями бесед была у Тейнера на исходе. Может быть, эти страницы тетрадей, испещренные стенографическими значками, он обратит во зло. Этого не исключал Бахрушин. Как бы хорошо ни относился Петр Терентьевич к Тейнеру, он оставался для него человеком, торгующим продукцией своей толстой ручки-самописки. Человеком, торгующим и зависимым от спроса. И его разговоры о свободе печати в Америке походили на свободу полета домашних голубей, которые никуда не могли деться от своей голубятни.
   Тейнер, может быть, и сам не понимал своей зависимости от тех, кто печатает написанное им, как не понимал Трофим, что мелкая собственность в развитых капиталистических странах подобна автомобилю, даваемому напрокат и принадлежащему настоящему хозяину капиталистической страны капиталисту-монополисту. Но как Петр Терентьевич мог сказать об этом Тейнеру? Еще обидится... Поэтому Бахрушин ограничивался тем, что помогал видеть свой колхоз не одними лишь стеклянными глазами аппаратов, но и глазами человека, умеющего заглянуть в завтрашний день.
   Колхозникам нравилось, как рассуждает Тейнер. Им была близка его хотя и коверканная, словесно бедная, зато образная речь. О переезде на склон Ленивого увала мечтали почти в каждой избе и ждали: когда же, когда начнется строительство железной дороги, которая пройдет по Бахрушам, и бахрушинцы получат субсидии и материалы для переселения?
   Увлекаясь мечтами Петра Терентьевича, стремящегося как можно скорее и как можно больше перенять у города все целесообразное для села, Тейнер пропагандировал бахрушинские замыслы. И пропагандировал настолько увлеченно, что находились недалекие люди и люди, желающие во всем видеть только самое хорошее, которые считали Тейнера коммунистом. Некоторые были даже уверены в этом, утверждая, что он скрывает свою партийную принадлежность. Скрывает потому, что ему может не поздоровиться, когда он вернется домой.
   Но однажды ему вопрос был задан прямо... Впрочем, об этом следует рассказать в особой главе хотя бы потому, что описания и пересказы, которые неизбежны во всяком романе, нужно стараться не смешивать с главами, где преобладает действие.
   Именно такой будет следующая глава.
   XX
   Однажды Тейнеру был задан прямой вопрос:
   - Сэр, вы так часто разговариваете о коммунизме, наверно, потому, что верите в него?
   Этот вопрос был задан один на один белокурой и синеглазой женщиной в легком дорожном пыльнике и тонких нейлоновых перчатках, входивших в этом году в моду. Она отрекомендовалась до этого Тейнеру корреспондентом Всесоюзного радио Еленой Михайловной Малининой.
   - Я реалист, коллега Малинина, - ответил Тейнер. - Я верю во все, что есть... Что я могу увидеть, осязать руками...
   - Мистер Тейнер, вы уходите от прямого ответа. Я спрашиваю вас, как на Эльбе... Не для радио... При мне, как вы видите, нет магнитофона...
   - Вы, госпожа Малинина, сказали: "Как на Эльбе". Но, судя по вашей молодости, вы не могли быть на Эльбе...
   - Нет, могла, мистер Тейнер. Мне тридцать пять лет. Как жаль, что я вынуждена признаться в этом... Я могла быть на Эльбе, мистер Тейнер, хотя и не была на ней... Но если бы я была, то могла ли бы я встретить там похожего на вас переводчика, на циферблате часов которого был светящийся портрет его жены Бетси?.. Этот портрет был виден только в темноте. Бетси тогда улыбалась из-под стекла часов...
   Тейнер присел от неожиданности на ступеньки крыльца Дома приезжих, где происходила встреча. На его лысине проступили капли пота.
   - Нет, нет... вы не могли быть на Эльбе...
   - Какое это имеет значение! Я спрашиваю о часах...
   - Госпожа Малинина... Вот эти часы... Идите сюда, - пригласил он Малинину под лестницу, - и вы увидите мою жену... Правда, она теперь не так молода, но не менять же ради этого циферблат хороших часов!
   Тейнер прикрыл от света циферблат, и Малинина увидела фосфорическое и, как показалось, мерцающее лицо смеющейся женщины с копной волос.
   - Очень хорошо! Я рада, что мне удалось выполнить поручение одного моего знакомого, который вчера видел вас и узнал.
   - Кто?
   - Вы, может быть, и не помните его. Он был командиром батальона. Вы переводили его речь, обращенную к американским солдатам. Вы были с ним на вечере встречи... Вы, кажется, и тогда не пренебрегали водкой.
   - У вас хорошая информация, госпожа Малинина... А у меня плохая память... Я переводил много речей... Тогда все русские для меня были на одно лицо. Солдаты... Как мне встретить человека, который знает меня по Эльбе?
   - Он найдет вас, мистер Тейнер, может быть, даже сегодня. А теперь я хотела бы вам задать несколько вопросов. Вот они. Я переписала вам их. Надеюсь, что вы, мистер Тейнер, такой остроумный человек и так хорошо для иностранца знающий нашу жизнь и русский язык, не откажетесь провести завтра вместе со мной запись для радио?
   - Да, да... Но я еще так мало видел в Бахрушах...
   - Ничего, ничего... Мы назовем беседу "Первые впечатления мистера Тейнера о Бахрушах".
   - Пожалуйста.
   - Благодарю вас.
   Они распрощались.
   Тудоиха, проводив Малинину, вернулась в тень дома, где она, размышляя о том, какой может стать побывальщина о сером волке, вязала пестрые шерстяные чулки на добрую память Трофиму.
   Тейнер, помимо воли Тудоевой, входил чужеродной ниткой в словесную вязь сказа, который петля за петлей, слово за словом рождался вслед за событиями этих дней. Но без него, без Тейнера, без этой нитки, как решила сегодня Пелагея Кузьминична, невозможна была живая пестрота задумываемого ею узора.
   Сухие, тонкие губы Тудоевой беззвучно, как и вязальные спицы, зашевелились вновь, будто помогая друг другу...
   XXI
   Митягин выпас, где томилась Катя, привезенная сюда вместе с ее младшими братьями Дарьей Степановной, представлял собою богатое лесное угодье, входившее в земли объединенного колхоза.
   По преданию, Митягин выпас получил название от имени атамана Митяги, который безнаказанно "выпасался" здесь со своей разбойной ватагой после удалых налетов.
   Издавна об этом лесе, как и о заболоченной Большой Чище, рассказывалось много таинственного. Говорят, будто здесь был самый скрытый раскольничий скит, уживавшийся в соседстве с логовом молодых чаровниц ведьм, принимавших тысячи леших и болотных страшилищ.
   В этом лесу скрывались и жили беглые с уральских заводов, а в гражданскую здесь укрывались от колчаковцев крестьяне. Здесь же скрывался тогда и Петр Бахрушин с Кириллом Тудоевым.
   Митягин выпас и теперь остается дремучим и негостеприимным темным лесом для тех, кто впервые попадает в него. А Дарья Степановна здесь как дома. Сюда она хаживала на тайные встречи с Трофимом. Здесь теперь живет ее закадычная подружка Агафья Микулична Ягодкина, главная лесничиха Митягина выпаса.
   Хороший большой дом срубил колхоз в самом сердце Митягина выпаса Агафье Ягодкиной. Не пройдет и года, как оживет, подобно Большой Чище, старый лес. Уже поднялись из земли фундаменты серого плитняка для лесопильной рамы, для большой столярно-плотничьей мастерской.
   Здесь будут рубить и оснащать срубы домов нового села Бахрушина. Радуется Агафья и, как молоденькая, неумолчно стрекочет, рассказывая о веселье, которое уже этой осенью заглянет в ее бобылью жизнь.
   А у Дарьи свои думы...
   Ей вдруг начинает казаться, что она зря смалодушничала, уйдя от встречи с Трофимом, будто чего-то боясь... Поймут ли и правильно ли оценят ее отъезд односельчане, не скажет ли кто-нибудь из них, будто она не нашла в себе силы ответить ему тяжелыми словами на его обман?
   Но зачем? Он не стоит и этого. Его нет для Дарьи. Это чужой человек. Никто. И даже ненависть - большая честь для него.
   Она могла поступить только так, и нечего об этом думать. Как приехал, так и уедет. И если она не встретит его, - значит, он как бы и не приезжал. А уж что касаемо внуков, им-то никак не пристало видеть его. Еще разнюнится. Пустит слезу... А то, не ровен час, кинется обнимать внуков... Да... Да причитать... Каково им будет тогда? Ну, Сергунька так-сяк - ему четыре года... А Борис? Как-никак перешел в четвертый класс. Что он сумеет ответить, когда его спросят школьники о деде из Америки?.. Разве им объяснишь?
   Катя понимала бабушку, но не соглашалась с ней. Не соглашалась умом, не сердцем. Бабушка для нее была второй матерью. Катя выросла у нее. Катя продолжит труды Дарьи Степановны. Продолжит не самоучкой, какой была бабушка, а образованным зоотехником. Телята для Кати тоже не просто телята, а ее "трудовая суть". Именно так называла их бабушка, рисуя Кате ее жизнь...
   И Катя видела эту жизнь большой, счастливой и полной. Особенно отчетливо она ощутила все это после памятной встречи с Андреем на лесной просеке.
   Будь проклят этот воскресший дед! Так хочется в Бахруши, а дни тянутся неделями. Солнце еле-еле ползет по небу.
   В Бахрушах радостная пора сенокоса. Все в лесу. И ночи светлые-светлые. Хорошо мчаться на мотоцикле, не включая большую фару. Теплый ветер раздувает, путает ее волосы, и она говорит:
   "Андрей! Остановите машину... Я же вся растрепанная. Разве можно ездить на такой сумасшедшей скорости!"
   И он, такой виноватый, затормозит и ответит:
   "Вот на руле зеркало. Пожалуйста, причесывайтесь, Катя".
   Катя знала, что Андрей любит ее, и была очень довольна, что он не говорит о своей любви. Это так разумно с его стороны. Потому что, если он признается в своих чувствах, ей придется ответить на них. А как ответить? Сказать правду: "Андрей, я тоже люблю тебя" - это невозможно. Она дала слово и бабушке и матери не быть торопливой. И она сдержит это слово. Но сказать об этом ему нельзя, как нельзя и солгать или придумать ничего не значащий ответ.
   Может быть, ей при первой же встрече с Андреем следует сказать:
   "Пожалуйста, не признавайтесь мне в любви еще два года, я очень прошу вас..."
   Это рассмешило Катю, и она показалась себе жалкой и глупой.
   Катя услышала знакомый шум мотоцикла. Вначале она решила, что ей почудилось... Почудилось потому, что она думала о нем... Но если это так, то зачем же ее братья бросились к дороге с криками: "Едет, едет!"?
   Да, это ехал он. Кто бы еще мог по такой избитой лесной дороге пробираться на выпас.
   Это был он... Не зря же сказала бабушка:
   - Сходила бы ты, девка, минут на десяток в лесок, чтобы румянец с тебя пообдуло.
   - А я, бабушка, его ключевой водой смою... Никто не заметит, ответила Катя и побежала к лесному ручейку.
   А мотоциклет уже совсем близко, призывно и громко выговаривал: "Ка-тя! Ка-тя! Ка-тя!"
   Как теперь она выйдет к нему навстречу, когда холодной ключевой водой нужно гасить не только румянец щек, но и трепет сердца.
   XXII
   Трофим, освоившись в Бахрушах, увидел, что колхозный способ ведения сельского хозяйства вовсе не такой безнадежный, каким представлялся ему в Америке. Он даже отмечал для себя некоторые преимущества колхоза по сравнению с фермерским землепользованием. И эти преимущества, на его взгляд, заключались главным образом в обширности и многообразии угодий. Лес, поле, выпасы, озера, речки... Хочешь - разводи стаи водоплавающей птицы. Населяй водоемы рыбой. Расширяй стадо. Занимайся тепличным хозяйством. Сей кормовые. Заводи пчел. Строй: камень и дерево есть. И всюду деньги...
   Деньги росли породистым молодняком. Деньги зрели под стеклом тоннами огурцов, крякали белыми скороспелыми величавыми утками, наливались ячменем, завивались в тугие вилки ранней капустой... И куда ни погляди, за что ни возьмись, можно стричь прибыль... Но...
   Но колхозному хозяйству не хватает самого главного. А самое главное заключалось в нем, в Трофиме. Потому что он без малого сорок лет прожил в стране, где из всего умеют извлекать пользу. Решив оставить по себе хорошую память, он из самых лучших побуждений взял на себя роль наставника в ведении колхозного хозяйства. И когда он приступил к выполнению своей поучительской миссии, для Петра Терентьевича настали трудные дни.