- Кирилл Андреевич, сделай милость, освободи меня от Трофима, упрашивал Бахрушин Тудоева. - Этот куль с прелой мякиной решил нас учить уму-разуму. А у меня сегодня еле хватит дня. Запродаю сено ипподрому. Обещали приехать для окончательных торгов с железной дороги. А он всюду суется и высказывает свои дурацкие суждения, не выходит из правления. Выручай, дорогой.
- Да я уж, Петр Терентьевич, всяко его от тебя ослобоняю, оправдывался Тудоев. - Два раза его на кладбище, на родительские могилки, водил. В старом дягилевском доме битый час сидели. Кукурузу показывал. Раков даже звал половить. Что я могу?
- А ты, Кирилл Андреевич, еще придумай что-нибудь, - наступал Бахрушин. - Попа, в конце концов, найди. Панихиду-то ведь надо отслужить! Опять, глядишь, часа три на это уйдет.
- А где его взять, попа... Разве в город мотануть!
- И мотани. Мою машину можешь взять. Город покажи. В музей своди... Мало ли... В ресторане пообедай. До копейки отдам. Мой гость, шут бы его побрал. Туда да сюда, опять день пройдет. А там, глядишь, может быть, и я посвободнее буду. Домаюсь с ним сколько положено. А может быть, он раньше срока укатит.
- Будет исполнено, Петр Терентьевич. В лепешку расшибусь, а отманю его от тебя.
Бахрушин вздохнул свободнее в надежде, что старик в самом деле освободит его от Трофима. Но не прошло и часа, как снова появился Трофим.
- А я, Петрован, опять к тебе в контору. Тудоев сказал, будто ты нынче будешь продавать Бахруши железной дороге, так боюсь, как бы ты, добрая душа, не продешевил.
Бахрушин еле сдержался, чтобы не выругаться калеными словами.
- Нет уж, ты мне лучше не подсобляй, Трофим. У меня здесь все-таки не американская биржа, а правление колхоза.
- Ну и что? Один черт на дьяволе. На железных дорогах везде плуты. Что у вас, что у нас. И вся суть в проценте чиновнику.
- Трофим! - начал было закипать Петр Терентьевич. - У нас другие порядки. Другие.
- Оно, может быть, и так, - не отставал Трофим. - Оно, может быть, и другие порядки, а деньги те же, только по-разному называются. И там без доллара плохо, и тут без рубля нехорошо. Бизнес есть бизнес. Цыпленок тоже хочет пить и есть... Так будто пелось при Керенском...
Бахрушину много стоило, чтобы не выгнать Трофима. Но с Трофимом Тейнер.
И кто знает, как он может повернуть эту вспышку Бахрушина.
Нужно было держать себя в руках. Поэтому Петр Терентьевич как можно вразумительнее сказал:
- Трофим, а что, если бы у тебя на ферме я стал так же соваться в каждое дело?
- Брат! Я бы тебе поклонился в ножки. В наших американских правилах наказывается выслушивать всякие советы, даже глупые. Не годен - не принимай. А я ведь хочу по себе памятку в Бахрушах оставить. Уж чего-чего, а покупать и продавать я мастер... Кому платят доллар, а мне всегда полтора. Я хоть цент, да выторгую.
Далее терпеть брата Петр Терентьевич был уже не в силах. И он решил на минуту оставить его одного и зайти к секретарю парткома Дудорову, чтобы тот в случае приезда представителей новостроящейся дороги объяснил им все как есть, а затем свел бы их в сельсовет и оттуда вызвал бы Бахрушина по телефону.
Вернувшись, Петр Терентьевич еще долго выслушивал наставления Трофима.
Трофим твердил:
- Святым можно быть только в раю, потому что там, окромя праведников, никого нет. А земля населена живоглотами и удавами. И если ты не проглотишь удава, он проглотит тебя. К примеру, мой сосед был богаче меня. Хотелось ему слопать мою ферму. И слопал бы, да я забежал вперед. Он и не знал, что его долговые в моих руках... Надеялся на отсрочку от компании... Хотел выкрутиться моей фермой... А я его цап-царап! Плати! Суд в нашем округе скорый и правый. Очухаться старик не успел, как его ферма перешла ко мне. Все перешло ко мне. Только рухлядь выдал ему, жалеючи... Езжай куда хочешь, старый удав!
Петр Терентьевич решил не поддерживать далее разговора, не задавать вопросов, не выражать удивления и не опровергать. Он молча смотрел на брата и думал, что рядом с Трофимом его дед, тряпичник Дягилев, был куда более терпимым стяжателем и умеренным хищником.
А Трофим, любуясь собой, продолжал чуть ли не нараспев изрекать:
- А что такое ваши колхозы? Это такие же фермы, как у нас. Только сообща и без головы.
- Без какой головы? - не удержавшись, спросил Петр Терентьевич.
- Без хозяина. Ты-то ведь на манер приказчика. У тебя ничего своего здесь нет. И ты тут как карандаш, которым пишут.
- Карандаш, которым пишут?
Задав этот вопрос, Петр Терентьевич посмотрел в упор на Трофима, и тот понял, что продолжать разговор не следует.
Поэтому он сказал уклончиво:
- Все мы карандаши в руке божией...
- Увильнул? И правильно сделал. Нам, Трофим, лучше не говорить, кто чем и как пишет. Это грамота не для всякой головы. Жалеючи говорю...
- А что меня жалеть, Петрован... Я ведь как-никак потверже тебя на земле стою. На своей земле. На собственной. Меня с нее не выгонишь и не переизберешь, как тебя. Я хозяин. А ты?
Это задело Бахрушина за самое дорогое, сокровенное. Теперь перед ним сидел не просто спорщик, а злой и враждебно настроенный к нему человек. И Петр Терентьевич сказал:
- Не лезь в драку, Трофим. Разъедемся мирно! Ты ведь только сам себе кажешься пиковым тузом, а на самом-то деле ты пыль. Дунь - и нет тебя. Ты ничто. У тебя даже нет настоящих слов умного поборника капитализма. Ты как был мелким хапужником, так и остался им. За спиной таких, как ты, ничего нет. И впереди у тебя тоже ничего нет. Тьма. Тебя уже давно нет в мире. Тебе только чудится, что ты есть, как чудится иногда безногому, что у него чешутся пятки. Тебе только кажется, что ты споришь со мной. А ты споришь с собой. Тебе хочется разувериться в том, что ты увидел здесь. Разувериться потому, что увиденное здесь рушит твое понятие о мире, населенном удавами и живоглотами. И ты увидел, что можно жить, не проглатывая друг друга. И ты боишься в это поверить, но и не можешь этого не признать. Потому что признать это - значит зачеркнуть самого себя. А это нелегко, особенно в твои годы. Но я ничем не могу помочь тебе. Тебе нельзя растолковать даже того, что отлично схватывают пионеры.
Вошел Тудоев.
- На этом и прекратим, мистер Бахрушин, вмешательство во внутренние дела.
- Вон ты где! - обрадовался Тудоев. - А я старые дягилевские карточки выискал. Полная семейная выставка. И он, и бабка твоя, и ты, маленький... Даруня в молодые годы и маманя твоя во всей красе и в лисьей шубе... Пойдем!
- Пойдем, - нехотя подымаясь, ответил Трофим и обратился к брату: Серчать не надо, Петрован. Договорим вдругорядь. Хорошо бы при Тейнере... Бывай здоров!
Утро у Петра Терентьевича явно было испорчено, и он, махнув рукой, плюнул в сторону закрывшейся за Трофимом двери.
XXIII
Федор Петрович Стекольников появился в Доме приезжих вечером. Его встретила Тудоиха и сказала, что мистер-свистер пошел на речку купаться, а Трофим Терентьевич ловит с Кириллом Андреевичем рыбу и будет ночевать в лесу, как в молодые годы.
- Это хорошо! - обрадовался Стекольников. - Пусть ловит рыбу и варит уху да меньше путается под ногами у Петра Терентьевича.
- Это да, Федор Петрович. Как таракан, в каждую щель лезет, в каждые щи норовит попасть! - пожаловалась Пелагея Кузьминична. - В наших делах он дуб дубом, а обо всем берется судить.
- А мистер как? - спросил Стекольников.
И старуха неопределенно ответила:
- Круглый он. Увертливый. Катается туда-сюда, как шарик на льду, и не ухватишь. На словах-то он беда какой, медовый пряник, а по делам-то - кто его знает... Я ведь шибко беспартийная, Федор Петрович.
- Да будет вам, Пелагея Кузьминична, на себя наговаривать... Вон, кажется, он возвращается.
Тудоиха посмотрела из-под руки на закат.
- Он! И ты, стало быть, узнал его через столько лет!
- А откуда это вам известно, Пелагея Кузьминична?
- На уши-то я пока, Федор Петрович, не жалуюсь.
- Да, я знавал его, - сказал Стекольников и, осмотрев себя, подтянув легкие тканевые сапоги, застегнул на все пуговицы чесучовый китель, пошел навстречу Тейнеру.
- Алло, Джон, - приветствовал его Стекольников. - Пусть ты не помнишь меня, но я узнал тебя...
Джон остановился, всмотрелся в лицо Стекольникова, потер лоб, потом постучал кулаком по темени, будто желая этим поторопить свою память, подпрыгнул и запел:
- "Расцветали яблони и груши..." Шашлык на тесаке... Спирт из котелка... Ударь меня по голове, капитан, вот этим камнем. Может быть, ты выбьешь из нее свое имя...
- Федор, - подсказал Стекольников.
- Федор! - крикнул и снова подпрыгнул Тейнер. Они обнялись.
- "Прощай, любимый город, уходим завтра в море", - пропел Тейнер. - Ты научил меня первым русским песням... Ты подарил трофейную кружку с музыкой... А теперь дай мне по-русски в морду, Федор, за то, что я забыл твое имя. Так могут забывать только американцы... Нет, нет. Ты не говори мне... Американцы очень забывчивый народ. Я знаю. Я очень хорошо знаю.
- Да будет тебе, Джон. Я ведь тоже забыл твое имя... Но сразу узнал тебя, когда ты снимал Кирилла Андреевича. Мы квиты.
- Квиты! Да. Это очень хорошее и короткое слово. Мы - баш на баш. Тогда пойдем в мой отель де Бахруши, у меня найдется кое-что для встречи. Тейнер взял под руку Стекольникова и потащил к Дому приезжих.
Потом он оглянулся на речку и сказал:
- Всякая река может стать Эльбой, если этого захотят люди... Если они могут захотеть... Но об этом потом. А теперь скажи мне, Федор: хочешь ли ты, чтобы я обнял земной шар?.. Или, может быть, тебе кажется, что у меня для этого коротки руки?.. Тогда я могу достать солнце, пока еще оно не очень далеко закатилось, и подвесить его в авоське, которую я сегодня так удачно купил в сельской лавке. Пусть оно светит нам, как на Эльбе. Как на Эльбе!
Стекольникова радовала безудержная болтовня Джона. Этот весельчак, потолстев, полысев и обрюзгнув, оставался таким же, как и прежде, жизнелюбивым. В эти минуты казалось, словно оба они вернулись на памятный берег Эльбы и словно их не разделяли долгие годы тягостного и напряженного "мира" и холодной "дружбы" двух стран, державших в своих руках счастливые ключи обоюдного благополучия и пороховые нити судеб десятков народов и жизней миллионов семей.
Пусть будут длиннее минуты встречи! Сегодня Стекольников не станет касаться острых тем. Они поговорят о семьях, о детях, о богатствах уральской земли, об усовершенствовании фотографических аппаратов, о межпланетных путешествиях, наконец... Мало ли о чем могут поговорить люди, не желающие переступать черты того круга, за которым излагать свои суждения куда труднее, нежели толковать о полете на Луну или о продлении человеческой жизни.
Таким и было начало ужина. Пелагея Кузьминична подала на большой черной чугунной сковороде глазунью с зеленым луком. Нашлась бутылочка анисовой настойки, которой изредка баловалась Тудоева, появились и малосольные огурцы, а затем молодой картофель, сваренный в соленой воде, приправленной уксусом.
Федор Петрович рассказал о себе, начиная с Эльбы и кончая встречей на берегу Горамилки.
О таком же отрезке своей жизни более длинно, но очень весело рассказал и Тейнер.
Из рассказа, в котором было множество лишних подробностей и отступлений, Федор Петрович понял, что основной источник существования Тейнера - переводы с русского языка и компиляции по русским изданиям. Все это, как видно, давало достаточные доходы. Иначе как мог бы Тейнер субсидировать поездку Трофима, которая стоит немало денег?
Тейнер не скрыл, что эта поездка сулит не только большую популярность, но и хорошее вознаграждение.
- Правда о Советском Союзе хотя и не пользуется еще большим спросом, чем ложь, но все же приобретает растущую популярность. Меня устроила такая конъюнктура, и я подписал контракты и получил по ним достаточно, чтобы привезти сюда Трофима.
На вопрос о том, как он встретился с Трофимом, Тейнер сказал:
- Я давно искал героя моей книги о двух братьях. Мне предлагали многих. Но я не надеялся на них. Они могли не вернуться в Америку, и у меня тогда не было бы книги.
- Почему? - перебил Стекольников.
- Какой издатель в Америке захочет издать книгу, в которой герой меняет американское царство небесное на коммунистический ад? Нужно быть дураком, чтобы написать такую книгу. А я, Федор, сын аптекаря и знаю, что такое доза. А моя мама играла на скрипке. И от нее я узнал, что такое такт.
- Я бы мог возразить тебе, Джон, - сказал Стекольников. - Пусть мой отец не был аптекарем, а моя мать не играла на скрипке, однако и мне не чужды и доза и такт, поэтому я отложу свои некоторые дружеские замечания до новой встречи. А теперь досказывай о том, как ты нашел Трофима Терентьевича.
- Он нашелся сам. Фортуна вытащила мне его из счастливой урны беспроигрышным билетом. Он узнал обо мне по моей книжке "По дорогам России". Ее, кажется, переведут на русский язык... Он разыскал меня и рассказал о своей жизни, а потом спросил, может ли он не опасаться за жизнь, если вздумает поехать в Россию... И когда он показал газету, где называлось имя его брата Петра Терентьевича, я поверил, что на небе есть высшие силы, у которых находится время обратить свое светлое внимание на Джона Тейнера... Дальше инициатива перешла в мои руки... Трофиму нужно было сказать: "Я еду" - и больше не думать ни о чем, включая письмо Петру Терентьевичу, которое я переписал без "ять", без твердых знаков и "фиты"... Трофим не знает новой русской орфографии. И я не уверен, что он хотя бы на тройку с минусом знает старую.
Тейнер, явно любовавшийся своим знанием русского языка, досказал историю знакомства с Трофимом, задержав у себя Стекольникова до полуночи.
Федор Петрович позвонил в правление колхоза, где находилась его машина, затем, прощаясь с Тейнером, пригласил его побывать у него дома, пообещав прислать за ним "Ивана Виллиса" новейшей марки.
XXIV
Трофим в Бахрушах наскучил до того, что им перестали интересоваться, а многие даже избегали его.
Секретарь парткома колхоза Григорий Васильевич Дудоров, оберегая в первые дни беспартийную колхозную массу от чуждого влияния американского гостя, поручал коммунистам в случае чего вмешиваться и, что называется, "давать отпор". Но вскоре секретарь парткома увидел, что это была ненужная опека.
Веселый по нраву, любящий шутку Дудоров однажды заявил, что лучшего агитатора, разоблачающего сущность капитализма, нежели Трофим Терентьевич, пожалуй, трудно сыскать не только в районе, но и во всей области.
Хищническая, грабительская натура была до такой степени незамаскированно очевидна, что разъяснять все это было не только ненужным, но, может быть, даже и обидным для колхозников.
Петр Терентьевич и Дудоров не ошибались в оценке разглагольствований Трофима. Его словоизлияния были не только спутниками возраста и результатом хвастливой самонадеянности, но и желанием проверить незыблемость своих догм и основ устройства жизни. А эти догмы, унаследованные еще от деда Дягилева, исповедуемые Трофимом до последнего времени, как оказалось, нуждаются в проверке.
Не могли же, в самом деле, все эти люди, с которыми он встречался, просто так не соглашаться с ним и подсмеиваться над теми истинами, на которых держится не одна страна. Значит, есть какая-то другая, и немаловажная, сила, отрицающая все то главное, что для него было, есть и остается обязательным условием существования людей.
В чем же эта сила? На чем, в частности, держится их колхоз? Не на красных же словах и не с закрытыми же глазами они создают другую жизнь, непохожую на ту, какой живет его ферма. Что заставляет их любить все это, заботиться, защищать?..
Потребность сталкивать свои убеждения с "ихними" для Трофима становилась день ото дня неодолимее. Потому что только в этих столкновениях и несогласиях можно было узнать хотя бы немногое из того, что противоречит его понятиям, проверенным длинной жизнью.
Восхищаясь невиданным до этого сметанинским горохом "ССС", высеваемым вместе с овсом, Трофим однажды при встрече сказал главному агроному:
- Цены вам нет, Сергей Сергеевич, коли вы сумели выпестовать такой горошище. И стручков на стебле много. И много горошин в каждом стручке... И горошины самые отменные... Только почему же вы, Сергей Сергеевич, продаете свой горох не в дробленом виде?
- А зачем же его нужно дробить? - не понимая, куда клонится речь, спросил Сметанин.
- Да ведь недробленый горох - семена. Ваши конкуренты, окрестные колхозы, будут выращивать сами ваш горох, и годика через два вы останетесь с горохом, но на бобах.
Сметанин не нашел тогда ответа, хотя он именно для того и выводил свой горох, чтобы как можно шире распространить неприхотливый и урожайный сорт. Трофим не понял бы этого. Колхоз представлялся ему как некое акционерное общество земледельцев, ведущих хозяйство в складчину и конкурирующих с другими такими же акционерными обществами - соседними колхозами.
Поэтому и зоотехнику Володе Козлову было сказано:
- Уж кто-кто, а я-то понимаю толк в скоте. Не похвалюсь, но и у меня на ферме есть завидные коровки, однако скажу по чести, что моим коровам далеконько до ваших, и тем прискорбнее, что вы продаете не только телок, но и бычков.
Володя Козлов широко открыл свои и без того большие серые глаза, стал торопливо возражать:
- Что вы, что вы, Трофим Терентьевич, за каждого десяти-одиннадцатимесячного бычка мы получаем втрое-вчетверо больше. У нас очередь за бычками...
На это Трофим Терентьевич тихо, будто по секрету, принялся вразумлять молодого человека:
- Не спорю, может, и выгодная статья, если на эту выгоду смотреть вблизь. А ежели заглянуть подальше, получится то же, что и с горохом.
- А что именно, что именно? - заинтересовался молодой, жадный до знаний зоотехник.
- Как что? - Трофим развел руками и принялся далее вразумлять Володю: - Если ты продаешь только телок, а бычков, хотя бы себе в убыток, режешь на мясо, значит, ты сохраняешь за собой монополию на эту редкую породу. Телки-то без бычков не дадут стада.
Володя, как и Сметанин, не стал убеждать Трофима Терентьевича, что взаимоотношения колхозов и всех предприятий страны строятся на взаимопомощи, а не на выгоде одного за счет другого. Это было бы напрасной тратой сил. Пришлось бы сначала дать представление о новых производственных отношениях людей. О народе-хозяине и народе-труженике. Затем перейти к основам социализма и общественной собственности. Коснуться хотя бы коротко важнейших разделов пятилетнего плана... Но на это потребовалось бы не час и не два, а может быть, не один месяц работы, потому что расчистка беспросветной головы Трофима Терентьевича была делом куда более трудным, чем осушка и вспашка заболоченной Большой Чищи. И Володя сказал:
- Вы посоветуйте это все, Трофим Терентьевич, правлению колхоза или секретарю парткома Григорию Васильевичу. Там люди постарше, они лучше поймут.
- И посоветую, обязательно посоветую, - пообещал Трофим Терентьевич.
XXV
Трофим сдержал свое слово и явился в партком к Григорию Васильевичу Дудорову.
Наверно, в первый раз за время своего существования стены партийного комитета слышали подобного рода высказывания.
Трофим Терентьевич начал так:
- Вот вы, Григорий Васильевич, являетесь молодым коммунистическим пастырем и, наверно, хотите знать, как достичь благополучия и полного достатка.
- Как не хотеть, Трофим Терентьевич. - Подавляя улыбку и садясь в кресло напротив своего собеседника, Дудоров выразил готовность не только выслушать его, но и записать наиболее ценное из сказанного.
Трофим, заведя речь о бычках и горохе, перешел к программе благополучия:
- Если бы мне этот горох, это стадо, эти земли, леса и озера с птицей и, главное, этих людей, я бы добился в Бахрушах за три, за четыре года благополучия не хуже американского.
- Это очень интересно, - подлил масла в огонь Дудоров, выразив на своем лице такое внимание, что, кажется, не только маленькие розовые уши, но и синие задумчивые глаза, и высокий гладкий лоб, и зачесанные назад волнистые рыжеватые волосы, и все, вплоть до ямочек на щеках, замерло в ожидании величайшего откровения.
Довольный Трофим изрек:
- Брат мой, Петрован, простоват. И лишковато добер. К нему ездят перенимать опыт, а он, душа нараспашку, не таясь, открывает свои патенты. Это же самое делают бригадиры и звеньевые.
- Тоже раскрывают секреты своих достижений?
- Именно, Григорий Васильевич.
- А как же быть?
- Огородить колхозные земли. Огородить и не допускать конкурентов...
- Так, так, так... - Дудоров всматривался в одутловатое лицо Трофима с мешками под глазами, может быть, впервые видя настоящего, живого мироеда.
- Это первое, - продолжал Трофим. - А второе - нужно захватить в городе колхозный рынок. Если не под силу одним, то надо прихватить компаньоном какой-то надежный, располагающий капиталом колхоз и стать хозяином цен на молоко, мясо, овощи и птицу.
- А как это можно сделать? - спросил Дудоров.
И Трофим, сжимая кулак, как будто показывая этим, что он кого-то душит, сказал:
- Сбить цену. Не бояться на первых порах убытков. Уж коли соревноваться, так соревноваться насмерть, чтобы другим колхозам было невмоготу. И когда они запоют Лазаря, бери их тогда голыми руками. Они как шелковенькие согласятся продавать свою продукцию через тебя, отдавая тебе положенный процент. И ты потом можешь играть колхозным рынком, как захочешь. Понятно ли это вам, Григорий Васильевич?
- Понятно, Трофим Терентьевич, только одно в моей голове не укладывается.
- Спрашивайте. Не стесняйтесь. Ничего от своих земляков не утаю. Я на этот счет, прошу поверить, не одну собаку съел...
- Чувствую и понимаю, - сказал Дудоров с иронической почтительностью, принимаемой Трофимом за чистую монету, - только покорнейше прошу вас так же чистосердечно разъяснить мне: пострадают ли от этого захвата рынка другие колхозы.
- Само собой. Для того и рынок. У кого козыри, у того и деньги, а у кого деньги, у того и жизнь.
- А бог?
- Какой бог, Григорий Васильевич?
- Тот самый, который повелел любить ближнего своего, как самого себя. Который велит видеть в каждом человеке брата своего или сестру свою... Как, вы думаете, он посмотрит, если мы начнем притеснять соседей, присваивать труд и хлеб, добытый в поте лица своего другими колхозами?
Трофим нахмурился, глянул исподлобья на Дудорова и сказал:
- Вам-то зачем о боге разговаривать, Григорий Васильевич? Вы же не верите во вседержителя.
- Это не имеет значения... На Страшном суде, если мне и Петру Терентьевичу пришлют на таковой судебные повестки, будут судить не по вере, а по делам. А наши дела все на виду. Горох мы не дробили. Цены выше положенной не драли. Пожалуйста, сейте все горох "ССС" - Сергея Сергеевича Сметанина. Бычков мы поставляем отменных. Таланты свои в землю не зарываем, а раздаем их по мере наших сил и возможностей... Чужим трудом не живем... А вот вам, Трофим Терентьевич, могут сделать некоторые замечания на Страшном суде.
- За что?
- Да хотя бы за то, что вы молодого секретаря партийного комитета, которому надлежит бороться за справедливые порядки, сбиваете на путь спекуляции и угнетения соседей... А ведь в скрижалях заповедей, врученных на горе Синае пророку Моисею, бог довольно отчетливо сформулировал: "Не пожелай дома ближнего своего, ни жены его, ни раба его, ни вола его..." И так далее. Цитирую по памяти... Но на Страшном-то суде эту заповедь до буковки вспомнят и могут предъявить мне обвинение по советской линии, а вам - по вашей капиталистической...
- Какие обвинения?
- Это уж вам самого себя надо спросить, Трофим Терентьевич. Проверьте прожитое по законам божьим и спросите себя... Чтили ли вы отца своего и матерь свою? Я имею в виду вашего покойного батюшку Терентия Петровича... Не пожелали ли жены ближнего своего... Не убивали ли братьев своих?.. Здесь я имею в виду не огнестрельное оружие, а убийство мелких фермеров путем конкуренции. Проверьте это все по обеим скрижалям Моисеевым, а потом прикиньте на тех же весах жизнь и деяния вашего брата Петра Терентьевича, и вам, как человеку верующему, а не притворяющемуся верующим, будет довольно ясно, кого и какие перспективы могут ожидать на предварительном архангельском следствии перед Страшным судом...
Багровый и злой, расстегивая ворот рубашки, Трофим спросил:
- Почему вам так хорошо известно Священное писание?
- Потому, что я коммунист, Трофим Терентьевич. А коммунисты до того, как что-то опровергать или отрицать, очень хорошо изучают опровергаемое и отрицаемое... И если бы вы или кто-то из ваших единомышленников перед тем, как опровергать и отрицать великое ленинское учение о коммунизме, познакомились бы с ним, хотя бы в общих чертах, нам не пришлось бы терять время, как мы это делаем сейчас.
- Имею честь откланяться, господин коммунист.
Дудоров поднялся и ответил Трофиму поклоном.
- Прошу принять мое сожаление в том, что я не сумел быть неоткровенным с вами. Но ведь вы же сами вызвали на это своей проповедью порабощения. И если теперь, оставшись наедине с самим собой, вы захотите подумать над сказанным мною, то, может быть, вам покажется хотя бы ненужным убеждать нас в том, во что вы не очень твердо верите сами... Имею честь...
- Да я уж, Петр Терентьевич, всяко его от тебя ослобоняю, оправдывался Тудоев. - Два раза его на кладбище, на родительские могилки, водил. В старом дягилевском доме битый час сидели. Кукурузу показывал. Раков даже звал половить. Что я могу?
- А ты, Кирилл Андреевич, еще придумай что-нибудь, - наступал Бахрушин. - Попа, в конце концов, найди. Панихиду-то ведь надо отслужить! Опять, глядишь, часа три на это уйдет.
- А где его взять, попа... Разве в город мотануть!
- И мотани. Мою машину можешь взять. Город покажи. В музей своди... Мало ли... В ресторане пообедай. До копейки отдам. Мой гость, шут бы его побрал. Туда да сюда, опять день пройдет. А там, глядишь, может быть, и я посвободнее буду. Домаюсь с ним сколько положено. А может быть, он раньше срока укатит.
- Будет исполнено, Петр Терентьевич. В лепешку расшибусь, а отманю его от тебя.
Бахрушин вздохнул свободнее в надежде, что старик в самом деле освободит его от Трофима. Но не прошло и часа, как снова появился Трофим.
- А я, Петрован, опять к тебе в контору. Тудоев сказал, будто ты нынче будешь продавать Бахруши железной дороге, так боюсь, как бы ты, добрая душа, не продешевил.
Бахрушин еле сдержался, чтобы не выругаться калеными словами.
- Нет уж, ты мне лучше не подсобляй, Трофим. У меня здесь все-таки не американская биржа, а правление колхоза.
- Ну и что? Один черт на дьяволе. На железных дорогах везде плуты. Что у вас, что у нас. И вся суть в проценте чиновнику.
- Трофим! - начал было закипать Петр Терентьевич. - У нас другие порядки. Другие.
- Оно, может быть, и так, - не отставал Трофим. - Оно, может быть, и другие порядки, а деньги те же, только по-разному называются. И там без доллара плохо, и тут без рубля нехорошо. Бизнес есть бизнес. Цыпленок тоже хочет пить и есть... Так будто пелось при Керенском...
Бахрушину много стоило, чтобы не выгнать Трофима. Но с Трофимом Тейнер.
И кто знает, как он может повернуть эту вспышку Бахрушина.
Нужно было держать себя в руках. Поэтому Петр Терентьевич как можно вразумительнее сказал:
- Трофим, а что, если бы у тебя на ферме я стал так же соваться в каждое дело?
- Брат! Я бы тебе поклонился в ножки. В наших американских правилах наказывается выслушивать всякие советы, даже глупые. Не годен - не принимай. А я ведь хочу по себе памятку в Бахрушах оставить. Уж чего-чего, а покупать и продавать я мастер... Кому платят доллар, а мне всегда полтора. Я хоть цент, да выторгую.
Далее терпеть брата Петр Терентьевич был уже не в силах. И он решил на минуту оставить его одного и зайти к секретарю парткома Дудорову, чтобы тот в случае приезда представителей новостроящейся дороги объяснил им все как есть, а затем свел бы их в сельсовет и оттуда вызвал бы Бахрушина по телефону.
Вернувшись, Петр Терентьевич еще долго выслушивал наставления Трофима.
Трофим твердил:
- Святым можно быть только в раю, потому что там, окромя праведников, никого нет. А земля населена живоглотами и удавами. И если ты не проглотишь удава, он проглотит тебя. К примеру, мой сосед был богаче меня. Хотелось ему слопать мою ферму. И слопал бы, да я забежал вперед. Он и не знал, что его долговые в моих руках... Надеялся на отсрочку от компании... Хотел выкрутиться моей фермой... А я его цап-царап! Плати! Суд в нашем округе скорый и правый. Очухаться старик не успел, как его ферма перешла ко мне. Все перешло ко мне. Только рухлядь выдал ему, жалеючи... Езжай куда хочешь, старый удав!
Петр Терентьевич решил не поддерживать далее разговора, не задавать вопросов, не выражать удивления и не опровергать. Он молча смотрел на брата и думал, что рядом с Трофимом его дед, тряпичник Дягилев, был куда более терпимым стяжателем и умеренным хищником.
А Трофим, любуясь собой, продолжал чуть ли не нараспев изрекать:
- А что такое ваши колхозы? Это такие же фермы, как у нас. Только сообща и без головы.
- Без какой головы? - не удержавшись, спросил Петр Терентьевич.
- Без хозяина. Ты-то ведь на манер приказчика. У тебя ничего своего здесь нет. И ты тут как карандаш, которым пишут.
- Карандаш, которым пишут?
Задав этот вопрос, Петр Терентьевич посмотрел в упор на Трофима, и тот понял, что продолжать разговор не следует.
Поэтому он сказал уклончиво:
- Все мы карандаши в руке божией...
- Увильнул? И правильно сделал. Нам, Трофим, лучше не говорить, кто чем и как пишет. Это грамота не для всякой головы. Жалеючи говорю...
- А что меня жалеть, Петрован... Я ведь как-никак потверже тебя на земле стою. На своей земле. На собственной. Меня с нее не выгонишь и не переизберешь, как тебя. Я хозяин. А ты?
Это задело Бахрушина за самое дорогое, сокровенное. Теперь перед ним сидел не просто спорщик, а злой и враждебно настроенный к нему человек. И Петр Терентьевич сказал:
- Не лезь в драку, Трофим. Разъедемся мирно! Ты ведь только сам себе кажешься пиковым тузом, а на самом-то деле ты пыль. Дунь - и нет тебя. Ты ничто. У тебя даже нет настоящих слов умного поборника капитализма. Ты как был мелким хапужником, так и остался им. За спиной таких, как ты, ничего нет. И впереди у тебя тоже ничего нет. Тьма. Тебя уже давно нет в мире. Тебе только чудится, что ты есть, как чудится иногда безногому, что у него чешутся пятки. Тебе только кажется, что ты споришь со мной. А ты споришь с собой. Тебе хочется разувериться в том, что ты увидел здесь. Разувериться потому, что увиденное здесь рушит твое понятие о мире, населенном удавами и живоглотами. И ты увидел, что можно жить, не проглатывая друг друга. И ты боишься в это поверить, но и не можешь этого не признать. Потому что признать это - значит зачеркнуть самого себя. А это нелегко, особенно в твои годы. Но я ничем не могу помочь тебе. Тебе нельзя растолковать даже того, что отлично схватывают пионеры.
Вошел Тудоев.
- На этом и прекратим, мистер Бахрушин, вмешательство во внутренние дела.
- Вон ты где! - обрадовался Тудоев. - А я старые дягилевские карточки выискал. Полная семейная выставка. И он, и бабка твоя, и ты, маленький... Даруня в молодые годы и маманя твоя во всей красе и в лисьей шубе... Пойдем!
- Пойдем, - нехотя подымаясь, ответил Трофим и обратился к брату: Серчать не надо, Петрован. Договорим вдругорядь. Хорошо бы при Тейнере... Бывай здоров!
Утро у Петра Терентьевича явно было испорчено, и он, махнув рукой, плюнул в сторону закрывшейся за Трофимом двери.
XXIII
Федор Петрович Стекольников появился в Доме приезжих вечером. Его встретила Тудоиха и сказала, что мистер-свистер пошел на речку купаться, а Трофим Терентьевич ловит с Кириллом Андреевичем рыбу и будет ночевать в лесу, как в молодые годы.
- Это хорошо! - обрадовался Стекольников. - Пусть ловит рыбу и варит уху да меньше путается под ногами у Петра Терентьевича.
- Это да, Федор Петрович. Как таракан, в каждую щель лезет, в каждые щи норовит попасть! - пожаловалась Пелагея Кузьминична. - В наших делах он дуб дубом, а обо всем берется судить.
- А мистер как? - спросил Стекольников.
И старуха неопределенно ответила:
- Круглый он. Увертливый. Катается туда-сюда, как шарик на льду, и не ухватишь. На словах-то он беда какой, медовый пряник, а по делам-то - кто его знает... Я ведь шибко беспартийная, Федор Петрович.
- Да будет вам, Пелагея Кузьминична, на себя наговаривать... Вон, кажется, он возвращается.
Тудоиха посмотрела из-под руки на закат.
- Он! И ты, стало быть, узнал его через столько лет!
- А откуда это вам известно, Пелагея Кузьминична?
- На уши-то я пока, Федор Петрович, не жалуюсь.
- Да, я знавал его, - сказал Стекольников и, осмотрев себя, подтянув легкие тканевые сапоги, застегнул на все пуговицы чесучовый китель, пошел навстречу Тейнеру.
- Алло, Джон, - приветствовал его Стекольников. - Пусть ты не помнишь меня, но я узнал тебя...
Джон остановился, всмотрелся в лицо Стекольникова, потер лоб, потом постучал кулаком по темени, будто желая этим поторопить свою память, подпрыгнул и запел:
- "Расцветали яблони и груши..." Шашлык на тесаке... Спирт из котелка... Ударь меня по голове, капитан, вот этим камнем. Может быть, ты выбьешь из нее свое имя...
- Федор, - подсказал Стекольников.
- Федор! - крикнул и снова подпрыгнул Тейнер. Они обнялись.
- "Прощай, любимый город, уходим завтра в море", - пропел Тейнер. - Ты научил меня первым русским песням... Ты подарил трофейную кружку с музыкой... А теперь дай мне по-русски в морду, Федор, за то, что я забыл твое имя. Так могут забывать только американцы... Нет, нет. Ты не говори мне... Американцы очень забывчивый народ. Я знаю. Я очень хорошо знаю.
- Да будет тебе, Джон. Я ведь тоже забыл твое имя... Но сразу узнал тебя, когда ты снимал Кирилла Андреевича. Мы квиты.
- Квиты! Да. Это очень хорошее и короткое слово. Мы - баш на баш. Тогда пойдем в мой отель де Бахруши, у меня найдется кое-что для встречи. Тейнер взял под руку Стекольникова и потащил к Дому приезжих.
Потом он оглянулся на речку и сказал:
- Всякая река может стать Эльбой, если этого захотят люди... Если они могут захотеть... Но об этом потом. А теперь скажи мне, Федор: хочешь ли ты, чтобы я обнял земной шар?.. Или, может быть, тебе кажется, что у меня для этого коротки руки?.. Тогда я могу достать солнце, пока еще оно не очень далеко закатилось, и подвесить его в авоське, которую я сегодня так удачно купил в сельской лавке. Пусть оно светит нам, как на Эльбе. Как на Эльбе!
Стекольникова радовала безудержная болтовня Джона. Этот весельчак, потолстев, полысев и обрюзгнув, оставался таким же, как и прежде, жизнелюбивым. В эти минуты казалось, словно оба они вернулись на памятный берег Эльбы и словно их не разделяли долгие годы тягостного и напряженного "мира" и холодной "дружбы" двух стран, державших в своих руках счастливые ключи обоюдного благополучия и пороховые нити судеб десятков народов и жизней миллионов семей.
Пусть будут длиннее минуты встречи! Сегодня Стекольников не станет касаться острых тем. Они поговорят о семьях, о детях, о богатствах уральской земли, об усовершенствовании фотографических аппаратов, о межпланетных путешествиях, наконец... Мало ли о чем могут поговорить люди, не желающие переступать черты того круга, за которым излагать свои суждения куда труднее, нежели толковать о полете на Луну или о продлении человеческой жизни.
Таким и было начало ужина. Пелагея Кузьминична подала на большой черной чугунной сковороде глазунью с зеленым луком. Нашлась бутылочка анисовой настойки, которой изредка баловалась Тудоева, появились и малосольные огурцы, а затем молодой картофель, сваренный в соленой воде, приправленной уксусом.
Федор Петрович рассказал о себе, начиная с Эльбы и кончая встречей на берегу Горамилки.
О таком же отрезке своей жизни более длинно, но очень весело рассказал и Тейнер.
Из рассказа, в котором было множество лишних подробностей и отступлений, Федор Петрович понял, что основной источник существования Тейнера - переводы с русского языка и компиляции по русским изданиям. Все это, как видно, давало достаточные доходы. Иначе как мог бы Тейнер субсидировать поездку Трофима, которая стоит немало денег?
Тейнер не скрыл, что эта поездка сулит не только большую популярность, но и хорошее вознаграждение.
- Правда о Советском Союзе хотя и не пользуется еще большим спросом, чем ложь, но все же приобретает растущую популярность. Меня устроила такая конъюнктура, и я подписал контракты и получил по ним достаточно, чтобы привезти сюда Трофима.
На вопрос о том, как он встретился с Трофимом, Тейнер сказал:
- Я давно искал героя моей книги о двух братьях. Мне предлагали многих. Но я не надеялся на них. Они могли не вернуться в Америку, и у меня тогда не было бы книги.
- Почему? - перебил Стекольников.
- Какой издатель в Америке захочет издать книгу, в которой герой меняет американское царство небесное на коммунистический ад? Нужно быть дураком, чтобы написать такую книгу. А я, Федор, сын аптекаря и знаю, что такое доза. А моя мама играла на скрипке. И от нее я узнал, что такое такт.
- Я бы мог возразить тебе, Джон, - сказал Стекольников. - Пусть мой отец не был аптекарем, а моя мать не играла на скрипке, однако и мне не чужды и доза и такт, поэтому я отложу свои некоторые дружеские замечания до новой встречи. А теперь досказывай о том, как ты нашел Трофима Терентьевича.
- Он нашелся сам. Фортуна вытащила мне его из счастливой урны беспроигрышным билетом. Он узнал обо мне по моей книжке "По дорогам России". Ее, кажется, переведут на русский язык... Он разыскал меня и рассказал о своей жизни, а потом спросил, может ли он не опасаться за жизнь, если вздумает поехать в Россию... И когда он показал газету, где называлось имя его брата Петра Терентьевича, я поверил, что на небе есть высшие силы, у которых находится время обратить свое светлое внимание на Джона Тейнера... Дальше инициатива перешла в мои руки... Трофиму нужно было сказать: "Я еду" - и больше не думать ни о чем, включая письмо Петру Терентьевичу, которое я переписал без "ять", без твердых знаков и "фиты"... Трофим не знает новой русской орфографии. И я не уверен, что он хотя бы на тройку с минусом знает старую.
Тейнер, явно любовавшийся своим знанием русского языка, досказал историю знакомства с Трофимом, задержав у себя Стекольникова до полуночи.
Федор Петрович позвонил в правление колхоза, где находилась его машина, затем, прощаясь с Тейнером, пригласил его побывать у него дома, пообещав прислать за ним "Ивана Виллиса" новейшей марки.
XXIV
Трофим в Бахрушах наскучил до того, что им перестали интересоваться, а многие даже избегали его.
Секретарь парткома колхоза Григорий Васильевич Дудоров, оберегая в первые дни беспартийную колхозную массу от чуждого влияния американского гостя, поручал коммунистам в случае чего вмешиваться и, что называется, "давать отпор". Но вскоре секретарь парткома увидел, что это была ненужная опека.
Веселый по нраву, любящий шутку Дудоров однажды заявил, что лучшего агитатора, разоблачающего сущность капитализма, нежели Трофим Терентьевич, пожалуй, трудно сыскать не только в районе, но и во всей области.
Хищническая, грабительская натура была до такой степени незамаскированно очевидна, что разъяснять все это было не только ненужным, но, может быть, даже и обидным для колхозников.
Петр Терентьевич и Дудоров не ошибались в оценке разглагольствований Трофима. Его словоизлияния были не только спутниками возраста и результатом хвастливой самонадеянности, но и желанием проверить незыблемость своих догм и основ устройства жизни. А эти догмы, унаследованные еще от деда Дягилева, исповедуемые Трофимом до последнего времени, как оказалось, нуждаются в проверке.
Не могли же, в самом деле, все эти люди, с которыми он встречался, просто так не соглашаться с ним и подсмеиваться над теми истинами, на которых держится не одна страна. Значит, есть какая-то другая, и немаловажная, сила, отрицающая все то главное, что для него было, есть и остается обязательным условием существования людей.
В чем же эта сила? На чем, в частности, держится их колхоз? Не на красных же словах и не с закрытыми же глазами они создают другую жизнь, непохожую на ту, какой живет его ферма. Что заставляет их любить все это, заботиться, защищать?..
Потребность сталкивать свои убеждения с "ихними" для Трофима становилась день ото дня неодолимее. Потому что только в этих столкновениях и несогласиях можно было узнать хотя бы немногое из того, что противоречит его понятиям, проверенным длинной жизнью.
Восхищаясь невиданным до этого сметанинским горохом "ССС", высеваемым вместе с овсом, Трофим однажды при встрече сказал главному агроному:
- Цены вам нет, Сергей Сергеевич, коли вы сумели выпестовать такой горошище. И стручков на стебле много. И много горошин в каждом стручке... И горошины самые отменные... Только почему же вы, Сергей Сергеевич, продаете свой горох не в дробленом виде?
- А зачем же его нужно дробить? - не понимая, куда клонится речь, спросил Сметанин.
- Да ведь недробленый горох - семена. Ваши конкуренты, окрестные колхозы, будут выращивать сами ваш горох, и годика через два вы останетесь с горохом, но на бобах.
Сметанин не нашел тогда ответа, хотя он именно для того и выводил свой горох, чтобы как можно шире распространить неприхотливый и урожайный сорт. Трофим не понял бы этого. Колхоз представлялся ему как некое акционерное общество земледельцев, ведущих хозяйство в складчину и конкурирующих с другими такими же акционерными обществами - соседними колхозами.
Поэтому и зоотехнику Володе Козлову было сказано:
- Уж кто-кто, а я-то понимаю толк в скоте. Не похвалюсь, но и у меня на ферме есть завидные коровки, однако скажу по чести, что моим коровам далеконько до ваших, и тем прискорбнее, что вы продаете не только телок, но и бычков.
Володя Козлов широко открыл свои и без того большие серые глаза, стал торопливо возражать:
- Что вы, что вы, Трофим Терентьевич, за каждого десяти-одиннадцатимесячного бычка мы получаем втрое-вчетверо больше. У нас очередь за бычками...
На это Трофим Терентьевич тихо, будто по секрету, принялся вразумлять молодого человека:
- Не спорю, может, и выгодная статья, если на эту выгоду смотреть вблизь. А ежели заглянуть подальше, получится то же, что и с горохом.
- А что именно, что именно? - заинтересовался молодой, жадный до знаний зоотехник.
- Как что? - Трофим развел руками и принялся далее вразумлять Володю: - Если ты продаешь только телок, а бычков, хотя бы себе в убыток, режешь на мясо, значит, ты сохраняешь за собой монополию на эту редкую породу. Телки-то без бычков не дадут стада.
Володя, как и Сметанин, не стал убеждать Трофима Терентьевича, что взаимоотношения колхозов и всех предприятий страны строятся на взаимопомощи, а не на выгоде одного за счет другого. Это было бы напрасной тратой сил. Пришлось бы сначала дать представление о новых производственных отношениях людей. О народе-хозяине и народе-труженике. Затем перейти к основам социализма и общественной собственности. Коснуться хотя бы коротко важнейших разделов пятилетнего плана... Но на это потребовалось бы не час и не два, а может быть, не один месяц работы, потому что расчистка беспросветной головы Трофима Терентьевича была делом куда более трудным, чем осушка и вспашка заболоченной Большой Чищи. И Володя сказал:
- Вы посоветуйте это все, Трофим Терентьевич, правлению колхоза или секретарю парткома Григорию Васильевичу. Там люди постарше, они лучше поймут.
- И посоветую, обязательно посоветую, - пообещал Трофим Терентьевич.
XXV
Трофим сдержал свое слово и явился в партком к Григорию Васильевичу Дудорову.
Наверно, в первый раз за время своего существования стены партийного комитета слышали подобного рода высказывания.
Трофим Терентьевич начал так:
- Вот вы, Григорий Васильевич, являетесь молодым коммунистическим пастырем и, наверно, хотите знать, как достичь благополучия и полного достатка.
- Как не хотеть, Трофим Терентьевич. - Подавляя улыбку и садясь в кресло напротив своего собеседника, Дудоров выразил готовность не только выслушать его, но и записать наиболее ценное из сказанного.
Трофим, заведя речь о бычках и горохе, перешел к программе благополучия:
- Если бы мне этот горох, это стадо, эти земли, леса и озера с птицей и, главное, этих людей, я бы добился в Бахрушах за три, за четыре года благополучия не хуже американского.
- Это очень интересно, - подлил масла в огонь Дудоров, выразив на своем лице такое внимание, что, кажется, не только маленькие розовые уши, но и синие задумчивые глаза, и высокий гладкий лоб, и зачесанные назад волнистые рыжеватые волосы, и все, вплоть до ямочек на щеках, замерло в ожидании величайшего откровения.
Довольный Трофим изрек:
- Брат мой, Петрован, простоват. И лишковато добер. К нему ездят перенимать опыт, а он, душа нараспашку, не таясь, открывает свои патенты. Это же самое делают бригадиры и звеньевые.
- Тоже раскрывают секреты своих достижений?
- Именно, Григорий Васильевич.
- А как же быть?
- Огородить колхозные земли. Огородить и не допускать конкурентов...
- Так, так, так... - Дудоров всматривался в одутловатое лицо Трофима с мешками под глазами, может быть, впервые видя настоящего, живого мироеда.
- Это первое, - продолжал Трофим. - А второе - нужно захватить в городе колхозный рынок. Если не под силу одним, то надо прихватить компаньоном какой-то надежный, располагающий капиталом колхоз и стать хозяином цен на молоко, мясо, овощи и птицу.
- А как это можно сделать? - спросил Дудоров.
И Трофим, сжимая кулак, как будто показывая этим, что он кого-то душит, сказал:
- Сбить цену. Не бояться на первых порах убытков. Уж коли соревноваться, так соревноваться насмерть, чтобы другим колхозам было невмоготу. И когда они запоют Лазаря, бери их тогда голыми руками. Они как шелковенькие согласятся продавать свою продукцию через тебя, отдавая тебе положенный процент. И ты потом можешь играть колхозным рынком, как захочешь. Понятно ли это вам, Григорий Васильевич?
- Понятно, Трофим Терентьевич, только одно в моей голове не укладывается.
- Спрашивайте. Не стесняйтесь. Ничего от своих земляков не утаю. Я на этот счет, прошу поверить, не одну собаку съел...
- Чувствую и понимаю, - сказал Дудоров с иронической почтительностью, принимаемой Трофимом за чистую монету, - только покорнейше прошу вас так же чистосердечно разъяснить мне: пострадают ли от этого захвата рынка другие колхозы.
- Само собой. Для того и рынок. У кого козыри, у того и деньги, а у кого деньги, у того и жизнь.
- А бог?
- Какой бог, Григорий Васильевич?
- Тот самый, который повелел любить ближнего своего, как самого себя. Который велит видеть в каждом человеке брата своего или сестру свою... Как, вы думаете, он посмотрит, если мы начнем притеснять соседей, присваивать труд и хлеб, добытый в поте лица своего другими колхозами?
Трофим нахмурился, глянул исподлобья на Дудорова и сказал:
- Вам-то зачем о боге разговаривать, Григорий Васильевич? Вы же не верите во вседержителя.
- Это не имеет значения... На Страшном суде, если мне и Петру Терентьевичу пришлют на таковой судебные повестки, будут судить не по вере, а по делам. А наши дела все на виду. Горох мы не дробили. Цены выше положенной не драли. Пожалуйста, сейте все горох "ССС" - Сергея Сергеевича Сметанина. Бычков мы поставляем отменных. Таланты свои в землю не зарываем, а раздаем их по мере наших сил и возможностей... Чужим трудом не живем... А вот вам, Трофим Терентьевич, могут сделать некоторые замечания на Страшном суде.
- За что?
- Да хотя бы за то, что вы молодого секретаря партийного комитета, которому надлежит бороться за справедливые порядки, сбиваете на путь спекуляции и угнетения соседей... А ведь в скрижалях заповедей, врученных на горе Синае пророку Моисею, бог довольно отчетливо сформулировал: "Не пожелай дома ближнего своего, ни жены его, ни раба его, ни вола его..." И так далее. Цитирую по памяти... Но на Страшном-то суде эту заповедь до буковки вспомнят и могут предъявить мне обвинение по советской линии, а вам - по вашей капиталистической...
- Какие обвинения?
- Это уж вам самого себя надо спросить, Трофим Терентьевич. Проверьте прожитое по законам божьим и спросите себя... Чтили ли вы отца своего и матерь свою? Я имею в виду вашего покойного батюшку Терентия Петровича... Не пожелали ли жены ближнего своего... Не убивали ли братьев своих?.. Здесь я имею в виду не огнестрельное оружие, а убийство мелких фермеров путем конкуренции. Проверьте это все по обеим скрижалям Моисеевым, а потом прикиньте на тех же весах жизнь и деяния вашего брата Петра Терентьевича, и вам, как человеку верующему, а не притворяющемуся верующим, будет довольно ясно, кого и какие перспективы могут ожидать на предварительном архангельском следствии перед Страшным судом...
Багровый и злой, расстегивая ворот рубашки, Трофим спросил:
- Почему вам так хорошо известно Священное писание?
- Потому, что я коммунист, Трофим Терентьевич. А коммунисты до того, как что-то опровергать или отрицать, очень хорошо изучают опровергаемое и отрицаемое... И если бы вы или кто-то из ваших единомышленников перед тем, как опровергать и отрицать великое ленинское учение о коммунизме, познакомились бы с ним, хотя бы в общих чертах, нам не пришлось бы терять время, как мы это делаем сейчас.
- Имею честь откланяться, господин коммунист.
Дудоров поднялся и ответил Трофиму поклоном.
- Прошу принять мое сожаление в том, что я не сумел быть неоткровенным с вами. Но ведь вы же сами вызвали на это своей проповедью порабощения. И если теперь, оставшись наедине с самим собой, вы захотите подумать над сказанным мною, то, может быть, вам покажется хотя бы ненужным убеждать нас в том, во что вы не очень твердо верите сами... Имею честь...