Пермяк Евгений Андреевич. Детство Маврика

   - Зато, Любочка, - убеждала ее овдовевшая Дудакова, - все это в рассрочку на год, а то и на два. Торопить не буду.
   Маврику эта торговля тоже не понравилась. Еще вчера она рыдала на кладбище, а сегодня не забывает спросить два рубля за портрет царя в золотой раме.
   - Как он тут хорош! - говорит она, любуясь царем. - И ни за что бы не рассталась с ним. Но куда он, такой большой, в моей маленькой квартирке?
   Герасиму Петровичу тоже не нужен портрет, но как он может сказать, что ему не нужен царь.
   - Если бы за рубль, - говорит он. - Предстоят такие расходы... У нас ведь нет и посуды.
   - Хорошо, - торгуется Дудакова, - пусть будет не по-вашему и не по-моему. Полтора рубля.
   Герасим Петрович со вздохом соглашается. Царь остается. Он будет висеть тут целых шесть лет. Полтора рубля - это деньги. Правда, рама хорошая, но как можно в эту раму вставить другой портрет или другую картину взамен царя?
   Дудакова через день освободила квартиру. Пришли Васильевна-Кумыниха, Санчикова мать и вымыли комнаты горячей водой с карболовой кислотой, чтобы не пахло покойным Иваном Ивановичем и ладаном. Запах карболовой кислоты убивает все запахи.
   Длинная и узкая, как пенал, квартира стала квартирой нового доверенного Герасима Петровича Непрелова. Маврик там тоже получил хороший уголок с письменным столиком и полкой для книг. В квартире тепло и светло, но квартира чужая. Кухня в доме у тети Кати и та ближе, роднее, дороже.
   Герасим Петрович, став доверенным, не мог ходить в форменной судейской тужурке, - хотя к ней теперь и были пришиты другие пуговицы, но все равно. Теперь он не конторщик. Он будет получать семьдесят пять рублей в месяц при готовой квартире, при готовых дровах и освещении за счет фирмы, да еще особо по копейке с каждого проданного ведра пива и по три копейки с каждого ведра игристых фруктовых вод. Воды идут плохо. Их пьют только благородные и попы. А остальные предпочитают пиво. Вода - это газ, и ничего больше. А пиво - это и сытость. Оно хлебное.
   Герасим Петрович теперь вполне может одеться в кредит у Куропаткина. Будет чем заплатить. И они с мамой идут накупать одежды, а ту, что нет в магазине, например длинный сюртук для визитов и для общественного собрания, можно заказать. Куропаткин шьет даже рясы, подрясники и форменное платье. У него пять швейных мастерских. Заказывай все, что хочешь, если ты кредитоспособный заказчик.
   У Непреловых началась хорошая, счастливая пора жизни. Можно было бы объявить "среды" или "четверги", когда будут приходить гости, но год траурный. Придется повременить, хотя тетя Катя и говорит:
   - Пожалуйста, Герасим Петрович, пожалуйста. Вы теперь лицо коммерческое, а мамочка вам не родная мать, и вас никто не осудит.
   Но Герасим Петрович человек учтивый и осторожный, ему не хотелось быть в чем-нибудь неприятным Екатерине Матвеевне - безупречной во всех отношениях, разумеется кроме воспитания Маврика, которого она любит непростительно и пагубно - "чересчур"...
   ТРЕТЬЯ ГЛАВА
   I
   Скрытая, кропотливая работа петербургских ищеек, неустанное изучение дел сосланных большевиков, проверка и перепроверка круга их знакомств, разведывательная работа среди эмигрантов за границей позволили в уединенной тишине кабинетов политического сыска столицы, куда стекается множество сведений, на первый взгляд и не имеющих никакого отношения к слежке, распознать некоторые новые следы. И один из них вел в Мильвенский завод, на Купеческую улицу, в дом Тихомировых.
   "Выяснения" показали, что находящийся под гласным надзором Тихомиров ведет себя безупречно, подозрительных знакомств не заводит, суждения имеет либеральные, но не представляющие опасности.
   Донесения мильвенского пристава Вишневецкого подтверждались надежнейшими сообщениями двух тайных агентов, о существовании и работе которых в Мильве не знал пристав, так как они были подчинены непосредственно губернскому жандармскому управлению и проверяли деятельность даже самого господина Вишневецкого.
   Оба агента добросовестнейше перечисляли всех знакомых Тихомирова, включая Ильюшу и Маврика, бывавших в тихомировском доме и любимых молодой женой Тихомирова - Еленой Емельяновной, урожденной Матушкиной. О мальчиках упоминалось в донесениях не по глупости агентов, а по прямому указанию следователя из губернии, сказавшего, что "и собака может быть связным коварных подрывников устоев империи". Поэтому, видимо, с тихомировской собаки Пальмы был снят ошейник. И если уж в собачьем ошейнике искалось крамольное, то почему бы не предположить, что смышленый Ильюша Киршбаум и обиженный кладбищенским попом Маврикий Толлин, принятые во многих домах, не могли быть использованы как связные, о чем мальчикам не обязательно знать. Отдай дяде имярек конверт с деньгами, да смотри не потеряй, не показывай, еще вытащат. Вот и тайная связь, когда связной не посвящается в тайну.
   Окруженный редкостным вниманием двойного и даже тройного сыска (отец протоиерей тоже косвенно интересовался Валерием Всеволодовичем), Тихомиров аттестовался с самой хорошей стороны. Но пришел предательский пакет. Мильвенский провизор Аверкий Трофимович Мерцаев, оскорбленный тем, что губернатор не соизволил заметить его трактат о Тихомирове и верящий в свой гений сыщика, пожаловался, как принято было выражаться, на высочайшее.
   Образованные и высокопоставленные жандармы Санкт-Петербурга не только прочли со вниманием провизорский трактат, но и все, что можно было добыть из написанного Валерием Всеволодовичем. В частности, был прочитан его студенческий реферат.
   Подозрения подтвердились, утверждения не требовали дальнейших доказательств. Литературный почерк, манера письма, авторский стиль выдали с головой Валерия Всеволодовича.
   Теперь все ясно. Нетерпеливый следователь торопит арест Тихомирова. С каким блеском будет предъявлено арестованному обвинение! С какой неоспоримостью он докажет, как бессмысленно отрицать лексическую схожесть текстов!.. Затем суд... Каторга... Награждение следователя... Благодарность провинциальному аптекарю...
   Все это так бы и было, если бы подобные дела решал только следователь. Борзые и легавые повыше решили, что торопиться с арестом не следует, так как всякому ясно, что Тихомиров не один. Через кого-то и кому-то им пересылались рукописи листовок и брошюр. А через кого? Кто и где его сообщники? В Казани? В Одессе? В Самаре? В Москве? Это же необходимо узнать. Следовательно, нужно усиленно и умно следить.
   Однако слежка не дала никаких результатов. И даже напротив осложнила дело. В печати более не появлялась ни одна тихомировская статья. Ни одна листовка. Как отрезало.
   Неужели его кто-то предупредил? Кто-то выдал тайну? Такое случалось в жандармских кругах. Все, что сколько-нибудь стоит, может быть продано.
   А Тихомирова насторожил тот же Мерцаев.
   Мерцаев, получив через губернского чиновника, побывавшего в Мильве, секретную благодарность из Петербурга, поделился этой радостью с женой. Правда, он попросил ее поклясться перед иконой до того, как он сообщил ей, что его наконец-то удостоили чести быть тайным сыщиком империи. Жена Мерцаева не выдала этой тайны жене доктора Комарова просто так. Она заставила Конкордию Павловну тоже поклясться перед иконой и только после этого сообщила, что Тихомиров кандидат на каторгу.
   Конкордия Павловна, принадлежа к независимым, передовым, прогрессивным и еще каким-то, не стала заставлять Валерия Всеволодовича клясться перед иконой. Она рассказала все и посоветовала бежать.
   Матушкин и Кулемин сообщили через Бархатова о положении дел. А Бархатов тем временем получил решение о переброске Тихомирова за границу. Оставлять далее его в России - значило потерять талантливого пропагандиста, заметного партийного публициста. При переезде за границу партия сохраняла своего верного трибуна. Теперь оставалось только осуществить побег.
   Выполнение решения было поручено Ивану Макаровичу Бархатову, благополучная сапожная мастерская которого доживала последние дни. Туда повадились подозрительные клиенты. Зоркий Иван Макарович, имевший дело с петербургскими мастерами слежки, стал жаловаться шпикам на малые доходы и большие расходы. Готовясь к отъезду в Мильву, он говорил, что Пермь дорогой город и что он отправится искать свое сапожное счастье в тихие места.
   Мастерская была закрыта. Явка перенесена. Иван Макарович для отвода глаз ездил в Чусовую, в Пашию, в Кушву, но нигде пока не приглядел для себя места.
   Наконец прошел камский лед, и можно было отправляться в Мильву.
   II
   Еще вчера, перед отъездом в Мильву, казалось, что все обстоит очень хорошо. Филеры оставили Ивана Макаровича, а сегодня, на пристани, он почувствовал на себе чужие глаза.
   Иван Макарович не знал, что жандармам известно о готовящемся побеге Тихомирова. Хотя донесения об этом были расплывчаты и в них не указывалось подробностей и фамилии связного, все же было сказано, что некто поедет в Мильвенский завод с первым пароходом.
   Спрашивается, можно ли было пренебречь сапожником Бархатовым, числившимся в подозрительных, когда он купил билет до Мильвенской пристани?
   На пароходе к нему пристал молодчик, сказавшийся приказчиком из Ирбита, которого якобы прогнал хозяин магазина. Поэтому прогнанному ничего не остается, как искать нового хозяина, а пока он не найдется - выпивать и закусывать.
   Спешащий признаться в неблаговидных поступках приказчик не мог не вызвать подозрения Ивана Макаровича, и он, желая проверить, что это за "приказчик", не отказался пообедать с ним на пароходе.
   - А вы куда, ваша честь, изволите ехать? - спросил приказчик.
   - Не знаю, - ответил Иван Макарович. - Может быть, сойду в Чермозе, а может быть, проеду в Чердынь. А вы?
   Приказчик не ждал такого вопроса. И он сказал:
   - Я тоже не знаю.
   - Значит, нам по пути? Вы ищете магазин, а я ищу, где можно будет открыть мастерскую по мелкому сапожному ремонту. Говорят, что в Пожве на этот счет рай.
   - Ну, коли рай, - сказал деланно заплетающимся языком приказчик, поедем вместе. Я приплачу к билету, и вся недолга?
   - А докуда у вас взят билет, уважаемый?
   Приказчик сделал вид, что не расслышал вопроса. Тогда Иван Макарович повторил его, и приказчик ответил:
   - А я спьяна и не посмотрел. Сказал - вверх по Каме - и подал деньги. Где захочу, там и сойду. Понравится место, и сойду.
   Подозрения оправдывались. Они оправдывались тем более, что приказчик и ночью появлялся на палубе, не пропуская ни одной пристани. Значит, не пропустит и Мильвы. И Бархатов не ошибся. Камская пристань Мильвы была утром. Приказчик появился на палубе и сделал вид, что не заметил Бархатова. А Бархатов был уверен, что он тоже сойдет вместе с ним. А этого не случилось. В его задачу не входило следовать по пятам за Бархатовым. Вместо него на пристани сошел другой. Вот он-то и пойдет по следу Бархатова. А "приказчику" всего-навсего нужно было проверить, не проспал ли, не проглядел ли агент, приставленный к Бархатову.
   Молодой и подающий надежды следователь жандармского управления Саженцев, хотя неуклюже, но небесполезно притворявшийся приказчиком, теперь был окончательно убежден, что Бархатов едет для встречи с Тихомировым и везет ему все необходимое для побега. И он почти не ошибался, если не считать, что Иван Макарович Бархатов, прошедший хорошую школу подполья, не вез при себе ничего. Это было бы слишком опрометчиво для него. Теперь, после встречи с "приказчиком", Бархатов еще раз убедился, как правильно поступили он и его товарищи, отправляя в Мильву двоих. Второй никак не мог быть заподозрен, и его не посмели бы даже обыскать.
   Но и следователь не так прост и легкомыслен. Он не оставит на попечение агента преследуемого Бархатова, он застанет его на месте преступления в доме Тихомировых и тотчас допросит с уликами в руках. Поэтому он сойдет с парохода двумя-тремя верстами выше. За поворотом реки. Капитан парохода не сумеет отказать ему, чиновнику особых поручений при губернаторе (у него есть и такие документы), в просьбе остановить пароход и высадить его на лодке, у первой деревни. А там староста деревни предоставит ему лошадь.
   Игра стоит свеч. Семь - десять лишних верст не крюк.
   III
   Несколько часов тому назад, ранним утром, на Камской пристани Мильвы, где живы руины заброшенной доменной печи, сошло человек пятнадцать. Среди них - две барыньки в шляпках с полинявшими коленкоровыми цветами, торговец, рабочий, крестьянин, студент, чиновник, монах с опечатанной красной сургучной печатью кружкой, подвыпивший полицейский, пильщик с продольной пилой, подслеповатенький старичок с перевязанной щекой, кто-то еще и Бархатов.
   Теперь у Бархатова - единственный вопрос: следят ли за ним и кто следит?
   Приехавших на пристани окружили мужики в лаптях, мильвенские рабочие, промышляющие между сменами извозом. Все они предлагали свои услуги:
   - Домчим-довезем, ястребком порхнем!
   - Тише-то едешь, дальше будешь, - убеждал крестьянин с кнутом в синем зипуне. - На простой-то телеге способнее. Полтинник с двоих.
   - Ежели позволите? - обратился к Ивану Макаровичу старичок с перевязанной щекой. - В складчинку составить компанию. Одному-то дорого.
   Бархатов решил идти пешком. Если кто-то следит за ним, то он тоже будет вынужден идти пешком и этим обнаружит себя. Пешему можно свернуть, остановиться, сделать крюк по лесу, по берегу речки и затеряться.
   - Да зачем же в такое утро ехать на лошади? Тут же рукой подать.
   - Совершенно справедливо, ваше степенство, - поддержал Бархатова подвыпивший пообносившийся полицейский. - И пообдует на горе. А если не пообдует, можно добавить. При мне сороковочка. Р-раз - и с добрым утром. Пошли, - предложил он. - За мной как за каменной стеной.
   - Да уж с вами беспокоиться нечего, - отозвался, улыбаясь, Бархатов, - не ограбят.
   - Пила окаянная тяжела, - пожаловался пильщик, - а то бы я тоже пешочком.
   - А у меня багаж легкий, - опять заговорил старичок с перевязанной щекой. - Пожалуй, и я пешком. А полтинник внучаткам на пряники. Мне ведь еще за Мильву верст двадцать пять.
   Теперь Бархатову хотелось знать, кто из них идет впервые в Мильву, и он спросил:
   - А кто будет проводником? Кому известна дорога?
   - Я, - откликнулся студент. - Знаю кратчайшее направление.
   - Вы здешний? - спросил Бархатов студента.
   - Почти, - ответил студент. - Я бывал здесь не один раз на каникулах. И теперь возвращаюсь сюда, как в родные Палестины.
   - Ясно, - сказал Бархатов. - Тогда ведите короткой тропой.
   Багаж давно не брившегося студента состоял из одного заплечного мешка и связки книг.
   - Тронулись, господа! - скомандовал он и принялся объяснять, как гид: - Сейчас нам предстоит одолеть пять или шесть петель чудесной горной дороги, которая вознаградит нас изумительным ландшафтом. С этого крутого берега мы увидим неоглядные камские просторы... Вон видите, - указал студент на черную палочку, торчащую на кромке высокого глинистого берега, - долгоногий монах уже наслаждается зрелищем.
   Бархатов шел последним, оценивая каждого из приставших к нему спутников. Всякий преследуемый в каждом встречном и тем более следующем за ним видит преследователя.
   Кто же из них следит за ним?
   Может быть, словоохотливый студент с полинявшими от времени петлицами тужурки? Таких подсылают. Но студент приехал ночью на другом пароходе, проспав до рассвета на пристани. Его, пожалуй, нужно исключить.
   А полицейский? Едва ли. Слишком уж откровенный прием слежки. А впрочем, бывает и так.
   Мог им быть и странный пильщик, отправившийся на поиски работы без напарника. Это ненормально. Однако пильщику можно бы и не сокрушаться, найдет ли он второго, а сказать мимоходом, что второй его ожидает в Мильве.
   И тем не менее пильщика тоже нельзя исключить из подозреваемых, потому что слежка за последние годы усложняет свои методы. Не следует исключать из поля зрения и старичка, похожего на заштатного архивариуса.
   Пока поднимались в гору, все молчали. Поднявшись же, заговорили.
   - А я, - объявил пильщик, - сразу же на базар. Сегодня пятница. К обеду на площади будет черным-черно. Понаедут из дальних деревень. А в субботу еще того гуще. Была бы пила, а к пиле руки найдутся.
   - Это уж так точно, - сказал полицейский. - А я к сыну. Не ждет. А внук ждет. Семь лет мальчику. И такой, такой, я вам скажу, отчаянный мальчугашечка... одним словом, арестант-забастовщик, золотая рота... А из себя ангелок. В дочь.
   - Любите внука? - спросил Бархатов.
   - А кто их не любит, ваше степенство! Агнцы же они. Агнцы господни, сказал полицейский и перекрестился на монаха, стоящего поодаль на кромке берега. - Теперь-то уж я по чистой в отставку вышел. Сколько лет отбарабанил, ваше степенство. Нелегка была моя служба в полиции, ох нелегка. Пристав, бывало, чаи-ликеры распивает, а ты мерзни, дежурь, карауль... А разве их укараулишь всех, когда неизвестно, что в голове у родной дочери. Хоть бы и вас, ваше степенство, взять. Как я могу знать, что там делается, - полицейский ткнул пальцем в свою грудь, - когда я сам за себя ручаться не могу?
   - И давно вы так? - спросил с сочувственной иронией студент, предлагая всем и полицейскому тоненькие, собственной набивки папиросы.
   - Недавно, господин студент, - ответил, закуривая, полицейский. После угона брата.
   - А куда его угнали? - снова спросил студент.
   - Туда, - ответил полицейский, указывая на солнце, поднявшееся над лесом.
   - А кто был ваш брат? - спросил Иван Макарович.
   - Хороший человек. В Лысьве литейщиком работал.
   - Бывает, - послышался болезненный голос старичка. - Всякое бывает. Нынче никого не милуют.
   Наступило неловкое молчание. Бархатову стало жаль полицейского, у которого вдруг навернулась слеза. "Бывает, всякое бывает", - повторилось в голове Ивана Макаровича.
   - И вас за это отставили?
   - Да нет, - сказал полицейский. - Годы вышли. Кому нужен старый пес? Поживу сколько-то у дочери, а потом, может быть, и... - Он посмотрел снова на монаха и неопределенно сказал: - Махну куда глаза глядят. Может, в тихую обитель, грехи замаливать.
   - М-да, худо быть в больших годах, - прошамкал старичок и обратился к студенту: - А вы к кому изволите в Мильву?
   - К Тихомирову. Слыхали такую фамилию?
   - Это к какому же такому Тихомирову? Из купцов? - спросил старичок.
   - Совершенно верно, - сказал, расхохотавшись, студент. - У его отца лабаз со щепными товарами, ворванью, смолой и дегтем, а у сына скупка и продажа носильных вещей. Значит, вы не из Мильвы, если вам неизвестны Тихомировы.
   - Я лет двадцать не был там.
   - Все равно. А вы тоже впервые? - спросил студент Бархатова.
   - Да-а, - сказал он. - Там у меня ни родных, ни знакомых, если не считать одного девятилетнего школьника. К нему-то я и заеду, а потом уже займусь своими делами.
   Далее Бархатов подробно развил старую версию о желании открыть мастерскую мелкого ремонта обуви, объяснил, почему он решил оставить Пермь, и не преминул рассказать о своих дальнейших намерениях, так как он теперь был уверен, что один, а то и двое из слушающих его хотят знать подробнее:
   - Если в Мильве нашего брата достаточно, поеду попытать счастья в Пожву, в Чердынь, а то и дальше...
   IV
   Все слушали Бархатова с одинаковым интересом, и ни один ничем не выдал себя, только старичок спросил:
   - А что же вы без инструмента?
   - Мой инструмент - молоток да шило. Они при мне. Если угодно, подлатаю на ходу.
   Солнце стремительно подымалось. Студент предложил трогаться. Все поднялись.
   - Ой! - тихо простонал Иван Макарович. - Опять, кажется, правая нога.
   - Что такое? - забеспокоился студент.
   - Может, водочкой натереть? - предложил полицейский.
   - Да нет. Пройдет. Часок посидишь, и проходит. Что-то вроде ревматизма. Идите, - попросил Бархатов. - Не сидеть же вам тут со мной. Случается, и два часа мучит, а потом как рукой снимет.
   Бархатов придумал эту новую проверку, чтобы выяснить, кто с ним останется. Студент сказал, что по жаре ему будет трудно идти, затем, попросив извинения, посоветовал Бархатову не экономить полтинник и воспользоваться попутной лошадью.
   - А мне беспременно надо быть на базаре, - сказал пильщик.
   - И я по жаре не ходок, - объяснил свой уход полицейский.
   - Что и говорить, что и говорить, у каждого свое дело, - сказал сочувственно старичок. - А мне торопиться некуда. Вы меня на пристани не бросили, - обратился он к Бархатову, - и я вас не брошу.
   "Неужели он?" - подумал Бархатов.
   Нелюдимый молодой монах с жиденькой бородкой тоже поплелся за ушедшими, постукивая о сухую дорогу посохом.
   Иван Макарович, не просидев и полчаса, сказал старичку про ногу:
   - Опять как новенькая. Я готов.
   И они пошли. Старичок ничем не проявлял своего интереса к Ивану Макаровичу. Они шли молча и только на мосту, нагнав монаха, любующегося резвящейся рыбой, старичок заметил:
   - Опять он тут? И что ему нужно от нас?
   - А что ему может быть нужно от нас? - насторожился Иван Макарович. Мы сами по себе. Он сам по себе.
   - Это безусловно, и тем не менее меня всегда берет сомнение, ежели не отстает незнакомый человек, хоть бы и монах.
   Тогда Бархатов попробовал прощупать старичка прямее.
   - А меня не берет сомнение, ежели, - повторил он его слова, - от меня не отстает незнакомый человек. Хоть бы вы. Я же не знаю вашего имени, фамилии, ни кто вы.
   - А я не таюсь от вас, - ответил, заметно смутившись, старичок. Могу не толи что себя назвать, и паспорт... Вот он, пожалуйста.
   - Да что я, проверщик какой? Я же к слову... Вы о монахе, а я о вас. Привык, знаете ли, хорошо думать о людях...
   В это время они проходили по мосту. Перегнувшись через перила, монах бросал рыбам сухарики и тихо напевал:
   Афон-гора, гора святая...
   За мостом начались заводские покосы, медленный подъем на Мертвую гору. Бархатов и старик снова пошли молча. Поднявшись на гору и увидев Мильву, старичок спросил:
   - А нельзя у ваших знакомых часок-другой обсидеться с дороги?
   Бархатов решительно отказал:
   - Я и сам не знаю, могу ли воспользоваться их гостеприимством. И к тому же я прежде отправляюсь на базар, а потом уже к Зашеиным...
   - К кому-с?
   - К Зашеиным, - повторил Бархатов. - Ходовая улица, дом девять...
   - Адрес мне ни к чему. Я же так просто спросил.
   - И я просто, - сказал Бархатов. - Н-ну... простимся тут... Бывайте...
   - Куда же вы?
   - Хочу зайти с устатку. - Иван Макарович указал на окраинную пивную с вывеской "Пиво и воды товарищества Болдыревых".
   - И я, пожалуй...
   - Не советую. Берегите деньги внукам на пряники.
   - И то, - согласился старичок, но не отставал от Бархатова. Дождался его у пивной.
   По улице прошел монах с кружкой. Он шел, пыля по дороге.
   - Опять роковая встреча, - сказал, выходя из пивной, Бархатов. - И вы и он. Пошли тогда на базар.
   И старичок поплелся за Бархатовым, а монах, гундося себе под нос все ту же "Афон-гору, гору святую", прошел мимо, никого не видя, не обращая внимания на дома, на встречных, на широкую Купеческую улицу.
   На базаре в торговом ряду Бархатов добросовестно стал заходить в сапожные лавки, приценяться, спрашивать, как идет сапожный товар, много ли мастерских по чинке обуви, принимая все меры, чтобы измотать старичка, затеряться, а потом решить, как себя вести дальше.
   Было ясно, что ему не придется воспользоваться ни одним из адресов мильвенских подпольщиков. У него не вылетит пломба, и он не пойдет к зубному врачу Матушкиной. Не будет рисковать он появлением в штемпельной мастерской Киршбаума, где в базарные дни бывает множество разного народа. Нельзя рисковать. За ним следят.
   V
   - А к нам кто-то приехал, - сообщила Екатерина Матвеевна вернувшемуся из школы Маврику. Он вторую неделю жил у тетки.
   - Кто?
   - Угадай!
   Маврик вбежал в большую комнату и увидел сидящего за столом мужчину в темном пиджаке с коротко стриженной русой бородкой и остановился, не узнав своего пермского друга сапожника Ивана Макаровича.
   Но когда он улыбнулся, Маврик взвизгнул и бросился к Бархатову.
   - Как вы здесь очутились, Иван Макарович?
   - Соскучился по тебе. Ты же приглашал...
   - Нет, я серьезно...
   - И я серьезно. Ты вырос, бараша. Ну, рассказывай, как живешь? спросил Иван Макарович, усадив Маврика к себе на колени. - Кое-что о тебе я уже слышал и даже читал в "Губернских ведомостях". Молодец. И не могло быть иначе. Я же знал, с кем вожу дружбу.
   Пока так говорил Бархатов, лаская мальчика, Екатерина Матвеевна думала о Герасиме Петровиче, и опять невольно сравнивала его с этим чужим человеком, которому доставляет неподдельную радость встреча с ее племянником.
   А Маврик думал, как было бы хорошо, если бы Иван Макарович поселился в тети Катином доме. Сначала бы так просто... А потом бы тетя Катя узнала, какой он хороший, как ему скучно жить одному, и, может быть, согласилась стать его женой? А уж он-то захочет. Маврику стоит только попросить его, и он захочет.
   А почему бы им не стать мужем и женой? Ведь его второй папа, Герасим Петрович, ничуть не лучше Ивана Макаровича и женился на такой красивой его маме. И дом бы тогда не надо продавать. Зачем же продавать дом, когда в нем есть мужчина? Иван Макарович открыл бы в нижнем этаже хорошую сапожную мастерскую. Вскопал бы заброшенный огород. Купили бы курицу с цыплятами. Цыплятки бы выросли и стали бы большими курицами. Можно бы и лошадь купить. Небольшую такую лошадку. Хотя и не пони, но не такую дурацкую махину, как Воронко у папы. На него и не сядешь. А когда бы Маврик подрос, то сказал бы маме, что он хочет жить с тетей Катей. И мама с папой посопротивлялись бы, посопротивлялись день или два, а потом бы сказали, что, если так лучше для Маврика, они согласны. Тогда бы и у них была своя семья. И у Маврика с тетей Катей и с Иваном Макаровичем была бы своя семья.