Пессоа Ф. Лирика

Как лютый зверь, забравшийся в нору,
Бездействием томлюсь, оцепенев:
Впадаю в безысходную хандру
И на нее же низвергаю гнев.

Так путнику не выйти из песка,
Из ласковых, предательских зыбей:
Вотще за воздух держится рука,
Она слаба, а мысль еще слабей.

Иной судьбы не знаю искони:
Средь мертвых дел за днями длятся дни.

11

Людские души - те же корабли,
Скользящие по вспененным волнам.
Мы тем верней доходим до земли,
Чем больше тягот выпадает нам.

И если шторм в безумье одичал -
Грохочет сердце, наполняя грудь.
Чем с каждым часом далее отчал,
Тем ближе порт, куда нацелен путь.

Мы пожинаем знание с лихвой,
Там, где лишь смерть маячила сперва.
Нам ведомо - за бездной штормовой
Встает небес далеких синева.

Черед за малым: чтоб от слов людских
Меняли путь громады волн морских.

14

Родясь в ночи, до утра гибнем мы,
Один лишь мрак успев познать вполне.
Откуда же у нас, питомцев тьмы,
Берется мысль о лучезарном дне?

Да, это звезд слепые огоньки
Наводят нас на чуть заметный след,
Сквозь маску ночи смотрят их зрачки,
Сказать не в силах, что такое свет.

Зачем такую крохотную весть
Во искушенье небо нам дало?
Зачем всегда должны мы предпочесть
Большому небу - то, что так мало?

Длиннеет ночь, рассудок наш дразня,
И в темноте смутнеет образ дня.

22

Моя душа - египтян череда,
Блюдущая неведомый устав.
Кто сделал эту роспись и когда,
Сработал склеп, поставил кенотаф?

Но что б ни значил этот ритуал,
Он, несомненно, вдвое старше тех,
Кто на Земле близ Господа стоял,
Кто в знанье видел величайший грех.

Я действо древнее хочу порой
Постичь сквозь вековую немоту -
Но вижу лишь людей застывший строй
И смысла ни на миг не обрету.

И память столь же бесполезна мне,
Как лицезренье фрески на стене.

28

Шипит волна, в пути меняя цвет,
Чтоб пеной стать и на песке осесть.
Не может быть, чтоб это не был бред,
Но где-то есть же то, что все же есть!

Лазурь - ив глубине и в вышине, -
Которую в душе боготворим, -
Лишь странный образ, явленный извне:
Он невозможен, потому что зрим.

Хоть жаль почесть реальностью пустой
Весь этот яркий, грубо-вещный сон,
Я пью мечту - магический настой:
Пусть к истине меня приблизит он.

И отметаю, горечь затая,
Всеобщий сон людского бытия.

31

Я старше времени во много раз,
Взрослей во много раз, чем мир земной.
Я позабыл о родине сейчас,
Но родина по-прежнему со мной.

Как часто посреди земных забот
И суеты - случайно, на бегу
Передо мною образ предстает
Страны, которой вспомнить не могу.

Мечты ребячьей свет и тяжкий груз,
Его не отмету, покуда жив:
Все обретает струй летейских вкус,
И целый мир становится фальшив.

Надежды нет, меня объемлет мрак -
Но что, как не надежда, мой маяк?




[ АНТИНОЙ ]

Как дождь, душа дрожала Адриана.
Был отрок тих
В испарине последнего тумана,
И зренье Адриана страх постиг
Затменьем смерти, павшим в этот миг.

Был отрок тих, во мрак свернулся свет -
И дождь долбил и был как скверный бред
Убийцы - перепуганной Природы.
Прошло очарованье прежних лет,
Врата восторга затворили входы.

О руки, к Адриановым рукам
Тянувшиеся, - сколь сегодня стылы!
О волосы, привычные к венкам!
О взор, своей не ведающий силы!
О тело - то ли девы, то ли нет, -
Божественный посул земного счастья!
О губы, чей вишневый вешний цвет
Таил секрет любви и сладострастья!

Перстов неописуемый язык!
И влажный зов, каким звучал язык!
И полная победа совершенства
В самодержавном скипетре блаженства!
Отныне все - тоска, туман, обман
И небыль. Дождь стихает. Адриан
Склоняется над телом. Горе гневно:

Нам жизнь даруют боги - и берут,
И красоту, создав ее, крадут, -
Но самый плач щемит в груди плачевно:
Объемлет стон грядущие века,
И боль в душе настолько велика,
Что нас не оставляет повседневно.

Он мертв и не вернется никогда.
Сама Венера, зная Антиноя
И зная - он погублен навсегда,
Былые по Адонису печали
Смещала с Адриановой тоскою.
Но все слова любви бессильны стали.

И Аполлон поник, когда объяли -
Уж не само ль объятье? - холода.
Соски его двуглавою горою
Лобзаний позабудут горный снег,
Застынет кровь в теснине прежних нег,
Твердыня страсти станет грудой льда.
Тепло не ощутит тепла другого -
И руки на затылке не скрестит,
Когда, навскрыт распахнут и раскрыт,
Всем телом ждешь касания чужого.

Дождь падает, а отрок возлежит,
Как будто позабыв уроки страсти,
Но ожидая: обожжет она
Внезапным возвращеньем. Надлежит
Былому жару быть у льда во власти.
Не плоть, а пепел; смерть сильнее сна.

Как быть отныне с жизнью Адриану?
С империей? Чем горе превозмочь?
Кому запеть блаженную осанну?
Настала ночь -
И новых нег не чаешь и невмочь.
Ночь вдовствует на ложе одиноком,
Сиротствует не ждущий ночи день,
Уста сомкнулись, только ненароком
На миг окликнув на пути далеком
В объятья смерти схваченную тень.

Блуждают руки, радость уронив.
Дождь кончился, не ведаешь, давно ли,
В нагое тело тусклый взор вперив.
Лежит он, наготу полуприкрыв
Движеньем сладострастья, а не боли.
Он, возбуждавший страсть и поневоле,
Любое пресыщенье претворив
В любовный нескончаемый порыв.

Его уста и руки поспешали,
Куда едва за ним ты поспевал.
Казалось: он тебя опустошал.
Усталости не ведая, печали
И чувства. Он тебя околдовал,
И наставал карнальный карнавал,
Взывая окончаньем о начале.

"Любовь моя как пленница была
И в муках отдавалась и брала,
И боль свила гнездо в ее глубинах.
Тебя похоронил великий Нил
И выдал нам - и смерть зажала в львиных
Объятиях превыше наших сил".
И с этой мыслью страсть его (а страсть -

Всего лишь память о страстях минувших)
Очнулась победительно в уснувших
Бессильно чреслах и взыграла всласть.
Мертвец восстал, и ожил, и, все ближе,
Все ближе подходя, манил на ложе -
И смертью не смиренная рука
Проведала все подступы и входы
Туда, где плоть не ведает свободы, -
Нежна, неосязаемо легка...
Парфянцы, вы жестоки и бесстыжи!

И вот припал к влюбленному влюбленный,
И оба стали стылы и мертвы
В слиянности, столь неопределенной,
Что каждый поцелуй их воспаленный
Был ледяным ожогом, и, увы,
Как тени были оба, как волхвы,
Как дух живой и дух непогребенный
Был каждый - и витал речной травы
Вкус на устах, ленивой и зеленой.

Туман или иная пелена,
Меж Антиноем пав и Адрианом,
Дышать им не давали. И, влажна,
Скользила по округлостям желанным
Рука, в них вызвать пламя не вольна;
Бог умер, бог казался деревянным!

Он взор воздел и руку в небеса,
Но боги были символ безучастья,
Иль их неразличимы голоса.
Бессмертные! Свою отрину власть я!
В пустыню я навеки удалюсь,
Меж варваров простым рабом представлюсь, -
Лишь с отроком, прошу вас, не прощусь,
Покуда сам покойно не преставлюсь.

Податливую женственность земли
Избудьте, не изведав сожаленья.
Но ты, Юпитер, внемлющий вдали,
Ты, юноше отдавший предпочтенье
Пред девою, во имя восполненья
Того, чем губы Гебы не могли
Откликнуться желаньям в исполненье, -
Отринь, отец богов, бездушный прах
Постылой женской плоти - ив мирах
Восставь, поставь над ними Ганимеда!
Иль сжал уже в завистливых руках
Ты Антиноя? В том твоя победа?

Котенком он играл с мужским желаньем
И с отроческим - то их сочетая,
То чередуя, - и игра такая,
Где промедленье сходно с обладаньем,
Где загляденье слитно с упоеньем,
Неведенье чревато нападеньем,
Разнузданность лукава обузданьем,
Игра - игрой, волнение - волненьем, -
Часам давала волю, как мгновеньям,
И сочетала малость с мирозданьем.

Часы струились из сплетенных рук,
Лобзаньям срока не было - и пыткам:
Бил в пальцах вечный ключ то нег, то мук,
То чашей были губы, то напитком,
То был туманен, то был чуток взор,
То чудились призывы, то отпор,
То был листом распластанным, то свитком.

Богослуженьем их любовь была -
И боговоплощеньем это было:
Над алтарем порой витала мгла,
Порой светило страсти восходило -
И матовая мраморность царила
Богов в пылу, спалившем их дотла.

Он был Венерой, вышедшей из пены,
И Аполлоном юно-золотым.
Юпитером на троне восседал он -
Влюбленный раб склонялся перед ним.
И Вакхом победительно ступал он
В предел мистериально-сокровенный.

Он был плебеем, подлым и больным,
В уничиженье высшего величья.
Все, что угодно, лишь не безразличье!
Но безразличье овладело им.
И Адриан блуждает, как в тумане,
По лабиринту боли и любви.
Одолевают не воспоминанья,
А привиденья, образ потеряв.
То рядом Антиной - лишь позови,
То изнываешь, пустоту обняв.

Дождь зарядил с болезнетворной силой,
И сырость загустела, как тоска.
И Адриан на свой альков унылый
Взглянул, как сквозь века, издалека.
Увидел тело тихое на ложе,
Себя в слезах над ним увидел тоже
И в мыслях, не отличных от скорбей,
Промолвил приговор души своей:

"Я статую воздвигну на века
Свидетельством незыблемым тому,
Каков он был, каким сошел во тьму.
Такой красе и вечность коротка.
Божественности подлинную суть
Она вдохнуть умела мне во грудь, -
И если смерть и жизнь и страсть затмила, -
Ваятель одолеет естество
И возвратит потомкам божество
Из глубины веков и Нила.

И статую я эту вознесу
На высоту невиданной колонны,
Чтоб времени завистливые стоны
Не посягнули на ее красу
Чредой сражений и землетрясений.
Рок не таков! Богами правит рок,
Рукою рока часто служит бог,
И роковых страшится сам гонений, -
Ни бог, ни рок не смеет в здешний срок
Сразить уже сраженный ими гений.

Из прошлого в грядущие века
Мост нашей страсти белый перекинем.
Как Рим над миром, в вечности застынем.
Чтобы потомок понял: высока
Любовь и бесконечна в небе синем.

Но подлинной тоски не передашь...
Ты - обонянья розовая дрожь.
С зеленым лавром ты безмерно схож
И с пламенем любви из винных чаш.
Воистину алтарь повержен наш,
И ты меня из бездны упрекнешь,
Мол, пыл бессилен и напрасен раж -
И ничего из мрака не вернешь, -
А может, головы не повернешь,
А может, возвратишься, как мираж,
И боль мою, кровавую, как нож,
Глухим ножнам отчаянья предашь".

Как тщетно ожидающий свиданья,
По анфиладам собственной души
Он мечется - то полон упованья,
То ужаса - и муки хороши,
Чтоб время скоротать в такой тиши.

Там, где сошлись любовь и смерть, - туман.
Там, где в любовь проникла смерть, - неясность
Опасность превратилась в безопасность,
А безопасность - в морок и обман, -
И пустоты прекрасный истукан
Вдохнул огонь в минутную безгласность.

"Мне твой удел внушил иную страсть -
По вечности великую печаль:
Достойна ль императорская власть
Державного стремленья ввысь и вдаль -
Туда, где боги, жизни не поправ,
Но подлинную жизнь даруя ей,
Тебя скрывают в вечности своей -
Еще прекрасней, но не столь желанным,
Как некогда любим был Адрианом, -
И ждет забвенье всех земных забав?

Любимый мой, любимый мой, ты - бог!
Ты бог уже - так я велю и жажду!
Не жажду, не велю, а вижу - в срок,
Отмеренный богами, нашу жажду
Любви переливающими в чаши,
Где пламенем горят желанья наши,
Где жизнь - не только в жизнь заточена,
И чувство не повязано на чувство,
Где и желанье - только лишь искусство
Желать того, чем боль обделена,
Иначе бы звалась она блаженством.
Ты на Олимпе - и завершена
Земная жизнь небесным совершенством.

Душа моя, как птица, запоет.
Надежда к ней направится с небес
С известием: зла не содеял тот,
Кто вовсе не попал в водоворот,
А лишь в бессмертье собственном исчез.
Любимый мой! Мой бог! О, дай прильнуть
К твоим остылым мертвенно устам.
Они как пламя в вечности. Ведь там
Земную смерть дано перечеркнуть.

Не будь Олимпа, я б его сложил
По камушку - и там тебе служил -
Единственному богу и один -
Превыше всех заоблачных вершин.
Божествен был тогда бы космос наш
Любви и поклоненья. Мир вдвоем -
И вечность бесконечная кругом,
И прошлое - лишь призрачный мираж...

Но вся твоя божественная сила -
Есть плоть твоя, изваянная мной, -
И если плоть победно покорила
И если победила мир земной,
То страсть моя была тому виной -
Та страсть, что вознесла тебя превыше
Затменья, и забвенья, и затишья,
Из праха вырвав горькою ценой.
Полки молитв моих полны тобой:
Не ты, а мощь их - вот что небу мило.

Создатель твой, а не любовник твой,
Созданье я любил, а не находку -
Любил твой облик и твою походку,
Тебя любил, но более - себя,
И, возроптав, склоняюсь все же кротко
Пред тою, что и губит не губя.

Любимый мой, любимый мой! На Небо
Моей великой властью вознесен
Там кравчий Ганимед, там он и Геба
Поникнут пред тобой! Но будь влюблен -
В божественной телесности отныне -
И в тех, кого найдешь в небесной сини,
В старейших небожителей... Не там,
А здесь тебе воздвигнут будет храм!

Но истинно бессмертным изваяньем
Не мрамор станет или же гранит,
А боль моя, которая кричит,
Проникнувшись неслыханным страданьем, -
Кричит, чтоб стать всеобщим достояньем.
Пусть боль моя и память о былом
Предстанут обнаженным божеством
Над Времени великим океаном.
Одни сочтут такое горе странным,
Другие - непростительным грехом,
И, красоту земную ненавидя,
Рванутся в оскорбленье и в обиде
С холодным оскопительным ножом
К тому, в ком подражателя найдем, -
Но весь Восток Любви своим восходом
Сиять во мраке будет год за годом,
И боги снидут в мир, как мы вдвоем.

Не ты один поник, а мы с тобой.
Любовь образовала двуединство
И в узел плоть стянула - столь тугой,
Что жизнь стряхнула пошлое бесчинство,
Божественной омывшись чистотой, -
Не признавая никакой другой.

Но не душой - глазами смотрят люди,
Лишь мрамор им внушает мысль о чуде,
Тогда как плоть - лишь трепет вожделенья,

Поэтому во мрамор облеку
Мою невыразимую тоску,
Печаль утраты, тяжесть сожаленья.
Столь много было на моем веку
Достойного любви и поклоненья,
Что зов фанфар услышат поколенья,
Зов от материка к материку;
Любовь и боль - цепи единой звенья,
Свет вечности - не ровня светлячку.

Двойным напоминаньем мы застынем;
Обнявшись, мы друг друга не покинем,
Хоть не в прикосновенье суть любви.
Нас видеть будут люди, будут боги,
Века на нескончаемой дороге
Узнают очертания твои.
Ты Золотого века будешь эхо,
Его возврата будешь знак и веха.

Дни кончатся, Юпитер вновь родится
И кравчим станет снова Ганимед -
Но наш союз, взаимный наш обет
В мирах превыше сроков укрепится -
Дано любви продлиться, -
И даже если сгинет белый свет
И станут прахом мрамор и гранит,
Над прахом будет веять вышний свет,
И небо наши тени сохранит,
И все, что было с нами, повторится".
Дождь не кончался. Наступала тьма,
Любому чувству веки опуская
И самый ум души сводя с ума.
Ночь наставала, длилась, наставая.
Забылся Адриан, уже не зная,
Не понимая, где он и зачем,
И голос скорби стал не глух, а нем,
Все отошло, ушло, свернулось в свиток,
Дрожа вдали, как круглая луна,
Когда ущербом кажется избыток...

Бесчувственна была и холодна
Рука, надбровья пальцами терзая.
Глаза закрыты были. И, теряя
Связь с явью, силуэты полусна
Струились. Он хрипел и, значит, жил.
И ветер оглашал потемки воем,
И душу он вытягивал из жил.
Спал император.
Боги, он забыл!
Берите же порывом мощных крыл
Блаженный груз, проникнутый покоем.



=== [ АЛБЕРТО КАЭЙРО ] ====================================

ПАСТУХ

В жизни ни разу не пас я стада.
А все мне кажется - пас когда-то.
Моя душа, как пастух прилежный,
Близко знакома с солнцем и ветром
И, подчиняясь времени года,
Бродит, вдаль напряженно глядя.
Мир безлюдной этой природы
Со мной в согласии пребывает.
Лишь позже я становлюсь печальным,
Когда солнце, как кажется нам, уходит,
И тянет холодом из долины,
И ночь наступающая влетает,
Словно бабочка, к нам в окошко.

Впрочем, печаль моя, она спокойна,
Ибо естественна в своей сути -
Лишь ею и должно наполнить душу,
Когда ухе знаешь о ней, и руки
Обрывают цветы, хотя ей об этом
Ни за что на свете не догадаться.

От звона бубенчиков, зазвеневших
Где-то за поворотом дороги,
Вмиг благодать на меня нисходит.
Одно только жаль - что я о ней знаю,
Потому что, когда б я о ней не ведал,
Мои мысли, полные благодати,
Отзывались бы радостью, а не грустью.

Беспокойные мысли - они как дорога,
На которой все время и дождь и ветер.

У меня ни стремлений нет, ни желаний.
И не в том моя цель, чтобы быть поэтом.
Это просто мой способ быть одиноким.
Ну, а если мне хочется временами
На мгновенье представить себя барашком
(Или даже целым огромным стадом,
На заре рассыпавшимся по склону,
Или тысячью разных вещей счастливых) -
Это лишь оттого, что я сам ощущаю
Все, о чем я пишу на закате или
Когда туча свет прикрывает лапой
И по траве пробегает молчанье.
Когда я сижу, стихи сочиняя,
Или тихо по горной бреду тропинке
И пишу стихи свои на бумаге,
Воображаемой лишь условно, -
Я ощущаю в руках своих посох
И вижу свой силуэт, одиноко
Маячащий где-нибудь на вершине.
Когда я поглядываю на стадо,
Я вижу собственные свои мысли,
А когда я заглядываю в свои мысли,
Я вижу стадо свое и смутно
Тогда улыбаюсь, как тот, кто смысла
Собственной речи не понимает,
А лишь притворяется, что понимает.

Приветствую всех, кто меня читает.
Я молча снимаю пред ними шляпу,
Когда по дороге ползет телега
И они замечают меня у двери.
Я приветствую их, я желаю им солнца,
А также дождя, когда дождь им нужен,

А также чтоб возле окна в их доме
Всегда стоял бы их стул любимый,
На котором они, удобно усевшись,
Под вечер стихи бы мои читали.
И чтобы, читая стихи, считали,
Что я тоже некая часть природы,
Вроде старого дерева, под которым
В своем давнем детстве, уже забытом;
Наигравшись вдоволь, они сидели,
Утирая лоб свой разгоряченный
Рукавом полосатой своей рубашки.

x x x

Из моей деревни глазу открывается такой простор,
словно из вселенной.
А раз так, то моя деревня не меньше целой страны,
Значит, и я столь же велик, как то, что мне видно,
А не такой, как на самом деле...
Просто в городе жизнь ростом поменьше,
Чем в моем доме, что стоит на юру.
Здания в городе запирают нам глаза на ключ,
Скрывают горизонт, застят небо,
Отнимают у нас то, что дают нам глаза,
И мы уменьшаемся и беднеем, потому что видеть -
это наш единственный дар.

x x x

В тусклом свете сумерек -
Поля за окном.
Я читаю до потемненья в глазах
Книгу стихов Сезарио Верде.

Что за горе! Он, бывший крестьянин,
Стал узником города, чья тюрьма - свобода.
Он так вглядывался в каждую улицу,
В каждый дом,
Пытаясь постичь все, что вокруг,
Как глядят на деревья,
На тропу под ногами,
Как смотрят на полевые цветы.
Его душу терзала такая тоска,
Что и в словах не мог он излить.
Шел он по улице, как идут вдоль межи,
И грустил, будто сорвал цветок,
В книге засушил или в вазу поставил...

x x x

Однажды в полдень, в день конца весны,
Мне сон приснился - четкий, словно фото.
Я видел, как Христос сошел на землю.
Вновь став ребенком,
Он бежал с горы,
Бежал с горы, катился по траве
И рвал цветы, бросал их и смеялся -
Был слышен его смех издалека.

Он убежал с небес.
Он слишком нашим был, чтоб притворяться
Второй персоной в Троице небесной.
Там, в небе, было все ненастоящим,
Так явно контрастируя с земными
Деревьями, цветами и камнями.
Там должно было быть ему серьезным,
И становиться взрослым то и дело,
И на кресте все время умирать,
Венец надев с колючими шипами,
С ногами, приколоченными крепко
Гвоздями, и с набедренной повязкой,
Какие встарь носили дикари.
И мать с отцом ему иметь не полагалось
Таких же, как у всех других детей.
Его отец в двух лицах был - старик
По имени Иосиф, был он плотник
И не был, в сущности, ему отцом;
Другой был просто голубем, к тому же
Весьма престранным голубем, настолько,
Что голубем, по сути, не был он.
А мать его - она и не познала
Любви пред тем, как в свет ему явиться.
Она была как бы лишь колыбелью,
В которой он спустился к нам с небес.
И что ж, они хотели, чтобы он,
Рожденный лишь от матери одной
И не имевший никогда отца,
Которого бы мог он полюбить, -
Чтоб он носил с собою и в себе
Одну лишь доброту и справедливость!

Однажды, когда Бог-отец уснул,
А Дух Святой парил в небесной сини,
Из ящика чудес похитил он три чуда.
И первым сделал он, чтобы никто не
О том, что он навек покинул небо.
При помощи второго чуда стал он
Навечно человеком и ребенком.
А третьим чудом сотворил Христа,
Который на кресте пребудет вечно,
Там, в небесах, распятый на кресте,
Служа моделью для своих подобий.

Затем бегом пустился к солнцу
И по его лучу спустился наземь.
Теперь со мною он живет в моей деревне.
Отличный малый, и смешливый, и притом -
Сама естественность. То бегает по лужам,
То рвет цветы, любуясь ими,
А то в осла запустит камнем.
Охотно рвет плоды в чужих садах
И от собаки удирает с криком.
Еще и за девицами не прочь
Побегать, хоть и знает, что они
Едва ли с одобреньем принимают
Забавы эти, важно проходя
С кувшинами на смуглых головах.

Он научил меня всему. Он научил
Меня внимательнее вглядываться в вещи.
Он показал мне все, что есть в цветах.
Он обратил мое вниманье на изящность
Камней, когда в руках их держат люди
И не спеша разглядывают их.

Он очень странно говорит о Боге -
Как о больном и о наивном старце,
Который произносит иногда
Такие речи, коих смысл неясен.
Он о Марии говорит - она
Дни вечности проводит за вязаньем.
А Дух Святой все чистит клювом перья,
И там, где он сидел, витает дух,
Одним лишь голубям, увы, присущий.
И все на небесах примерно так же,
Как в церкви католической земной.
Он говорит мне, что Господь едва ли
Все понимает в том, что сам когда-то
Он сотворил, - "хоть я и сомневаюсь,
Что это он-то сам и сотворил".
Вот, например, он говорит, что "все живое
Хвалу ему поет, - но ничего
Живое не поет, иначе были б
Певцами все живые существа.
Живое - оно просто существует,
И оттого зовут его живым".
Затем, устав от этих разговоров
О Господе престранных, засыпает
Мой мальчик Иисус, и я несу,
К своей груди прижав его, домой.
..............................................................
Он в доме моем живет посреди холма.
Он - это Вечное Дитя, тот именно бог,
которого так нам недоставало.
Он - сама человечность, для которой
естественность - это суть.
Он - божество, которое к шалостям склонно
и улыбаться умеет.
Вот поэтому-то я и знаю точно,
Что именно он - настоящий маленький Иисус.

Этот ребенок, такой человеческий и потому
Божественный, всю повседневную жизнь поэта
Наполнил легко собою, и потому
Что он всегда и повсюду ходит со мною,
Я остаюсь поэтом всегда и везде.
Самый беглый мой взгляд
Наполняет меня ощущеньем,
И все тайные звуки
Адресуются именно мне.

Новый Ребенок, живущий там же, где я,
Простирает ко мне одну руку,
А другую протягивает всему остальному
Сущему в мире.
И так мы идем втроем по любой дороге,
Смеемся, поем и скачем,
Храня нашу тайну,
Которая состоит в максимальном знанье
Того, что в мире секретов не существует
И в мире достойно вниманья буквально все.
Вечный Ребенок пребывает всегда со мною.
И куда мне смотреть - указывает его палец.
И слух мой радостно внемлет каждому звуку -
Это он, расшалившись, щекочет в моих ушах.

Нам так хорошо друг с другом
И со всем, что нас окружает,
Что мы никогда и не думаем друг о друге,
А просто вместе живем
И живем вдвоем
В полном согласье,
Как левая с правой рука.

В сумерки
Мы играем в пять камешков
На пороге нашего дома,
Неторопливо,
Как подобает поэту и богу,
Так, словно каждый камешек - это Вселенная,
И поэтому так опасно
Его уронить.

Потом я рассказываю ему истории о делах
человеческих,
И он улыбается, ибо трудно ему в них поверить.
Он смеется над королями, и не только над ними,
И печалится, слыша рассказы мои о войнах,
О торговле и о громоздких морских судах.
Потому что он знает, что во всем этом
нет той правды,
Которую в себе заключает цветок расцветший
И которая бродит повсюду с солнечным светом,
Что спокойно струится от побеленных стен.

Потом он засыпает. Осторожно
Прижав к груди, несу его домой,
Кладу в постель и раздеваю догола,
Над ним по-матерински наклоняясь,
Как бы верша священный ритуал.

Он спит в моей душе, там, в глубине,
А ночью просыпаясь, он играет
Моими снами, вертит как попало,
Переворачивает вверх ногами,
И перемешивает, как захочет,
И хлопает в ладоши, улыбаясь
Причудливости снов моих ночных.
................................................................
Когда умру, мой мальчик, пусть я стану
Ребенком малым. Ты меня прижми
К своей груди
И отнеси в свой дом.
Раздень мое земное существо
Усталое, и уложи в постель,
И расскажи мне парочку историй,
Когда проснусь, чтоб я уснул опять.
И дай мне сны свои, чтоб поиграть