Пэтчетт Энн. Заложники

   Бедная застенчивая Кармен, вечно прячущаяся за спины других! Кто знал, что она умеет улыбаться? Однако при виде этой улыбки Гэну захотелось пообещать ей все, что угодно! Он еще не совсем проснулся. Или, точнее, еще не проснулся совсем. Может быть, он ее хотел и сам этого не знал? Может быть, он так ее хотел, что даже увидел во сне, что она лежит рядом? «Вещи, непостижимые для ума, – подумал Гэн. – Секреты, которые мы храним от самих себя».
   – Да, конечно, – произнес он, – и по-английски.
   Она стала дерзкой и храброй, так велика была ее радость. Она подняла руку и положила ему на глаза. Глаза закрылись. Ее рука была прохладной и сухой. И пахла металлом.
   – Засыпай, – сказала она. – Засыпай.

6

   Годы спустя, когда событие уже превратилось для людей, непосредственно в нем участвующих, в воспоминание, они делили его на два периода: до коробки с нотами и после нее.
   До коробки террористы полностью контролировали вице-президентский дом. Заложники, даже когда напрямую им никто не угрожал, постоянно размышляли о неизбежности собственной смерти. Допуская, что, если им очень повезет, никто из них не будет застрелен, они тем не менее ясно видели, что поставлены на карту их жизни. До или после их освобождения каждый из них или все вместе они умрут. Разумеется, они всегда это знали, но с каждым днем смерть подходила к ним все ближе и по ночам садилась к ним на грудь, пристально вглядываясь в их глаза своими холодными и голодными глазами. Да, мир – очень опасное место, и уверения в персональной безопасности – не более чем волшебные сказочки, которые детям рассказывают на ночь. Каждый заложник мог повернуть в неподходящий момент не за тот угол, сделать не тот шаг, сказать не то слово… И все будет кончено. Они размышляли о бессмысленной смерти первого аккомпаниатора. Они помнили его и видели, с какой легкостью, как блистательно и быстро он был замещен. Они тосковали по своим детям, по своим женам. Конечно, они еще не умерли, они просто находились в этом доме, но какая разница? Смерть высасывала воздух у них из легких, леденила кровь, делала их слабыми и апатичными. Влиятельные бизнесмены сидели, вжавшись в кресла, возле окон и часами смотрели на дождь. Дипломаты листали журналы, практически не запоминая, что они рассматривают. Бывали дни, когда у них едва хватало сил перелистывать страницы.
   Но после того как Месснер принес в дом ноты, все изменилось. Террористы продолжали блокировать двери и не выпускать из рук оружие, но теперь всеми командовала Роксана Косс. Она вставала в шесть часов утра, потому что в это время рассветало у нее за окном, а раз уж она вставала, то ей хотелось работать. Она принимала ванну, Кармен делала для нее чай и тосты и приносила ей в комнату на желтом деревянном подносе, специально для этого выданном вице-президентом. Теперь, когда Роксана знала, что Кармен девушка, а не юноша, она разрешала ей садиться на свою кровать и пить из своей чашки. Ей нравилось перебирать волосы Кармен, которые были черными и блестящими, как нефть. Иногда по утрам, когда настроение было особенно плохим, только эти волосы между пальцев постепенно придавали всему происходящему хоть какой-то смысл. Роксана представляла себе, что ее захватили исключительно ради того, чтобы она могла перебирать волосы этой молодой женщины. Она воображала себя моцартовской Сюзанной, а Кармен графиней Розиной. Она расчесывала ей волосы и укладывала их в сложные прически. Они не могли ничего сказать друг другу. Когда Роксана заканчивала прическу, Кармен вставала у нее за спиной и тоже начинала расчесывать ее волосы до тех пор, пока они не начинали сиять, а затем тоже заплетала их в косичку. Благодаря этому в эти короткие утренние минуты они становились сестрами или подругами, все равно. Они чувствовали себя вместе счастливыми, потому что каждая из них была очень одинокой, и они никогда не думали о Беатрис, которая стреляла по колоннам дома сквозь кухонные окна вместе с другими террористами.
   В семь часов Като уже ждал Роксану возле рояля. Его пальцы почти беззвучно пробегали по клавишам туда и обратно. Роксана научилась говорить «Доброе утро» – «Ohayo gozaimasu» – по-японски, а Като выучил несколько фраз по-английски, среди них: «Доброе утро», «Спасибо» и «До свидания». Этим их способности исчерпывались. Они общались между собой, обмениваясь нотными страницами. Поскольку их отношения, несомненно, подпадали под законы демократии, Като, который занимался разбором присланных Мануэлем нот, лежа на куче одеял, служивших ему ночным ложем, очень часто выбирал из них фрагменты, которые, по его мнению, хорошо подходили к голосу Роксаны, или те, которые он сам хотел услышать в ее исполнении. Он делал это, чувствуя, что совершает неслыханную дерзость, но разве мог он поступать иначе? В жизни он был вице-президентом огромной корпорации, человеком команды, и вдруг превратился в аккомпаниатора. Он никак не мог примирить в себе эти два качества. Ничего подобного он никогда не мог себе даже вообразить.
   В четверть восьмого начинались гаммы. В первое утро люди в это время продолжали спать. Пьетро Дженовезе спал под роялем, и когда молоточки стали ударять по струнам, ему пригрезилось, что звонят колокола собора Святого Петра. Никто не возражал. Наступало время работы. И так уже слишком много времени было потрачено на сон, на бессильные слезы в подушку или на смотрение в окно. Теперь у них имелись музыка и аккомпаниатор. Роксана Косс попробовала голос на «Джанни Скикки» и нашла, что с ним все в порядке.
   – Мы тут гнием, – еще за день до начала репетиций сказала она господину Осокаве с помощью Гэна. – Мы все. С меня достаточно. Если кому-нибудь приспичит меня пристрелить, то пусть он это сделает во время пения.
   Таким образом, господин Осокава знал точно, что она находится в безопасности, потому что, пока она поет, ее никто не посмеет пристрелить. По совместительству они все оказывались в безопасности и поэтому с удовольствием подтягивались к роялю и слушали.
   – Отойдите назад, – командовала Роксана и указывала рукой, куда им следует отойти. – Мне нужен воздух.
   Первое произведение, которое она исполнила в то утро, была ария из «Русалки», та самая, которая, насколько она помнила, была заказана ей господином Осокавой на день своего рождения. Это было еще до того, как она с ним познакомилась, еще тогда, когда она вообще ничего не знала о жизни. Теперь она тоже полюбила эту историю о духе воды, который жаждал стать женщиной, держать своего возлюбленного в настоящих объятиях, вместо того чтобы убивать его в холодных объятиях волн. Раньше она пела эту арию почти на каждом своем концерте, но без всякого соучастия, без всякого сочувствия или понимания, которое появилось у нее в то утро. Господин Осокава услышал эту разницу в ее голосе, и на его глаза навернулись слезы.
   – Она поет по-чешски так, словно это ее родной язык, – прошептал он Гэну.
   Гэн кивнул. Он был далек от того, чтобы отрицать красоту ее пения, теплоту и кантиленность ее голоса, которые так прекрасно подходили к водянистой природе Русалки, но не счел нужным указывать господину Осокаве, что эта женщина ни слова не знает по-чешски. Она вкладывала чувство в каждый звук, но все вместе эти звуки совершенно не складывались в узнаваемые слова. Было совершенно очевидно, что она воспроизводит лишь звучание слова и воспевает скорей свою любовь к Дворжаку и саму эту историю, известную ей по переводу, а чешский язык как таковой остается для нее совершенно незнакомым и проходит мимо ее сознания без всякого узнавания. Разумеется, тут не было никакого преступления. Да и кто, кроме Гэна, мог об этом догадаться? Среди заложников не было ни одного чеха. Роксана Косс пела по утрам строго в течение трех часов, а потом иногда еще раз после полудня, если чувствовала себя в голосе, и в эти часы никто даже не помышлял о смерти. Все думали только о ее пении и ариях, об упоительной красоте ее верхних регистров. Очень скоро дни разделились на три состояния: на предвкушение ее пения, на удовольствие от ее пения и на воспоминания о ее пении.
   Хотя, по-видимому, власть ускользала из рук командиров, они как будто этому не препятствовали. Теперь полная безнадежность их предприятия казалась им не столь нестерпимой, и в течение нескольких ночей они спали почти спокойно. Командир Бенхамин продолжал отмечать дни на стене в столовой. У них появилось больше времени, чтобы сосредоточиться на переговорах. Между собой они разговаривали так, словно пение являлось частью их плана. Оно успокаивало заложников. Дисциплинировало боевиков. И к тому же оказало удивительное воздействие на несущийся из-за стены грохот. Можно было констатировать с полной определенностью, что беспрерывное рокотание громкоговорителей прекращалось в ту же минуту, как только она открывала рот, разумеется, при открытых окнах, а через пару дней после начала репетиций громкоговорители замолкли вообще. В такие часы улица, очевидно, представляла собой любопытное зрелище: забитая народом, среди которого никто не кашлял и не грыз чипсы, но все тянули шеи, чтобы лучше расслышать тот голос, который они в лучшем случае слышали в записях и во сне. Это был ежедневный концерт, который устраивали для них командиры, и все потихоньку начинали верить в лучший исход трагедии. Подарок народу, развлечение военным. В конце концов, они не зря ее похитили.
   – Мы заставим ее петь еще больше, – размышлял вслух командир Гектор, развалясь под балдахином обширной кровати в одной из нижних гостевых спален и положив ноги в башмаках на светлое шелковое покрытое затейливой вышивкой одеяло. Бенхамин и Альфредо сидели в это время в креслах, обитых материей в огромных розовых пионах. – Почему бы ей не петь в день по крайней мере на два часа дольше? А мы так распределим ее концерты, что всех этих вояк погонят прочь.
   – Мы также укажем ей, что надо петь, – вторил ему Альфредо. – Она должна петь по-испански. Весь этот итальянский сумбур совершенно ни к чему. Кроме того, я считаю, она может пропеть наши требования.
   Но командир Бенхамин хоть и поддался на время этим заблуждениям, но прекрасно понимал, что именно они должны быть благодарны Роксане Косс за все, что она сейчас делает.
   – Я не думаю, что нам надо ее о чем-то просить, – сказал он.
   – Мы и не собираемся ее просить! – возражал Гектор, поправляя подушку под головой. – Мы ей прикажем. – Его тон был бесстрастно-ледяным.
   Бенхамин минутку подождал. В этот момент она как раз пела, и он позволил ее голосу захватить его, пока он обдумывал ответ. «Неужели это не очевидно? – хотел он сказать своим друзьям. – Разве вы сами этого не слышите?» Он сказал:
   – Музыка, насколько я понимаю, вещь очень специфическая. По крайней мере, по-моему. Мы, конечно, рассуждаем правильно, но если мы вдруг начнем заставлять… – Он просто поежился при этой мысли, потом поднял руку, чтобы дотронуться до своего лица, и продолжал: – То можем остаться ни с чем.
   – Если мы приставим дуло к ее голове, она будет петь целый день.
   – Сперва попробуй проделать такую операцию с птичкой, – мягко возразил Бенхамин. – Точно так же, как наша певица, птички не умеют подчиняться силе. Птичка знает слишком мало, чтобы бояться, и человек с ружьем будет казаться ей просто сумасшедшим.
 
   Когда Роксана кончила петь, господин Осокава собственноручно поднес ей стакан воды – прохладной, но без льда, такой, какую она любила. Рубен Иглесиас только недавно вымыл на кухне пол и натер его вручную восковой мастикой, так что пол сиял, как зеркальная поверхность чистого озера. Мог ли сказать господин Осокава, наливая в стакан воду, которую он предварительно вскипятил и охладил, что это счастливейшие минуты в его жизни? Разумеется, нет. Его насильно удерживали в чужой стране, и каждую минуту он мог оказаться под прицелом оружия каких-то сопляков. Его рацион составляли грубые мясные сандвичи, газированная вода, он спал в комнате, где находились, кроме него, еще пятьдесят мужчин, и, несмотря на то что периодически удостаивался чести пользоваться стиральной машиной, все равно уже подумывал о том, чтобы обратиться к вице-президенту с интимной просьбой, а именно: не будет ли он так любезен снабдить его еще одной парой чистого белья из своего запаса. Тогда откуда это неожиданное чувство легкости, эта горячая симпатия ко всем окружающим? Он взглянул в окно, снова увидел густую пелену дождя. В детстве он не сталкивался с особой нуждой, но испытаний на его долю выпало достаточно: смерть матери, когда ему было десять лет; самоотверженные усилия отца по поддержанию семьи, воспитанию детей, пока наконец – Кацуми как раз исполнилось девятнадцать – отец не ушел вслед за матерью. Две сестры, выйдя замуж, практически исчезли из его жизни. Нет, в родительской семье он не был слишком счастлив. Первые годы, посвященные строительству корпорации «Нансей», в его памяти отпечатались, словно какой-то ураган – разрушительный и стихийный вихрь, уносивший с собой все, что плохо лежало. Множество ночей, когда он засыпал, упав головой на крышку стола, пропущенные праздники, дни рождения, он не замечал даже времени года. Результатом его бесконечной работы стала целая промышленная отрасль, его великое личное достижение, но счастье? Это понятие оставалось для него загадкой, он не в состоянии был постичь его важность, несмотря на кажущуюся простоту.
   А потом у него появилась собственная семья: жена и две дочери. Это породило новые вопросы. Если с их помощью он не обрел счастья, то, очевидно, причина этого исключительно в нем самом. Его жена была дочерью друга его дяди. Эпоха браков по договоренности в Японии уже миновала, и тем не менее жену ему нашли другие, потому что у него самого не хватало времени на поиски. Во время ухаживания они сидели в гостиной ее отца, ели печенье, разговаривали мало. Он уставал, он все время работал и даже после свадьбы иногда забывал, что у него есть жена. Он приходил домой в четыре утра и пугался, увидев в постели ее, ее длинные черные волосы, разметавшиеся по его подушке. «Так, значит, это моя жена», – думал он в такие минуты и засыпал рядом с ней. Конечно, со временем положение дел изменилось. Они стали необходимы друг другу. Они стали семьей. Она была прекрасной женой, прекрасной матерью, и, разумеется, он по-своему очень любил ее, но счастье? Когда он думал о жене, то не мог вспомнить ничего определенного. Даже воображая себе, как она его ждет после работы, наливает чай, сортирует и вскрывает корреспонденцию, он понимал, что ни для него, ни для нее это не счастье, а некая накатанная колея, которая позволяет этой жизни течь гладко и спокойно. Она была порядочной женщиной, ответственной женщиной. Он видел иногда, как она читает детективные романы, но с ним она их никогда не обсуждала. У нее был замечательный почерк. Она заботилась об их детях. Но он вдруг задавался вопросом: а знает ли он ее вообще? И была ли она когда-нибудь счастлива с ним в браке? Собственное счастье он держал отдельно и доставал, когда приходил со званых обедов и усаживался у своего проигрывателя. Счастье, если он правильно понимал это слово, было для него чем-то, что до сей поры он находил только в музыке. Он и сейчас находил его в музыке. Но теперь музыка воплотилась в человека. Она сидела рядом с ним на диване и читала. Она просила его сесть рядом с ней к фортепиано. Иногда она брала его за руку – жест столь пугающий и удивительный, что он начинал задыхаться. Она спрашивала его, нравится ли ему это произведение. Она спрашивала его, что он хочет, чтобы она спела. Происходило нечто, чего раньше он не мог себе даже вообразить: тепло музыки и женщины слились воедино. Да, ее голос, самое главное – ее голос, но были еще красивые руки, волна светлых волос на плечах, бледная нежная кожа на шее. Во всем этом был секрет ее огромной власти. Знал ли он хоть одного бизнесмена, которому подчинялись бы с такой готовностью? Более всего его занимала тайна, почему она выбрала именно его, чтобы сесть рядом? Разве возможно, что в мире существует такое счастье и он о нем никогда раньше не подозревал?
   Господин Осокава опомнился. Наполнил стакан. Когда он вернулся, то увидел, что Роксана сидит у рояля с Гэном.
   – Я заставил вас ждать слишком долго, – сказал он.
   Она взяла стакан у него из рук и выслушала перевод.
   – Это потому, что вода просто идеальная, – ответила она. – А достижение идеала требует времени.
   Гэн переводил их реплики, как банковский кассир передвигает пачки ассигнаций по мраморной поверхности прилавка, но в смысл их разговора не вникал. Его мысли занимала загадка прошедшей ночи. Вряд ли ему это приснилось. Он никогда не видел подобных снов. Девушку по имени Кармен он видел наяву, она задавала ему вопросы, и он на них отвечал, но где теперь эта девушка? Он не видел ее все утро. Он пытался осторожно заглянуть в смежные с гостиной помещения, но парни с автоматами загоняли его обратно. В некоторые дни они относились к прогулкам заложников по дому вполне терпимо, в другие развлекались тем, что пихали их в спины винтовками. Да и где и как он мог ее отыскать? Вопросов он никому не задавал. Вопреки ее ясным инструкциям после ее ухода он уже не смог уснуть. Его неотвязно преследовала мысль, как такая девушка решилась пролезть сквозь вентиляционные ходы вместе с преступниками. Но, с другой стороны, что он о ней знает? Может быть, она уже убивала людей. Может быть, она грабила банки и бросала в окна посольств коктейли Молотова. Может быть, Месснер прав, и в мире наступили новые времена.
   К ним подошла Беатрис и, хлопнув Гэна по плечу, прервала как беседу господина Осокавы с Роксаной, так и внутренний монолог самого Гэна.
   – Еще не пора смотреть «Марию»? – спросила она, не желая опаздывать на мыльную оперу. Она сунула конец своей косички в рот и с серьезным видом грызла ее, так что Гэну явственно представился спутанный волосяной комок, постоянно увеличивающийся в ее желудке.
   – Через пятнадцать минут, – ответил Гэн, глядя на часы. Как и многие другие вещи, оповещение всех о начале мыльной оперы тоже входило в его обязанности.
   – Ты сам мне скажешь, когда пора.
   – Это относительно программы? – спросила Роксана.
   – Да, – ответил Гэн, а потом сказал Беатрис по-испански: – Я покажу тебе на часах.
   – Часы меня не интересуют, – возразила Беатрис.
   – Но ты же меня спрашиваешь каждый день. По пять раз в день.
   – Я и других спрашиваю точно так же, – оборвала она. – Не только тебя. – Ее маленькие глазки стали еще меньше: она явно раздумывала, обидеться ей или нет.
   Гэн снял с руки часы:
   – Надень!
   – Вы что, собираетесь отдать ей свои часы? – спросил господин Осокава.
   – В чем дело? – подозрительно спросила Беатрис.
   – Без них мне будет лучше, – сказал Гэн по-японски. Потом обратился к девушке: – Я собираюсь сделать тебе подарок.
   Идея подарка ей понравилась, хотя сама она почти не знала, что это такое. В телесериале возлюбленный Марии сделал ей подарок: медальон в форме сердца с собственным портретом внутри. Мария надела медальон на шею, а потом прогнала от себя возлюбленного. Но однажды, когда он к ней пришел неожиданно, то увидел, как она прижимает медальон к губам и плачет, плачет. Подарок казался Беатрис замечательным поступком. Она протянула руку, и Гэн застегнул у нее на запястье ремешок.
   – Посмотри на большую стрелку, – сказал он, ткнув в стекло ногтем. – Когда она подойдет к цифре «двенадцать», тогда ты будешь знать, что уже пора.
   Она начала разглядывать часы. До чего они красивые! Круглое стеклышко, мягкий коричневый ремешок, стрелки не толще волоска делают медленные и постоянные шажки по циферблату. Если уж говорить о подарках, то этот, пожалуй, самый лучший, гораздо лучше медальона, потому что часы приносят пользу.
   – А эта зачем? – спросила она, указывая на одну из трех стрелок. Три стрелки, как странно!
   – Минутная стрелка на двенадцати, а часовая стрелка, маленькая, на единице. Все очень просто.
   Но для Беатрис это было не так просто, и она боялась, что все забудет. Она боялась ошибиться и пропустить время передачи. Она боялась, что сделает что-нибудь неправильно, и ей придется снова спрашивать Гэна, и Гэн в таком случае наверняка начнет над ней подшучивать. Гораздо лучше, когда он сам говорил ей время. Это его дело. А у нее и так полно работы, ведь все заложники такие лентяи.
   – Все это меня совершенно не интересует, – сказала она и попыталась сорвать ремешок.
   – В чем проблема? – спросил господин Осокава. – Ей не нравятся часы?
   – Она считает их слишком сложными.
   – Ерунда. – Господин Осокава взял Беатрис за запястье, чтобы помешать ее действиям. – Посмотри сюда. Это очень просто. – Он поднял руку и показал ей свои собственные часы, совершенно такие же, как у Гэна: яркая монетка из розоватого золота. – Две стрелки. – Он взял ее за обе руки. – Столько же, сколько у тебя рук. Очень легко. – Гэн все перевел.
   – Здесь три руки! – настаивала Беатрис, показывая на единственную стрелку на циферблате, которая заметно двигалась.
   – Эта отсчитывает секунды. В минуте шестьдесят секунд, одна минута, один круг, продвигает большую стрелку вперед на одно деление. – Господин Осокава объяснял ей, как секунды складываются в минуты, минуты – в часы. Он уже не помнил, когда сам в последний раз смотрел на циферблат, и даже удивился, узнав, который теперь час.
   Беатрис кивнула, потом пробежала пальцем по циферблату часов и сказала:
   – Уже почти пора.
   – Еще семь минут, – уточнил Гэн.
   – Я лучше пойду и подожду там. – Она подумала было, что стоит его поблагодарить, но сочла, что это неправильно. Она ведь могла просто отобрать у него часы. Она могла их у него потребовать.
   – А Кармен тоже смотрит этот сериал? – спросил Гэн.
   – Иногда, – ответила Беатрис. – Но потом все забывает. Ей не так это интересно, как мне. Сегодня у нее дежурство в саду, так что посмотреть ей вообще не удастся. Если только она не встанет под окном. Когда я дежурю в саду, то всегда встаю под окном.
   Гэн взглянул на высокие французские двери в конце комнаты, ведущие в сад. За стеклами ничего не было видно. Только гаруа и цветы, которые начали уже вылезать за пределы клумб.
   Беатрис поняла, что он там высматривает, и ее это обозлило. Гэн ей немножко нравился, и она ему тоже должна нравиться, ведь он только что подарил ей подарок.
   – Становись в очередь, – сказала она с горечью. – Все наши парни прилипли к окнам. Они тоже все на нее смотрят. Может, ты пойдешь и встанешь вместе с ними? – Разумеется, это не соответствовало истине. Никаких личных отношений в отряде не допускалось, и это правило соблюдалось неукоснительно.
   – Она меня кое о чем спрашивала, – начал было Гэн, но голос его звучал ненатурально, и он решил не продолжать. Он вовсе не обязан предоставлять Беатрис какие-то объяснения.
   – Я ей скажу, что ты мне подарил часы. – Она посмотрела на свою руку. – Еще четыре минуты.
   – Ты лучше беги, – ответил Гэн, – чтобы занять место на диване.
   Беатрис удалилась, но не побежала. Она шла именно как человек, который точно знает, сколько времени у него в запасе.
   – Что она говорила? – спросил Гэна господин Осокава. – Она довольна таким подарком?
   Гэн перевел вопрос на английский для Роксаны Косс, а затем ответил обоим, что судить, довольна она или нет, затруднительно.
   – Мне кажется, вы поступили остроумно, подарив ей часы, – сказала Роксана. – У нее вряд ли появится желание стрелять в человека, который сделал ей такой хороший подарок.
   Но кто может сказать, что удерживает людей от убийства?
   – Я прошу прощения…
   Господин Осокава разрешил Гэну уйти. Как правило, он хотел, чтобы Гэн оставался с ним рядом все время на случай, если ему захочется что-либо сказать, но теперь он стал находить удовольствие в том, чтобы просто сидеть без слов. Роксана положила руки на клавиатуру и сыграла начало «Лунного света». Затем она взяла руку господина Осокавы и снова наиграла мелодию, медленную, прекрасную и грустную. Он повторял движения ее пальцев раз за разом, до тех пор пока не смог наиграть мелодию самостоятельно.
   Гэн подошел к окну. Моросящий дождь прекратился, но воздух все еще оставался тяжелым и напитанным влагой, как бывает во время тумана. Гэн взглянул на свои часы, зная, что до наступления сумерек еще далеко, и обнаружил, что часов у него нет. Почему он ее ждет? Неужели потому, что он хочет научить ее читать? У него и так хватает работы, без всяких уроков. Каждый человек в комнате уверен, что нуждается в услугах переводчика. Гэн радовался каждой минуте, когда мог остаться один, минуте, когда мог просто смотреть в окно. Ему совершенно не нужна дополнительная работа.
   – Я часами смотрю в это окно, – сказал рядом с ним человек по-русски. – Там ничего не происходит. Это я вам гарантирую.
   – Иногда достаточно просто смотреть, – ответил Гэн, не поворачивая головы. У него практически ни разу в жизни не было шансов говорить по-русски. Этот язык он выучил для того, чтобы читать Пушкина и Тургенева. Ему нравилось слышать собственный голос, произносящий такие отчетливые звуки, хотя он и знал, что его акцент ужасен. Ему следует попрактиковаться. Тем более что теперь ему представился такой удачный шанс (можно, конечно, и так рассматривать сложившиеся обстоятельства), в одной комнате собралось столько носителей языка. Виктор Федоров был высоким человеком с большими руками и широченной грудной клеткой. Трое русских – Федоров, Лебедь и Березовский – большей частью держались особняком, играли в карты и курили, имея, по-видимому, неистощимый запас сигарет, непонятно каким образом пополняемый. Если французы могли, как правило, сказать несколько слов по-испански, а итальянцы припомнить азы школьной программы по французскому, то русские, как и японцы, оказывались в языковой изоляции. Даже самых простых фраз они не понимали.