Страница:
* * *
В подвале у всех было рождественское настроение. Арестованные веселились. Как сообщили мне мои чернокожие друзья по несчастью, нам разрешат присутствовать на праздновании. Они перечисляли, что мы там увидим. Но истинная причина их хорошего настроения была иная. Дело в том, что неграм разрешили поговорить с американским адвокатом. Тот заявил, что, учитывая настроение немецкого населения, они будут строго наказаны, возможно, даже получат смертный приговор. В печати будет опубликовано: «Американский солдат оккупационных войск приговорен к смерти за убийство шофера такси» или «за изнасилование и убийство немецкой женщины». Но потом их быстро помилуют, и через год или два они окажутся на свободе. В конце концов, жертвы – всего-навсего немцы. Это несколько примирило негров с их американскими хозяевами.А мне было не до праздника. Я думал только об одном – поскорее выбраться из этого сырого, душного подвала.
– Ваше дело завершено, – заявил мне однажды сам Томас, – и хуже вам не будет. Но чтобы выбраться из подвала, необходимо подписать протокол об окончании предварительного следствия и об ознакомлении со всеми материалами по делу. Никакого влияния на ход процесса это не окажет.
Казалось, он говорил искренне. Протокол был составлен, и я, вконец разбитый душой и телом, подписал его.
Томас, он же Дэлер, торжествующе удалился, прихватив этот трофей. Я понял, что совершил ошибку, но это почти не трогало меня. Сломленный физически, я испытывал какое-то странное безразличие к своей судьбе. Хорошо, что я так и не назвал имени своего друга. Это утешало меня и злило деятелей Си Ай Си.
Последнее напутствие дал мне Фрэй:
– Если вы будете защищаться в суде так же, как здесь, вам припаяют высшую меру. Учтите: все в ваших руках… – многозначительно заявил он.
Но я не пожелал воспользоваться этой сомнительной свободой выбора и навлек на себя непримиримую ненависть Си Ай Си.
В рождественские дни я оказался в немецкой тюрьме Штадельгейм, неподалеку от казарм Си Ай Си. Этот перевод не обошелся без новых душевных потрясений, и все же я облегченно вздохнул. В камере было хоть окно, пропускавшее свет.
Как все заключенные, я имел право на ежедневную сорокапятиминутную прогулку. Правда, она ограничивалась узким пустынным двором тюрьмы, и ходить можно было только по кругу, но я с наслаждением вдыхал свежий зимний воздух. Скудная тюремная еда казалась мне вкуснее обильных американских обедов за счет оккупационных расходов.
В немецкой тюрьме я ждал американского суда. Он был назначен на 14 января 1952 года и должен был продлиться по крайней мере восемь дней. Почему так долго? Ведь свидетелями вызываются только два бывших офицера – фон Габленц и Веллер. Как мне хотелось, чтобы в эти дни со мной была жена!
Юристы и сведущие люди независимо от того, где они жили – на Западе или Востоке, говорили жене, что исход процесса может быть только один: полное оправдание. Ну, в худшем случае, три месяца тюрьмы.
Я был настроен не так оптимистически. Однажды я пережил политическую истерию американцев. Это случилось в тот день, когда заключенных из подвала привели для медицинского обследования в большой лазарет. В регистратуре сверяли данные о каждом из нас, записывали, кто в чем обвинен. Убийство или двойное убийство американцы фиксировали с таким же спокойствием, как данные о месте и дне рождения. Но вот очередь дошла до меня. На вопрос, в чем меня обвиняют, я ответил: «Политический заключенный». Пишущие машинки затихли. Все служащие с ужасом уставились на меня. В этой пугающей тишине вдруг раздался хриплый истерический голос какой-то женщины врача: «Is he communist?»{34} Атмосфера до того накалилась, что чиновник Си Ай Си вынужден был вмешаться и остудить пыл слишком ретивых служащих.
После этого происшествия я ждал предстоящего процесса весьма скептически. Но что делать? Пока, сидя в немецкой тюрьме, мне приходилось только ждать дня американского суда. Я радовался, что хоть тюремные надзиратели относились ко мне хорошо.
Однажды надзиратель объявил, что меня желает видеть гость – лютеранский пастор. Я обрадовался, что могу поговорить с человеком, который по своему призванию и долгу обязан понимать, что такое справедливость. С этого я и начал наш разговор, но мы тут же застряли. Тюремный пастор не признавал «мира на земле». Подняв кулаки, он требовал ремилитаризации и не двенадцати, не четырнадцати, а по крайней мере пятидесяти немецких дивизий для начала. Я был подавлен. После окончания второй мировой войны я впервые слышал подобные рассуждения от немецкого пастора.
Праздновать рождество вдали от родины всегда неприятно. Но особенно тяжко в такие дни в один-очной камере, невинно обвиненным. Печально шагал я взад и вперед, с тоской и грустью думая о жене. Вот в коридоре послышались шаги. В одиночестве невольно прислушиваешься к любому шороху. Шаги затихли возле моей камеры. Загремели ключи. Тяжелая скрипучая дверь медленно открылась. Вошел надзиратель, неуклюжий в своем пальто с оттопыренными карманами, и. сразу же принялся ругаться. Ах, если б я лучше понимал по-баварски!.. В его глазах я уловил хитрую искорку. Он сказал, что жена моя прислала посылочку со всякими запретными вещами и что из-за этого он может попасть в беду.
– Почему?
Не говоря ни слова, но сияя, он вытащил из одного кармана толстопузую водочную бутылку, из другого – всевозможную снедь и сразу приобрел нормальный вид. Доброе сердце совратило человека и привело на путь нарушения служебных обязанностей. В узкой камере тюрьмы надзиратель и заключенный вместе праздновали рождество и рассказывали друг другу о пережитом. Надзиратель был из «двенадцатирогих»{35}. Отслужив свой срок, он как кадровый унтер-офицер попал в органы юстиции и автоматически стал членом нацистской партии. За это он поплатился в 1945 году, подобно многим другим рядовым членам национал-социалистской партии. Теперь, во времена ремилитаризации, его решили вернуть на прежнюю должность и назначили надзирателем с «испытательным сроком». Для каждого из таких кандидатов испытание было вопросом его существования. И опять, как в былые времена, чтобы пройти испытание, надо было состоять в «государственной партии». В Баварии это христианско-демократический союз (ХДС). Такое условие ставилось теперь еще откровеннее, чем при нацистах.
– В нацистскую партию мы вступали охотно. Как солдаты мы считали себя вне политики, но, разумеется, были настроены националистически. Нам, маленьким людям, немецкая национал-социалистская рабочая партия казалась самой подходящей.
Я хотел возразить ему, но оказалось, он и без меня уже понял, что немецкий народ был обманут.
– Теперь мы, раскаявшиеся грешники, очутились в ХДС. – Он печально покачал головой. – После всего, что я пережил, как-то не очень веришь этой братии в черных сутанах. Вы только взгляните на нашего тюремного пастора! – надзиратель боязливо оглянулся на дверь и прислушался.
– Он у меня был, – сообщил я. – Если бы мне не сказали, что он священник, я бы тысячу раз поклялся, что это бывший офицер, а теперь вербовщик из ведомства Бланка.
Бросив на кровать тяжелую связку ключей, надзиратель рассмеялся до слез. Потом снова заговорил серьезно и официально:
– Господин полковник, вы, наверное, знали об этом?
– О чем?
– Ну, что этот лютеранский пастор действительно был офицером. Он сменил только форму и больше ничего.
– А вы, лично вы, тоже хотите вернуться на прежний путь? – спросил я.
– А что же мне, черт побери, остается делать? – возразил он, почесав в затылке.
Вдруг послышался шум, стук и крики. Мы испуганно притихли – в пылу разговора мы и забыли обо всем окружающем. Положение было довольно опасное. Схватив связку ключей, надзиратель выглянул за дверь и сказал:
– Минуточку. Перемещенный из четыреста четвертой камеры опять бунтует. Припадочный.
Вскоре все стихло, и он вернулся.
– На этих перемещенных жалко смотреть. Не знают, куда податься. Пропадают ни за грош в лагерях. Становятся преступниками и – в тюрьму. Кто соглашается вступить в армию ЕОС{36}, в любой американский или другой рабочий батальон, – освобождается из лагеря. Но вскоре снова туда попадает.
Мне пришлось много рассказывать ему о родине на «той стороне», о которой он знал очень мало.
– Если бы нам удалось повесить тех немногих, кто готовит новую войну, во всем мире воцарился бы чисто баварский королевский покой, – заключил он.
Остаток вина он вылил в мой стакан, забрал пустую бутылку и исчез.
На следующий день меня вернули с прогулки. Обычно это предвещает что-то недоброе. Я уже слышал, что во всех камерах производили тщательный обыск.
Чужой надзиратель втащил меня в камеру, закрыл дверь и закричал по-баварски:
– У вас тут вино! – он указал на мой стакан. – Где это видано! Здесь не бар!
Судя по тону, он был ко мне расположен, и я ответил, что коричневая жидкость в стакане – лекарство для полоскания горла.
– Полоскание! Ишь ты, придумал же! – ухмыляясь, он понюхал «лекарство».
Запах пришелся ему по душе. Это был ликер, настоенный на травах и присланный моей женой из Грейфсвальда. Мы подмигнули друг другу. Он осторожно выглянул в коридор, а затем признался, что знает все не только о моем деле, но и насчет посылки. Он посоветовал поскорее принять «лекарство» – так будет вернее. Презрительно отозвавшись об американцах И их методах, он ушел.
Тем временем прогулка закончилась, и арестанты, стуча башмаками, вернулись в камеры.
Доброе отношение надзирателей поддерживало меня в трудное время. Эти старые солдаты и простые люди не хотели ни фашизма, ни войны, они считали себя жертвами Гитлера и его хозяев. Многие из них после страшных преступлений и переживаний ощутили потребность уйти в религию. Этим ловко воспользовались определенные политические круги. Всех, отшатнувшихся от фашизма и войны, они старались завербовать в ХДС и впрягали в свою колесницу. Им было совершенно безразлично, верующие ли это люди, нет ли. Перед теми, кто начинал сомневаться, тут же вставал вопрос о хлебе насущном: «Смирись или подыхай с голоду!»
Не таким ли путем однажды уже накопили силы?.. На первый взгляд как будто ничего общего. Там – авантюристы. Тут – добрые христиане. Значит, не может быть повторения былых преступлений. Так наивно рассуждали многие легковерные люди.
* * *
Во время прогулок разрешалось ходить по двое, но можно было менять партнера. В нашем отделении жили только подследственные. Среди них много уголовников-рецидивистов, которые великолепно разбирались в законах. Они точно предсказывали, кто сколько получит, и редко ошибались. Они же давали ценные советы, как держать себя на процессе. По опыту они знали, что самые лучшие перспективы – у автомобильных воров, спекулянтов американскими папиросами и кофе, у сутенеров и прочего не любящего работу сброда.– Заяви, будто ты рвался в армию ЕОС, не успел найти работу и в конечном счете обанкротился. Все будет о'кэй. Ничего тебе не сделают. Ну, если ты наворотил бог знает что, американец ради проформы вкатит тебе несколько годочков условно. Практически – остаешься на свободе и получаешь полную возможность взвесить на досуге, что лучше – служить американцам пушечным мясом или промышлять в прежнем духе.
Услышав о выдвинутых против меня обвинениях, эти «юристы» призадумались.
– Черт побери, дело дрянь! Тут поможет только одно – сжечь на корню пальму мира и переключиться на ЕОС. Иначе вам придется плоховато!
Речь моих «адвокатов» была пронизана американо-английским жаргоном. Что ж, общность идеалов – общность языка.
– Во всяком случае надо поскорее выскочить из вашего восточногерманского драндулета. Иначе вам крышка.
В отличие от принятой в тюрьме манеры обращения со мной разговаривали на «вы» и весьма предупредительно.
Однажды во время прогулки я обратил внимание на новое лицо. Сорокалетний хорошо одетый мужчина несколько раз сменил партнеров и, наконец, подошел ко мне. Он представился редактором крупной газеты. В баварский ландтаг и в газету поступили жалобы на плохое обращение и питание в тюрьме Штадельгейм. Редактор хотел знать мою точку зрения. Я ответил, что после подвала Си Ай Си, где я жил без света и воздуха, здесь как в доме отдыха. Но я охотно расскажу ему о безобразном отношении американцев.
– Для меня это не ново, но исключено. На подобную тему в печать не проникает ни слова.
До сих пор я, признаться, все-таки верил в западную свободу слова, хотя и в определенных рамках. Признание западногерманского журналиста ошеломило меня.
Столкнулся я и со шпиком. Несмотря на ничтожный опыт в этой области, я быстро раскусил его топорную игру. Назвав себя «политическим», он переборщил в осведомленности о моем деле и чересчур настойчиво стал выспрашивать, кто рекомендовал мне Бэра. Шпик утверждал, что поскольку он скоро выйдет на волю, его долг – разоблачить «предателя и виновника моего несчастья». Значит, американцы так ничего и не узнали, Это обрадовало меня.
Перед началом процесса меня перевели в общую камеру тюрьмы при полицейском управлении Мюнхена. На сплошных двухэтажных нарах тесно, как сельди в бочке, лежало человек тридцать. Было холодно.
– Как вы сюда угодили? Ведь сюда волокут всякий сброд. Во время процесса каждому обвиняемому положены покой и отдых.
Для меня это было новостью, в я тут же попросил надзирателя перевести меня в отдельную камеру.
– Разумеется, это ошибка, просим прощения! – ответили мне.
Но все осталось без перемен. Один из надзирателей признался:
– Ничего не поделаешь: распоряжение американцев.
В полицейской каталажке не было покоя ни днем ни ночью. Санитарные условия – ниже всякой критики. Как в голубятне, то и дело хлопали двери. Особенно ночью. Кого ни подберут на улице, швыряют в нашу дыру. Пьяные дебоширят, ругаются, остальные протестуют против несправедливого ареста и грубого обращения.
Время было карнавальное, происшествий много. Каждый новичок непременно докладывал, что с ним стряслось. Случаи бывали курьезные. Один юноша в «Визне», мюнхенском парке, выиграл стилет. Какой-то американский солдат, желая отбить у него девушку, с помощью военной полиции арестовал его за незаконное хранение оружия. Молодой человек стал сопротивляться. И вот, избитый, без воротничка и галстука, очутился в камере. Это был ученик из какого-то торгового предприятия, с судами никогда не сталкивался. Как и я в свое время, он то ощупывал недостающие зубы, то искал сорванный воротничок и галстук. Он тоже иначе представлял себе американских освободителей.
– Будь спокоен, твою милаху американцы обработают! – издевался над ним весь сброд.
Но молодой человек был уверен в своей девушке. Кто-то сказал:
– Да что говорить, немецкая верность и в этом смысле стала дешевым товаром. Впрочем, это не удивительно. Наши верхи показывают пример. Не успела кончиться война, как дочь бывшего кронпринца Вильгельма отправилась с каким-то американцем за океан, в Техас. Исключительно за доллары.
Еще долго саркастически судили и рядили о делах семьи бывшего кронпринца. На городской свалке жили весело и дружно.
* * *
14 января начался мой процесс. Параллельно слушались дела уголовников, которых, как и полагалось, содержали в отдельных камерах. Ежедневно после мучительной ночи я вынужден был становиться рядом с ними в строй на нижнем этаже тюрьмы. После переклички нас попарно сковывали наручниками и на «зеленой Минне» везли в суд. Там запирали в общую камеру, где мы ждали вызова. От зала заседаний камеру отделял только коридор, и все же каждый раз на меня надевали наручники. Не гнушались ничем, чтобы унизить меня, запугать, словом, морально растлить перед процессом.В зале заседаний я увидел только представителей Си Ай Си во главе с Томасом (он же Дэлер) и Фрэем. Появился генеральный прокурор доктор Ноггль, а за ним немецкий прокурор на американской службе доктор Бауэр. Секретари – молодые американские девушки и переводчица – уже сидели на своих местах. Мне пришлось занять место на скамье подсудимых. Рядом со мной – официальный защитник доктор Кислинг.
Вдруг раздались слова команды. Все поднялись. Вошел американский судья Фуллер, облаченный в черную мантию. Он восседал на возвышении один – заседателей не было.
Вначале исполнили всякие формальности. Меня вызвали к столу свидетелей и привели к присяге. По немецкому процессуальному кодексу обвиняемый, как известно, не присягает. У американцев же его. заставляют предварительно принять присягу вместе со свидетелями.
Я начал с протеста против скверного обращения при аресте. Доктор Ноггль вскочил и отклонил протест, шокированный моим выражением «подвальная дыра». Он заявил, что в тех же условиях содержатся «наши парни», то есть американские уголовники-убийцы. Я пожаловался, что в течение сорока дней мне не давали прогулок и не оказывали врачебной помощи. Представители Си Ай Си возразили, что я без конца получал лекарства и инъекции. Тогда мой адвокат очень осторожно выразил сомнение в пользе таинственных инъекций. Он обратил внимание суда на противоречие: с одной стороны, мне делали дорогие пенициллиновые инъекции, а с другой – лишали света и воздуха.
Представители Си Ай Си пропустили это мимо ушей, заявив:
– Обвиняемый должен благодарить господа бога, что не попал в советские органы госбезопасности.
Я напомнил, что за четыре года пребывания в советском плену до меня никто и пальцем не дотронулся. Со мной обращались корректно, хотя для них я был оккупантом, участником нашествия на их страну. А здесь, в своей родной стране, я, немец, боролся за единство Германии и за мир.
– Ладно, об этом поговорим позже.
Какой смысл во всем процессе, когда Фрэй недвусмысленно пригрозил мне: «Будете защищаться – судья даст вам высшую меру. Признаетесь во всем, скажете то, что мы требуем, – вас могут оправдать…»
Маленький худощавый судья производил впечатление строгого, дотошного, интеллигентного человека. До сих пор он молчал. Наконец изрек:
– У вас еще будет достаточно возможностей приобрести симпатии суда.
– Дело не в симпатиях, а в справедливости, – возразил я. – Но в этом мне отказано. Надо мной совершено грубое насилие.
Адвокат доказал, что в свое время суд запротоколировал его протест против моего содержания в подвале. Было обещано принять меры, но положение так и не изменилось. Я клятвенно подтвердил показания защитника.
Тут ни с того ни с сего вмешались деятели Си Ай Си. Томас – Дэлер заявил, что со мной обращались слишком хорошо. «Петерсхаген не заслужил того хорошего питания, которое он получал». Подхватив этот шар, судья спросил меня, каково было питание.
Я ответил:
– Превосходное! Но я им не пользовался. Я почти не мог есть.
Защитник выразил энергичный протест против протокола об окончании предварительного следствия. Он заявил, что, пользуясь моим тяжелым состоянием и посулив улучшить мое положение, меня принудили подписать этот документ. Такой протокол не действителен. Защитник потребовал вызвать в суд врача, который обследовал меня в то утро, когда я находился в подвале. Представитель Си Ай Си настаивал на вызове другого врача, военного, который пришел ко мне позже. Судья решил вызвать на следующий день и того и другого врача.
Мне предложили рассказать, что происходило со мной после возвращения из плена. Когда я дошел до высоких знакомств господина фон Гагена, мне запретили касаться этой темы. На его имя американцы наложили табу, оберегая репутацию продажного, готового на все политического спекулянта.
На следующий день в суд явились врачи. Только теперь я узнал, что первый врач, который меня обследовал, был немец, доктор Розенталь. Несмотря на нажим Си Ай Си, он не изменил прежнего диагноза: сердечная недостаточность. Врач подробно описал мое состояние. Американский военный врач спокойно и деловито подтвердил диагноз немецкого коллеги. Снова вмешались работники Си Ай Си. Ссылаясь на электрокардиограмму, они заставили молодого – американского военного врача признать, что сердечные недуги были вызваны астмой, а не условиями заключения. Защитник заметил, что – причины заболевания и жалоб не может указать сам пациент. Важно, что оба врача подтвердили факт заболевания. Фрэй из Си Ай Си крикнул:
– Свои болезни он привез с войны!
Итак, Фрэй вынужден был признать, что я все-таки болен.
Но здесь решали не врачи. И приговор, и все определения суда давным-давно были расписаны за пределами зала заседаний. Судья был игрушкой в руках Си Ай Си. Он заявил, что в тот день, о котором идет спор, я был в состоянии давать показания. Добытый провокационным путем протокол об окончании предварительного следствия и об ознакомлении со всеми материалами по делу был признан действительным.
В зал вызвали Бэра. С мертвенно бледным лицом он присел у свидетельского стола. Тщетно пытался я перехватить его взгляд. Он избегал смотреть в мою сторону и давал показания тихим, измученным голосом.
Снова, как и при записи на магнитофон, он заверял, что я ему симпатичен. Защитник попросил разрешения задать Бэру несколько вопросов.
– Мистер Бэр, вы не заявляли властям о вашем госте из восточной зоны?
– Нет.
Собственно, этот факт уже был подтвержден Си Ай Си. Защитник продолжал:
– Но как бывший сотрудник Си Ай Си, разбирающийся в подобных вопросах, вы обязаны были заявить об этом?
Бэр, не подумав, под присягой ответил:
– Я не видел для этого никаких оснований. Наши разговоры были совершенно безобидными.
Судья помрачнел. Заерзали на своих стульях смущенные представители Си Ай Си. На меня никто не решался взглянуть.
Защитник установил:
– Это признание единственного свидетеля обвинения опровергает все улики и доводы против обвиняемого.
В тишине раздался скрипучий голос судьи. Переводчица перевела:
– Суд сам решит, что безобидно, а что нет.
Я переглянулся с защитником: судья яснее ясного дал понять нам, что факты не имеют никакого значения. Мою судьбу решает политическая цель процесса: внушить страх всем, особенно бывшим офицерам и солдатам, кто вздумает в Западной Германии бороться за единство и мир.
Объявили перерыв. Из комнаты судьи вышла женщина лет тридцати, направилась прямо ко мне и сказала:
– На Западе живется куда лучше, чем за «железным занавесом». Я думаю, вы не сможете этого отрицать.
– Нет, я не могу с этим согласиться. Во всяком случае мне жилось за «Железным занавесом» лучше, чем здесь.
Разговор оборвался. В этот роковой час я был против любых, пусть даже чисто тактических уступок.
Следующее заседание назначили на завтра. Зная, что предвидятся новые свидетели, защитник попросил отложить начало заседания хотя бы на полчаса: ему необходимо по делам одной из подопечных фирм побывать в нотариальной конторе. До его прихода за эти полчаса можно провести положенные формальности с новыми свидетелями.
– Извольте быть здесь так же точно, как я! – потребовал генеральный прокурор доктор Ноггль.
Тогда защитник обратился к судье Фуллеру:
– Высокий суд, у меня еще одно серьезное дело, где речь идет о миллионах!
Вместо судьи снова ответил доктор Ноггль:
– Может быть. Но здесь речь идет о большем! – он с ненавистью взглянул на меня.
Защитник, обычно выдержанный и спокойный, возбужденно воскликнул:
– Ни на одном процессе со мной не обращались так скверно, как на процессе полковника Петерсхагена!
– Во всяком случае завтра вы обязаны быть ровно в девять, иначе вас не допустят! – заключил доктор Ноггль.
Все встали: судья покидал помещение.
Измученного, в наручниках, вместе с уголовниками меня вернули в полицейскую каталажку. Отдыха не было. Кололо сердце, в горле что-то клокотало. Я задыхался в спертом воздухе. Но надо выдержать до конца. Только бы скорее кончился этот мрачный фарс.
На следующий день ровно в девять, одновременно с новыми свидетелями, явился и мой защитник. Он боялся рисковать своим положением сотрудника американцев. Да, смирись или подыхай с голоду!..
Формальности, предшествовавшие допросу свидетелей, длились целую вечность. Защитник покраснел от негодования.
– Я бы давно подписал договор и был здесь! – зло бурчал он мне, как будто в этом виноват я.
Что за свидетели и зачем они вызваны – для меня было загадкой. Эту таинственную процедуру проводил доктор Бауэр. Я только понял, что свидетели были баварскими чиновниками среднего ранга.
– Что у вас общего с ними? – с упреком спросил меня доктор Кислинг.
Мне нечего было ответить – я сам недоумевал.
Оказалось, что находящийся на американской службе немецкий прокурор доктор Бауэр подошел к делу с прославленной немецкой пунктуальностью. Чиновники должны были заявить, что мой межзональный паспорт – фальшивый. Но доктор Бауэр – гражданин Федеративной Республики Германии, проникшийся американским образом мышления, – вынужден был убедиться, что эти простые люди остались немцами. Под присягой они подтвердили подлинность паспорта, выписанного на мое имя, и достоверность подписей официальных лиц. Доктор Бауэр настаивал: