Страница:
Как хорошо было бы оставить шляпочку Удобоева у него на могиле, но я не мог ее отыскать, а время поджимало. Поглядывая на часы, я решил оставить шляпочку на какой-нибудь любой могиле; мне показалось: какая разница, это не так важно – ему передадут. Я стал искать какую угодно могилу и все же интересовался, кто здесь похоронен, и каждый раз не мог абы кому оставить шляпочку.
Побежал назад и на привокзальной площади встретил того мужика, который вчера был небрит, а сегодня у него выросла борода. Обрадовавшись мне, он достал из саквояжа бутылку водки. Я не забыл поинтересоваться про паспорт. Бородатый мужик развел руками.
Около памятника Ленину сидела баба и продавала персики. Перед праздником памятник помыли – сколько достали – постамент и ботинки, и оказалось, что у Ленина голубые ботинки, а он сам белый, как и все в городе.
Бородатый подошел к бабе.
– Сколько?
– Дорого.
– Зачем такая роскошь? – поинтересовался я.
– На закуску.
Я приподнял брови, выражая удивление.
– А почему бы и нет, – сказал он.
И я тогда купил два: ему и себе – все же его водка, а я хоть закуску. Мы заскочили в какой-то подъезд и выпили. Эту ночь я не спал, на вчерашних поминках ухватил только хвостик селедочки и опьянел сейчас; одно помню, что персик после водки – это здорово!
Прихожу в себя уже в поезде. Из окна лестница – переход над путями; кто-то поднимается – и голубые ботинки прошагали надо мной. Проводница подносит два стакана чая.
– Зачем два? – удивляюсь.
– Сколько заказал, – отвечает она. – Тебе на следующей остановке выходить.
Я хватаюсь за голову; затем увидел шляпочку – раскачивается на крючке.
– Что потерял? – встревожилась проводница.
– Нет, все на месте, – успокоил я ее. – Испугался, есть ли у меня деньги расплатиться за чай.
– Ты уже расплатился, – усмехнулась она. – Забыл? – И добавила: – Ну и что, если голубь задел крылом по голове? – спросила, как бы продолжая прерванный разговор, а я не помню его и вздохнул с облегчением, когда ушла.
Чай был очень горячий. Я открыл окно и в обеих руках выставил чай на свистящий ветер. Недоумеваю: кому заказал второй стакан, – а стаканы в подстаканниках дребезжали очень весело, и, пока я остужал чай, солнце скрылось за тучами.
После водки с персиком горячий чай пить в раскрытом окне, когда ветер ударял в лицо, – это замечательно! Прихлебывал и тут же остужал, как раз два стакана после выпивки – это было то, что надо; одного было бы мало.
Пока допил чай, тучи затянули небо и пошел дождь. Ехал и смотрел в окошко на дождь, а когда начался город, увидел на асфальте лужи; дождь здесь уже давно всем надоел. Я не забыл шляпочку и, когда поезд остановился, дернул в тамбуре проводницу за косичку, и ей понравилось.
Под дождем побежал по пустому городу. Так опустошен он никогда не бывал ни под каким дождем. Я не мог догадаться, пока не увидел на площади толпу перед трибуной – и здесь какой-то праздник, разве что не все пьяные, и не знаю: обрадоваться ли мне или опечалиться. Иду, не протолкнуться среди зонтиков, того и гляди – глаза выколют спицами.
На трибуну поднялся оратор. Выступать с речью под зонтиком не годится, засмеют; он, как и я, под дождем. Один лысый подскочил к оратору и зонтик над ним держит – сам мокнет, но счастлив. Я оглядываюсь: никому не интересно, о чем речь, и все же многие приятно взволнованы. Когда лысый сам начал читать с бумажки, какой-то подхалим выскочил из толпы, чтобы подержать над докладчиком зонт; сам мокнет, но и этот счастлив – еще потому, что довелось побывать на трибуне. Тут вижу Владика – машет мне рукой.
– Ты уже вернулся? – спросил, когда я пробрался к нему. – Как прошли похороны?
Не зная, что ответить, с восхищением подбираю слова:
– Замечательно, как нельзя лучше!..
– Почему без зонта?
– Не имею такой бабской привычки, – отвечаю.
– Не бабской, а дамской, – поправляет.
– Мы вышли в люди из другой категории, – напоминаю ему.
– Действительно, мужчине не подобает, – согласился Владик, – попробуй представить своего отца с зонтиком.
– Ну, отца еще можно, – сказал я, – но дедушку – никак не представляю.
– И я не представляю своего, – задумался Владик. – Ах, как верно ты заметил – жизнь пошла наперекосяк на наших отцах; и что нам делать, не знаю. Поехали на дачу.
– Ты купил новую машину? – разглядывая, я обошел ее со всех сторон.
– Купить тебе такую же?
– Нет, не надо, – отвечаю. – Я тебе сиденье не намочу? – еще спрашиваю, когда сажусь рядом. – А ты куда зонтик? В багажник?
– Да, в багажник, – отвечает. – А куда же еще?
И вот тут, как часто бывает, когда ни о чем не думаешь – ни о какой шляпочке, меня обрадовала догадка: возможно, что ближайших родственников у Удобоева не осталось, но любимая женщина должна же была у него быть, хоть какая, хоть когда-то… Я уже хотел спросить об этом Владика, но преуспевающие люди не внушают доверия; когда много приобретаешь – еще больше теряешь; с ними не о чем становится разговаривать, и я попросил Владика остановить машину.
Я долго звонил в квартиру к N., отчетливо представляя, что ему, как и мне, делать нечего, а в такую погоду только и поспать. Наконец он открыл, с всклокоченными волосами и помятым лицом, не удержался, чтобы не выразить недовольства, и, когда я показал шляпочку Удобоева, закричал:
– Выбрось ее!
– Куда?
– В мусорное ведро, на свалку, куда угодно! Давай выброшу сейчас с пятого этажа! – Я готов был отдать ему шляпочку, но что-то во мне дрогнуло, и он заметил – в нем тоже что-то дрогнуло, и N. пробормотал: – А ты знаешь, в этом что-то есть, что ты говоришь…
И когда я спросил, была ли у Удобоева любимая женщина, он достал старую записную книжку и вырвал из нее листочек.
Я побрел с этим листочком на окраину города, на улицу, где давно не был, узнавал деревянные домишки, и, когда отыскал нужный номер, от излишнего волнения мне стало нехорошо. Едва я приоткрыл калитку, распахнулось в доме окошко и выглянуло знакомое личико.
– Давно я тебя не видела! – изумилась Надечка.
Она пригласила к себе и накрыла стол. После обеда да еще не спал ночью – глаза у меня начали слипаться. Надечка постелила и, когда я лег, спросила:
– Можно я с тобой полежу рядом, как когда-то, будто не прошли эти годы?
Я сказал:
– Ну что ж…
– Мы ничего не будем, – прошептала Надечка. – Это сейчас не нужно, это будет не совсем то, что было, и лучше этого не надо… Как ты живешь?
– Бывает такое бестолковое время, – я ей ответил, – когда что-то в нас вырастает, взращивается – без чего дальше не жить, и ожидать этого неизвестно чего может позволить себе далеко не каждый.
Когда я проснулся, дождь за окном перестал и ненадолго выглянуло на закате солнце. Надечка предложила поехать, как когда-то, искупаться. Она выкатила из гаража мотоцикл. Это был все тот же мотоцикл ее отца, и жив ли он – я не осмелился спросить. Я сел за руль, как когда-то, и мы поехали на речку. Вскоре стемнело, а в мотоцикле фара не горела, и я не знаю, как доехал. Мы сбросили с себя одежду и попрыгали в воду. Я быстро замерз, а Надя немного растолстела за это время, как мы не виделись, и накупалась всласть. Мы вылезли на берег, насобирали сырых дров в мокром после дождя лесу и, когда, намучившись, зажгли костер, увидели в нескольких метрах от мотоцикла каток от асфальтоукладчика на проселочной дороге, где никакого асфальта не предвидится. Если бы еще немного – мы бы убились, и мы обрадовались, что живы и что звезды в небе и на реке.
Когда я согрелся у огня, пришел пьяный пастух и стал умолять, чтобы не жгли костер. Я сказал, что сегодня прошел дождь и высохшая за лето трава не будет гореть, но пастух не поверил мне, что был дождь. Дальше зажглись еще костры – он поспешил туда, и в ночной тишине за полкилометра вскоре послышалось, как льется водка в стаканы.
Приехали домой, когда начало светать. На кухне у Надечки лежал на кушетке какой-то старик. Он проснулся, открыл мутные пьяные глаза и сказал престранные, прекрасные слова:
– Солнце встанет – веник расцветет… – и опять заснул.
– Кто это? – спросил я у Надечки. – Муж?
Она кивнула.
– Что же ты вышла за… – я никак не мог подобрать слов, – за такого, что намного старше тебя?
– Он раньше не был такой, – обиделась Надечка.
– А дети у вас есть?
– Дочки вышли замуж, а сын женился.
– Какая длинная наша жизнь, – удивился я, и так получилось, что увидел в эту минуту себя в зеркале, и не узнал себя после нескольких бессонных ночей, небритого, но счастливого, и не стал дожидаться, когда Надин муж проснется; перед тем как уйти, еще раз посмотрелся в зеркало, еще раз захотелось посмотреть, проверить, – на этот раз узнал себя и понял, почему так выгляжу, что с меня снимают шляпочку и посылают за сигаретами, как мальчишку.
Мы поцеловались, и я ушел – так ничего и не сказал ей, чтобы не опечалить лишний раз, на улице проверил шляпочку в кармане, машинально так проверил, как удостоверяются, на месте ли деньги.
Упросить улететь
После школы прошло много лет, но Яша почувствовал, будто его вызвали к доске, и растерялся: просто так сейчас нельзя – необходимо сказать что-то особенное, нежное, – однако всегда таких слов стеснялись, и вот, когда их надо произнести, их не оказалось, может, их и не было, и, сознавая свое бессилие, он, как на уроке когда-то, посмотрел в окно.
– Ну, скажите хоть что-нибудь… – повторил отец.
В комнате заметно посветлело, и, удивляясь необыкновенной тишине в эту минуту, Яша пробормотал:
– На улице идет снег…
– Не говорите мне про снег, – простонал отец, лежа на подушках, а мама рядом словно ослепла и качала головой.
Он уже давно проживал отдельно от родителей в другом городе, и в этих городах так часто бывает грустно, особенно когда дождь, – идти некуда. Однажды пошел гулять и промок. Увидел: стоит девушка под деревом и читает книгу; на улице никого. Яша подошел ближе – девушка отвернулась; он заглянул ей через плечо – на страницах книги расплывались капли.
– У вас по руке ползет мошка, – заметил Яша.
Девушка рассердилась:
– Ну так уберите ее!
Чтобы ухватить мошку, пришлось бы дотронуться до незнакомки, а это было недопустимо, невозможно, и Яша, нагнувшись, попытался сдуть с ее руки мошку. У мошки на кончиках лапок загибались коготки; она будто крючками зацепилась за кожу. Девушка захныкала. Яша стал утешать ее, спрашивать, что случилось, а она заметила сквозь слезы:
– Даже мошку не можешь… – И, не находя слов, совсем уж поникла, но все же ей удалось найти их: – Упросить улететь.
Старушка стала молиться перед иконами, а когда устала, протянула молитвенник сыну, и Яша читал дальше. Она опустилась на колени и часто крестилась; Яша положил руку ей на плечо, чтобы та внутренняя дрожь, которая овладела им, передалась через прикосновение. Когда голос устал, Яша снова отдал молитвенник маме, и она продолжала молиться, не вставая с колен. Яша не видел сбоку ее лица – лишь одну круглую и пухлую, как у ребенка, щечку, и, по-прежнему не убирая руки с ее плеча, ожидал чуда, затем другой рукой взял со стола холодную вареную картофелину – держал осторожно, чтобы не рассыпалась; на полуслове мать оглянулась, еще быстрее стала читать – и вдруг умолкла. Яше пришлось опуститься на колени, чтобы посмотреть ей в лицо. Она закрыла глаза и отщипнула картошки из его ладони, только до рта не донесла – по щекам потекли слезы.
Назавтра отец долго не просыпался, но болезненный румянец на его щеках угасал. Яша с матерью ходили вокруг на цыпочках, радуясь выздоровлению; однако, когда и на следующий день он не проснулся, старуха решила мужа побудить.
– Не надо его будить, – робко произнес Яша.
– Он же второй день ничего не ел! – воскликнула мама. – И что, – с изумлением, со страшной догадкой, прошептала, – что, он уже не проснется?
Яша вышел из дому и побрел по переулочкам, стараясь выбирать безлюдные. У развалин монастыря дети катались с обледеневшего холма на куске фанеры. И вот здесь, на окраине города, Яша встретил свою первую любовь, которую не видел много лет.
– Расскажи о себе, – попросила его Аня.
– Ты знаешь, – задумался Яша, – рассказать как есть – не хочу тебя огорчать, и мне остается развлечь тебя, что-нибудь припомнить, но в такое хмурое утро и это не хочется.
– Не молчать же, – заметила она.
– Нет, почему, можно и помолчать – почему бы и нет? Это даже лучше! – И Яша улыбнулся ей такой чистой робкой улыбкой после всего пережитого, о чем Аня не знала, что и она попробовала улыбнуться. Они поцеловались и после этого не совсем обыкновенного поцелуя действительно замолчали, и Яша не осмелился расспросить Аню про ее жизнь.
Черные засохшие стебли торчали из снега у стен монастыря и шуршали на ветру. Яша предложил слазить на колокольню, как раньше. Пробираясь сквозь бурьян, они прошли по собору, где вместо крыши сияло небо над головой, и, нашедши в стене щель, Яша протиснулся в нее, а Аня, растолстев, не смогла и расстроилась, но виду не подала и как бы между прочим заявила, что не желает испачкаться и обождет внизу.
По скользким, вылизанным подошвами ступенькам Яша поднялся на колокольню. Там уставились на него дети; рядом, под ногами, в куче валялись ранцы. Яша узнал тех ребят, которые катались с горки, а увидев взрослых, спрятались на колокольне.
– Что? Прогуливаете уроки? – начал Яша, и дети еще сильнее насупились. – Не бойтесь, – тогда прошептал он, – я сам был такой! – Ребятишки переглянулись между собой, подмигивая, а у Яши невзначай вырвалось: – Вы не представляете, как я хочу покататься на фанере!
Один из школьников, указав на него, покрутил пальцем у виска. Яша по ступенькам запрыгал вниз, и, пока выбрался из бурьяна на дорогу, Аня успела скрыться за поворотом. Снег на асфальте растаял, по нему расплывались радужные разводы от бензина, и Яше сквозь слезы показалось, будто перед глазами вертятся мыльные пузыри.
Яша не стал догонять свою первую любовь – все равно прошлого не вернуть, – потихоньку побрел вслед, невольно вспоминая, как много лет назад они расстались. С годами воспоминания должны становиться слаще, но этого не произошло, наоборот, от постоянного их неусыпного присутствия жизнь обнажалась, выворачивалась наизнанку, что предсказано было, когда приснился накануне последнего свидания ангел.
– Почему ты все время молчишь? – спросил отец.
Надо было что-то сказать, и Яша пробормотал:
– Потому что завтра выпадет снег.
– Куда ты будешь поступать после школы? – поинтересовался отец, пытаясь вызвать сына на серьезный разговор, при этом сам нечаянно улыбнулся.
– На клоуна, – не задумываясь ответил Яша, побежал скорее в свою комнату, разделся и лег, но уснуть не мог.
И все же под утро мальчика сморило. Ему приснился райский сад; от гудения пчел не слышно, как едет на самокате ангел, запыхался – огромный, толстый, в джинсовых шортах и при галстуке; одной рукой держит руль, в другой эмалированное ведро, с которым бабушка ходила доить корову. Ангел стремительно и бесшумно, как по воздуху, подъезжает, бросил ведро на землю и помахал затекшей рукой. «Здесь на всех хватит!» – пообещал. Яша узнал в ангеле президента, которого каждый день показывают по телевизору, и даже не удивился – будто каждый день общался с ним, когда этих президентов, как и ангелов, просто так, в жизни, никто ни разу не встречал. Лицо у президента как бы подсвечивалось снизу, мальчик опустил глаза – в эмалированном ведре снег и бриллианты! От восхищения Яша проснулся. Посмотрел на будильник: в темноте на циферблате не видно стрелок; взял часы – и в руке заведенный механизм прозвенел.
Мать уже суетилась на кухне, приготавливая завтрак. На плите закипал чайник. Отец тщательно брился перед зеркалом. Умываясь, Яша чуть не подпрыгивал, предчувствуя какую-то радость, но, глядя на родителей, на их озабоченные лица, спросонку не мог осознать, что это такое может быть. Он надел самую лучшую рубаху, новые брюки и натер до блеска ботинки, затем отодвинул штору и выглянул в окно, но снег ночью не выпал, чего мальчик ожидал с нетерпением.
Он сел за стол и за завтраком вдруг вспомнил про свою любовь. Как только родители ушли на работу, бросился к телефону и стал набирать номер.
– А, это ты, – подняла Аня трубку, – обожди, я чищу зубы. – Он слышал, как шумит вода, рядом с трубкой тикали часы; мальчик приложил к уху свои на руке и тоже послушал; вот зашлепали тапочки – она не шла, а бежала к телефону. – Как хорошо, что ты позвонил! Давай встретимся не в десять, а в одиннадцать…
После того как услышал ее, Яша не мог доесть завтрак и уже не мог оставаться дома. В школу не пошел, а шлялся по городу, то и дело поглядывая на часы, но время остановилось, и мальчик догадался: вот-вот пойдет снег.
Они встречались на остановке трамвая. Над путями на колоннах громоздилась, закрывала небо крыша; у колонн они и встречались. Яша приехал очень рано и решил пройтись по парку. У ручья лес не шелохнулся – в природе все обмерло, как бывает поздней осенью. Яша вдруг отчетливо почувствовал, что в последний раз здесь, и его радость куда-то подевалась. С деревьев последние листья слетели, под ногами замерзшие колеи на дороге и соломенного цвета трава по сторонам, а дали сизые, далекие. Нужно уже было поворачивать, и он побрел назад.
Еще долго торчал у колонн, наблюдая, как из трамваев одни пассажиры выходят, а другие толкаются, спешат занять места. Скоро наступило полдвенадцатого. Яша уже не надеялся, что его любовь приедет, но оглядывался на каждую девушку. Он оглядывался и не заметил, как Аня неожиданно появилась перед ним. Лицо у нее так густо было намазано кремом и напудрено, что за этой маской, которая сладко, приторно пахла, в разрезах жирно подведенных век с ресницами, как колючая проволока, – померкли глаза.
– Я не узнал тебя, – вздрогнул Яша.
Из-за туч показалось солнце, и небо засияло предзимней звонкой голубизной, снег так и не выпал, на подстриженных газонах зеленела трава, и с Аней хорошо было идти, ощущая в руке ее ладошку. Они направились по дорожке к парку, и Яша хотел уже рассказать, что приснился ангел; тут Аня заплакала и выдернула руку, чтобы смахнуть слезы.
– Не плачь, – сказал Яша. – Тебе хорошо гулять со мной?
– Да, – ответила она.
– Ну и не надо ни о чем думать, – сказал он. – Посмотри, какой сегодня день!
– Да, – подтвердила Аня, вытирая слезы, – день прекрасный, только мне еще тяжелее, чем тебе, поверь.
– Ты всегда можешь сказать, что тебе не хочется со мной гулять.
– Но я не хочу этого говорить.
Тут Яша стал целовать ее сладкое под кремом лицо.
– На нас смотрят, – оглядывалась Аня.
Целуя ее, Яша прошептал:
– Хорошая.
Аня опустила глаза.
– Не такая я и хорошая.
Яша сразу обо всем догадался, но что же ему тут было делать?
– Я хочу поговорить с тобой, – начала Аня.
– Ну говори скорее! – взмолился Яша.
Но она молчала. Тогда Яша сказал:
– Не надо ничего говорить – и так все понятно.
– Ну что, пошли назад, – проговорила Аня.
Яша схватил ее за руку.
– Дай же хоть насмотрюсь на тебя!
– Сейчас я опять заплачу, – пролепетала Аня, и Яша догадался: она весь вечер вчера прорыдала в ванной, а сегодня утром, чтобы скрыть следы слез, замешала на лице эту отвратительную розовую маску.
Яша не выдержал и снова обнял ее, но едва обнял – и Аня его обняла, – понял, что так будет еще больнее, и они отодвинулись друг от друга.
– Ну, вот мы и попрощались, – вздохнула Аня.
Медленно побрели обратно, очень медленно; решили разъехаться в разные стороны, и на остановке предстояло еще раз попрощаться. Сразу пришел трамвай – и так сразу это уж было чересчур, и Яша сказал:
– Этот не считается, а когда придет следующий, тогда…
– Ну и куда ты сейчас пойдешь? – спросила Аня.
– Я не знаю, – сказал он. – А ты куда поедешь?
Следующий подкатил Яшин трамвай, и, вскочив в него, мальчик обернулся, чтобы помахать рукой напоследок. На остановке никого не увидел – ни одного человека, и вот это оказалось страшно; нельзя было понять, куда Аня подевалась, а когда непонятно, то вдвойне страшно. В самое последнее мгновение выглянуло солнце – от колонн упали тени, и от Ани, спрятавшейся за одной из колонн, тоже проскользнула легкая тень. Яша догадался – Аня спряталась, чтобы не видеть, как он уедет. Двери захлопнулись, трамвай с грохотом покатился, и колонны промелькнули одна за другой.
В трамвае рядом с мальчиком читал газету старик. Яша заглянул ему через плечо и увидел в газете карикатуру на президента. Сразу же вспомнил, как приснился ему сегодня этот президент в виде ангела на самокате в райском саду, и – почувствовал, будто над ним кто-то жестоко надсмехается. Яше стало невыносимо больно, и он понял, что такое первая любовь. За тучами скрылось солнце, нахмурилось – пошел снег, повалил; проезжали мимо какого-то длинного-длинного здания из мутно-красного кирпича, на окнах чугунные решетки, перед домом березы – на одной из них сохранилась желтая листва, и она сияла ярче снега.
После бессонных ночей рано улеглись; Яша заткнул пальцами уши, чтобы не слышать, как хрипит отец, и сумел забыться, но посреди ночи вскочил. Старик дышал спокойнее, и Яша зажег в спальне свет, посмотрел на отца, потом на часы и опять лег; уши не затыкал, но все равно уснул, кажется, на одну минутку, не больше, а очнулся от какой-то непривычной мертвой тишины.
Яша разбудил мать и осторожно, словно крадучись, вошел в спальню. Тут старик в последний раз с силой выдохнул из себя воздух, и от ужаса перед смертью у Яши онемело все внутри.
Мама налила в тазик воды, приготовила мочалку, полотенца; достала из шкафа отдельно хранившиеся белье, белую сорочку и черный костюм. Только крестик, который старик, не веруя, не носил, она не могла найти, а нашла какой-то, неизвестно чей, на ниточке. Потом этот крестик на ниточке и надели на покойника.
Утром Яша отправился на вокзал, чтобы ехать в деревню – на родину, где отца решили похоронить. Яша не замечал ни прохожих, ни машин на улицах; брел, как по пустыне, и видел один снег. Жуткая его белизна слепила после бессонной ночи. У развалин монастыря опять дети катались на куске фанеры. Вчера Яша встретил здесь Аню, которую не видел много лет, и сейчас, когда умер отец, задумался – какое счастье выпало увидеть ее; не мог до конца осознать, к чему эта встреча, но, вспомнив первую любовь, легче пережить горе. Он еле поднимал ноги; ботинки скребли по снегу. И, когда шел мимо почты, вспомнил про письмо к Тае, вынул из кармана конверт и опустил его в ящик.
Скоро Яша сидел в вагоне и пялился в окошко, где мелькали зимние, голые деревья. Сначала он не обратил внимания на балалаечную музыку из репродуктора, но деревья мелькали, музыка играла, и Яша почувствовал себя неожиданно легко и ощутил радость. После тяжелой болезни отца, когда все закончилось и, оказавшись в другой обстановке, может, так и должно быть, но Яша догадался, что старик рядом, и ему весело от этой бойкой музыки, и он тоже едет на родину.
От железнодорожной станции пришлось идти пешком. Хотя небо затянули плотно тучи, далеко в поле Яша заметил смутный отблеск, какое-то бледное сияние. Его можно было сравнить с тем нездешним светом, что возникал иногда перед глазами после чтения Евангелия. Яша миновал озеро с вздутым после оттепели льдом и, когда взобрался на гору, увидел с нее родную деревню. Тут подул сильный ветер, прямо в лицо засек колючий мелкий снег – за ним не стало видно и того света. Из движущейся навстречу снежной коловерти выпал пьяный мужик. Яша поднял его и рассказал о смерти отца.
– Эх, – пьяница заплакал, – хороший был человек: все песни пел и улыбался!
Побежал назад и на привокзальной площади встретил того мужика, который вчера был небрит, а сегодня у него выросла борода. Обрадовавшись мне, он достал из саквояжа бутылку водки. Я не забыл поинтересоваться про паспорт. Бородатый мужик развел руками.
Около памятника Ленину сидела баба и продавала персики. Перед праздником памятник помыли – сколько достали – постамент и ботинки, и оказалось, что у Ленина голубые ботинки, а он сам белый, как и все в городе.
Бородатый подошел к бабе.
– Сколько?
– Дорого.
– Зачем такая роскошь? – поинтересовался я.
– На закуску.
Я приподнял брови, выражая удивление.
– А почему бы и нет, – сказал он.
И я тогда купил два: ему и себе – все же его водка, а я хоть закуску. Мы заскочили в какой-то подъезд и выпили. Эту ночь я не спал, на вчерашних поминках ухватил только хвостик селедочки и опьянел сейчас; одно помню, что персик после водки – это здорово!
Прихожу в себя уже в поезде. Из окна лестница – переход над путями; кто-то поднимается – и голубые ботинки прошагали надо мной. Проводница подносит два стакана чая.
– Зачем два? – удивляюсь.
– Сколько заказал, – отвечает она. – Тебе на следующей остановке выходить.
Я хватаюсь за голову; затем увидел шляпочку – раскачивается на крючке.
– Что потерял? – встревожилась проводница.
– Нет, все на месте, – успокоил я ее. – Испугался, есть ли у меня деньги расплатиться за чай.
– Ты уже расплатился, – усмехнулась она. – Забыл? – И добавила: – Ну и что, если голубь задел крылом по голове? – спросила, как бы продолжая прерванный разговор, а я не помню его и вздохнул с облегчением, когда ушла.
Чай был очень горячий. Я открыл окно и в обеих руках выставил чай на свистящий ветер. Недоумеваю: кому заказал второй стакан, – а стаканы в подстаканниках дребезжали очень весело, и, пока я остужал чай, солнце скрылось за тучами.
После водки с персиком горячий чай пить в раскрытом окне, когда ветер ударял в лицо, – это замечательно! Прихлебывал и тут же остужал, как раз два стакана после выпивки – это было то, что надо; одного было бы мало.
Пока допил чай, тучи затянули небо и пошел дождь. Ехал и смотрел в окошко на дождь, а когда начался город, увидел на асфальте лужи; дождь здесь уже давно всем надоел. Я не забыл шляпочку и, когда поезд остановился, дернул в тамбуре проводницу за косичку, и ей понравилось.
Под дождем побежал по пустому городу. Так опустошен он никогда не бывал ни под каким дождем. Я не мог догадаться, пока не увидел на площади толпу перед трибуной – и здесь какой-то праздник, разве что не все пьяные, и не знаю: обрадоваться ли мне или опечалиться. Иду, не протолкнуться среди зонтиков, того и гляди – глаза выколют спицами.
На трибуну поднялся оратор. Выступать с речью под зонтиком не годится, засмеют; он, как и я, под дождем. Один лысый подскочил к оратору и зонтик над ним держит – сам мокнет, но счастлив. Я оглядываюсь: никому не интересно, о чем речь, и все же многие приятно взволнованы. Когда лысый сам начал читать с бумажки, какой-то подхалим выскочил из толпы, чтобы подержать над докладчиком зонт; сам мокнет, но и этот счастлив – еще потому, что довелось побывать на трибуне. Тут вижу Владика – машет мне рукой.
– Ты уже вернулся? – спросил, когда я пробрался к нему. – Как прошли похороны?
Не зная, что ответить, с восхищением подбираю слова:
– Замечательно, как нельзя лучше!..
– Почему без зонта?
– Не имею такой бабской привычки, – отвечаю.
– Не бабской, а дамской, – поправляет.
– Мы вышли в люди из другой категории, – напоминаю ему.
– Действительно, мужчине не подобает, – согласился Владик, – попробуй представить своего отца с зонтиком.
– Ну, отца еще можно, – сказал я, – но дедушку – никак не представляю.
– И я не представляю своего, – задумался Владик. – Ах, как верно ты заметил – жизнь пошла наперекосяк на наших отцах; и что нам делать, не знаю. Поехали на дачу.
– Ты купил новую машину? – разглядывая, я обошел ее со всех сторон.
– Купить тебе такую же?
– Нет, не надо, – отвечаю. – Я тебе сиденье не намочу? – еще спрашиваю, когда сажусь рядом. – А ты куда зонтик? В багажник?
– Да, в багажник, – отвечает. – А куда же еще?
И вот тут, как часто бывает, когда ни о чем не думаешь – ни о какой шляпочке, меня обрадовала догадка: возможно, что ближайших родственников у Удобоева не осталось, но любимая женщина должна же была у него быть, хоть какая, хоть когда-то… Я уже хотел спросить об этом Владика, но преуспевающие люди не внушают доверия; когда много приобретаешь – еще больше теряешь; с ними не о чем становится разговаривать, и я попросил Владика остановить машину.
Я долго звонил в квартиру к N., отчетливо представляя, что ему, как и мне, делать нечего, а в такую погоду только и поспать. Наконец он открыл, с всклокоченными волосами и помятым лицом, не удержался, чтобы не выразить недовольства, и, когда я показал шляпочку Удобоева, закричал:
– Выбрось ее!
– Куда?
– В мусорное ведро, на свалку, куда угодно! Давай выброшу сейчас с пятого этажа! – Я готов был отдать ему шляпочку, но что-то во мне дрогнуло, и он заметил – в нем тоже что-то дрогнуло, и N. пробормотал: – А ты знаешь, в этом что-то есть, что ты говоришь…
И когда я спросил, была ли у Удобоева любимая женщина, он достал старую записную книжку и вырвал из нее листочек.
Я побрел с этим листочком на окраину города, на улицу, где давно не был, узнавал деревянные домишки, и, когда отыскал нужный номер, от излишнего волнения мне стало нехорошо. Едва я приоткрыл калитку, распахнулось в доме окошко и выглянуло знакомое личико.
– Давно я тебя не видела! – изумилась Надечка.
Она пригласила к себе и накрыла стол. После обеда да еще не спал ночью – глаза у меня начали слипаться. Надечка постелила и, когда я лег, спросила:
– Можно я с тобой полежу рядом, как когда-то, будто не прошли эти годы?
Я сказал:
– Ну что ж…
– Мы ничего не будем, – прошептала Надечка. – Это сейчас не нужно, это будет не совсем то, что было, и лучше этого не надо… Как ты живешь?
– Бывает такое бестолковое время, – я ей ответил, – когда что-то в нас вырастает, взращивается – без чего дальше не жить, и ожидать этого неизвестно чего может позволить себе далеко не каждый.
Когда я проснулся, дождь за окном перестал и ненадолго выглянуло на закате солнце. Надечка предложила поехать, как когда-то, искупаться. Она выкатила из гаража мотоцикл. Это был все тот же мотоцикл ее отца, и жив ли он – я не осмелился спросить. Я сел за руль, как когда-то, и мы поехали на речку. Вскоре стемнело, а в мотоцикле фара не горела, и я не знаю, как доехал. Мы сбросили с себя одежду и попрыгали в воду. Я быстро замерз, а Надя немного растолстела за это время, как мы не виделись, и накупалась всласть. Мы вылезли на берег, насобирали сырых дров в мокром после дождя лесу и, когда, намучившись, зажгли костер, увидели в нескольких метрах от мотоцикла каток от асфальтоукладчика на проселочной дороге, где никакого асфальта не предвидится. Если бы еще немного – мы бы убились, и мы обрадовались, что живы и что звезды в небе и на реке.
Когда я согрелся у огня, пришел пьяный пастух и стал умолять, чтобы не жгли костер. Я сказал, что сегодня прошел дождь и высохшая за лето трава не будет гореть, но пастух не поверил мне, что был дождь. Дальше зажглись еще костры – он поспешил туда, и в ночной тишине за полкилометра вскоре послышалось, как льется водка в стаканы.
Приехали домой, когда начало светать. На кухне у Надечки лежал на кушетке какой-то старик. Он проснулся, открыл мутные пьяные глаза и сказал престранные, прекрасные слова:
– Солнце встанет – веник расцветет… – и опять заснул.
– Кто это? – спросил я у Надечки. – Муж?
Она кивнула.
– Что же ты вышла за… – я никак не мог подобрать слов, – за такого, что намного старше тебя?
– Он раньше не был такой, – обиделась Надечка.
– А дети у вас есть?
– Дочки вышли замуж, а сын женился.
– Какая длинная наша жизнь, – удивился я, и так получилось, что увидел в эту минуту себя в зеркале, и не узнал себя после нескольких бессонных ночей, небритого, но счастливого, и не стал дожидаться, когда Надин муж проснется; перед тем как уйти, еще раз посмотрелся в зеркало, еще раз захотелось посмотреть, проверить, – на этот раз узнал себя и понял, почему так выгляжу, что с меня снимают шляпочку и посылают за сигаретами, как мальчишку.
Мы поцеловались, и я ушел – так ничего и не сказал ей, чтобы не опечалить лишний раз, на улице проверил шляпочку в кармане, машинально так проверил, как удостоверяются, на месте ли деньги.
Упросить улететь
После школы прошло много лет, но Яша почувствовал, будто его вызвали к доске, и растерялся: просто так сейчас нельзя – необходимо сказать что-то особенное, нежное, – однако всегда таких слов стеснялись, и вот, когда их надо произнести, их не оказалось, может, их и не было, и, сознавая свое бессилие, он, как на уроке когда-то, посмотрел в окно.
– Ну, скажите хоть что-нибудь… – повторил отец.
В комнате заметно посветлело, и, удивляясь необыкновенной тишине в эту минуту, Яша пробормотал:
– На улице идет снег…
– Не говорите мне про снег, – простонал отец, лежа на подушках, а мама рядом словно ослепла и качала головой.
* * *
Когда стемнело, отец заснул, а Яша сел за стол и задумался. В щелке между шторами светился в черном небе фонарь, и в его серебряном ореоле стремительно проносились снежинки. Под настольной лампой белый лист резал глаза. Обжегшись о лампочку, упала на бумагу мошка и тут же ожила, а Яша, начиная письмо, узнал эту мошку и вспомнил, как познакомился с Таей.Он уже давно проживал отдельно от родителей в другом городе, и в этих городах так часто бывает грустно, особенно когда дождь, – идти некуда. Однажды пошел гулять и промок. Увидел: стоит девушка под деревом и читает книгу; на улице никого. Яша подошел ближе – девушка отвернулась; он заглянул ей через плечо – на страницах книги расплывались капли.
– У вас по руке ползет мошка, – заметил Яша.
Девушка рассердилась:
– Ну так уберите ее!
Чтобы ухватить мошку, пришлось бы дотронуться до незнакомки, а это было недопустимо, невозможно, и Яша, нагнувшись, попытался сдуть с ее руки мошку. У мошки на кончиках лапок загибались коготки; она будто крючками зацепилась за кожу. Девушка захныкала. Яша стал утешать ее, спрашивать, что случилось, а она заметила сквозь слезы:
– Даже мошку не можешь… – И, не находя слов, совсем уж поникла, но все же ей удалось найти их: – Упросить улететь.
* * *
И вот сейчас, зимой, точно такая же мошка откуда-то прилетела на яркий свет настольной лампы. Яша, начиная к Тае письмо, тут же нарисовал крылышки, брюшко, лапки, но шариковой ручкой получилось грубо. Он стал искать точилку для карандаша и прислушался: в соседней комнате заплакала мама, и Яша, подошедши к ней, забыл о письме.Старушка стала молиться перед иконами, а когда устала, протянула молитвенник сыну, и Яша читал дальше. Она опустилась на колени и часто крестилась; Яша положил руку ей на плечо, чтобы та внутренняя дрожь, которая овладела им, передалась через прикосновение. Когда голос устал, Яша снова отдал молитвенник маме, и она продолжала молиться, не вставая с колен. Яша не видел сбоку ее лица – лишь одну круглую и пухлую, как у ребенка, щечку, и, по-прежнему не убирая руки с ее плеча, ожидал чуда, затем другой рукой взял со стола холодную вареную картофелину – держал осторожно, чтобы не рассыпалась; на полуслове мать оглянулась, еще быстрее стала читать – и вдруг умолкла. Яше пришлось опуститься на колени, чтобы посмотреть ей в лицо. Она закрыла глаза и отщипнула картошки из его ладони, только до рта не донесла – по щекам потекли слезы.
Назавтра отец долго не просыпался, но болезненный румянец на его щеках угасал. Яша с матерью ходили вокруг на цыпочках, радуясь выздоровлению; однако, когда и на следующий день он не проснулся, старуха решила мужа побудить.
– Не надо его будить, – робко произнес Яша.
– Он же второй день ничего не ел! – воскликнула мама. – И что, – с изумлением, со страшной догадкой, прошептала, – что, он уже не проснется?
Яша вышел из дому и побрел по переулочкам, стараясь выбирать безлюдные. У развалин монастыря дети катались с обледеневшего холма на куске фанеры. И вот здесь, на окраине города, Яша встретил свою первую любовь, которую не видел много лет.
– Расскажи о себе, – попросила его Аня.
– Ты знаешь, – задумался Яша, – рассказать как есть – не хочу тебя огорчать, и мне остается развлечь тебя, что-нибудь припомнить, но в такое хмурое утро и это не хочется.
– Не молчать же, – заметила она.
– Нет, почему, можно и помолчать – почему бы и нет? Это даже лучше! – И Яша улыбнулся ей такой чистой робкой улыбкой после всего пережитого, о чем Аня не знала, что и она попробовала улыбнуться. Они поцеловались и после этого не совсем обыкновенного поцелуя действительно замолчали, и Яша не осмелился расспросить Аню про ее жизнь.
Черные засохшие стебли торчали из снега у стен монастыря и шуршали на ветру. Яша предложил слазить на колокольню, как раньше. Пробираясь сквозь бурьян, они прошли по собору, где вместо крыши сияло небо над головой, и, нашедши в стене щель, Яша протиснулся в нее, а Аня, растолстев, не смогла и расстроилась, но виду не подала и как бы между прочим заявила, что не желает испачкаться и обождет внизу.
По скользким, вылизанным подошвами ступенькам Яша поднялся на колокольню. Там уставились на него дети; рядом, под ногами, в куче валялись ранцы. Яша узнал тех ребят, которые катались с горки, а увидев взрослых, спрятались на колокольне.
– Что? Прогуливаете уроки? – начал Яша, и дети еще сильнее насупились. – Не бойтесь, – тогда прошептал он, – я сам был такой! – Ребятишки переглянулись между собой, подмигивая, а у Яши невзначай вырвалось: – Вы не представляете, как я хочу покататься на фанере!
Один из школьников, указав на него, покрутил пальцем у виска. Яша по ступенькам запрыгал вниз, и, пока выбрался из бурьяна на дорогу, Аня успела скрыться за поворотом. Снег на асфальте растаял, по нему расплывались радужные разводы от бензина, и Яше сквозь слезы показалось, будто перед глазами вертятся мыльные пузыри.
Яша не стал догонять свою первую любовь – все равно прошлого не вернуть, – потихоньку побрел вслед, невольно вспоминая, как много лет назад они расстались. С годами воспоминания должны становиться слаще, но этого не произошло, наоборот, от постоянного их неусыпного присутствия жизнь обнажалась, выворачивалась наизнанку, что предсказано было, когда приснился накануне последнего свидания ангел.
* * *
Сколько мальчик ни звонил Ане, ее мама отвечала, что она в ванне; после одиннадцати отец Яши заметил, что так поздно нельзя звонить, и поинтересовался, сделал ли сын уроки. Яша не ответил – не потому, что не сделал их, а потому, что не хотел выдать отчаянного волнения внутри, какое скрывал, конечно, от родителей; впрочем, уже давно с ними разговаривать было не о чем: когда приходит первая любовь – со взрослыми становится не о чем разговаривать.– Почему ты все время молчишь? – спросил отец.
Надо было что-то сказать, и Яша пробормотал:
– Потому что завтра выпадет снег.
– Куда ты будешь поступать после школы? – поинтересовался отец, пытаясь вызвать сына на серьезный разговор, при этом сам нечаянно улыбнулся.
– На клоуна, – не задумываясь ответил Яша, побежал скорее в свою комнату, разделся и лег, но уснуть не мог.
И все же под утро мальчика сморило. Ему приснился райский сад; от гудения пчел не слышно, как едет на самокате ангел, запыхался – огромный, толстый, в джинсовых шортах и при галстуке; одной рукой держит руль, в другой эмалированное ведро, с которым бабушка ходила доить корову. Ангел стремительно и бесшумно, как по воздуху, подъезжает, бросил ведро на землю и помахал затекшей рукой. «Здесь на всех хватит!» – пообещал. Яша узнал в ангеле президента, которого каждый день показывают по телевизору, и даже не удивился – будто каждый день общался с ним, когда этих президентов, как и ангелов, просто так, в жизни, никто ни разу не встречал. Лицо у президента как бы подсвечивалось снизу, мальчик опустил глаза – в эмалированном ведре снег и бриллианты! От восхищения Яша проснулся. Посмотрел на будильник: в темноте на циферблате не видно стрелок; взял часы – и в руке заведенный механизм прозвенел.
Мать уже суетилась на кухне, приготавливая завтрак. На плите закипал чайник. Отец тщательно брился перед зеркалом. Умываясь, Яша чуть не подпрыгивал, предчувствуя какую-то радость, но, глядя на родителей, на их озабоченные лица, спросонку не мог осознать, что это такое может быть. Он надел самую лучшую рубаху, новые брюки и натер до блеска ботинки, затем отодвинул штору и выглянул в окно, но снег ночью не выпал, чего мальчик ожидал с нетерпением.
Он сел за стол и за завтраком вдруг вспомнил про свою любовь. Как только родители ушли на работу, бросился к телефону и стал набирать номер.
– А, это ты, – подняла Аня трубку, – обожди, я чищу зубы. – Он слышал, как шумит вода, рядом с трубкой тикали часы; мальчик приложил к уху свои на руке и тоже послушал; вот зашлепали тапочки – она не шла, а бежала к телефону. – Как хорошо, что ты позвонил! Давай встретимся не в десять, а в одиннадцать…
После того как услышал ее, Яша не мог доесть завтрак и уже не мог оставаться дома. В школу не пошел, а шлялся по городу, то и дело поглядывая на часы, но время остановилось, и мальчик догадался: вот-вот пойдет снег.
Они встречались на остановке трамвая. Над путями на колоннах громоздилась, закрывала небо крыша; у колонн они и встречались. Яша приехал очень рано и решил пройтись по парку. У ручья лес не шелохнулся – в природе все обмерло, как бывает поздней осенью. Яша вдруг отчетливо почувствовал, что в последний раз здесь, и его радость куда-то подевалась. С деревьев последние листья слетели, под ногами замерзшие колеи на дороге и соломенного цвета трава по сторонам, а дали сизые, далекие. Нужно уже было поворачивать, и он побрел назад.
Еще долго торчал у колонн, наблюдая, как из трамваев одни пассажиры выходят, а другие толкаются, спешат занять места. Скоро наступило полдвенадцатого. Яша уже не надеялся, что его любовь приедет, но оглядывался на каждую девушку. Он оглядывался и не заметил, как Аня неожиданно появилась перед ним. Лицо у нее так густо было намазано кремом и напудрено, что за этой маской, которая сладко, приторно пахла, в разрезах жирно подведенных век с ресницами, как колючая проволока, – померкли глаза.
– Я не узнал тебя, – вздрогнул Яша.
Из-за туч показалось солнце, и небо засияло предзимней звонкой голубизной, снег так и не выпал, на подстриженных газонах зеленела трава, и с Аней хорошо было идти, ощущая в руке ее ладошку. Они направились по дорожке к парку, и Яша хотел уже рассказать, что приснился ангел; тут Аня заплакала и выдернула руку, чтобы смахнуть слезы.
– Не плачь, – сказал Яша. – Тебе хорошо гулять со мной?
– Да, – ответила она.
– Ну и не надо ни о чем думать, – сказал он. – Посмотри, какой сегодня день!
– Да, – подтвердила Аня, вытирая слезы, – день прекрасный, только мне еще тяжелее, чем тебе, поверь.
– Ты всегда можешь сказать, что тебе не хочется со мной гулять.
– Но я не хочу этого говорить.
Тут Яша стал целовать ее сладкое под кремом лицо.
– На нас смотрят, – оглядывалась Аня.
Целуя ее, Яша прошептал:
– Хорошая.
Аня опустила глаза.
– Не такая я и хорошая.
Яша сразу обо всем догадался, но что же ему тут было делать?
– Я хочу поговорить с тобой, – начала Аня.
– Ну говори скорее! – взмолился Яша.
Но она молчала. Тогда Яша сказал:
– Не надо ничего говорить – и так все понятно.
– Ну что, пошли назад, – проговорила Аня.
Яша схватил ее за руку.
– Дай же хоть насмотрюсь на тебя!
– Сейчас я опять заплачу, – пролепетала Аня, и Яша догадался: она весь вечер вчера прорыдала в ванной, а сегодня утром, чтобы скрыть следы слез, замешала на лице эту отвратительную розовую маску.
Яша не выдержал и снова обнял ее, но едва обнял – и Аня его обняла, – понял, что так будет еще больнее, и они отодвинулись друг от друга.
– Ну, вот мы и попрощались, – вздохнула Аня.
Медленно побрели обратно, очень медленно; решили разъехаться в разные стороны, и на остановке предстояло еще раз попрощаться. Сразу пришел трамвай – и так сразу это уж было чересчур, и Яша сказал:
– Этот не считается, а когда придет следующий, тогда…
– Ну и куда ты сейчас пойдешь? – спросила Аня.
– Я не знаю, – сказал он. – А ты куда поедешь?
Следующий подкатил Яшин трамвай, и, вскочив в него, мальчик обернулся, чтобы помахать рукой напоследок. На остановке никого не увидел – ни одного человека, и вот это оказалось страшно; нельзя было понять, куда Аня подевалась, а когда непонятно, то вдвойне страшно. В самое последнее мгновение выглянуло солнце – от колонн упали тени, и от Ани, спрятавшейся за одной из колонн, тоже проскользнула легкая тень. Яша догадался – Аня спряталась, чтобы не видеть, как он уедет. Двери захлопнулись, трамвай с грохотом покатился, и колонны промелькнули одна за другой.
В трамвае рядом с мальчиком читал газету старик. Яша заглянул ему через плечо и увидел в газете карикатуру на президента. Сразу же вспомнил, как приснился ему сегодня этот президент в виде ангела на самокате в райском саду, и – почувствовал, будто над ним кто-то жестоко надсмехается. Яше стало невыносимо больно, и он понял, что такое первая любовь. За тучами скрылось солнце, нахмурилось – пошел снег, повалил; проезжали мимо какого-то длинного-длинного здания из мутно-красного кирпича, на окнах чугунные решетки, перед домом березы – на одной из них сохранилась желтая листва, и она сияла ярче снега.
* * *
После того как встретил первую любовь, Яша хотел разорвать неоконченное письмо к Тае, но все-таки перечитал и стал продолжать – другим почерком, в других выражениях, невольно прислушиваясь к дыханию отца в соседней комнате. И если вчера он писал одно, то сейчас начал другое, когда так ощутимо, явственно всплыла первая любовь, которую не забыть; и он не захотел Таю обманывать. Прямо в письме Яша сделал Тае предложение, сознавая: она, безусловно, откажет, разобравшись, что написано между строк, и ему не надо будет объясняться.После бессонных ночей рано улеглись; Яша заткнул пальцами уши, чтобы не слышать, как хрипит отец, и сумел забыться, но посреди ночи вскочил. Старик дышал спокойнее, и Яша зажег в спальне свет, посмотрел на отца, потом на часы и опять лег; уши не затыкал, но все равно уснул, кажется, на одну минутку, не больше, а очнулся от какой-то непривычной мертвой тишины.
Яша разбудил мать и осторожно, словно крадучись, вошел в спальню. Тут старик в последний раз с силой выдохнул из себя воздух, и от ужаса перед смертью у Яши онемело все внутри.
Мама налила в тазик воды, приготовила мочалку, полотенца; достала из шкафа отдельно хранившиеся белье, белую сорочку и черный костюм. Только крестик, который старик, не веруя, не носил, она не могла найти, а нашла какой-то, неизвестно чей, на ниточке. Потом этот крестик на ниточке и надели на покойника.
Утром Яша отправился на вокзал, чтобы ехать в деревню – на родину, где отца решили похоронить. Яша не замечал ни прохожих, ни машин на улицах; брел, как по пустыне, и видел один снег. Жуткая его белизна слепила после бессонной ночи. У развалин монастыря опять дети катались на куске фанеры. Вчера Яша встретил здесь Аню, которую не видел много лет, и сейчас, когда умер отец, задумался – какое счастье выпало увидеть ее; не мог до конца осознать, к чему эта встреча, но, вспомнив первую любовь, легче пережить горе. Он еле поднимал ноги; ботинки скребли по снегу. И, когда шел мимо почты, вспомнил про письмо к Тае, вынул из кармана конверт и опустил его в ящик.
Скоро Яша сидел в вагоне и пялился в окошко, где мелькали зимние, голые деревья. Сначала он не обратил внимания на балалаечную музыку из репродуктора, но деревья мелькали, музыка играла, и Яша почувствовал себя неожиданно легко и ощутил радость. После тяжелой болезни отца, когда все закончилось и, оказавшись в другой обстановке, может, так и должно быть, но Яша догадался, что старик рядом, и ему весело от этой бойкой музыки, и он тоже едет на родину.
От железнодорожной станции пришлось идти пешком. Хотя небо затянули плотно тучи, далеко в поле Яша заметил смутный отблеск, какое-то бледное сияние. Его можно было сравнить с тем нездешним светом, что возникал иногда перед глазами после чтения Евангелия. Яша миновал озеро с вздутым после оттепели льдом и, когда взобрался на гору, увидел с нее родную деревню. Тут подул сильный ветер, прямо в лицо засек колючий мелкий снег – за ним не стало видно и того света. Из движущейся навстречу снежной коловерти выпал пьяный мужик. Яша поднял его и рассказал о смерти отца.
– Эх, – пьяница заплакал, – хороший был человек: все песни пел и улыбался!