Петр Дмитриевич Боборыкин. Василий Теркин

   За несколько шагов до крыльца храп лошадей заслышался явственно, и пыль, вздымаясь высокими клубами, совсем закрыла фигуру Усатина, когда он подъезжал к конторе.
   Оба они, и Теркин, и Дубенский, вышли на крыльцо.
   Усатин грузно вылезал, опираясь на руку одного из служащих. Первого увидал он Теркина.
   – А!.. Василий Иваныч!.. Вы как?…
   Оклик, сделанный молодым, немного шепелявым голосом, показал Теркину, что Усатин забыл про их разговор в Москве и про то письмо, которое он писал ему на днях, извещая о своем приезде… Быть может, не получил его…
   Они поздоровались.
   – Мы вот с господином Дубенским рассудили перехватить вас, Арсений Кирилыч, по дороге в усадьбу. Пожалуй, отсюда прямо на чугунку укатите… Вас ждут депеши. С моим личным делом я повременю… А письма моего вы разве не получили?
   – Какого письма?
   – Из Ярославля я вам писал на той неделе?..
   – Нет… Вы куда же адресовали?
   – Да сюда, в усадьбу.
   – Я больше недели мыкаюсь…
   И, видя, что Дубенский с нервным лицом переминается с ноги на ногу, Усатин быстро повернулся в его сторону и не договорил.
   – Петр Иваныч?.. У вас, стало, что-нибудь экстренное?
   – Три депеши, Арсений Кирилыч. Одна была на мое имя. Вот они.
   Дубенский вынул из кармана три телеграммы и с дрожью в пальцах подал их.
   – Из Москвы? – спросил Усатин.
   Теркину показалось, что голос его дрогнул.
   И, не раскрывая телеграмм, он обратился, все еще у крыльца, к служащим:
   – Вам тоже к спеху?
   – Как же, Арсений Кирилыч… – отвечал за всех стоявший впереди худой высокий малый, с длинной желтой бородой. – Насчет теперь…
   Белой пухлой рукой Усатин сделал движение.
   – Хорошо!.. Господа, я сейчас к вам… Только отпущу их… Пожалуйте в комнаты.
   Теркин и Дубенский вернулись в контору, где Дубенский опять начал ходить взад и вперед.
   – Послушайте… Петр Иваныч, – окликнул его Теркин, стоя у двери.
   – Что вам? – рассеянно отозвался Дубенский.
   – Коли вам надо сейчас же объясниться с Арсением Кирилычем, я могу и в садик пойти.
   – Нет… Зачем же… Вероятно, он сейчас поедет в усадьбу…
   – Да ведь я вижу, Петр Иваныч… вы сам не свой… Право, я лучше в садик выйду.
   Теркин взялся за ручку двери, и только что он отворил ее – столкнулся на пороге с Усатиным.
   – А вы куда? – звонко спросил тот, входя в контору и сняв шляпу.
   Череп его совсем полысел, и только кругом в уровень ушей шла полоса русых, плотно остриженных волос с легкой проседью.
   Депеш он еще не читал и держал их в другой руке.
   – До вас у Петра Иваныча неотложное дело… Я на воздухе побуду.
   – Да разве так приспичило, Дубенский?
   – Вы депеши еще не прочли? – спросил техник с ударением.
   – Сейчас, сейчас…
   Теркину захотелось остаться посмотреть, изменится ли Усатин в лице, когда прочтет депешу.
   Первую, уже распечатанную, пришедшую на имя Дубенского, Усатин раскрыл и пробежал.
   – А! вот что! – глухо вырвалось у него. – Предполагаю, какого содержания остальные две… Господа… Едем. Я вскрою эти депеши у себя в кабинете.
   – Быть может, – начал Дубенский, – вам отсюда придется ехать на станцию.
   – Нет, друг мой… я и без того измучился. Если нужно, я поеду завтра… да и то… Я знаю тех… московских. Сейчас голову потеряют.
   Глаза его перебегали от Дубенского к Теркину… Лысина была влажная. Нос, несколько вздернутый и тонкий – на таком широком и пухлом лице, – сохранял свое прежнее характерное выражение.
   – Едемте, господа… И первым делом выкупаемся.
   Еще раз пробежал он депешу и наморщил лоб.
   Но двух остальных он так и не вскрыл.
   «Малодушие закралось, – подумал Теркин, – чует что-нибудь очень невкусное…»
   Но вера в этого человека еще не дрогнула в нем. И желание отвести ему беду зашевелилось в его душе.

XXIX

   В гостиной, с дверью, отворенной на обширную террасу, было свежее, чем на воздухе. Спущенные шторы не пропускали яркого света, а вся терраса стояла под парусинным навесом.
   Теркин оглядывал комнату – большую, неуютную, немножко заброшенную. Мебель покрывали чехлы. Хозяйского глаза не чувствовалось. Правда, семейство Усатина за границей. Но все-таки было что-то в этой гостиной, точно предвещавшее крах.
   Усатин, когда они приехали, провел Дубенского в кабинет. Голоса их не доносились в гостиную, да Теркин и не думал прислушиваться… Объяснение затянулось. Он закурил уже третью папиросу.
   Дверь из кабинета выходила тоже на террасу, за углом.
   Заслышался наконец гул разговора. По террасе шли Усатин и Дубенский. Они остановились в глубине ее, против того кресла, где сидел Теркин.
   Теркин ерошил волосы и двигался боком, заслоненный обширным туловищем Усатина. И на лице Арсения Кирилыча Теркин тотчас же распознал признаки волнения. Щеки нервно краснели, в губах и ноздрях пробегали струйки нервности, только глаза блестели по-прежнему.
   – Как знаете! Я вас не желаю насильно удерживать, – дошли до слуха Теркина слова Арсения Кирилыча, – но не следовало, милый мой, так рано труса праздновать!..
   Он обернулся в сторону открытой настежь двери и увидал Теркина.
   – Значит, вы сейчас обратно? – резче спросил он вслед за тем Дубенского.
   Тот что-то пробормотал и торопливо протянул руку, сделал два шага по террасе назад, потом повернул и прошел гостиной, чтобы проститься с Теркиным.
   – Перетолковали? – спросил Теркин.
   – Да-с… Я еду… сейчас… Очень жаль, что не удалось…
   Дубенский не договорил, стиснул руку Теркина и быстро зашагал к двери в переднюю. Волосы его были в беспорядке, все лицо влажное.
   – Ну, будьте здоровы!
   Свое пожелание Теркин пустил ему вслед стоя.
   – А!.. – окликнул его сзади Усатин. – Вот это чудесно! Какая прохлада! Мы здесь и закусим… В столовой наверно духота… Только еще рано… Мы посидим, потолкуем… Не угодно ли на диван?
   Он взял Теркина за плечо и повел его к низкому дивану у одной из внутренних стен.
   – Вот сюда… Позвольте раскурить о вашу папиросу.
   Они расселись… Усатин закурил и раскинулся по спинке дивана.
   – У-ф!.. – выпустил он воздух звонкой нотой.
   – Вам, Арсений Кирилыч, наверно, не до меня и не до моих дел, – начал Теркин искренно и скромно. – Что-то у вас такое стряслось…
   – Вы знаете? Из газет?
   Вопрос Усатина зазвучал резко.
   – Нет, от господина Дубенского… я кое-что…
   – Тосподин Дубенский, – прервал уже раздражительнее Усатин, – как я ему сейчас на прощанье сказал, слишком скоро труса празднует.
   Он ударил себя по ляжке и переменил положение своего грузного тела.
   – Удивительное дело!.. Кажется, я всем таким господам, как милейший Петр Иваныч, давал и даю ход. Без моей поддержки ему бы не выбраться из мизерии поднадзорного прозябания.
   – А господин Дубенский из нелегальных был?
   – Помилуйте!.. И как еще!.. Теперь он директор значительного завода. Пять тысяч жалованья и процент. Во мне было достаточно времени увериться. Я никого из работающих со мною не подведу.
   – Вы-то!
   Это восклицание вылетело у Теркина задушевной нотой.
   – Только со мной идти надо вперед смело, не бояться риска, временных заклепок, подвохов, газетной брехни, всяких дешевых обличений, даже прокурорского надзора… на случай доносов…
   – А нешто до этого дошло, Арсений Кирилыч? вполголоса спросил Теркин, слегка нагнувшись к Усатину.
   – Дошло ли?!
   Усатин прищурился на Теркина и мотнул головой.
   – Донос, наверно, сделан на днях… В обеих депешах говорится про это.
   И, как бы спохватившись, он перебил себя восклицанием:
   – Я знаю и чувствую, откуда это идет. За все свое прошлое приходится отвечать теперь, Теркин… Ведь вашего отца, сколько я помню, его односельчане доконали?
   В Сибирь сослали, – подсказал Теркин.
   За что?
   Смутьян, вишь, был… Правду всем в глаза говорил.
   – А я весь свой век ворочал делами и в гору шел, не изменяя тому, что во мне заложили лучшие годы, проведенные в университете. Вот мне и не хотят простить, что я шестидесятыми годами отзываюсь, что я враг всякой татарской надувастики и рутины… И поползли клопы из всех щелей, – клопы, которым мы двадцать лет назад пикнуть не давали. А по нынешнему времени они ко двору.
   – Верно, верно, Арсений Кирилыч.
   – Такие клопы – мерзкая гадина, и надо ее истреблять персидским порошком, а не трусить… Вы, наверное, в газетах уже читали…
   – Ей-ей, не читал, Арсений Кирилыч. Я уже говорил господину Дубенскому, что больше недели листка в глаза не видал.
   – Тем лучше!.. Гнусная интрига, направленная против меня. Я вам за завтраком расскажу в общих чертах… Разумеется, если все, кто у меня служит, будет так же щепетилен и слаб душою, как господин Дубенский, не мудрено под каждое дело подкопаться.
   Видно было, что на техника он в сильных сердцах и должен излить сначала все, что у него накипело внутри.
   – Помилуйте! – закричал он и подвинулся к Теркину. – Вы заведуете технической частью в акционерном деле, вы прямо не замешаны, не значитесь ни членом правления, ни кассиром, и вдруг, оттого, что дело связано, между прочим, и с производством, по которому мы давали свою экспертизу, вы сейчас – караул! И готовы стать на сторону тех, кто строчит доносы и бьет набат в заведомо шантажных газетчонках!.. Все это, чтобы выгородить свое цивическое целомудрие, ха, ха!..
   Усатин быстро поднялся и заходил по гостиной.
   В первый раз видел Теркин такую раздраженность в своем бывшем хозяине.
   Но он с ним был согласен, хотя и не знал, из-за чего Дубенский «выгораживал» себя на случай истории по акционерному обществу. Усатин, наверно, расскажет ему, в чем дело, не теперь, так позднее. Несомненно, однако ж, что минута для займа двадцати тысяч неподходящая, и лучше будет первому не заводить об этом речи.
   – Теркин! – заговорил опять Усатин, подойдя плотно к дивану. – Вы у меня переночуете?
   – С удовольствием, Арсений Кирилыч.
   – Перед завтраком мы съездим выкупаться… Вы мне писали… по делу… я ведь, батюшка, не нашел вашего письма. Теперь я вспомнил наш разговор в «Славянском Базаре»… Вам кредит нужен?
   – Точно так.
   – Приблизительно на какую сумму?
   Глаза Усатина заиграли. В их что-то промелькнуло, какое-то мгновенное соображение.
   – Тысяч на двадцать.
   – Эх, милый мой! И зачем вы у меня тогда не попросили прямо в Москве?.. Я бы тогда и сорок дал… – Хотел сам извернуться. – Да вы мне напомните, в чем дело.
   Теркин кратко и деловито рассказал ему про своего «Батрака».
   – Так!.. Ну, тут можно и без залога обойтись… Дайте мне срок, какую-нибудь неделю, все наладить в Москве, тогда мы и это уладим.
   – Ой ли? Арсений Кирилыч! – радостно вскрикнул Теркин и поднялся.
   Глаза Усатина продолжали играть. Он что-то обдумывал.
   – Поедемте купаться на реку… а там поедим и еще обширно перетолкуем.

XXX

   До рассвета не мог заснуть Теркин наверху, в той комнате, которую отвел ему нарядчик Верстаков.
   Такого душевного переполоха давно не случалось с ним.
   Только к концу раннего обеда, когда Арсений Кирилыч велел подать домашней водянки и старого коньяку, стало ему вдомек, к чему подбирается его бывший хозяин.
   – Вы сами знаете, Теркин, – начал Усатин другим тоном, спокойнее и задушевнее, – крупные дела не делаются без некоторых компромиссов.
   Не сразу уразумел он, на чем произошла «заминка» в новом акционерном предприятии, пущенном в ход Арсением Кирилычем. Как он ни прикрывал того, что стряслось в Москве, своей диалектикой, но «уголовщиной» запахло.
   Появились разоблачения подставных акционеров и дутого дивиденда, растраты основного капитала и фиктивной цены акций, захваченных на две трети Усатиным и его подручными. Можно было весьма серьезно опасаться вмешательства администрации и даже прокурорского надзора.
   И как Усатин ни замазывал сути дела, как ни старался выставить все это «каверзой», с которой легко справиться, Теркин распознал, что тот не на шутку смущен и должен будет прибегнуть к каким-нибудь экстренным мерам, разумеется, окольными путями.
   Прежде чем Усатин заговорил о «маленькой услуге» он уже подумал:
   «Будет меня пытать и предложит нелегальную сделку».
   – Риск пустой, – сказал Усатин, подбадривая его своими маслянистыми глазками. – А вы мне покажете, Теркин, что добро помните… И я вам даю слово – в одну неделю уладить ваше дело по уплате за пароход… на самых льготных для вас условиях.
   Конечно, если верить в звезду Арсения Кирилыча и рискнуть, то можно даже примоститься к делу, буде оно пойдет опять полным ходом, заставить заплатить за себя двадцать тысяч, которых даром никто не даст… Но придется за это впутать себя в целую «махинацию», взять с Усатина дутых векселей на сотню тысяч и явиться подставным владетелем не одного десятка акций.
   И Усатин не сделает этого, не заручившись документами, покрывающими его фиктивный долг, такими же дутыми. Кто говорит! Это сплошь и рядом делается во всяких банках, обществах, ликвидациях и администрациях.
   Уходя спать, Теркин сказал Усатину:
   – Утро вечера мудренее, Арсений Кирилыч, позвольте мне все обсудить… Слишком уж внезапно все это налетело на меня.
   На что тот сказал ему:
   – Только завтра за чаем вы мне ответите: да или нет. Мне надо взять поезд в час дня, и в случае вашего согласия мы двинемся вместе в Москву.
   До рассвета он провозился в постели, перебирал на всякие лады: может он или нет пойти на такое дело, и кончил тем, что решил уклониться, хотя бы задержка в отыскании двадцати тысяч испортила все его расчеты.
   Это решение не успокоило его… Он начал добираться до глубины своих побуждений.
   Из благородного ли оно источника вытекло?.. Честность ли это?.. Или просто сметка, боязнь влопаться в уголовное дело?..
   Кажется, больше второе, чем первое. И такая оценка своей совести огорчила его чрезвычайно… Даже пот выступил у него на лбу.
   «Стало быть, – пытал он себя, – будь я уверен, что все останется шито-крыто, иди предприятие Усатина ни шатко ни валко, не поднимай никто тревоги в газетах, я бы, пожалуй, рискнул помочь ему в его делеческих комбинациях, предъявил бы, когда нужно, дутые документы и явился бы на общее собрание с чужими акциями?»
   И на этот вопрос он не мог почему-то ответить себе:
   «Нет, ни под каким видом!»
   Арсения Кирилыча он любил, готов был оказать для него услугу… Так почему же он отказывается теперь, когда тому грозит прямая беда?..
   На это он отвечал сначала, что Усатин «покачнулся», а с этим и его вера в него… Значит, он уж не прежний Арсений Кирилыч. Тот ни под каким видом не стал бы подстроивать такую «механику».
   А кто его знает?.. Может, он и прежде способен был на то же самое, да только пыль в глаза пускал, всех проводил, в том числе и его, простофилю.
   «Нужды нет, – оправдывал себя Теркин, – если он и проводил меня, я-то сам честно верил в него, считал себя куда рыхлее в вопросах совести, а теперь я вижу, что он на то идет, на что, быть может, я сам не пошел бы в таких же тисках».
   «Почем ты знаешь?» – вдруг спросил он самого себя, и в груди у него сразу защемило… Уверенности у него не было, не мог он ручаться за себя. Да и кто может?.. Какой делец, любитель риска, идущий в гору, с пылкой головой, с обширными замыслами?
   Как может он оградить самого себя, раз он в делах да еще без капитала, с плохим кредитом, от того, что не вылетит в трубу и не попадет в лапы прокурорского надзора?..
   С каждыми пятью минутами он все больше и больше запутывался, после того, как пришел к твердому выводу: на посулы Усатина не идти.
   – Этакая ерунда! – произнес он вслух, скинул с себя одеяло и встал.
   Дольше он не желал теребить себя, но в душе все-таки оставалось неясным: заговорила ли в нем честность или только жуткое чувство уголовной опасности, нежелание впутаться в темное дело, где можно очутиться и в дураках?
   Он поднял штору, открыл окно и поглядел на даль, в сторону берега, где круто обрывался овраг. Все было залито розовым золотом восхода… С реки пахнуло мягкой прохладой.
   Тотчас же, не умываясь, он присел к столу, достал из своего дорожного мешка бумаги и конверт и быстро написал письмо Арсению Кирилычу, где прямо говорил, что ему трудно будет отказываться и он просит не пенять на него за то, что уехал, не простившись, на пароходную пристань.
   Одевшись, он сошел тихонько вниз и разбудил Верстакова, который спал в комнате возле передней.
   Верстаков, когда узнал, что он хочет уехать через час и нужно ему запрячь лошадь, почему-то не удивился, а, выйдя на крыльцо, шепотом начал расспрашивать про «историю». Всем своим видом и тоном нарядчик показывал Теркину, что боится за Арсения Кирилыча чрезвычайно, и сам стал проговариваться о разных «недохватках» и «прорехах» и по заводу, и по нефтяному делу.
   – Батюшка, Василий Иваныч, – просительно кончил он, придя за вещами Теркина в его комнату, – позвольте на вас надеяться. Признаться вам по совести, ежели дело крякнет – пропадет и мое жалованье за целых семь месяцев.
   – Неужто не получал? – спросил удивленно Теркин.
   – Ей-же-ей!.. Вам я довольно известен… На что гожусь и на что нет… Вы теперича сами хозяйствовать собираетесь… не оставьте вашими милостями!
   Этого нарядчика, еще не старого, юркого, прошедшего хорошую школу, он знал, считал его не без плутоватости, но если бы ему он понадобился, отчего же и не взять?
   «Чего тут? – поправил он себя. – Ты сначала кредит-то себе добудь да судохозяином сделайся!»
   – Хорошо! – ответил он вслух и пристально поглядел на сухую жилистую фигуру и морщинистое лицо Верстакова, ловко и без шума снарядившего его в дорогу.
   – Чаю не угодно? Значит, Арсения Кирилыча не будить?
   – Ни под каким видом. Только письмо ему подать. А чаю я напьюсь на пароходе.
   У крыльца стояла долгуша в одну лошадь. Верстаков вызвался и проводить его до станции, да Теркин отклонил это.
   «Немножко как будто смахивает на бегство, – подумал он про себя по пути к пристани. – И от чего я бегу? От уголовщины или от дела с дурным запахом?»
   И на этот вопрос он не ответил.

XXXI

   – Позвольте вам сказать… Капитан не приказывает быть около руля.
   С этими словами матрос обратился к Теркину, стоявшему около левого кожуха на пароходе «Сильвестр».
   – Почему так? – спросил он и нахмурился. – Везде пассажиры первого класса имеют право быть наверху.
   – Вон там не возбраняется.
   Матрос указал на верхнюю палубу, обширную, без холщового навеса. Она составляла крышу американской рубки, с семейными каютами.
   И он прибавил:
   – Наше дело подневольное. Капитан гневаются.
   Теркин не хотел поднимать истории. Он мог отправиться к капитану и сказать, кто он. Надо тогда выставляться, называть свою фамилию, а ему было это неудобно в ту минуту.
   – Ну, ладно, – выговорил он и вернулся на верхнюю палубу, где посредине шел двойной ряд скамеек, белых, как и весь пароход.
   Ему не хотелось выставляться. Он был не один. С ним ехала Серафима. Дня за три перед тем они сели на этот пароход ночью. Она ушла от мужа, как только похоронили ее отца, оставила письмо, муж играл в клубе, – и взяла с собою один чемодан и сумку.
   Третий день идут они кверху. Пароход «Сильвестр» – плохой ходок. Завтра утром должны быть в Нижнем. Завечерело, и ночь надвигалась хмурая, без звезд, но еще не стемнело совсем.
   Во все эти дни Теркин не мог овладеть собою.
   Вот и теперь, ходя по верхней палубе, он и возбужден, и подавлен. Ему жутко за Серафиму, не хочется ни подо что подводить ее. Нарочно он выбрал такой пароход: на нем все мелкие купцы, да простой народ, татары. Пассажиров первого класса почти нет. Занял он две каюты, одна против другой. Серафима хотела поместиться в одной, с двумя койками; он не согласился. Он просил ее днем показываться на палубе с опаской. Она находила такую осторожность «трусостью» и повторяла, что желает даже «скандала», – это только поскорее развяжет ее навсегда.
   Уже на второй день поутру начало уходить от Теркина то блаженное состояние, когда в груди тает радостное чувство; он даже спросил себя раз:
   «Неужли выше этого счастья и не будет?»
   Однако женщина владела им как никогда. Это – связь, больше того, – сообщничество. «Мужняя жена» бежала с ним. В его жизнь клином вошло что-то такое, чего прежде не было. Он чуял, что Серафима хоть и не приберет его к рукам, – она слишком сама уходила в страсть к нему, – но станет с каждым днем тянуть его в разные стороны. Нельзя даже предвидеть, куда именно. И непременно отразится на нем ее существо, взгляды, пристрастия, увлечения, растяжимость «бабьей совести», – он именно так выражался, – суетность во всех видах.
   Досадно было ему думать об этом и расхолаживать себя «подлыми» вопросами, сравнениями.
   Взгляд его упал на группу пассажиров, вправо от того места, где он ходил, и сейчас в голове его, точно по чьему приказу, выскочил вопрос:
   «А нешто не то же самое всякая плотская страсть?»
   Спинами к нему сидели на одной из скамеек, разделявших пополам палубу, женщина и двое мужчин, молодых парней, смахивающих на мелких приказчиков или лавочников.
   На женщину он обратил внимание еще вчера, когда они пошли от Казани, и догадался, кто она, с кем и куда едет.
   Ей было уже за тридцать. Сразу восточный наряд, – голову ее покрывал бархатный колпак с каким-то мешком, откинутым набок, – показывал, что она татарка. Шелковая короткая безрукавка ловко сидела на ней. Лицо подрумяненное, с насурмленными бровями, хитрое и худощавое, могло еще нравиться.
   Теркин признал в ней «хозяйку», ездившую с ярмарки домой, в Казань, за новым «товаром».
   И товар этот, в лице двух девушек, одной толстой, грубого лица и стана, другой – почти ребенка, показывался изредка на носовой палубе. Они были одеты в шапки и длинные шелковые рубахи с оборками и множеством дешевых бус на шее.
   Ему и вчера сделалось неприятно, что они с Серафимой попали на этот пароход. Их первые ночи проходили в таком соседстве. Надо терпеть до Нижнего. При хозяйке, не отказывавшейся от заигрывания с мужчинами, состоял хромой татарин, еще мальчишка, прислужник и скрипач, обычная подробность татарских притонов.
   Эта досадная случайность грязнила их любовь.