Страница:
– Ваше социальное происхождение и занятие?
– Такое же, как и ваше, – отшибали те.
– Родились все из одного места, а вот крещены по-разному, – заметил в шутку Сунцов.
В этот вечер он был необыкновенно подвижен и даже услужлив. На глазах у всех он два раза подходил к Василию и дружески заговаривал с ним.
Старые приискатели перемигивались при этом.
– Смотри, как подсевает…
– Без мыла прет…
– Вишь, как скоро взял тон…
Утром, в серые сумерки, в первый раз после трехлетнего молчания зазвонил приисковый колокол. И будто дрогнула тайга от давно не слышанных звуков. В ответ медным звоном запело эхо в хребтах.
День был теплый, на дворе пахло талым снегом. Удары колокола мягко дрожали над прииском и где-то в лесах падали, затихали.
Около конторы густо собирался народ.
Бабы отдельным колком, как тетерева на току, будоражили утреннюю тишину. Мужики пыхали трубками и цигарками. Некоторые записывались у Залетова и разбирали сваленные у конторы кайлы и лопаты.
– Рваная армия труда, – сказал Яхонтов, обходя кучки собравшихся. Глаза его горели непотухающими угольками, а губы растягивались в улыбке.
И чувствовал себя опять так же, как раньше – на разбивке.
Вот первый штурм, к которому он готовился с начала приезда на прииски. Сотни рук сегодня сделают первый толчок в мертвые недра, правда, еще холостой толчок, но важна репетиция.
А репетиция удалась: почти все приисковые мужчины и женщины высыпали из своих закоптелых казарм.
Секретарь Залетов захлопнул испачканную тетрадь и подошел к Василию с открытыми от улыбки зубами.
– Все собрались кроме шпаны, – и отмечать нечего! – сказал и раскатисто рассмеялся.
– А ну, постройся в два ряда! – крикнул Василий и вытянул руку, указывая фронт.
Приискатели один за другим начали примыкать. Неумело и от этого забавно подражали военным; у большинства бродни задрали кверху рыжие утиные носы, а на головах – не шапки, а лохмотья звериных шкур.
Женщины одной скученной фалангой слева беспорядочно топтались и галдели в споре за места.
Мужчины пускали колкие смешки:
– А ну, подравняйтесь, бесштанная команда…
– Эй, женский батальон!
Василий прошелся вдоль по вытянувшейся шеренге. В глазах у каждого чувствовалась скрытая радость. У Василия сильнее стучало сердце.
В стороне строились подростки. В реве детских голосов слышался весенний гомон и молодой задор.
Солнце еще не поднялось над хребтами, когда разрозненные кучки людей двинулись к мастерским. Василий пошел впереди и первый ударил лопатой в сугроб.
В конторе и клубе заправляла Настя.
Подоткнув высоко подол и громко шлепая голыми пятками по полу, она расплескивала направо и налево бурный поток своих слов:
– Эй, почище, бабочки…
– Вот тут дресвой прихватите!
– Не для кого-нибудь, а для себя, бабочки!..
Бабы наперебой бросали ей колкости и вечное недовольство:
– Ой, для себя ли?
– Да она-то для себя глотку дерет, а нас-то тут и не увидишь.
– Вишь, команду какую взяла, – как муж, так и жена.
– А как же? Где болото, там и черт, это обязательно!
– Вот все у нас так… Давно ли к бахтистам нас суматошила, а теперь в комунию волокет.
– Это уж, как наповадится собака за возом бегать, хоть ты ей хвост отруби, а она все свое…
– Ой, не грешите, охальницы, – заступались другие.
Солнце клонилось к паужину. С юга, с гор, тянул легкий ветер. Кучки рабочих, захватив равные участки, отходили все дальше и дальше.
Валентина, в оленьей дохе и унтах, неумело долбила лопатой снег и мешала Качуре с Яхонтовым. Их участок оставался белым островком.
Рабочие обидно посмеивались:
– Ну, ну, нажимай, антилигенция!..
– Вишь, собрался битой да грабленой и плетутся на козе.
– Эй, богадельщики!
– Лопатка-то, видно, не музыка… На ней не так завихаривает барышня!..
Другие степенно унимали:
– Да бросьте вы, трепачи… Вишь, деваха и так разомлела, как паренка в печке… Дай, привыкнет – нашим бабам пить даст… Силы-то у ней, как у ведмедицы. Вон как сложена… Выгуль девка!
– А дух из ее вон!
– Пусть поработает за всю свою породу!..
Василий, смахивая пот со лба, подошел к Валентине.
– Что, упарились, товарищ Сунцова?.. А ну-ка, давайте я…
Он взял у нее из рук лопатку и весело заглянул в глаза.
– На первый день с вас хватит… Садитесь, отдохните, а мы докончим этот клочок.
Ударяя раз за разом, он разбил на куски снежную глыбу и, выкидав наверх комья, свалился, обливаясь потом, в кружок к женщинам.
– Куча мала! – крикнула Настя, вскочив верхом к нему на спину. – Вот же конь гулялой!
– Он двадцать пудов попрет и не крякнет.
– Здоров, якорь его возьми, как листвяжный пень! – смеялись приискатели.
Старшие драгеры поднимались и, вскидывая на плечи заблестевшие на солнце лопаты, направлялись к конторе.
– Шабаш!
И так же, как утром, рабочая армия с веселыми криками возвращалась к кладовым, стуча инструментами. Василия догнали Качура и Вихлястый. Оба они, с обмытыми потом лицами и горящими глазами, заговорили вперебой:
– После такого воскресника не мешало бы ребят побаловать.
Голос Вихлястого звучал неврастенически-радостно.
– Да и не квасить ее нам, – поддержал Качура, суетливо поспевая шагать за Василием. – Только народ она дразнит!
– Да о чем вы толмачите? – недоумевал Василий.
– Как о чем, самогонки-то у нас ведерок двадцать, поди, будет? У мужиков-то отняли! – наклоняясь, шепнул Вихлястый.
Василий, дернув головой, засмеялся.
– Сейчас же выльем вон, чтобы не воняло ею на прииске.
Вихлястый и Качура враз кинули на него испуганные взгляды.
– Да ты чего, облешачил, парень? – обидчиво заскрипел Качура упавшим голосом. – Ведь здесь тайга, а не город. Там тоже – из рукава, а тянут! Зачем растравлять людей? Они кабы не знали про это…
– Выдать, конечно, – отчеканил за их спиною голос техника Яхонтова.
Василий с удивлением взглянул на него и приотстал, выравниваясь.
На упрямом лбу Яхонтова не было обычных складок, и черные глаза не прятались в глубокие орбиты.
– Вот и я говорю тоже, – обрадовался Качура, – ведь не для пьянства, Борис Николаевич, а так, чтобы добро не пропало зря. И наряду будет веселее.
– Ясно! – поддержал Яхонтов. – Если мы не выдадим, то они сами возьмут и правы будут.
Василий расхохотался.
– Чудаки! Вам самим хочется нутро смазать… Ну, я же не возражаю! Правду говорит Качура – тайга… А сегодня мы заробили по хорошей баночке. Но только это в последний раз.
На крыльце конторы их поджидала кучка рабочих и баб с Никитой во главе.
– Порцию, начальство! – крикнул кто-то с задорным смехом, и за ним раздались десятки осипших, пересохших голосов:
– Порцию!!!
Толпа в тесной давке нажимала на крыльцо, обтаптывая друг другу ноги. Жарко дышали груди.
– Вот, видишь, – толкнул Яхонтов локтем Василия. – Все в курсе дела. Грамотный народ!
Василий так же, как и утром, протянул руку.
– А ну, подравняйся!..
И когда ряды вытянулись и закачались зигзагами, как туловище большого змея, он вскочил на крыльцо.
– Товарищи! Мы сегодня в первый раз ударили по тяжелой разрухе… И здорово трахнули… Поэтому ничего не будет пакостного, ежели смочим загоревшую утробу. Но только вперед – к чертовой матери эти порции! От них воняет старым дурманом.
Над тайгою спускался тихий теплый вечер, и чуть слышно шумела дубрава. С гор легкий ветерок приносил смолистые ароматы.
9
10
11
– Такое же, как и ваше, – отшибали те.
– Родились все из одного места, а вот крещены по-разному, – заметил в шутку Сунцов.
В этот вечер он был необыкновенно подвижен и даже услужлив. На глазах у всех он два раза подходил к Василию и дружески заговаривал с ним.
Старые приискатели перемигивались при этом.
– Смотри, как подсевает…
– Без мыла прет…
– Вишь, как скоро взял тон…
Утром, в серые сумерки, в первый раз после трехлетнего молчания зазвонил приисковый колокол. И будто дрогнула тайга от давно не слышанных звуков. В ответ медным звоном запело эхо в хребтах.
День был теплый, на дворе пахло талым снегом. Удары колокола мягко дрожали над прииском и где-то в лесах падали, затихали.
Около конторы густо собирался народ.
Бабы отдельным колком, как тетерева на току, будоражили утреннюю тишину. Мужики пыхали трубками и цигарками. Некоторые записывались у Залетова и разбирали сваленные у конторы кайлы и лопаты.
– Рваная армия труда, – сказал Яхонтов, обходя кучки собравшихся. Глаза его горели непотухающими угольками, а губы растягивались в улыбке.
И чувствовал себя опять так же, как раньше – на разбивке.
Вот первый штурм, к которому он готовился с начала приезда на прииски. Сотни рук сегодня сделают первый толчок в мертвые недра, правда, еще холостой толчок, но важна репетиция.
А репетиция удалась: почти все приисковые мужчины и женщины высыпали из своих закоптелых казарм.
Секретарь Залетов захлопнул испачканную тетрадь и подошел к Василию с открытыми от улыбки зубами.
– Все собрались кроме шпаны, – и отмечать нечего! – сказал и раскатисто рассмеялся.
– А ну, постройся в два ряда! – крикнул Василий и вытянул руку, указывая фронт.
Приискатели один за другим начали примыкать. Неумело и от этого забавно подражали военным; у большинства бродни задрали кверху рыжие утиные носы, а на головах – не шапки, а лохмотья звериных шкур.
Женщины одной скученной фалангой слева беспорядочно топтались и галдели в споре за места.
Мужчины пускали колкие смешки:
– А ну, подравняйтесь, бесштанная команда…
– Эй, женский батальон!
Василий прошелся вдоль по вытянувшейся шеренге. В глазах у каждого чувствовалась скрытая радость. У Василия сильнее стучало сердце.
В стороне строились подростки. В реве детских голосов слышался весенний гомон и молодой задор.
Солнце еще не поднялось над хребтами, когда разрозненные кучки людей двинулись к мастерским. Василий пошел впереди и первый ударил лопатой в сугроб.
В конторе и клубе заправляла Настя.
Подоткнув высоко подол и громко шлепая голыми пятками по полу, она расплескивала направо и налево бурный поток своих слов:
– Эй, почище, бабочки…
– Вот тут дресвой прихватите!
– Не для кого-нибудь, а для себя, бабочки!..
Бабы наперебой бросали ей колкости и вечное недовольство:
– Ой, для себя ли?
– Да она-то для себя глотку дерет, а нас-то тут и не увидишь.
– Вишь, команду какую взяла, – как муж, так и жена.
– А как же? Где болото, там и черт, это обязательно!
– Вот все у нас так… Давно ли к бахтистам нас суматошила, а теперь в комунию волокет.
– Это уж, как наповадится собака за возом бегать, хоть ты ей хвост отруби, а она все свое…
– Ой, не грешите, охальницы, – заступались другие.
Солнце клонилось к паужину. С юга, с гор, тянул легкий ветер. Кучки рабочих, захватив равные участки, отходили все дальше и дальше.
Валентина, в оленьей дохе и унтах, неумело долбила лопатой снег и мешала Качуре с Яхонтовым. Их участок оставался белым островком.
Рабочие обидно посмеивались:
– Ну, ну, нажимай, антилигенция!..
– Вишь, собрался битой да грабленой и плетутся на козе.
– Эй, богадельщики!
– Лопатка-то, видно, не музыка… На ней не так завихаривает барышня!..
Другие степенно унимали:
– Да бросьте вы, трепачи… Вишь, деваха и так разомлела, как паренка в печке… Дай, привыкнет – нашим бабам пить даст… Силы-то у ней, как у ведмедицы. Вон как сложена… Выгуль девка!
– А дух из ее вон!
– Пусть поработает за всю свою породу!..
Василий, смахивая пот со лба, подошел к Валентине.
– Что, упарились, товарищ Сунцова?.. А ну-ка, давайте я…
Он взял у нее из рук лопатку и весело заглянул в глаза.
– На первый день с вас хватит… Садитесь, отдохните, а мы докончим этот клочок.
Ударяя раз за разом, он разбил на куски снежную глыбу и, выкидав наверх комья, свалился, обливаясь потом, в кружок к женщинам.
– Куча мала! – крикнула Настя, вскочив верхом к нему на спину. – Вот же конь гулялой!
– Он двадцать пудов попрет и не крякнет.
– Здоров, якорь его возьми, как листвяжный пень! – смеялись приискатели.
Старшие драгеры поднимались и, вскидывая на плечи заблестевшие на солнце лопаты, направлялись к конторе.
– Шабаш!
И так же, как утром, рабочая армия с веселыми криками возвращалась к кладовым, стуча инструментами. Василия догнали Качура и Вихлястый. Оба они, с обмытыми потом лицами и горящими глазами, заговорили вперебой:
– После такого воскресника не мешало бы ребят побаловать.
Голос Вихлястого звучал неврастенически-радостно.
– Да и не квасить ее нам, – поддержал Качура, суетливо поспевая шагать за Василием. – Только народ она дразнит!
– Да о чем вы толмачите? – недоумевал Василий.
– Как о чем, самогонки-то у нас ведерок двадцать, поди, будет? У мужиков-то отняли! – наклоняясь, шепнул Вихлястый.
Василий, дернув головой, засмеялся.
– Сейчас же выльем вон, чтобы не воняло ею на прииске.
Вихлястый и Качура враз кинули на него испуганные взгляды.
– Да ты чего, облешачил, парень? – обидчиво заскрипел Качура упавшим голосом. – Ведь здесь тайга, а не город. Там тоже – из рукава, а тянут! Зачем растравлять людей? Они кабы не знали про это…
– Выдать, конечно, – отчеканил за их спиною голос техника Яхонтова.
Василий с удивлением взглянул на него и приотстал, выравниваясь.
На упрямом лбу Яхонтова не было обычных складок, и черные глаза не прятались в глубокие орбиты.
– Вот и я говорю тоже, – обрадовался Качура, – ведь не для пьянства, Борис Николаевич, а так, чтобы добро не пропало зря. И наряду будет веселее.
– Ясно! – поддержал Яхонтов. – Если мы не выдадим, то они сами возьмут и правы будут.
Василий расхохотался.
– Чудаки! Вам самим хочется нутро смазать… Ну, я же не возражаю! Правду говорит Качура – тайга… А сегодня мы заробили по хорошей баночке. Но только это в последний раз.
На крыльце конторы их поджидала кучка рабочих и баб с Никитой во главе.
– Порцию, начальство! – крикнул кто-то с задорным смехом, и за ним раздались десятки осипших, пересохших голосов:
– Порцию!!!
Толпа в тесной давке нажимала на крыльцо, обтаптывая друг другу ноги. Жарко дышали груди.
– Вот, видишь, – толкнул Яхонтов локтем Василия. – Все в курсе дела. Грамотный народ!
Василий так же, как и утром, протянул руку.
– А ну, подравняйся!..
И когда ряды вытянулись и закачались зигзагами, как туловище большого змея, он вскочил на крыльцо.
– Товарищи! Мы сегодня в первый раз ударили по тяжелой разрухе… И здорово трахнули… Поэтому ничего не будет пакостного, ежели смочим загоревшую утробу. Но только вперед – к чертовой матери эти порции! От них воняет старым дурманом.
Над тайгою спускался тихий теплый вечер, и чуть слышно шумела дубрава. С гор легкий ветерок приносил смолистые ароматы.
9
Вечером, когда Валентина вернулась с воскресника, она застала дома большую сутолоку. Со стен были сняты все ценные вещи и свалены в кучу. Галина с прислугой и несколько человек тунгусников увязывали их в узлы.
– Сегодня мы уезжаем на Калифорнийский прииск, – с расстановкой сказал Сунцов и в упор взглянул на сестру красивыми цыганскими глазами.
Но Валентина без малейшего напряжения выдержала этот взгляд и так же коротко ответила:
– Я мобилизована на работу и никуда не поеду!
– Ты что же, решила подыхать на пайке с этой шпаной и подвергать себя разным домогательствам со стороны этих карманщиков?!
– Останусь, – твердо ответила Валентина, – надоело! Тебе ли чернить других.
Сунцов не то в испуге, не то в злобе беззвучно шевелил побледневшими губами. Так она еще никогда с ним не говорила.
К Валентине дробно и виновато подбежала сухощавая, жалкая Галина.
– Ну, Валечка, ты прости… Прости нас… Ведь какие бы ни были, а мы все же родные, Валечка. Если бы жили в городе и была бы наша власть, то этих гадостей, может быть, и не было бы…
Она, всхлипывая, склонила маленькую голову с измятыми, как изжеванная солома, волосами на грудь Валентины и в судороге причитала:
– Ты думаешь, мне, ему легко расставаться с этим гнездом? И опять ты… Ведь он один у тебя брат! Вас двое на всем свете.
Валентина отвела невестку в сторону и усадила на мягкий, обтянутый шевро диван.
– Опять же, ты знаешь, я беременна, и придется быть одной среди тайги, – тянулась к ней руками Галина. – А мы бы прожили год какой и, может быть, в город переехали, а там тебе и в университет можно.
Валентина встала и прошла в свою комнату.
– Ну, подумай же, Валя, – не отставала от нее Галина. – С разбойниками… Ну, с людьми, которые оплевали даже самого господа бога и ограбили весь мир. Неужели же тебе не страшно оставаться с ними?!
– Нет, – решительно сказала Валентина. И насмешливо, укоризненно взглянула в изуродованное лицо невестки:
– Чудная ты, Галина! Какая разница?.. Вернее, большая разница: они грабят и мы с Евграфом грабили… Мы – для себя, они – для всех.
– Милая Валечка! – вдруг припала к ней на грудь Галина. – Я и сама бы не поехала, но куда я – урод, больная? Ты сильная и умная, а я…
Она смахнула слезы и уже твердым голосом спросила:
– Ты у него, у Яхонтова, остаешься? Какая он светлая личность! Какой обаятельный человек. Я бы с ним напоследок… Ну, понимаешь, хотя бы последние дни с ним…
– Вот глупости ты городишь, – остановила ее Валентина. – Я остаюсь просто работать. И не так уж страшны они, как мы представляли.
Она вытянула перед собой руку и сжала ее кольцом. Около плеча вздулся упругий бугор.
– Вот видишь? А знаешь, как приятно поломаться на работе, и мне кажется, я привыкну скоро к ним.
На дворе заскрипели сани.
– Вот скоро и ехать, – сказала Галина. – Знаешь, с нами едет тридцать семей… Ты бы передумала?
Валентина опустила голову на ладони и тихо сказала:
– Нет! Да и для тебя же хуже будет, если я поеду…
В комнату вошел Сунцов и несколько человек тунгусников.
Они поспешно выносили имущество. Евграф в нерешительности постоял около дверей, но подошел к женщинам развязно.
– Ну-с, собирайтесь! – сказал он. – А ты, Валя, брось из себя революционерку разыгрывать. Если желаешь испортить себе жизнь, то – пожалуйста… Но только напрасно… Мы тебе не враги. И не думаешь ли ты, что здесь будут дражные работы? Ерунда! Вот какой-нибудь месяц… и они останутся без хлеба. А время-то уже уходит – летом сюда ничего не завезешь.
Помолчал немного и задумчиво добавил:
– Дураки: верят разным Медведевым и Яхонтовым.
Валентина снова, как в первый раз, взглянула на брата, и Сунцов понял, что его доводы только укрепляют ее решение.
Валентина молча поцеловала невестку и, не оглядываясь, вышла на улицу. Падал мягкий сырой снежок, застилая темные обледеневшие дорожки. На прииске вперекличку хрипели испорченные гармошки и слышались подпевающие голоса: это куча приискателей гуляла после выпитой порции.
Квартира Яхонтова находилась на самом конце прииска, под горой. Из низких окон казармы лучился слабый свет. Мелькали тусклые тени людей. Подходя к двери, она услышала легкий шорох на пригорке и остановилась с занесенной рукой.
«Уехали, – мелькнула мысль. – Ну да, уехали, и с ними ушло все прежнее». И удивилась своему безразличию.
С Яхонтовым она не видалась с глазу на глаз с того времени, когда у мужиков были отобраны продукты. Раньше он часто заходил к Сунцовым и просиживал долгие зимние вечера. Женщины привыкли в нем видеть умного, но неряшливого человека.
Валентина в первый раз была у него, и, может быть, поэтому Яхонтов, откинув назад свои черные завившиеся волосы, начал суетливо приводить в порядок комнату.
– У меня и посадить-то вас не на что… Да вот – можно сюда… В шахматы сегодня не сыграем? А я ведь думал, что вы наломались и спите теперь как убитая.
От его простоты и задушевного голоса Валентина чувствовала облегчение. И все здесь было как-то до примитивности незатейливо и грязно. На столе, залитом чернилами, – кривая стопа книг. Рядом шахматная самодельная доска и покрытый слоем сажи эмалированный чайник. На стенах оружие, лыжи, чертежи и фотографические карточки.
В углу сквозь решетчатую перегородку скалила белые зубы острорылая, похожая на песца, собака. Она била хвостом о таловые прутья и ласково рычала.
В этой обстановке был весь Яхонтов. Лучшую обстановку за всю свою тридцатилетнюю жизнь он едва ли видел и редко был недоволен тем, что имел. Валентина знала, что он из бедной семьи выбился в технологический институт, откуда был исключен за «беспорядки».
– Вот этих вы еще не видели, – сказал он, указывая на две рядом стоящие фотографии. – Это моя мать.
Женщина с выпуклым лбом (таким же, как у Яхонтова) смотрела на нее задумчивыми и колкими глазами.
– А это вот?
Валентина взглянула на вторую фотографию, с которой на нее смотрело лицо молодого студента в форменной тужурке и фуражке с техническим значком.
– Какое поразительное сходство! – почти вскрикнула она.
Яхонтов грустно улыбнулся.
– Это вперед ссылкой, когда все зеленью пахло, а теперь вот весь мохом оброс.
Он ловко подкинул в железку дров и зажег лучину.
– Так вы из-за ссылки и не кончили институт? – спросила она, не отрывая глаз от фотографии.
– Так не кончил… Да что об этом теперь вспоминать!..
Его всегда ровный голос, как показалось Валентине, дрогнул.
– Теперь об этом и помышлять не полагается, видите, какая тряска?
Он налил в чайник воды и поставил его в дверку железной печи.
– Выпьем чаю, – сказал он, подбрасывая на огонь щепки. – Да, кстати, сообщу вам новость: мы на днях пускаем паровой молот.
Валентина обвела взглядом комнату и только в этот момент вспомнила, что с раннего утра ничего не ела, Она прошлась и, к удивлению Яхонтова, начала прибирать у него на столе.
А за чаем рассказала об отъезде брата и долго рыдала, припав головой к столу. Яхонтов дружески, нежно гладил ее волосы.
В окнах уже показался рассвет, когда Валентина ушла. По прииску в предутреннем тумане мелькали и таяли бесформенные фигуры людей. В горах подобно мельничному колесу шумели леса, и было слышно, как, поднимаясь с ночлега, перепархивали птицы.
– Сегодня мы уезжаем на Калифорнийский прииск, – с расстановкой сказал Сунцов и в упор взглянул на сестру красивыми цыганскими глазами.
Но Валентина без малейшего напряжения выдержала этот взгляд и так же коротко ответила:
– Я мобилизована на работу и никуда не поеду!
– Ты что же, решила подыхать на пайке с этой шпаной и подвергать себя разным домогательствам со стороны этих карманщиков?!
– Останусь, – твердо ответила Валентина, – надоело! Тебе ли чернить других.
Сунцов не то в испуге, не то в злобе беззвучно шевелил побледневшими губами. Так она еще никогда с ним не говорила.
К Валентине дробно и виновато подбежала сухощавая, жалкая Галина.
– Ну, Валечка, ты прости… Прости нас… Ведь какие бы ни были, а мы все же родные, Валечка. Если бы жили в городе и была бы наша власть, то этих гадостей, может быть, и не было бы…
Она, всхлипывая, склонила маленькую голову с измятыми, как изжеванная солома, волосами на грудь Валентины и в судороге причитала:
– Ты думаешь, мне, ему легко расставаться с этим гнездом? И опять ты… Ведь он один у тебя брат! Вас двое на всем свете.
Валентина отвела невестку в сторону и усадила на мягкий, обтянутый шевро диван.
– Опять же, ты знаешь, я беременна, и придется быть одной среди тайги, – тянулась к ней руками Галина. – А мы бы прожили год какой и, может быть, в город переехали, а там тебе и в университет можно.
Валентина встала и прошла в свою комнату.
– Ну, подумай же, Валя, – не отставала от нее Галина. – С разбойниками… Ну, с людьми, которые оплевали даже самого господа бога и ограбили весь мир. Неужели же тебе не страшно оставаться с ними?!
– Нет, – решительно сказала Валентина. И насмешливо, укоризненно взглянула в изуродованное лицо невестки:
– Чудная ты, Галина! Какая разница?.. Вернее, большая разница: они грабят и мы с Евграфом грабили… Мы – для себя, они – для всех.
– Милая Валечка! – вдруг припала к ней на грудь Галина. – Я и сама бы не поехала, но куда я – урод, больная? Ты сильная и умная, а я…
Она смахнула слезы и уже твердым голосом спросила:
– Ты у него, у Яхонтова, остаешься? Какая он светлая личность! Какой обаятельный человек. Я бы с ним напоследок… Ну, понимаешь, хотя бы последние дни с ним…
– Вот глупости ты городишь, – остановила ее Валентина. – Я остаюсь просто работать. И не так уж страшны они, как мы представляли.
Она вытянула перед собой руку и сжала ее кольцом. Около плеча вздулся упругий бугор.
– Вот видишь? А знаешь, как приятно поломаться на работе, и мне кажется, я привыкну скоро к ним.
На дворе заскрипели сани.
– Вот скоро и ехать, – сказала Галина. – Знаешь, с нами едет тридцать семей… Ты бы передумала?
Валентина опустила голову на ладони и тихо сказала:
– Нет! Да и для тебя же хуже будет, если я поеду…
В комнату вошел Сунцов и несколько человек тунгусников.
Они поспешно выносили имущество. Евграф в нерешительности постоял около дверей, но подошел к женщинам развязно.
– Ну-с, собирайтесь! – сказал он. – А ты, Валя, брось из себя революционерку разыгрывать. Если желаешь испортить себе жизнь, то – пожалуйста… Но только напрасно… Мы тебе не враги. И не думаешь ли ты, что здесь будут дражные работы? Ерунда! Вот какой-нибудь месяц… и они останутся без хлеба. А время-то уже уходит – летом сюда ничего не завезешь.
Помолчал немного и задумчиво добавил:
– Дураки: верят разным Медведевым и Яхонтовым.
Валентина снова, как в первый раз, взглянула на брата, и Сунцов понял, что его доводы только укрепляют ее решение.
Валентина молча поцеловала невестку и, не оглядываясь, вышла на улицу. Падал мягкий сырой снежок, застилая темные обледеневшие дорожки. На прииске вперекличку хрипели испорченные гармошки и слышались подпевающие голоса: это куча приискателей гуляла после выпитой порции.
Квартира Яхонтова находилась на самом конце прииска, под горой. Из низких окон казармы лучился слабый свет. Мелькали тусклые тени людей. Подходя к двери, она услышала легкий шорох на пригорке и остановилась с занесенной рукой.
«Уехали, – мелькнула мысль. – Ну да, уехали, и с ними ушло все прежнее». И удивилась своему безразличию.
С Яхонтовым она не видалась с глазу на глаз с того времени, когда у мужиков были отобраны продукты. Раньше он часто заходил к Сунцовым и просиживал долгие зимние вечера. Женщины привыкли в нем видеть умного, но неряшливого человека.
Валентина в первый раз была у него, и, может быть, поэтому Яхонтов, откинув назад свои черные завившиеся волосы, начал суетливо приводить в порядок комнату.
– У меня и посадить-то вас не на что… Да вот – можно сюда… В шахматы сегодня не сыграем? А я ведь думал, что вы наломались и спите теперь как убитая.
От его простоты и задушевного голоса Валентина чувствовала облегчение. И все здесь было как-то до примитивности незатейливо и грязно. На столе, залитом чернилами, – кривая стопа книг. Рядом шахматная самодельная доска и покрытый слоем сажи эмалированный чайник. На стенах оружие, лыжи, чертежи и фотографические карточки.
В углу сквозь решетчатую перегородку скалила белые зубы острорылая, похожая на песца, собака. Она била хвостом о таловые прутья и ласково рычала.
В этой обстановке был весь Яхонтов. Лучшую обстановку за всю свою тридцатилетнюю жизнь он едва ли видел и редко был недоволен тем, что имел. Валентина знала, что он из бедной семьи выбился в технологический институт, откуда был исключен за «беспорядки».
– Вот этих вы еще не видели, – сказал он, указывая на две рядом стоящие фотографии. – Это моя мать.
Женщина с выпуклым лбом (таким же, как у Яхонтова) смотрела на нее задумчивыми и колкими глазами.
– А это вот?
Валентина взглянула на вторую фотографию, с которой на нее смотрело лицо молодого студента в форменной тужурке и фуражке с техническим значком.
– Какое поразительное сходство! – почти вскрикнула она.
Яхонтов грустно улыбнулся.
– Это вперед ссылкой, когда все зеленью пахло, а теперь вот весь мохом оброс.
Он ловко подкинул в железку дров и зажег лучину.
– Так вы из-за ссылки и не кончили институт? – спросила она, не отрывая глаз от фотографии.
– Так не кончил… Да что об этом теперь вспоминать!..
Его всегда ровный голос, как показалось Валентине, дрогнул.
– Теперь об этом и помышлять не полагается, видите, какая тряска?
Он налил в чайник воды и поставил его в дверку железной печи.
– Выпьем чаю, – сказал он, подбрасывая на огонь щепки. – Да, кстати, сообщу вам новость: мы на днях пускаем паровой молот.
Валентина обвела взглядом комнату и только в этот момент вспомнила, что с раннего утра ничего не ела, Она прошлась и, к удивлению Яхонтова, начала прибирать у него на столе.
А за чаем рассказала об отъезде брата и долго рыдала, припав головой к столу. Яхонтов дружески, нежно гладил ее волосы.
В окнах уже показался рассвет, когда Валентина ушла. По прииску в предутреннем тумане мелькали и таяли бесформенные фигуры людей. В горах подобно мельничному колесу шумели леса, и было слышно, как, поднимаясь с ночлега, перепархивали птицы.
10
Через несколько дней после воскресника на Боровом задымились мастерские. Теплый ветер рвал черные клочья дыма и уносил их к горным вершинам. По наковальням задорно стучали молотки.
Яхонтов с частью рабочих топтался около машины. С самого утра и до темных сумерек перетирал он проржавелые части и примерял их на свои места. С испачканным лицом и растрепанными волосами, в одной длинной рубахе, он не ходил, а бегал, волновался и кричал на своих помощников. Качура, с сонным лицом, но легкий и возбужденный, гонялся с железным прутом за ребятней, которая галочьим гомоном глушила мастерские.
– Ах вы, шелекуны, ядят вас егорьевы собаки! Я ж вам покажу кузькину мать!
У драг кучки ссутуленных рабочих выворачивали глыбы снега, точно щипали громадную птицу.
Вокруг станков громоздилась сваль ржавого железа, и тут же красовались натянутые, выкругленные, уже готовые в дело прутья.
Вихлястый, длинный, как журавль, раскачиваясь, бросал снег и кричал сверху вниз тонким бабьим голосом:
– Мотырнем, Васюха! Не будь мы сукины дети, мотырнем дело! Вот только ремонтируй посудину заново… Баяхту, Ефимовский, Алексеевский возьмем… Истинный бог!
Подгнивший черен треснул в руках. Драгер покачнулся и сел в мягкий снег.
Рабочие рассмеялись:
– Вот чертолом!.. Его выбирали в рудком, а он тут снастину корежит.
– Не сидится, чертяге, за письменным столом…
– Свычки еще не взял! Обожди, расчухает!
Василий тряхнул обнаженной головой:
– Надуйся, надуйся, Вихлястый! Дергай до отказа!.. – И тут же впрягся в розвальни, нагруженные железом…
Кто-то запел по старинке «Дубинушку». Десятки голосов подхватили, и розвальни, со скрипом буровя снег, пошли вперед.
Тайга зычным эхом вторила Боровому. В ответ кузнечным мехам и молоткам шмелиным гулом и отрывистым визгом отзывались горы. Василий от розвальней бежал к конторе, на ходу смахивая пот с грязного лица, и в шутку бросал в снег подвернувшихся рабочих. А вслед ему кричали:
– Вот зверюга!
– Самого лешака изломает!
– Выгулялся, как конь, лешачий сын. – И бежали за ним, задыхаясь, как одержимые. На обратных розвальнях везли бочки с водой и дрова для паровика.
Все знали, что скоро, может быть, сегодня, застучит и оглушит тайгу паровой молот.
Василий и Яхонтов понимали, что пуск парового молота – это только репетиция на неделю-две. Но и того было довольно на первый случай… Ведь от парового молота будет зависеть успешный ремонт драг и инструментов.
Машина, обследованная Яхонтовым, оказалась в полной исправности. Проржавели только некоторые части. Смазочные материалы Никита нашел в кладовой – две бочки. По расчетам Яхонтова, их должно было хватить на месяц.
– Ну как, скоро? – спрашивал Василий.
– Движемся, – отвечал Яхонтов.
…Приближался вечер. Над вершинами хребтов медленно плыли клочья разорванных облаков. В мастерской послышалось шипенье пара. Дроворубы, водовозы, драгеры, кузнецы и слесари побросали работу. Бабы и ребятишки выстроились в стороне и, толкаясь, подвигались ближе. Загрохотал мотор. Звуки его ударяли радостной болью. Толпа заревела, но крики в тот же момент потонули в грохоте первых ударов молота. Стены мастерских и крыша заколыхались. Из щелей запылил снежный пух. Гулкой сиреной отозвались вдали таежные хребты.
Яхонтов показался из дверей весь запачканный, с помутившимися глазами, но улыбающийся. Василий молча поймал его испачканные руки и размашисто тряхнул.
Яхонтов с частью рабочих топтался около машины. С самого утра и до темных сумерек перетирал он проржавелые части и примерял их на свои места. С испачканным лицом и растрепанными волосами, в одной длинной рубахе, он не ходил, а бегал, волновался и кричал на своих помощников. Качура, с сонным лицом, но легкий и возбужденный, гонялся с железным прутом за ребятней, которая галочьим гомоном глушила мастерские.
– Ах вы, шелекуны, ядят вас егорьевы собаки! Я ж вам покажу кузькину мать!
У драг кучки ссутуленных рабочих выворачивали глыбы снега, точно щипали громадную птицу.
Вокруг станков громоздилась сваль ржавого железа, и тут же красовались натянутые, выкругленные, уже готовые в дело прутья.
Вихлястый, длинный, как журавль, раскачиваясь, бросал снег и кричал сверху вниз тонким бабьим голосом:
– Мотырнем, Васюха! Не будь мы сукины дети, мотырнем дело! Вот только ремонтируй посудину заново… Баяхту, Ефимовский, Алексеевский возьмем… Истинный бог!
Подгнивший черен треснул в руках. Драгер покачнулся и сел в мягкий снег.
Рабочие рассмеялись:
– Вот чертолом!.. Его выбирали в рудком, а он тут снастину корежит.
– Не сидится, чертяге, за письменным столом…
– Свычки еще не взял! Обожди, расчухает!
Василий тряхнул обнаженной головой:
– Надуйся, надуйся, Вихлястый! Дергай до отказа!.. – И тут же впрягся в розвальни, нагруженные железом…
Кто-то запел по старинке «Дубинушку». Десятки голосов подхватили, и розвальни, со скрипом буровя снег, пошли вперед.
Тайга зычным эхом вторила Боровому. В ответ кузнечным мехам и молоткам шмелиным гулом и отрывистым визгом отзывались горы. Василий от розвальней бежал к конторе, на ходу смахивая пот с грязного лица, и в шутку бросал в снег подвернувшихся рабочих. А вслед ему кричали:
– Вот зверюга!
– Самого лешака изломает!
– Выгулялся, как конь, лешачий сын. – И бежали за ним, задыхаясь, как одержимые. На обратных розвальнях везли бочки с водой и дрова для паровика.
Все знали, что скоро, может быть, сегодня, застучит и оглушит тайгу паровой молот.
Василий и Яхонтов понимали, что пуск парового молота – это только репетиция на неделю-две. Но и того было довольно на первый случай… Ведь от парового молота будет зависеть успешный ремонт драг и инструментов.
Машина, обследованная Яхонтовым, оказалась в полной исправности. Проржавели только некоторые части. Смазочные материалы Никита нашел в кладовой – две бочки. По расчетам Яхонтова, их должно было хватить на месяц.
– Ну как, скоро? – спрашивал Василий.
– Движемся, – отвечал Яхонтов.
…Приближался вечер. Над вершинами хребтов медленно плыли клочья разорванных облаков. В мастерской послышалось шипенье пара. Дроворубы, водовозы, драгеры, кузнецы и слесари побросали работу. Бабы и ребятишки выстроились в стороне и, толкаясь, подвигались ближе. Загрохотал мотор. Звуки его ударяли радостной болью. Толпа заревела, но крики в тот же момент потонули в грохоте первых ударов молота. Стены мастерских и крыша заколыхались. Из щелей запылил снежный пух. Гулкой сиреной отозвались вдали таежные хребты.
Яхонтов показался из дверей весь запачканный, с помутившимися глазами, но улыбающийся. Василий молча поймал его испачканные руки и размашисто тряхнул.
11
Утром, в тихие сумерки рассвета, Никита разбудил Василия от крепкого сна. Быстро, по военной привычке, тот вскочил на ноги и долго щурил глаза.
– Да ты чево, как ошпаренный, кидаешься-то – удивленно отступил Никита. – Вот тут Качура полуношничает и другим спать не дает!
Качура, с пьяным от бессонницы лицом и серебряным клоком на плешивой голове, еле маячил в темноте у порога. Ему в последнее время действительно не спалось от навалившихся забот.
– Уволь, ядят тя егорьевы собаки, – взмолился он, подходя к Василию. – Удавиться рад от твоего распреда… Есть молодые… У них черепок покрепче… А меня на работу снаряди!
Василий недоумевающе посмотрел на старика.
Качура уселся рядом с ним на нары и сокрушенно опустил голову:
– Пусти в мастерские… Душа болит, окаянная!., Запутаюсь я здесь в бабьих подолах… Ядят их егорьевы… И опять я тебе скажу, что харчей у нас скоро того… А дорога, не видаючи, обманет, Васюха… Опять же и коней нет, а на человечьем горбу сани не навозишь…
Последние слова старика, как удар грома, обрушились на Василия. Увлеченный работой, он забыл о постоянной угрозе бесхлебья. И только теперь вспомнил об упорном молчании треста на письма и проекты рудкома. Время уходило, с каждым днем становилось теплее.
– Никита! Крой за Яхонтовым и Вихлястым на заседание, – крикнул он. – А ты, Качура, заткнись и не трепыхайся, старый супостат. За такие дела республика к стенке нынче ставит. Это же саботаж, волк ты таежный, не забывай.
Качура часто мигал мутными глазами и грустно покачал головой:
– Да разве я… В мои ли годы?.. Ах, ядят тя егорьевы собаки…
Ну, в мастерские не гожусь – сторожем поставь, а только… от конторы уволь, запутаюсь я там в бумажной паутине!
Василий, не отвечая старику, оделся и вышел из казармы. В сероватом мороке одинокие фигуры рабочих дымили трубками и тянулись к мастерским. И в этот же момент послышался гудок паровика.
– Чертова машина!
Василию вдруг стало обидно, что ни трест, ни городские власти не обратили должного внимания на восстановление приисков. Ведь государству теперь, как никогда, нужен золотой фонд.
На крыльце конторы его встретил Вихлястый. Лицо драгера было измятое, болезненное, рыхлое.
– Ты чего, язви те в три дыхала, суматошишься? А мы там с техником Яхонтовым кое-что навернули… Ну, брат, и Чертолом он! Глаза, смотрю, на лоб лезут, а он крутит и крутит… С таким работать – в могилу загонит раз-раз… Ей-бо!
Вихлястый повернулся на длинных журавлиных ногах и зашагал к конторе. Василий заметил у мастерских Яхонтова.
Техник шел неторопливо, усталой походкой. Из-под шапки блестел упрямый овал лба.
– Знаю, какая чертовщина тебя укусила! – сказал Яхонтов. – А сметы у меня уже готовы – только утвердить и переписать.
– Вот-вот, – улыбнулся Василий.
В конторе было чисто и даже уютно. Секретарь Залетов, смеясь, вытянулся в струнку и приложил маленькую руку к рваной солдатской шапчонке. Невзрачная фигура его показалась еще смешнее.
– Все честь по комедии, вашство, – зашепелявил он. – Приказ выполнен на всю сотню процентов. Вот только дров ни полена, а штаны до колена.
Василий не улыбнулся, как этого ждал Залетов. Он сосредоточенно взглянул на Валентину и подошел к ее столу.
– Это хорошо, товарищ Сунцова, что вы не ломались. Вы нас не бойтесь… У нас рожи и дела страшны, а сердца горячие, как огонь! Опять же, если мы вышибем кое из кого блох, то это на пользу республике. Времена такие пришли, ничего не поделаешь.
Валентина, не глядя ему в лицо, чуть улыбнулась углами губ.
– Да я и не боюсь вас, – твердо сказала она, – откуда вы это взяли? Вот только канцелярии вашей я не понимаю…
Василий смело сжал ее руку повыше локтя и засмеялся:
– Чудачка вы, товарищ Сунцова! Неужели вы думаете, что на этой работе мы вас будем держать? Это чушь! Вот вернемся из города и завернем такую культработу, что тайга охнет. Заказывайте в город поклоны.
Вопрос о поездке в город Василия и Яхонтова был решен в несколько минут, но Яхонтов и Качура задержали Василия почти до вечера.
– На крупу шибко не налегай, будь она неладна, – внушал Качура, – смекай капусты побольше ухватить. Да насчет частей к машинам обтяпай – старые-то подведут, как вешний лед. Выгорит, не выгорит, а докука не беда.
Яхонтов старательно записывал замечания Качуры.
– Обувь и одежда для рабочих, материалы для оборудования драг и мастерских…
Только к закату солнца была окончена работа. В контору незаметно для всех вошли Никита и маленький, почти квадратный старик.
– Вот ямщика выкопал, – сказал Никита, обращаясь к Василию. – Это Лямка, вечный забулдыга и кучер – дай да мало. Ты его должен помнить!
Старика прозвали Лямкой, видно, за то, что он сорок лет гонял вольные. У него не было ни одного зуба. Лямка придерживал рукой самодельную трубку. Он жил на зимовье в пяти верстах от Борового, работая на паре лошадей. Это было редкостью на приисках.
– Капель с крыши понужат, – усмехнулся он, отряхивая снег с курносых валенок. – На солнцепеках пригревает, аж уши млеют.
Залетов, проходя мимо, нахлобучил Лямке шапку на глаза и дернул за нос.
Старик укоризненно взглянул на секретаря:
– Хе! Дурочкин полюбовник. Ишь, поглянулось… Ты бы лучше свою бабу за хвост чаще дергал, а то она все пороги обила на Боровом…
И, помахивая тонким кнутом, он повернулся к Василию:
– Надо бы скорее, а то дорога может спортитца… Дай бы бог сегодня до Ефимовского дотянуть.
Выехали только утром на второй день.
Дорога шла по Удерке. Лямка зорко осматривался по сторонам. Он указал рукой на видневшуюся вправо полынью:
– Тут, брат, ухнешь – и поминай как звали. Проворонили вы времечко, ребята… Ежели недельки две-три постоит от силы, а там жди распутицы… Борони бог, без продукта останется народ – как зверье, попрет с прииску, и ничем не остановишь.
И Лямка предался воспоминаниям:
– Это было в пятом году, на Ефимовском, когда ухохорили самого и доверенного… Я только и видел, как Тимка-шахтер колотушкой дрызнул хозяина… А делов же, делов было опосля – не оберешься… Меня три раза в окружной заметали… Но не грешен – свою братву не выдал.
– Слушай, Лямка, – оборвал его Яхонтов. – Ведь, говорят, из-за тебя и ушли забастовщики на каторгу? Это ты и есть – ефимовский холуй?
Лямка испуганно снял шапку и перекрестился:
– Вот лопни глаза, товарищ техник, ни одного не утопил…
Ну, жил я у них, так что же тут такого?
Яхонтов рассмеялся и мигнул Василию:
– А вот есть же такие слухи, говорят, недавно у тебя было что-то с ефимовской дочкой.
Лямка вытер рукавицей рыжую жиденькую бороденку и, в свою очередь, покатился дряблым циничным смехом:
– Пустое звонят… Вот ежели бы годов десяток назад…
– Да ты чево, как ошпаренный, кидаешься-то – удивленно отступил Никита. – Вот тут Качура полуношничает и другим спать не дает!
Качура, с пьяным от бессонницы лицом и серебряным клоком на плешивой голове, еле маячил в темноте у порога. Ему в последнее время действительно не спалось от навалившихся забот.
– Уволь, ядят тя егорьевы собаки, – взмолился он, подходя к Василию. – Удавиться рад от твоего распреда… Есть молодые… У них черепок покрепче… А меня на работу снаряди!
Василий недоумевающе посмотрел на старика.
Качура уселся рядом с ним на нары и сокрушенно опустил голову:
– Пусти в мастерские… Душа болит, окаянная!., Запутаюсь я здесь в бабьих подолах… Ядят их егорьевы… И опять я тебе скажу, что харчей у нас скоро того… А дорога, не видаючи, обманет, Васюха… Опять же и коней нет, а на человечьем горбу сани не навозишь…
Последние слова старика, как удар грома, обрушились на Василия. Увлеченный работой, он забыл о постоянной угрозе бесхлебья. И только теперь вспомнил об упорном молчании треста на письма и проекты рудкома. Время уходило, с каждым днем становилось теплее.
– Никита! Крой за Яхонтовым и Вихлястым на заседание, – крикнул он. – А ты, Качура, заткнись и не трепыхайся, старый супостат. За такие дела республика к стенке нынче ставит. Это же саботаж, волк ты таежный, не забывай.
Качура часто мигал мутными глазами и грустно покачал головой:
– Да разве я… В мои ли годы?.. Ах, ядят тя егорьевы собаки…
Ну, в мастерские не гожусь – сторожем поставь, а только… от конторы уволь, запутаюсь я там в бумажной паутине!
Василий, не отвечая старику, оделся и вышел из казармы. В сероватом мороке одинокие фигуры рабочих дымили трубками и тянулись к мастерским. И в этот же момент послышался гудок паровика.
– Чертова машина!
Василию вдруг стало обидно, что ни трест, ни городские власти не обратили должного внимания на восстановление приисков. Ведь государству теперь, как никогда, нужен золотой фонд.
На крыльце конторы его встретил Вихлястый. Лицо драгера было измятое, болезненное, рыхлое.
– Ты чего, язви те в три дыхала, суматошишься? А мы там с техником Яхонтовым кое-что навернули… Ну, брат, и Чертолом он! Глаза, смотрю, на лоб лезут, а он крутит и крутит… С таким работать – в могилу загонит раз-раз… Ей-бо!
Вихлястый повернулся на длинных журавлиных ногах и зашагал к конторе. Василий заметил у мастерских Яхонтова.
Техник шел неторопливо, усталой походкой. Из-под шапки блестел упрямый овал лба.
– Знаю, какая чертовщина тебя укусила! – сказал Яхонтов. – А сметы у меня уже готовы – только утвердить и переписать.
– Вот-вот, – улыбнулся Василий.
В конторе было чисто и даже уютно. Секретарь Залетов, смеясь, вытянулся в струнку и приложил маленькую руку к рваной солдатской шапчонке. Невзрачная фигура его показалась еще смешнее.
– Все честь по комедии, вашство, – зашепелявил он. – Приказ выполнен на всю сотню процентов. Вот только дров ни полена, а штаны до колена.
Василий не улыбнулся, как этого ждал Залетов. Он сосредоточенно взглянул на Валентину и подошел к ее столу.
– Это хорошо, товарищ Сунцова, что вы не ломались. Вы нас не бойтесь… У нас рожи и дела страшны, а сердца горячие, как огонь! Опять же, если мы вышибем кое из кого блох, то это на пользу республике. Времена такие пришли, ничего не поделаешь.
Валентина, не глядя ему в лицо, чуть улыбнулась углами губ.
– Да я и не боюсь вас, – твердо сказала она, – откуда вы это взяли? Вот только канцелярии вашей я не понимаю…
Василий смело сжал ее руку повыше локтя и засмеялся:
– Чудачка вы, товарищ Сунцова! Неужели вы думаете, что на этой работе мы вас будем держать? Это чушь! Вот вернемся из города и завернем такую культработу, что тайга охнет. Заказывайте в город поклоны.
Вопрос о поездке в город Василия и Яхонтова был решен в несколько минут, но Яхонтов и Качура задержали Василия почти до вечера.
– На крупу шибко не налегай, будь она неладна, – внушал Качура, – смекай капусты побольше ухватить. Да насчет частей к машинам обтяпай – старые-то подведут, как вешний лед. Выгорит, не выгорит, а докука не беда.
Яхонтов старательно записывал замечания Качуры.
– Обувь и одежда для рабочих, материалы для оборудования драг и мастерских…
Только к закату солнца была окончена работа. В контору незаметно для всех вошли Никита и маленький, почти квадратный старик.
– Вот ямщика выкопал, – сказал Никита, обращаясь к Василию. – Это Лямка, вечный забулдыга и кучер – дай да мало. Ты его должен помнить!
Старика прозвали Лямкой, видно, за то, что он сорок лет гонял вольные. У него не было ни одного зуба. Лямка придерживал рукой самодельную трубку. Он жил на зимовье в пяти верстах от Борового, работая на паре лошадей. Это было редкостью на приисках.
– Капель с крыши понужат, – усмехнулся он, отряхивая снег с курносых валенок. – На солнцепеках пригревает, аж уши млеют.
Залетов, проходя мимо, нахлобучил Лямке шапку на глаза и дернул за нос.
Старик укоризненно взглянул на секретаря:
– Хе! Дурочкин полюбовник. Ишь, поглянулось… Ты бы лучше свою бабу за хвост чаще дергал, а то она все пороги обила на Боровом…
И, помахивая тонким кнутом, он повернулся к Василию:
– Надо бы скорее, а то дорога может спортитца… Дай бы бог сегодня до Ефимовского дотянуть.
Выехали только утром на второй день.
Дорога шла по Удерке. Лямка зорко осматривался по сторонам. Он указал рукой на видневшуюся вправо полынью:
– Тут, брат, ухнешь – и поминай как звали. Проворонили вы времечко, ребята… Ежели недельки две-три постоит от силы, а там жди распутицы… Борони бог, без продукта останется народ – как зверье, попрет с прииску, и ничем не остановишь.
И Лямка предался воспоминаниям:
– Это было в пятом году, на Ефимовском, когда ухохорили самого и доверенного… Я только и видел, как Тимка-шахтер колотушкой дрызнул хозяина… А делов же, делов было опосля – не оберешься… Меня три раза в окружной заметали… Но не грешен – свою братву не выдал.
– Слушай, Лямка, – оборвал его Яхонтов. – Ведь, говорят, из-за тебя и ушли забастовщики на каторгу? Это ты и есть – ефимовский холуй?
Лямка испуганно снял шапку и перекрестился:
– Вот лопни глаза, товарищ техник, ни одного не утопил…
Ну, жил я у них, так что же тут такого?
Яхонтов рассмеялся и мигнул Василию:
– А вот есть же такие слухи, говорят, недавно у тебя было что-то с ефимовской дочкой.
Лямка вытер рукавицей рыжую жиденькую бороденку и, в свою очередь, покатился дряблым циничным смехом:
– Пустое звонят… Вот ежели бы годов десяток назад…