Страница:
А вечером, когда Настя накрывала на стол, Василий вошел с сияющим лицом.
– Завтра едем на Баяхту, – сказал он, сбрасывая шинель, – а вам, Настя, с товарищем Сунцовой задача – привести в православную веру наш рабочий клуб: скоро соберется съезд рабочих всех приисков. Надо смастерить постановку… Третий фронт – просвещение масс!
И оттого ли, что он пришел с улицы, или потому, что внутри у всех троих перегорели налетевшие волнения, в комнатах сразу же повеяло свежестью.
Не было на лице Валентины прежней деловой строгости, которой боялись все и перед которой утром отступил Василий.
– Вот же таежная туча – то хмурится, то гремит…
Настя женским чутьем понимала происходящее и, казалось, вперед знала исход его.
Яхонтов вышел к столу всклокоченным. К потному лбу его прилипли пряди спустившихся волос, а брови плотно сжимались.
Он подошел к умывальнику и долго полоскался над тазом.
«Сегодня же надо решить, – думал он, – так дальше продолжать нельзя».
Две подводы остановились около самых ворот. Лошади устало фыркали попеременно и встряхивались, гремя сбруей.
– Это Рувимович со своим штатом, – сказал Василий, выскакивая из-за стола.
Яхонтов и Валентина тоже поднялись с мест и подошли к окнам.
– Вы тоже едете на Баяхту, Борис Николаевич? – спросила Валентина, не глядя на него.
– Думаю, – ответил он, слегка повертывая свое лицо.
– А надолго?
– Пока дорога держится, вероятно.
– И товарищ Медведев едет на такое же время?
– Не знаю… По-моему, ему нечего там делать долго.
Валентина отвернулась от него и с сожалением в голоса сказала:
– Опять здесь скучища будет!
– Ну, без меня-то скучать не станете, – усмехнулся Яхонтов.
Валентина повернулась к нему и строго спросила:
– Что это значит, Борис Николаевич? Что это значит – «без меня?»
В комнату вошли приезжие. Это был действительно Рувимович, а с ним два техника и женщина.
– Познакомьтесь, товарищи, – сказал Василий. – Это член губкома, наш недолгий гость, это товарищ фельдшерица, помощница смерти, а это техники.
Фельдшерица, низкая и полная женщина средних лет, улыбалась, как давнишняя знакомая, показывая два золотых зуба.
– Ну и провалище у вас тут, господа! – заговорила она низким, почти мужским голосом. – Тоска зеленая!
Голос ее немного хрипел, а круглые глаза беспокойно бегали по сторонам.
– А вы машинистка, если не ошибаюсь? – обратилась она к Валентине и, не дожидаясь ответа, подошла к ней. – Ну вот и хорошо… Будем подвизаться вместе… Меня зовут Зоей, а фамилия моя Лоскутова…
Валентина почувствовала в этой женщине принужденную, нарочитую развязность, но подала ей руку и, улыбнувшись, ответила:
– Меня зовут Валентина Ивановна Сунцова, но я не машинистка пока…
Мужчины, определив с первого взгляда фельдшерицу, загадочно и чуть заметно перемигивались, а Настя брезгливо кривила губы и, скосив глаза, смотрела то на плотно затянутые в юбку бедра фельдшерицы, то на сожженные, точно измятые, косички на висках.
«Ну, стреляная птица!» – будто говорил ее взгляд.
Василий хлопнул Настю по плечу.
– А ну-ка, сваргань гостям поесть… Вот выпить-то с дороги у нас… того…
– Не беспокойтесь, у нас еще запасы остались, – сказала Зоя, оглядываясь на Рувимовича, и поспешно начала развязывать свои чемоданы.
И когда Настя накрыла на стол, фельдшерица уже ставила на него бутылку с винами, мензурки аптечные и свои дорожные закуски.
– Если нужно покрепче, господа, то и такое найдется!
Мужчины вопросительно переглядывались и, улыбаясь, молчали.
– Слово за товарищем Рувимовичем! – хитро подмигнул Василий Лоскутовой.
– Ах, вы стесняетесь?! – догадалась она. – Ну, господа, я думаю, это напрасно! Ведь все же здесь свои. Я несу… Товарищ Рувимович, вы не возражаете? Да?
Рувимович закатывал под лоб свои голубые глаза и, улыбаясь, пощипывал острую черную бородку.
– Действуйте, товарищ Лоскутова, только господами не называйте, – смеялся он, показывая желтые зубы.
– А вы опять за свое?.. Вот, представьте, всю дорогу он мне замечания делает, а я привыкла, знаете. Ну что мне делать с этой скверной привычкой? И что тут особенного?.. Ну, садитесь, все-все ознаменуем, так сказать, наше знакомство…
– А я вас где-то встречала, кажется, – вдруг обратилась она к Яхонтову. – Вы чем здесь занимаетесь?
– Это наш директор, глава Удерской системы, можно сказать! – ответил ей Василий, расставляя стулья.
– Директор? – удивилась Лоскутова. – Ну почему же вы раньше не познакомили? А ведь я думала – вы здесь директор, – кивнула она головой на Василия.
– Это почему же вы думали? – смеялся Василий.
– Да так, знаете… Ну, хотя бы по внешнему виду, по осанке…
Ну наконец по вашей шевелюре! А кто же вы?
– Предисполкома, – поспешно ответил Рувимович.
Лоскутова скривила лицо и значительно подмигнула Василию.
– Ну, за что мы выпьем?
Она подняла кверху мензурку и чокнулась с Василием, прищурив слегка глаза.
Фельдшерица беспрестанно говорила, смеялась, подливала спирт мужчинам и приневолила Валентину выпить две рюмки подкрашенного.
Компания становилась разговорчивее, лица краснели.
Даже Рувимович кривил рот и закатывал глаза.
Настя покачивала головой и, не зная чему, смеялась до слез и грозила пальцем Валентине.
– Ах! – вскрикнула Лоскутова. – Танцевать, танцевать, танцевать, господа! – Она топала ногами и дергала голым плечом.
И только когда засерел утренний свет в окнах, все почувствовали внезапную усталость, Настя стелила постели.
– Спокойной ночи! – сказал Яхонтов, приподнимаясь со стула, – Скоро подъедут подводы, товарищ Медведев, – обратился он к Василию, – но я думаю, что тебе ехать на Баяхту не придется, раз так вышло…
– Да, товарищ Медведев мне нужен, – сказал дремавший Рувимович, – а вы, как директор, знайте свои дела.
Яхонтов пригласил техников в свою комнату, а Валентина отвела к себе Лоскутову и вышла умыться. У нее теперь сильно кружилась голова, и тошнота подступала к горлу.
На кухню слабо проникал свет из той комнаты, где еще недавно сидела и разговаривала публика, но, приподняв голову от таза, Валентина разглядела большую тень на стене и задрожала. Да, это был он… Василий сзади подошел к ней и положил обе руки на плечи.
В первую минуту ей хотелось оттолкнуть его, взглянуть, как прежде, строго в его глаза, но ни того, ни другого она не сделала и, не помня себя, замерла. Но в то же мгновение позади послышался шорох… И когда они оглянулись, в дверях с растрепанной прической стояла Лоскутова и, улыбаясь, показывала свои золотые зубы.
– Я помешала, господа? Я извиняюсь, господа! – заговорила она нарочно громко.
Валентина молча бросилась в свою комнату. В дверях она наткнулась на Настю и чуть не сшибла ее с ног.
– Вот те на! – засмеялась Настя. – Видно, здорово шлея под хвост попала…
За тонкой стеной слышались шаги и даже частое дыхание Яхонтова. И тут же, рядом, один из техников протяжно свистел носом.
«Что я сделала?» – думала Валентина, бросаясь в постель.
Она зарылась с головой под одеяло, желая не слышать разговора Василия с Лоскутовой на кухне…
Лоскутова долго не возвращалась. С кухни доносился ее задыхающийся полушепот и смех, а затем она вошла в комнату и так же тихо зашипела над головою Валентины.
– Вы спите? Что это?.. Вы плачете?! Это о чем? Странно!..
Что это, ревность? Или он вас насильно?..
Валентина отвернулась лицом в подушку и намеренно молчала. Но она до боли в сердце чувствовала, что Яхонтов тут же, за стенкой, слышит и знает все… Что он подумает?
В комнату вошла Настя и, повозившись недолго, улеглась на свою кровать, потягиваясь и зевая.
Но Валентина не могла заснуть. Тошнотная боль подступала к горлу и давила грудь. Она лежала с открытыми глазами и беспрестанно облизывала языком сухие губы.
В соседних комнатах раздавался дружный храп и беспокойные шаги Яхонтова – он собирался в дорогу.
Вскоре под окнами послышался звон колокольцев. Полозья саней с визгом скрипели по шершавой, замерзшей корке снега. Лошади громко фыркали.
Валентина слышала, как одевался и выходил Яхонтов. Сначала ей хотелось выбежать за ним на крыльцо и сказать ему что-то, но что – она и сама не знала. И она подошла только к окну и прижалась лицом к холодному стеклу.
На дворе уже рассветало. Лошади беспокойно топтались около ворот. Яхонтов, расправляя сено в кошевке и не отрывая глаз, смотрел на окна, а увидев Валентину, дернул головой и, не оглядываясь больше, утонул в кошевке.
Лошади тронули…
17
18
– Завтра едем на Баяхту, – сказал он, сбрасывая шинель, – а вам, Настя, с товарищем Сунцовой задача – привести в православную веру наш рабочий клуб: скоро соберется съезд рабочих всех приисков. Надо смастерить постановку… Третий фронт – просвещение масс!
И оттого ли, что он пришел с улицы, или потому, что внутри у всех троих перегорели налетевшие волнения, в комнатах сразу же повеяло свежестью.
Не было на лице Валентины прежней деловой строгости, которой боялись все и перед которой утром отступил Василий.
– Вот же таежная туча – то хмурится, то гремит…
Настя женским чутьем понимала происходящее и, казалось, вперед знала исход его.
Яхонтов вышел к столу всклокоченным. К потному лбу его прилипли пряди спустившихся волос, а брови плотно сжимались.
Он подошел к умывальнику и долго полоскался над тазом.
«Сегодня же надо решить, – думал он, – так дальше продолжать нельзя».
Две подводы остановились около самых ворот. Лошади устало фыркали попеременно и встряхивались, гремя сбруей.
– Это Рувимович со своим штатом, – сказал Василий, выскакивая из-за стола.
Яхонтов и Валентина тоже поднялись с мест и подошли к окнам.
– Вы тоже едете на Баяхту, Борис Николаевич? – спросила Валентина, не глядя на него.
– Думаю, – ответил он, слегка повертывая свое лицо.
– А надолго?
– Пока дорога держится, вероятно.
– И товарищ Медведев едет на такое же время?
– Не знаю… По-моему, ему нечего там делать долго.
Валентина отвернулась от него и с сожалением в голоса сказала:
– Опять здесь скучища будет!
– Ну, без меня-то скучать не станете, – усмехнулся Яхонтов.
Валентина повернулась к нему и строго спросила:
– Что это значит, Борис Николаевич? Что это значит – «без меня?»
В комнату вошли приезжие. Это был действительно Рувимович, а с ним два техника и женщина.
– Познакомьтесь, товарищи, – сказал Василий. – Это член губкома, наш недолгий гость, это товарищ фельдшерица, помощница смерти, а это техники.
Фельдшерица, низкая и полная женщина средних лет, улыбалась, как давнишняя знакомая, показывая два золотых зуба.
– Ну и провалище у вас тут, господа! – заговорила она низким, почти мужским голосом. – Тоска зеленая!
Голос ее немного хрипел, а круглые глаза беспокойно бегали по сторонам.
– А вы машинистка, если не ошибаюсь? – обратилась она к Валентине и, не дожидаясь ответа, подошла к ней. – Ну вот и хорошо… Будем подвизаться вместе… Меня зовут Зоей, а фамилия моя Лоскутова…
Валентина почувствовала в этой женщине принужденную, нарочитую развязность, но подала ей руку и, улыбнувшись, ответила:
– Меня зовут Валентина Ивановна Сунцова, но я не машинистка пока…
Мужчины, определив с первого взгляда фельдшерицу, загадочно и чуть заметно перемигивались, а Настя брезгливо кривила губы и, скосив глаза, смотрела то на плотно затянутые в юбку бедра фельдшерицы, то на сожженные, точно измятые, косички на висках.
«Ну, стреляная птица!» – будто говорил ее взгляд.
Василий хлопнул Настю по плечу.
– А ну-ка, сваргань гостям поесть… Вот выпить-то с дороги у нас… того…
– Не беспокойтесь, у нас еще запасы остались, – сказала Зоя, оглядываясь на Рувимовича, и поспешно начала развязывать свои чемоданы.
И когда Настя накрыла на стол, фельдшерица уже ставила на него бутылку с винами, мензурки аптечные и свои дорожные закуски.
– Если нужно покрепче, господа, то и такое найдется!
Мужчины вопросительно переглядывались и, улыбаясь, молчали.
– Слово за товарищем Рувимовичем! – хитро подмигнул Василий Лоскутовой.
– Ах, вы стесняетесь?! – догадалась она. – Ну, господа, я думаю, это напрасно! Ведь все же здесь свои. Я несу… Товарищ Рувимович, вы не возражаете? Да?
Рувимович закатывал под лоб свои голубые глаза и, улыбаясь, пощипывал острую черную бородку.
– Действуйте, товарищ Лоскутова, только господами не называйте, – смеялся он, показывая желтые зубы.
– А вы опять за свое?.. Вот, представьте, всю дорогу он мне замечания делает, а я привыкла, знаете. Ну что мне делать с этой скверной привычкой? И что тут особенного?.. Ну, садитесь, все-все ознаменуем, так сказать, наше знакомство…
– А я вас где-то встречала, кажется, – вдруг обратилась она к Яхонтову. – Вы чем здесь занимаетесь?
– Это наш директор, глава Удерской системы, можно сказать! – ответил ей Василий, расставляя стулья.
– Директор? – удивилась Лоскутова. – Ну почему же вы раньше не познакомили? А ведь я думала – вы здесь директор, – кивнула она головой на Василия.
– Это почему же вы думали? – смеялся Василий.
– Да так, знаете… Ну, хотя бы по внешнему виду, по осанке…
Ну наконец по вашей шевелюре! А кто же вы?
– Предисполкома, – поспешно ответил Рувимович.
Лоскутова скривила лицо и значительно подмигнула Василию.
– Ну, за что мы выпьем?
Она подняла кверху мензурку и чокнулась с Василием, прищурив слегка глаза.
Фельдшерица беспрестанно говорила, смеялась, подливала спирт мужчинам и приневолила Валентину выпить две рюмки подкрашенного.
Компания становилась разговорчивее, лица краснели.
Даже Рувимович кривил рот и закатывал глаза.
Настя покачивала головой и, не зная чему, смеялась до слез и грозила пальцем Валентине.
– Ах! – вскрикнула Лоскутова. – Танцевать, танцевать, танцевать, господа! – Она топала ногами и дергала голым плечом.
И только когда засерел утренний свет в окнах, все почувствовали внезапную усталость, Настя стелила постели.
– Спокойной ночи! – сказал Яхонтов, приподнимаясь со стула, – Скоро подъедут подводы, товарищ Медведев, – обратился он к Василию, – но я думаю, что тебе ехать на Баяхту не придется, раз так вышло…
– Да, товарищ Медведев мне нужен, – сказал дремавший Рувимович, – а вы, как директор, знайте свои дела.
Яхонтов пригласил техников в свою комнату, а Валентина отвела к себе Лоскутову и вышла умыться. У нее теперь сильно кружилась голова, и тошнота подступала к горлу.
На кухню слабо проникал свет из той комнаты, где еще недавно сидела и разговаривала публика, но, приподняв голову от таза, Валентина разглядела большую тень на стене и задрожала. Да, это был он… Василий сзади подошел к ней и положил обе руки на плечи.
В первую минуту ей хотелось оттолкнуть его, взглянуть, как прежде, строго в его глаза, но ни того, ни другого она не сделала и, не помня себя, замерла. Но в то же мгновение позади послышался шорох… И когда они оглянулись, в дверях с растрепанной прической стояла Лоскутова и, улыбаясь, показывала свои золотые зубы.
– Я помешала, господа? Я извиняюсь, господа! – заговорила она нарочно громко.
Валентина молча бросилась в свою комнату. В дверях она наткнулась на Настю и чуть не сшибла ее с ног.
– Вот те на! – засмеялась Настя. – Видно, здорово шлея под хвост попала…
За тонкой стеной слышались шаги и даже частое дыхание Яхонтова. И тут же, рядом, один из техников протяжно свистел носом.
«Что я сделала?» – думала Валентина, бросаясь в постель.
Она зарылась с головой под одеяло, желая не слышать разговора Василия с Лоскутовой на кухне…
Лоскутова долго не возвращалась. С кухни доносился ее задыхающийся полушепот и смех, а затем она вошла в комнату и так же тихо зашипела над головою Валентины.
– Вы спите? Что это?.. Вы плачете?! Это о чем? Странно!..
Что это, ревность? Или он вас насильно?..
Валентина отвернулась лицом в подушку и намеренно молчала. Но она до боли в сердце чувствовала, что Яхонтов тут же, за стенкой, слышит и знает все… Что он подумает?
В комнату вошла Настя и, повозившись недолго, улеглась на свою кровать, потягиваясь и зевая.
Но Валентина не могла заснуть. Тошнотная боль подступала к горлу и давила грудь. Она лежала с открытыми глазами и беспрестанно облизывала языком сухие губы.
В соседних комнатах раздавался дружный храп и беспокойные шаги Яхонтова – он собирался в дорогу.
Вскоре под окнами послышался звон колокольцев. Полозья саней с визгом скрипели по шершавой, замерзшей корке снега. Лошади громко фыркали.
Валентина слышала, как одевался и выходил Яхонтов. Сначала ей хотелось выбежать за ним на крыльцо и сказать ему что-то, но что – она и сама не знала. И она подошла только к окну и прижалась лицом к холодному стеклу.
На дворе уже рассветало. Лошади беспокойно топтались около ворот. Яхонтов, расправляя сено в кошевке и не отрывая глаз, смотрел на окна, а увидев Валентину, дернул головой и, не оглядываясь больше, утонул в кошевке.
Лошади тронули…
17
Позднее всех проснулась Валентина. Голова тяжелела, стучало в висках. Мир окрашивался в желтое, зеленое, черное. Мешала смотреть заслонявшая глаза влага. В ушах звон, тошнота все выше подступала к горлу. Фельдшерица охорашивалась перед зеркалом, что-то напевая. На полные оголенные плечи падали светлые кудряшки сожженных завивкой волос. Вся она показалась Валентине захватанной, подержанной, как карты в руках пьяных игроков. На кухне Настя протирала дресвой некрашеный пол, липко шлепали в мокро ее крепкие ноги.
Валентина умылась и надела эвенкскую парку.
– Обождите, пойдем вместе, – окликнула Лоскутова. – Попудритесь, на вас лица нет.
– Спасибо.
Настя проводила Валентину на крыльцо, обнажив сверкнувшие зубы, шепнула:
– Ну и вывезли птаху… Не марайся с шлюхой…
Послышались шаги. Закусив губу, Настя вприпрыжку побежала обратно, оставляя на припорошенных плахах следы босой широкой ступни.
– Ну вот и я… Где тут больница? Посмотрим вместе, веселее будет. – Фельдшерица взяла Валентину под руку, прищурившись, глянула на провалившийся между горами прииск.
– Боже, какая глушища! А мне говорили… Как вы живете в такой яме? – поправила белую горностаевую шапочку, оступилась с тропы и рассмеялась. – Знаете, какой смешной этот техник. Надулся вчера, как пузырь. – И, не глядя на Валентину: – Скажите, почему вы не поженитесь с Медведевым? Я, конечно, понимаю вас. Но сестра за брата не ответчица. Мой муж тоже где-то за границей пропадает. Не могу же я надеть монастырскую скуфью. Глупость. У нас в городе – жизнь колесом. Щепетильные дамы и барышни нашего общества сначала сторонились советчиков, а теперь многие повыходили замуж за них. И хорошо сделали… Жизнь одна, и молодость два раза не дается. Подумаешь, много радости жить какой-то принципиальностью и нищенствовать, как одна моя подруга.
Валентина молчала. Фельдшерица производила еще более, чем вчера, отталкивающее впечатление…
Лоскутова, переваливаясь и часто дыша, рассказывала:
– Город начинает жить по-старому… Осеклись товарищи со своим коммунизмом… Открылся базар, трактиры. В магазинах что угодно. В церквах не успевают венчать свадьбы… Я безумно люблю обряд венчания… Цветы, шафера. Когда мы с мужем венчались, так пел архиерейский хор.
– Зачем же вы приехали сюда? – скупо улыбнулась Валентина.
Фельдшерица закусила кончик мизинца и прищурила глаза:
– У меня другое дело… Понимаете, я по секрету только вам скажу… Тут такая история… За мной ухаживал один нэпман, старик. В общем, надоел он мне… К тому же я давно мечтала приобрести меховую одежду.
Спустились в падь, к поселку. Валентина направилась к стоявшему на отшибе пустующему бараку, вокруг которого бегали, утопая в снегу, ребята.
– А вы меня должны познакомить с братом, – крикнула Лоскутова и пошла, поигрывая плечами и бедрами.
Ободняло. Под ногами совсем не скрипел отмякший снег. Певуче и глуше шумели на хребтах сосны и кедры. На тропы слетали красногрудые снегири за поживой. Где-то жгли ольшаник. Неприятный дурманящий запах разносило по прииску.
Валентина зашла в барак. Там было холодно и грязно. В углу лежал дохлый щенок, пол усыпан землей, соломой и клочьями бумаги. Длинный артельный стол бочился, будто ему перешибли ноги.
Ребята толпой последовали за Валентиной, и бойкий малыш, остановившись в дверях, подсморкнулся и баском спросил:
– Учить нас будешь?
– Буду. Давайте убирать помещение. Тащите метлы.
Ребята вперегонки пустились к лесу. Вернулись с полными охапками пихтовых веток. Началась уборка. Дохлого щенка вытащили за хвост и зарыли в снег. Кто-то быстро соорудил из прутьев крест. Детвора смеялась громко и задорно.
В бараке густо висла копоть. Догадливые девочки принесли из дому теплой воды и начали мыть окна. Занявшись делом, Валентина забыла брезгливость к фельдшерице, вчерашний случай с Василием. Глядя на оборвышей, вспомнила свои ученические годы. Они не были похожи на жизнь этих загрубелых ребят. Но чувства их были понятны. Ребята работали серьезно, наперебой бросались кучей, когда посылали одного. Они готовились к учению так же, как готовилась когда-то маленькая Валя.
Будущая учительница остановила востроглазую полнощекую девочку и, подняв полушалок, погладила ее светловолосую головку.
– Тебя как зовут? – мягко спросила она.
– Машкой, – бойко ответила девочка.
– А фамилия?
Будущая ученица закрутила головой, смутилась.
– Я не знаю… Тятьку зовут Ушканом… Ну и я Ушканова.
Ребята улыбались, горели глазенки, открывались белозубые рты. Валентину провожали шумно, до самых дверей конторы, забегая вперед, спрашивали:
– А когда начнем?
– Книжки-то будут?
– Не знаю, ребята… Надо отеплить барак и скамьи поделать.
– О, дров мы сами нарубим.
– Только коней пусть Василий даст.
Валентина осмотрела ребят. Напоминание о Василии вернуло ее к вчерашнему. В памяти встали рядом Василий и техник Яхонтов. В борьбу вступало сердце с рассудком. Чувствовала, что не хватит сил уйти от себя, от неосмысленного нового, что влекло ее к грубоватому, напористому парню.
Она прошла к своему столу и открыла толстую продуктовую книгу. Подошел причесанный усатый Качура. В свежей рубахе и плисовых шароварах старик выглядел моложе.
– Чего-то замешкалась, Ивановна, – начал он. – А у нас остановка выходит. Вот гляди, что мы отправили на Алексеевский. – Старик положил лист серой бумаги, исписанный знакомыми Валентине каракулями.
– Сделаем сегодня же, – ответила она. – А я, Иван Евстафьевич, смотрела помещение под школу. Грязь там немного почистили. Ребятишки рвутся к учебе – удержу нет. Как бы поскорее нам мебель дали.
– Дадим, дочка… Ты с Василием обсуди. Он живо это спроворит. Как же, учить мелюзгу обязательно. Это – первое дело. По себе вижу… Негодный я человек оказываюсь без грамоты.
Валентина благодарно посмотрела в изношенное, доброе лицо своего начальника и улыбнулась.
– У вас, Иван Евстафьевич, ума много…
– Какой там… Память, как решето, все сквозь сыплется…
Это смолоду я не бросовый был человек…
Секретарь Залетов расчесал усы и, дважды кашлянув, заметил:
– Обожди, откроется школа – посадим тебя в первый класс, рядом с моим Афонькой… Потешно будет – кто кого перегонит…
– Во-во, – рассмеялся Качура.
– А что же… Вечерами можно и со взрослыми заниматься, – серьезно сказала Валентина.
– Куда там, – отмахнулся Качура. – Скоро на тот свет. Там, поди, принимают и неграмотных, в ад-то.
Василий и Рувимович вернулись из мастерских к концу занятий.
Валентина глянула и быстро опустила глаза. Но она заметила здоровый румянец на мужественном грубоватом лице Василия и блеск его жадных пронизывающих глаз.
Через минуту послышался из-за перегородки его громкий голос:
– Товарищ Сунцова!
Валентина вздрогнула, уронила карандаш и приглушенно ответила:
– Иду.
Василий не подставил ей стула, даже не указал на стоявшее рядом полуискалеченное кресло. Лицо его то улыбалось, то принимало строгое выражение. Валентина искала на нем хоть капельку стыдливости за вчерашнее. В гимназии ей случалось целоваться с мальчишками, после чего юные любовники краснели и бледнели больше девиц. «А этот или бесстыжий, или избалован и развращен», – подумала она. Рувимович ушел беседовать с Качурой. Оставшись вдвоем с Василием, Валентина ждала, что он переведет разговор на интимное, по крайней мере постарается объяснить вчерашний поступок. Но этого не произошло.
– Надо обязательно устроить спектакль для уполномоченных, – говорил он, почесывая в буйно разросшихся волосах. – Да завернуть так, чтобы самим было хорошо и родителям не плохо. Собери подходящих артистов, – он внезапно перешел на ты. – Ну, сама понимаешь больше… Если заломаются, стукни мне обязательно. Нам некогда дремать. Пьески у меня где-то есть… Вечером раскопаю. Если понадобится, сам возьму какую-нибудь роль. Еще как сыграем…
Валентина стояла, как приговоренная, едва понимая сказанное.
В голосе и в манерах Василия сегодня видела даже больше враждебного, чем в первый день их встречи на базаре. Деловой и грубоватый тон, это бесцеремонное почесывание в голове просто оскорбляли. И она проклинала свое безволие. Нужно было оттолкнуть его вчера… Нужно бы дать почувствовать, что она не Лоскутова, не из этого сорта женщин.
И хотелось крикнуть в это раскрасневшееся самодовольное лицо. Но глаза Василия расширились, опять сверкнули ожигающим блеском, он порывисто взял ее руку и сильно сжал.
– Пойдемте смотреть вашу школу, – повеселев, сказал он.
Залетов запирал шкаф. Он завил вверх усы и спрятал лукавую улыбочку.
– Товарищ Медведев, с Баяхты донесеньице, – крикнул он.
– Шахты топит, – не оглянулся Василий. – Проследи, чтобы сегодня отправили туда насосы. Воду откачивать надо…
Медведев несколько раз останавливался, чтобы поговорить с встречными рабочими и служащими прииска, забывая, что Валентина ждет его.
«Нет, ему не понять тонкостей женского сердца», – говорила себе Валентина.
В то же время она не могла не оценить его предприимчивости, какого-то грубого, но верного чутья в работе, упорства.
Валентина много слышала об извращенной «свободной любви». Галина говорила, что большевики признают только половую, животную связь. Но разве можно было положиться на невестку и Евграфа? Во всяком случае, Яхонтов отрицал эту клевету, считал любовь союзом равного с равным, как нечто возвышенное над церковными, часто невольными браками.
Валентина не могла понять Медведева. Он для нее был слишком новым, необыкновенным. И, может быть, эта особенность волновала ее, насидевшуюся в тайге, вызывала противоречивые в ней суждения, привязывала и отталкивала. В этом переплете мыслей и чувств зрело что-то непонятное для самой себя, оно говорило: «А ну, попробуй для шалости увлечь его. Попробуй открыть ему глаза на Лоскутову, на низость ее поведения, на дешевку ее натуры. Попробуй довести этого диковатого парня до настоящих взглядов и затем посмейся над ним».
– Нет, не то, – вслух прошептала Валентина.
– Что ты сказала? – повернулся к ней Медведев, выходя из дверей пустого барака.
– Я оказала… Не помню что, – вспыхнула Валентина.
– Заскок в мозгу, – Василий рассмеялся ей в лицо и, сдвинув шапку на затылок, продолжал:
– Через недельку мы поправим здесь печи и припасем дров. Бумаги на тетради можно будет достать в конторе. Сама там не зевай. Урви у Залетова, понимаешь. А спектакль готовьте галопам. Эту фельдшерицу тяните за обе косы, она мясистая, выдюжит.
Валентина шагала, опустив голову, не слушала его.
Не заходя на крыльцо, Василий остановился и полушепотом сказал:
– А с братом порвите… К черту… Совсем… Он потонет, а тебе надо жить и хорошо работать.
К обеду Валентина не вышла, сославшись на головную боль. Василий обеспокоился больше всех и бесцеремонно заставил Лоскутову рыться в нераскупоренных медикаментах. Он сам приготовил компресс и не скоро ушел на производственное совещание драгеров.
В доме осталась только Настя. Нежно обласкав Валентину, она уговорила ее поесть и сокрушенно сказала:
– Ох, и не знаю, как вас помирить. То он дурит, то тебя ломает.
Валентина молча смотрела в окно на оттаивающие леса. Близилась половодная, стремительная северная весна. С последним ледовитым дыханием зимы уходил дремотный мучительный покой.
Валентина умылась и надела эвенкскую парку.
– Обождите, пойдем вместе, – окликнула Лоскутова. – Попудритесь, на вас лица нет.
– Спасибо.
Настя проводила Валентину на крыльцо, обнажив сверкнувшие зубы, шепнула:
– Ну и вывезли птаху… Не марайся с шлюхой…
Послышались шаги. Закусив губу, Настя вприпрыжку побежала обратно, оставляя на припорошенных плахах следы босой широкой ступни.
– Ну вот и я… Где тут больница? Посмотрим вместе, веселее будет. – Фельдшерица взяла Валентину под руку, прищурившись, глянула на провалившийся между горами прииск.
– Боже, какая глушища! А мне говорили… Как вы живете в такой яме? – поправила белую горностаевую шапочку, оступилась с тропы и рассмеялась. – Знаете, какой смешной этот техник. Надулся вчера, как пузырь. – И, не глядя на Валентину: – Скажите, почему вы не поженитесь с Медведевым? Я, конечно, понимаю вас. Но сестра за брата не ответчица. Мой муж тоже где-то за границей пропадает. Не могу же я надеть монастырскую скуфью. Глупость. У нас в городе – жизнь колесом. Щепетильные дамы и барышни нашего общества сначала сторонились советчиков, а теперь многие повыходили замуж за них. И хорошо сделали… Жизнь одна, и молодость два раза не дается. Подумаешь, много радости жить какой-то принципиальностью и нищенствовать, как одна моя подруга.
Валентина молчала. Фельдшерица производила еще более, чем вчера, отталкивающее впечатление…
Лоскутова, переваливаясь и часто дыша, рассказывала:
– Город начинает жить по-старому… Осеклись товарищи со своим коммунизмом… Открылся базар, трактиры. В магазинах что угодно. В церквах не успевают венчать свадьбы… Я безумно люблю обряд венчания… Цветы, шафера. Когда мы с мужем венчались, так пел архиерейский хор.
– Зачем же вы приехали сюда? – скупо улыбнулась Валентина.
Фельдшерица закусила кончик мизинца и прищурила глаза:
– У меня другое дело… Понимаете, я по секрету только вам скажу… Тут такая история… За мной ухаживал один нэпман, старик. В общем, надоел он мне… К тому же я давно мечтала приобрести меховую одежду.
Спустились в падь, к поселку. Валентина направилась к стоявшему на отшибе пустующему бараку, вокруг которого бегали, утопая в снегу, ребята.
– А вы меня должны познакомить с братом, – крикнула Лоскутова и пошла, поигрывая плечами и бедрами.
Ободняло. Под ногами совсем не скрипел отмякший снег. Певуче и глуше шумели на хребтах сосны и кедры. На тропы слетали красногрудые снегири за поживой. Где-то жгли ольшаник. Неприятный дурманящий запах разносило по прииску.
Валентина зашла в барак. Там было холодно и грязно. В углу лежал дохлый щенок, пол усыпан землей, соломой и клочьями бумаги. Длинный артельный стол бочился, будто ему перешибли ноги.
Ребята толпой последовали за Валентиной, и бойкий малыш, остановившись в дверях, подсморкнулся и баском спросил:
– Учить нас будешь?
– Буду. Давайте убирать помещение. Тащите метлы.
Ребята вперегонки пустились к лесу. Вернулись с полными охапками пихтовых веток. Началась уборка. Дохлого щенка вытащили за хвост и зарыли в снег. Кто-то быстро соорудил из прутьев крест. Детвора смеялась громко и задорно.
В бараке густо висла копоть. Догадливые девочки принесли из дому теплой воды и начали мыть окна. Занявшись делом, Валентина забыла брезгливость к фельдшерице, вчерашний случай с Василием. Глядя на оборвышей, вспомнила свои ученические годы. Они не были похожи на жизнь этих загрубелых ребят. Но чувства их были понятны. Ребята работали серьезно, наперебой бросались кучей, когда посылали одного. Они готовились к учению так же, как готовилась когда-то маленькая Валя.
Будущая учительница остановила востроглазую полнощекую девочку и, подняв полушалок, погладила ее светловолосую головку.
– Тебя как зовут? – мягко спросила она.
– Машкой, – бойко ответила девочка.
– А фамилия?
Будущая ученица закрутила головой, смутилась.
– Я не знаю… Тятьку зовут Ушканом… Ну и я Ушканова.
Ребята улыбались, горели глазенки, открывались белозубые рты. Валентину провожали шумно, до самых дверей конторы, забегая вперед, спрашивали:
– А когда начнем?
– Книжки-то будут?
– Не знаю, ребята… Надо отеплить барак и скамьи поделать.
– О, дров мы сами нарубим.
– Только коней пусть Василий даст.
Валентина осмотрела ребят. Напоминание о Василии вернуло ее к вчерашнему. В памяти встали рядом Василий и техник Яхонтов. В борьбу вступало сердце с рассудком. Чувствовала, что не хватит сил уйти от себя, от неосмысленного нового, что влекло ее к грубоватому, напористому парню.
Она прошла к своему столу и открыла толстую продуктовую книгу. Подошел причесанный усатый Качура. В свежей рубахе и плисовых шароварах старик выглядел моложе.
– Чего-то замешкалась, Ивановна, – начал он. – А у нас остановка выходит. Вот гляди, что мы отправили на Алексеевский. – Старик положил лист серой бумаги, исписанный знакомыми Валентине каракулями.
– Сделаем сегодня же, – ответила она. – А я, Иван Евстафьевич, смотрела помещение под школу. Грязь там немного почистили. Ребятишки рвутся к учебе – удержу нет. Как бы поскорее нам мебель дали.
– Дадим, дочка… Ты с Василием обсуди. Он живо это спроворит. Как же, учить мелюзгу обязательно. Это – первое дело. По себе вижу… Негодный я человек оказываюсь без грамоты.
Валентина благодарно посмотрела в изношенное, доброе лицо своего начальника и улыбнулась.
– У вас, Иван Евстафьевич, ума много…
– Какой там… Память, как решето, все сквозь сыплется…
Это смолоду я не бросовый был человек…
Секретарь Залетов расчесал усы и, дважды кашлянув, заметил:
– Обожди, откроется школа – посадим тебя в первый класс, рядом с моим Афонькой… Потешно будет – кто кого перегонит…
– Во-во, – рассмеялся Качура.
– А что же… Вечерами можно и со взрослыми заниматься, – серьезно сказала Валентина.
– Куда там, – отмахнулся Качура. – Скоро на тот свет. Там, поди, принимают и неграмотных, в ад-то.
Василий и Рувимович вернулись из мастерских к концу занятий.
Валентина глянула и быстро опустила глаза. Но она заметила здоровый румянец на мужественном грубоватом лице Василия и блеск его жадных пронизывающих глаз.
Через минуту послышался из-за перегородки его громкий голос:
– Товарищ Сунцова!
Валентина вздрогнула, уронила карандаш и приглушенно ответила:
– Иду.
Василий не подставил ей стула, даже не указал на стоявшее рядом полуискалеченное кресло. Лицо его то улыбалось, то принимало строгое выражение. Валентина искала на нем хоть капельку стыдливости за вчерашнее. В гимназии ей случалось целоваться с мальчишками, после чего юные любовники краснели и бледнели больше девиц. «А этот или бесстыжий, или избалован и развращен», – подумала она. Рувимович ушел беседовать с Качурой. Оставшись вдвоем с Василием, Валентина ждала, что он переведет разговор на интимное, по крайней мере постарается объяснить вчерашний поступок. Но этого не произошло.
– Надо обязательно устроить спектакль для уполномоченных, – говорил он, почесывая в буйно разросшихся волосах. – Да завернуть так, чтобы самим было хорошо и родителям не плохо. Собери подходящих артистов, – он внезапно перешел на ты. – Ну, сама понимаешь больше… Если заломаются, стукни мне обязательно. Нам некогда дремать. Пьески у меня где-то есть… Вечером раскопаю. Если понадобится, сам возьму какую-нибудь роль. Еще как сыграем…
Валентина стояла, как приговоренная, едва понимая сказанное.
В голосе и в манерах Василия сегодня видела даже больше враждебного, чем в первый день их встречи на базаре. Деловой и грубоватый тон, это бесцеремонное почесывание в голове просто оскорбляли. И она проклинала свое безволие. Нужно было оттолкнуть его вчера… Нужно бы дать почувствовать, что она не Лоскутова, не из этого сорта женщин.
И хотелось крикнуть в это раскрасневшееся самодовольное лицо. Но глаза Василия расширились, опять сверкнули ожигающим блеском, он порывисто взял ее руку и сильно сжал.
– Пойдемте смотреть вашу школу, – повеселев, сказал он.
Залетов запирал шкаф. Он завил вверх усы и спрятал лукавую улыбочку.
– Товарищ Медведев, с Баяхты донесеньице, – крикнул он.
– Шахты топит, – не оглянулся Василий. – Проследи, чтобы сегодня отправили туда насосы. Воду откачивать надо…
Медведев несколько раз останавливался, чтобы поговорить с встречными рабочими и служащими прииска, забывая, что Валентина ждет его.
«Нет, ему не понять тонкостей женского сердца», – говорила себе Валентина.
В то же время она не могла не оценить его предприимчивости, какого-то грубого, но верного чутья в работе, упорства.
Валентина много слышала об извращенной «свободной любви». Галина говорила, что большевики признают только половую, животную связь. Но разве можно было положиться на невестку и Евграфа? Во всяком случае, Яхонтов отрицал эту клевету, считал любовь союзом равного с равным, как нечто возвышенное над церковными, часто невольными браками.
Валентина не могла понять Медведева. Он для нее был слишком новым, необыкновенным. И, может быть, эта особенность волновала ее, насидевшуюся в тайге, вызывала противоречивые в ней суждения, привязывала и отталкивала. В этом переплете мыслей и чувств зрело что-то непонятное для самой себя, оно говорило: «А ну, попробуй для шалости увлечь его. Попробуй открыть ему глаза на Лоскутову, на низость ее поведения, на дешевку ее натуры. Попробуй довести этого диковатого парня до настоящих взглядов и затем посмейся над ним».
– Нет, не то, – вслух прошептала Валентина.
– Что ты сказала? – повернулся к ней Медведев, выходя из дверей пустого барака.
– Я оказала… Не помню что, – вспыхнула Валентина.
– Заскок в мозгу, – Василий рассмеялся ей в лицо и, сдвинув шапку на затылок, продолжал:
– Через недельку мы поправим здесь печи и припасем дров. Бумаги на тетради можно будет достать в конторе. Сама там не зевай. Урви у Залетова, понимаешь. А спектакль готовьте галопам. Эту фельдшерицу тяните за обе косы, она мясистая, выдюжит.
Валентина шагала, опустив голову, не слушала его.
Не заходя на крыльцо, Василий остановился и полушепотом сказал:
– А с братом порвите… К черту… Совсем… Он потонет, а тебе надо жить и хорошо работать.
К обеду Валентина не вышла, сославшись на головную боль. Василий обеспокоился больше всех и бесцеремонно заставил Лоскутову рыться в нераскупоренных медикаментах. Он сам приготовил компресс и не скоро ушел на производственное совещание драгеров.
В доме осталась только Настя. Нежно обласкав Валентину, она уговорила ее поесть и сокрушенно сказала:
– Ох, и не знаю, как вас помирить. То он дурит, то тебя ломает.
Валентина молча смотрела в окно на оттаивающие леса. Близилась половодная, стремительная северная весна. С последним ледовитым дыханием зимы уходил дремотный мучительный покой.
18
Собрание уполномоченных приисков было назначено через неделю после отъезда Яхонтова.
Вместо Боровского ревкома был создан районный исполком.
Уполномоченные съезжались еще за день-два до собрания и без дела болтались в конторе, клубе и по мастерским, мешая работать.
Валентина целые дни проводила в конторе, помогая Качуре и Насте, которая теперь была выделена женоргом. Вечера проходили в клубе, шли репетиции.
В постановке принимали участие Василий, Лоскутова, два приезжих техника и Настя с Валентиной. Женщины, ребятишки и молодежь с любопытством облепляли окна клуба. Смех, визг и остроты слышались с самых сумерек и далеко за полночь, а в разбитые окна то и дело летели комья мягкого снега.
Валентина играла молодую девушку, героиню гражданской войны, готовилась к пению и в то же время режиссировала всю постановку.
Лоскутова часто мучила Валентину пустыми, казалось ей, разговорами.
– Представьте, Валентина Ивановна, этот михрютка, Медведев, сжал мне руку до синяков! Ух, и силища! Мне кажется, он очень сильный как мужчина… Как вы думаете?
И она хитро заглядывала в лицо Валентины своими круглыми глазами.
– Вчера он предложил мне знаете что? Осмотреть его… Представьте, какая интересная штука!
– Ну и что же? – медленно краснея, спрашивала Валентина.
Лоскутова делано смеялась, пытаясь придать лицу жизненность и веселость.
– Как это?.. Разве вы не понимаете, с какой это целью делается, то есть просит он? Не знаете?.. Какая вы скрытная… Будет вам невинность корчить… В наше время это не годится…
– Ничего не понимаю, – говорила каждый раз Валентина и отходила от нее.
– Не понимаете? – крикнула один раз Лоскутова. – А чем же вы объясните ваш поступок?
– Какой поступок? – удивилась Валентина.
Лоскутова погрозила ей пальцем и цинично расхохоталась:
– Подумаешь, какая девичья память! А что значили ваши поцелуи на кухне?
Валентина покраснела и с искаженным от злобы лицом шагнула к ней.
– Если вы еще раз намекнете мне на вашу же собственную подлость, то…
Лоскутова сразу сделалась маленькой, как будто ее ударили чем-то тяжелым, а Валентина брезгливо скривила губы и отошла.
На сцене фельдшерица играла любовницу, а Василий – любовника-офицера. Валентине казалось, что они обнимались и целовались во время репетиций не искусственно, и, затаив глухую тревогу, она брезгливо отворачивалась.
Вечер устраивался накануне съезда. К сумеркам Валентина с Настей окончательно закончили установку сцены и украшение клуба. На стенах были прибиты вензеля из пихты. Зал также был обвешан и уставлен елками и пихтовыми ветвями. Яркий свет стремительно падал на хорошенькую сцену, делая ее еще более привлекательной. Настя радовалась, как девочка, и смеялась:
– Мотри-ка, девка, как игрушечка! Я только один раз видела представление. Ведь я здесь выросла и никуда не выезжала… Ах, а какая же вы мастерица, Валя!
Делегатский съезд в это время заседал в конторе. За стеной был слышен голос Василия – голосовали за кандидатов в президиум съезда.
– Кто за?
– Против нет?
– Оглашаю результаты…
После этого послышался скрип скамей, тяжелый топот ног и разговор.
– Кончилось… Идут, – сказала Валентина Насте, – собирай артистов!
И не успела еще сделать что-то важное, как в дверям подвалила гудящая толпа. Впереди шел Василий с Рувимовичем, после – делегаты съезда, а за ними в давке и криках шли женщины, ребятишки, рабочие и молодежь.
Места были заняты в несколько минут. Взрослые сгоняли молодняк, бабы ссорились между собой, придавленные ребятишки кричали благим матом.
Кто-то внес предложение удалить женщин, пришедших с детишками. Собравшиеся дружным ревом поддержали его. Бабье руганью покидали захваченные места и протискивались к дверям обратно.
Когда публика разместилась, за сценою подали звонок, и шум начал понемногу стихать.
На сцене появился Василий. Его голова чуть-чуть не доставала до лампочек.
– Вишь ты, чертоидол, как вымахал! – крикнул кто-то сзади.
– Смотри, потолок поднимешь, сохатый!
– Да заткнись ты, брехло лесное, а то выведем!
– Духу не хватит вывеети-то!
Василий переждал, пока шум окончательно стих, и начал говорить…
Он говорил, как всегда, громко и недолго, встряхивая тяжелыми волосами.
– И вот здесь, на развалинах и из развалин, мы скоро начнем выжимать золотой фонд… Мы сделали крутой перевал. А вы помните, как страшно было стоять на самой вершине?.. Месяц тому назад здесь был тунгусник с крепким запахом проклятого самогона, теперь – вот рабочий клуб с электрическим светом и насчет брюха спокойно…
Валентина не слышала последних слов Василия. Прижавшись к косяку окна, она усиленно натягивала на уши свою пыжиковую шапочку и крепко сжимала зубы.
В зале захлопали, закричали, и снова послышался глухой шум.
– Ну, надо начинать, – сказал мимо прошедший Василий, – видите, мы вас авансом похвалили… Жарьте, товарищ Сунцова!
Он сбросил кожаную тужурку и надел шинель.
Лоскутова, уткнувшись в маленькое карманное зеркало, растирала какой-то мазью лицо и хихикала.
Вместо Боровского ревкома был создан районный исполком.
Уполномоченные съезжались еще за день-два до собрания и без дела болтались в конторе, клубе и по мастерским, мешая работать.
Валентина целые дни проводила в конторе, помогая Качуре и Насте, которая теперь была выделена женоргом. Вечера проходили в клубе, шли репетиции.
В постановке принимали участие Василий, Лоскутова, два приезжих техника и Настя с Валентиной. Женщины, ребятишки и молодежь с любопытством облепляли окна клуба. Смех, визг и остроты слышались с самых сумерек и далеко за полночь, а в разбитые окна то и дело летели комья мягкого снега.
Валентина играла молодую девушку, героиню гражданской войны, готовилась к пению и в то же время режиссировала всю постановку.
Лоскутова часто мучила Валентину пустыми, казалось ей, разговорами.
– Представьте, Валентина Ивановна, этот михрютка, Медведев, сжал мне руку до синяков! Ух, и силища! Мне кажется, он очень сильный как мужчина… Как вы думаете?
И она хитро заглядывала в лицо Валентины своими круглыми глазами.
– Вчера он предложил мне знаете что? Осмотреть его… Представьте, какая интересная штука!
– Ну и что же? – медленно краснея, спрашивала Валентина.
Лоскутова делано смеялась, пытаясь придать лицу жизненность и веселость.
– Как это?.. Разве вы не понимаете, с какой это целью делается, то есть просит он? Не знаете?.. Какая вы скрытная… Будет вам невинность корчить… В наше время это не годится…
– Ничего не понимаю, – говорила каждый раз Валентина и отходила от нее.
– Не понимаете? – крикнула один раз Лоскутова. – А чем же вы объясните ваш поступок?
– Какой поступок? – удивилась Валентина.
Лоскутова погрозила ей пальцем и цинично расхохоталась:
– Подумаешь, какая девичья память! А что значили ваши поцелуи на кухне?
Валентина покраснела и с искаженным от злобы лицом шагнула к ней.
– Если вы еще раз намекнете мне на вашу же собственную подлость, то…
Лоскутова сразу сделалась маленькой, как будто ее ударили чем-то тяжелым, а Валентина брезгливо скривила губы и отошла.
На сцене фельдшерица играла любовницу, а Василий – любовника-офицера. Валентине казалось, что они обнимались и целовались во время репетиций не искусственно, и, затаив глухую тревогу, она брезгливо отворачивалась.
Вечер устраивался накануне съезда. К сумеркам Валентина с Настей окончательно закончили установку сцены и украшение клуба. На стенах были прибиты вензеля из пихты. Зал также был обвешан и уставлен елками и пихтовыми ветвями. Яркий свет стремительно падал на хорошенькую сцену, делая ее еще более привлекательной. Настя радовалась, как девочка, и смеялась:
– Мотри-ка, девка, как игрушечка! Я только один раз видела представление. Ведь я здесь выросла и никуда не выезжала… Ах, а какая же вы мастерица, Валя!
Делегатский съезд в это время заседал в конторе. За стеной был слышен голос Василия – голосовали за кандидатов в президиум съезда.
– Кто за?
– Против нет?
– Оглашаю результаты…
После этого послышался скрип скамей, тяжелый топот ног и разговор.
– Кончилось… Идут, – сказала Валентина Насте, – собирай артистов!
И не успела еще сделать что-то важное, как в дверям подвалила гудящая толпа. Впереди шел Василий с Рувимовичем, после – делегаты съезда, а за ними в давке и криках шли женщины, ребятишки, рабочие и молодежь.
Места были заняты в несколько минут. Взрослые сгоняли молодняк, бабы ссорились между собой, придавленные ребятишки кричали благим матом.
Кто-то внес предложение удалить женщин, пришедших с детишками. Собравшиеся дружным ревом поддержали его. Бабье руганью покидали захваченные места и протискивались к дверям обратно.
Когда публика разместилась, за сценою подали звонок, и шум начал понемногу стихать.
На сцене появился Василий. Его голова чуть-чуть не доставала до лампочек.
– Вишь ты, чертоидол, как вымахал! – крикнул кто-то сзади.
– Смотри, потолок поднимешь, сохатый!
– Да заткнись ты, брехло лесное, а то выведем!
– Духу не хватит вывеети-то!
Василий переждал, пока шум окончательно стих, и начал говорить…
Он говорил, как всегда, громко и недолго, встряхивая тяжелыми волосами.
– И вот здесь, на развалинах и из развалин, мы скоро начнем выжимать золотой фонд… Мы сделали крутой перевал. А вы помните, как страшно было стоять на самой вершине?.. Месяц тому назад здесь был тунгусник с крепким запахом проклятого самогона, теперь – вот рабочий клуб с электрическим светом и насчет брюха спокойно…
Валентина не слышала последних слов Василия. Прижавшись к косяку окна, она усиленно натягивала на уши свою пыжиковую шапочку и крепко сжимала зубы.
В зале захлопали, закричали, и снова послышался глухой шум.
– Ну, надо начинать, – сказал мимо прошедший Василий, – видите, мы вас авансом похвалили… Жарьте, товарищ Сунцова!
Он сбросил кожаную тужурку и надел шинель.
Лоскутова, уткнувшись в маленькое карманное зеркало, растирала какой-то мазью лицо и хихикала.