Страница:
- А это не ловушка? - спросил Аскольд и снова стал рассуждать сам с собой, иногда давая Диру возможность вставить словечко или два.
- У нас такая сила, что о ловушках с их стороны смешно и думу иметь...
- Может, ты и прав, Дир, но хитрости у греков - с древности, они вперед их родились... Надо быть наготове ко всему. Нет, я не боюсь... Я просто не ведаю, что в таких случаях делают... государи! Они же ко мне с рядом придут, как к государю! - Вот что потрясло Аскольда. Не к Рюрику придут греки с особым поклоном, а к нему, не знатного рода воину, но славному меченосцу, ловкому секироносцу, черноволосому волоху! "Ох, боги. как вы милостивы и щедры ко мне! Неужто я все это заслужил?! Низкий поклон вам от меня за это!.." - Аскольд отошел от Дира, встал лицом к уходящему солнцу, протянул к нему свои могучие руки с мечом и секирой и низко поклонился солнцу.
- Дай мне тот поясной набор, который у меня в отсеке лежит, - попросил он Дира, и тот прилежно исполнил приказ своего предводителя.
Аскольд взял в руки драгоценное кожаное изделие, украшенное алмазами, рубинами и сапфирами и, не жалея, широко размахнувшись, бросил поясной набор в море в западном направлении. Глядя в то место, где драгоценное изделие коснулось моря и затонуло, Аскольд, прижав правую руку к сердцу, страстно проговорил:
- Прошу, Перун и Святовит! Не оставьте нынче мою горячую голову без речивости, а сердце без правдивости! Помогите рассудить хитрых греков и не посрамить честь мою воинскую, честь предводительскую! Да будет воля ваша исполнена! Да будет так! - трижды напоследок прошептал Аскольд древнее внушение и был уверен, что боги не покинут его нынче и любая задуманная хитрость греков будет им вовремя разоблачена.
Дир с телохранителями молча наблюдали за действиями своего вожака и ждали от него новых указаний.
- Объяви клич по всем военачальникам, - взволнованно приказал Диру Аскольд, едва оправившись от навалившейся дивной вести и пытаясь всем существом своим вжиться в нее, разложить по отдельным частям и каждую долю будущего события, вытекающего из этой вести, сделать подвластной только своей воле, только своему разуму. - Дир, передай всем, что гостей надо встретить хорошо, но со всей осторожностью. Пусть по всему ходу их судов будут стоять наши струги с виду мирные, но внутри быть всем начеку. Не сметь никого трогать, но бдить каждый плеск каждого весла, дабы не подлили бы в море чего такого, что было тогда, перед Теревинфом...
Дир внимал каждому слову Аскольда и понимал, что должен был со всей строгостью исполнить все его наказы. Он сжался в комок и напоминал сейчас ту пружину, которая приводила в движение большую, тяжелую, неповоротливую камнеметную машину, без которой было бы немыслимо штурмовать какую бы то ни было крепость. А такую крепость, как патриарх или Святейший Синод Константинополя, надо учиться брать, используя любые приемы, не брезгуя ни тяжелыми, ни легкими средствами вооружения. И Дир, почувствовав себя очень важным механизмом в предстоящем событии, закрутился волчком, предугадывая и мгновенно исполняя любую мысль своего предводителя.
* * *
Наступила черная южная ночь, когда Дир увидел огненные сигналы с дозорной ладьи, и это означало, что византийское судно в сопровождении стражников прошло первый пост. Затем Дир увидел два огненных круга и понял, что гости приближаются к их ладье. Когда византийская галера оказалась борт в борт с ладьей Аскольда, Дир дал команду укрепить перекидной мост и принять первого гостя.
Это был молодой красивый монах, но со странной статью воина. Его спина была пряма, но гибка; руки, смиренно покоившиеся на груди и прикрытые монашеским плащом, выдавали в служителе Христа хорошо натренированного воина. Аскольда явно насторожило это несоответствие, и он подозрительно уставился на ноги монаха. Но легкие плетенки-сандалии, туго обтягивающие ноги монаха, не могли причинить особого вреда окружению Аскольда, и киевский правитель смягчился. Он посмотрел в открытое лицо монаха и чуть подобрел; красивое, кареглазое, чернобородое лицо монаха ему пришлось по нраву.
- Как кличут тебя, монах? - снисходительно спросил красавца Аскольд.
Тот спокойно, но с достоинством ответил:
- Исидор.
- Я запомню тебя, Исидор, - проговорил Аскольд и отвернулся от него. Затем на помост взошел еще один монах, и Аскольд сморщился. Этот был укутан в плащ с капюшоном, который скрывал тело пришельца с головы до пят. Да, этот монах со спины был очень похож на засидевшегося над апокрифами и библейскими записями служителя какого-нибудь монастыря, но на требование Аскольда открыть лицо ответил стоическим молчанием, и предводитель киевской дружины разозлился: его воля не выполняется! Он широким, хозяйским шагом стал подходить к упрямцу и уже протянул руку к его капюшону, как вдруг в это мгновение все факелы, освещавшие церемонию необычной встречи, вспыхнули ярче. Аскольд остановился. Оглянулся на перекидной помост, и его рука, тянувшаяся к капюшону монаха-стоика, повисла в воздухе.
На мостике, во всем великолепии патриаршеского одеяния, сверкавшего драгоценными камнями митры, саккоса и ризы, стоял глава православной христианской церкви Царьграда. Окружение Аскольда замерло в немом почтении к его святейшему превосходительству.
"Так вон чем они покоряют! - хмуро думал Аскольд, глядя на Фотия. - Да, блеск и красота одежды поражают, вводят в душу смятение, но... это не должно меня... сбить с толку! Боюсь, что смотрюсь я перед ним истуканом... Ну да ладно, моя воля должна быть первой!"
- Почему сей монах мне своего лица не кажет? - спросил, казалось, грозно Аскольд, как только оправился от замешательства и понял, что сломил, стоптал тщеславное самолюбование Фотия, ибо увидел в его взгляде растерянность. - Кто здесь должен диктовать условия: я или ты? Развернувшись всем корпусом -к патриарху и еще раз внимательно вглядевшись в его узкое, серое лицо и поняв, что перед ним не Игнатий, на сей раз действительно гневно спросил Аскольд.
Фотий замялся. Не ожидавший такого поворота дела, он чувствовал, что своим великолепием совсем не сразил Язычника, а, напротив. Язычник поразил его своей чисто мужской красотой: начищенный до блеска серебряный шлем, мелкая кольчуга, плотно облегавшая могучий, высокий торс черноволосого волоха, и булатный меч со строгим поясным набором делали Аскольда великолепным витязем. Фотий понял, что Игнатий был прав, когда в скупых чертах очень точно охарактеризовал того, кто почти поднял Царьград на копье. "Будь у этого Язычника больше камнеметных машин и черепах, он бы давно превратил великую столицу мира в руины, - лихорадочно пронеслось в голове у патриарха Византии и застучало в висках: - Не раскрывать же ему Михаила!"
- Ежели этот монах не откроет лик свой и не назовет имя свое, я выброшу его в море! - повелительно изрек Аскольд и яро глянул в глаза Фотия.
Фотий понял, что Язычник так и поступит, но решился схитрить.
- Посмотри, великолепный витязь и государь города Киева, какие дары прислали тебе жители нашей страны, - елейным голосом проговорил он, сойдя с мостка и уступив место группе монахов, несущих на носилках золоченые ткани, паволоки, драгоценности и восточные сладости.
Но Аскольд не клюнул на уловку патриарха, хотя был глубоко тронут неожиданно сладостным обращением к себе.
- Не старайся одурить меня, христианский вождь, - зло отрезал Аскольд и, ткнув пальцем в сторону кормы своего струга, резко бросил: - Дары - туда! Имя! - круто повернувшись снова в сторону монаха-стоика, крикнул Аскольд и грозно предупредил: - Последний раз спрашиваю! - Он положил свои могучие руки на плечи дрожащего от страха монаха и нащупал его тощую шею.
- Отпусти его! - вскричал в ужасе Фотий и, заикаясь, пролепетал: Это... это наш царь, Михаил Третий! Он... захотел сам посмотреть на того, кто... так безжалостно разоряет и губит его страну.
Аскольд разжал пальцы и опустил руки, мгновенно ощутив пот на всей спине.
- Царь?! - шепотом переспросил он, но в следующее мгновение вслух, погромче, рассудил: - Значит, ему можно на меня смотреть, а мне нельзя созерцать его царствующую особу? Зачем вы сюда прибыли? Показать мне свое пренебрежение? Доказать мне, грязному язычнику, как высоко стоят христианские правители?! Да я знаю, какие вы деятели! - Аскольд засмеялся и заглянул в лицо Михаила III: - Значит, ты царь?
Монах, не раскрывая лица, едва кивнул головой.
- Значит, гонец эпарха Орифы достиг тебя на Черной речке в Каппадокии и притащил тебя, царя, сюда, посмотреть, что стало с твоей столицей, пока ты спасал свое личное имение от павликиан? - смеясь, спросил Аскольд, небрежно тронув пальцем капюшон плаща Михаила.
Монах, так и не открыв лица, низко склонил голову.
- Чего вы от меня хотите? - снова, смеясь, спросил Аскольд. - Но только... правду извольте глаголить! Ложью питайте свою паству! - с горечью вдруг потребовал Аскольд и хмуро уставился на Фотия.
Патриарх оглядел еще раз сосредоточенного, грозного Аскольда, его могучее окружение: рыжеволосого крепыша - сподвижника Дира, великолепно держащегося меченосца Глена, богатыря Мути, телохранителей великанов и поклонился Аскольду.
Затем он глянул на Исидора, своего первого монаха, молча, но внимательно наблюдавшего за всеми событиями встречи на высшем уровне, и слегка кивнул ему. Тот вытащил из-под полы своего плаща сосуд со священной водой и изящной метелочкой из душистых трав и передал все это патриарху. Фотий медленно и важно обмакнул метелочку в святой воде и окропил ею струг, на котором проходила столь замечательная встреча, и всех ее участников.
Аскольд, не ожидавший такого этапа в церемониале встречи, невольно стряхнул с себя капельки святой воды.
Фотий заметил его брезгливый жест, но смолчал: сейчас главное - не мелочные обиды, а, напротив, возвышение Язычника. И Фотий постарался. В важной позе он попытался величаво стоять в центре струга Аскольда и держать красную речь.
Аскольд исподлобья смотрел на Фотия, говорившего величаво, но с явной печалью в голосе.
- ...От ужаса и страха разрываются сердца наших жителей, которые видят, как твои воины без устали держат перед стенами города на вытянутых руках твоих ударных ратников, а те постоянно разоряют и жгут их селения. Наши крестьяне уже две недели не сеют и не пашут, а это грозит голодом всему городу. Наши ремесленники и торговцы не ведут торгов, а это грозит разорением казны государства. Смилуйся над нами, великолепный государь Киева! - проговорил Фотий и склонил голову перед Мудрым Язычником. - Прими от нас дары, выслушай притчу о нашем Боге, внемли мудрости его завета и оставь с миром нашу столицу! Пусть гордое и смелое сердце твое впустит в себя милость к врагу своему, и благодаря этому великодушию сила твоя и войска твоего никогда не будут иссякать!
Аскольд вздрогнул. Да, именно эти слова он слышал нынче во сне. Да, именно любви ко врагу своему требовал от него странный облачный Бог-патриарх. Что это? Наваждение? Внушение? Или... Божье пророчество? Но какого бога - это пророчество?
- Подожди, Фотий, - хмуро прервал патриарха Аскольд. - Как ты относишься к учению павликиан? - в лоб, не раздумывая, спросил Аскольд о том, что волновало его сейчас больше всего. - Ведь ты меня хочешь обратить в вашу веру, так? Смотри, лишние кресты принесли твои монахи; думаешь, мы все так легко отречемся от своих славных богов, приносящих нам удачу? Думаешь, мы, ничего не ведая о твоем Христе, сразу все твои притчи о его жизни и учении на веру примем? А мы многих христианских проповедников слушали, еще когда у рарогов жили. Правда, то были проповедники из Ирландии и от данов. Они немного другое глаголали о Христе. Один, помню, сказал, что самые истинные христиане - это только павликиане, которые живут в Малой Азии. Не они ли твое имение-то подожгли, царь Михаил, видя, что живешь-то ты не по христианским законам? А?.. Я же просил правду мне гласить! - с мучительной тоской напомнил Аскольд и с усмешкой добавил: - А ты, грязью и подлостью низложивший великого Игнатия, пытаешься меня на путь вашей истины направить? Где теперь Игнатий? Надеюсь, он жив? Фотий вздернул лицо, как от пощечины.
- Что же ты молчишь о павликианах? - с болью опять спросил Аскольд и грозно потребовал: - Ну? Истину только! Истину!
Фотий оглянулся на Исидора, но тот дал понять, что у преданного монаха, как у скромницы-девицы, на этот случай уши золотом завешаны.
И Фотий, не взглянув на Михаила, вынужден был. ответить:
- Да. Павликиане - истинные христиане, но... они скоро будут уничтожены.
Наступила гнетущая тишина.
- Вон как вы их за истину-то! - зло заметил Аскольд, очнувшись от неожиданного признания Фотия. - Значит, истинное христианство будет уничтожено, а неистинное будет распространяться и торжествовать?! И это дело ты хочешь начать с нас? Так? - Он подошел вплотную к Фотию, ткнул пальцем в его расшитую золотом и крестами ризу и, колюче глядя в его серые глаза, хлестко спросил: - Именно этого ты хочешь, да?
- Да, - одними губами, беззвучно пролепетал Фотий.
- Вот ежели бы этого попросил Игнатий, я бы еще подумал, - холодно ответил ему Аскольд и грозно изрек: - А тебе молвлю едино: "Нет!" Ибо ты не достоин обращать в свою веру никого! - Затем он повернулся к Михаилу и так же грозно заявил и ему: - И ты не достоин быть при сем, ибо бросил и страну, и столицу свою ради имения своего! Разве вон тот монах, Исидор, и то, ежели вы ему душу не испоганите, он... может быть, и... завлечет в свою веру словом своим, ибо голос у него к душе прикреплен. А ты - не старайся, Фотий! Душа моя не принимает слов твоих - и все тут!
Фотий сник. Да, Игнатий был тысячу раз прав, когда говорил, насколько силен дух этого Язычника... Что же делать?.. Он растерянно взирал на Аскольда, его окружение и вдруг нашелся.
- Великолепный князь! Мудрый правитель словенского Киева! - стоически проговорил Фотий, обращаясь к Аскольду снова с поклоном. - Ежели ты так справедлив, то позволь своим сподвижникам самим решить столь важный вопрос о новой вере! - предложил он и смело выдержал взгляд Аскольда.
Аскольд развернулся всем корпусом к своим военачальникам и властным взором оглядел каждого.
Дир отрицательно покачал головой.
Глен пожимал могучими плечами.
Богатырь Мути прижал правую руку к сердцу, запрокинув голову к небу, а глазами напомнил о Святовите и Перуне.
Аскольд расхохотался.
- Чего вам еще от нас надобно? - весело спросил он Фотия и рассмеялся еще громче, увидев наконец открытое лицо Михаила III.
- Возьми все, великолепный Язычник, - тихо обратился царь к Аскольду и в наступившей тишине скорбно попросил: - Уйди из бухты, оставь крепость Иерон, отойди от города, а мы обязуемся ежегодно тебе дань платить за это!
Аскольд раскрыл рот. Сам царь обязуется ежегодно платить ему дань! И все это слышали! И это только за то, чтобы он ушел из бухты Золотой Рог, оставил проходную крепость Иерон и вообще никогда бы больше сюда не приходил? Ну нет!
- А торговля? - резко спросил Аскольд Михаила, но тот от длительного поста уже едва держался на ногах, и внимательный Исидор уже поддерживал царя обеими руками.
- Согласен на все твои условия, - прошептал Михаил и еле-еле добавил: Только уйди с миром от города!
Аскольд вгляделся в бледное лицо Михаила и понял, что тот близок к потере сознания.
- Положите его на беседу, - попросил он своих телохранителей, но в дело вмешался Фотий.
Он приказал своим монахам взять Михаила, переправить его на свое судно и, вложив в руки Аскольда пергамент с каким-то текстом, поспешил заявить, что ввиду болезненного состояния царя Византии считает переговоры с правителем Киева состоявшимися, благополучными и мирно окончившимися.
Аскольд не успел раскрутить пергамент, как увидел, что помост его струга был освобожден от греческих просителей...
* * *
Михаил Третий вернулся в Царьград наутро шестого дня. Город был в полном унынии. Уже никто не надеялся остаться в живых, кровь лилась по улицам ручьями.
Фотий вместе с Игнатием без устали творили одну молитву за другой о спасении города. И Михаил в одежде простолюдина, босой, на голом полу решил тоже приобщить себя к их тяжкому труду. Но, казалось, Бог не хотел слышать ни одну молитву великих людей великого города, и враг все бесновался в Царьграде.
На шестой день к полудню, когда воины Аскольда ушли из города, грузили награбленное добро в ладьи и готовились возвращаться домой, Фотий созвал всех оставшихся в живых к Влахернскому храму, который чудом остался цел после Аскольдова разбоя, для всеобщей молитвы перед образом Пресвятой Богородицы. Царьградцы боялись возврата Аскольдовой дружины и потому собирались к храму, опасливо оглядываясь и перешептываясь, небольшими группами, тесно прижимаясь друг к другу.
Фотий, одетый в скромные патриаршие одежды, потребовал, чтобы принесли ризу из храма, и, когда саккос засверкал своим драгоценным шитьем перед толпой, смиренно и сначала монотонно, а затем все вдохновеннее и возвышеннее стал читать молитву, обращаясь к Божьей Матери. Он просил ее о заступничестве, о ниспослании Божьей кары на варваров, что разрушили и ограбили столь прекрасный город, и все вторили его мольбам. Молитва была страстной, но короткой. Затем Фотий потребовал положить ризу в новый, изготовленный искусными мастерами ковчег, и вся толпа, воодушевленная призывом византийского высокопреосвященства, двинулась к набережной бухты Золотой Рог, чтобы свершить священнодействие, способное сотворить чудо.
И вот настала тревожная и торжественная минута; ковчег с ризой опустили в воды бухты, и все затаили дыхание. Ковчег плавно качался на волнах. Риза, царственно раскинутая на помосте ковчега, едва колыхалась вместе с ним в безветрии, отражая в безразличное, казалось, небо сияние золотого шитья хризм, креста и облика Бога - заступника Византии. Солнце нещадно пекло обнаженные головы смиренных просителей, а ярко-голубое небо смотрело на них своими прозрачными глазами. И непонятно было, приняла Богородица мольбу царьградцев или нет. Несколько минут все смущенно смотрели на Фотия, но тот не дрогнул. И вдруг, или это показалось, но все почувствовали легкое дуновение ветерка. Толпа зашевелилась, загудела и закричала: "Облака! На небе облака!"
Фотий, плача, смотрел в небо и видел, как набегавшие облака несли с собой грозную, черную тучу.
"Приняла!.. Слава тебе. Богородица!" - потрясенный, подумал он и глянул на толпу.
- Поднять ковчег! Богородица Преславная услышала наш зов и вняла нашим мольбам! -крикнул, придя в себя, Фотий и убежденно добавил: - Теперь буря разметает их суда!..
ЭХО
Хоть затыкай уши и завязывай очи: куда ни ткнись, всюду только и глаголят об Аскольдовом походе к грекам. И даров-то - во! - сколь навезли, и каждый дружинник теперь тако богат, яко византийский купец, а Аскольд с Диром--"ох, батюшки, яко цари. И теперь Киев е-самый славный город! И глаголят, и глаголят с утра до ночи, изо дня в день, да не одно и то же, а каждый раз что-нибудь свеженькое добавляют и удивляются без конца и края.
Не устоял Новгород: забурлил, раззадорился. "Неужто правду сказывают?" - вопрошали спокойные. "Неужто много навезли?" - вопрошали завистливые. "Неужто мы не сможем так же?.." - вопрошали сильные телом...
Затуманились и новгородские бояре. "Оголится Рюрикова дружина не сегодня, так завтра. Сбегут от больного синеголовые", - сетовали они и думу думали с Гостомыслом в его просторном новгородском доме.
Седой, длиннобородый, узколицый Полюда после долгого молчания глухо спросил:
- Неужто прыткий Аскольд не доганулся с греками ряд о торговле заключить?
- Не доганулся, - хмуро ответил Гостомысл, глянув из-под лохматых бровей на посла. - Или... вести до нас не те долетели...
- Жадность обуяла, - пояснил Власко. - Да и не с кем было торговаться: ни Михаила, ни Варды в городе не было, - тихо сказал он, наблюдая за поведением именитых словен.
- С Фотием мог бы, - пробубнил Домослав, искоса глянув на Власку, но обходя почему-то взглядом посадника.
- Ладно, не о том речь ведем, - отмахнулся Гостомысл от послов. Рюрикова дружина тает, - хмуро объявил он и с досадой выкрикнул: - Вчера ночью еще одна ладья исчезла. Что делать будем? - растерянно спросил он бояр. - Ежели дружина Рюрика вся разбежится, то Аскольд захватит Новгород и... - Он не закончил свою мысль, а только посмотрел на знатного полочанина.
- ...Тако же разорит и его, яко Царьград, - добавил Золотоноша, поняв и приняв суровую правду посадника.
- Да! - подтвердил зло Гостомысл, пряча свой колючий взгляд от настороженного взора Власка. - Да... - в раздумье протянул он еще раз и больше не стал ораторствовать.
Бояре зашумели, зашевелились, но высказывать свои горячие думы пока не решались. Они смотрели на первого знатного посла посадника и, видя его затаенное молчание, поняли, что вопрос о хвором князе варягов не такой-то легкий и решить его одной шумной бранью здесь, на совете, видимо, непросто. Они ерзали на своих местах и ждали, когда же самый умный из них заговорит. Но самый умный из них упорно молчал.
Полюда бросил долгий пытливый взгляд на посадника, затем на Власку.
- Что скажешь, Лешко? - Гостомысл вдруг улыбнулся старейшине кривичей. - Довольны ли кривичи своею дружиною? - Он уже справился с нахлынувшей было яростью и решительно, властно повел совет старейшин по нужному руслу.
- Довольны! - ответил Лешко, набычившись, ожидая, видимо, смеха, но всем было не до того. Бояре смотрели на кривича и вроде ничего особенного от него не ожидали. Тогда Лешко набрал полную грудь воздуха и решительно предложил; - Объяви-ка, Гостомысл. Рюрика великим князем Северного объединения словен!
И старейшина кривичей неожиданно дернул плечами, будто защищаясь от последовавшей за его словами бури негодования.
Все ахнули и резко обернулись в сторону Лешка.
- Ты что! Во своем уме? - закричали враз бояре. - Чего придумал! возмущались они, но не так зло и горячо, как обычно, а больше по привычке. Они крутили головами и выжидаючи поглядывали на посадника.
Гостомысл ошеломленно молчал. Тогда Лешко встал со своей беседы и шумно вздохнул, раздув широкие ноздри:
- Не присиливайте! - грозно сказал он, подняв обе руки вверх, и прикрикнул: - Меня примучивали столь лет назад, а теперь спрошаете, во своем ли я уме? Во своем, во своем, - громко ответил он на свой вопрос и снова поднял обе руки вверх. - Слушайте, бояре, что я молвити буду! - перебил он последние всплески крика советников.
Бояре послушно закрыли рты, покрутили бородами и, насупившись, уставились на знатного кривича.
- Вопреки зазнайству Аскольда надо возвеличить Рюрика и тем сохранить его силу, - убежденно заявил Лешко и пояснил боярам свою думу: - Не то остальные князья почуют себя обездоленными и ринутся на грабежи. Начнется лихое соперничество, - продолжал он и горько завершил: - И тогда от нашей земли ничего не останется. Вот и вся недолга. - Лешко нахмурился. шумно выдохнул, глянул в тревожное и в то же время, как ему показалось, довольное лицо Гостомысла, перевел взгляд на растерявшихся бояр и уселся на свое место.
Гостомысл не отрывал любовного взора от Лешка согласно кивал на каждый его скупой довод и хотел, чтоб кривич высказался побольше и поубедительнее. Но Лешко сказал как мог и сколько мог, и это стоило ему большого труда,
- Да... - в раздумье протянули бояре, вняв речи знатного кривича, и приуныли.
Спокойно колыхалось пламя свечей, освещая гридню главы союза словен. Спокойно смотрел на главу союзных словен Полюда.
- Да будет Рюрик великим князем объединенных словенских земель? - тихо спросил бояр Гостомысл, боясь, что в них вновь разгорится гневом тщеславный огонь мятежных душ.
"Ox, как надо уберечь проснувшийся рассудок этих кичливых корыстолюбцев, не то, гляди, снова бороды до потолка вскинут", - тревожно думал он, поглядывая на притихших бояр.
Бояре действительно притаились почему-то, прижались друг к другу и нерешительно, но трижды проворчали:
- Да будет так...
* * *
А через десять дней теплым вечером на громадной поляне возле стен нового Новгорода собрались все его жители и поредевшая дружина Рюрика.
Большинство новгородцев с любопытством и доброжелательно ожидали начала действа. Они громко переговаривались, смеялись, толкались, пробираясь поближе к центру поляны. А где-то по краям толпы кучками стояли затаенно несмирившиеся словене и крутили в головах все ту же хлесткую думу: "Неужто сами себе не можем главу найти? Все по чужим умам и секирам страдаем?" Они вспоминали жестокую расправу варяга над Вадимом Храбрым и хмуро, исподлобья взирали на Рюрика.
Князь был при всех боевых доспехах. В мелкой финской кольчуге, серебряном шлеме, при секире и мече величественно восседал он на своем сером коне. Суровое лицо и неподвижность осанки делали его похожим на римскую скульптуру. Но посвящение в великие князья, как видно, не волновало и не радовало Рюрика. "Надо! Это кому-то надо!" -грустно думал он, но где-то в глубине души тлело удовлетворенное тщеславие. Разум же его упорно кричал другое: "И это мое новое Звание не спасет от распада дружину! Все равно звериные законы грабежа и разбоя сильнее любого добра, содеянного человеком. Моим лихим дружинникам тоже нужны лихие набеги и чужое богатство, а я хвор и слаб, как никогда", - терзал себя князь, но не мог найти в Себе силы отречься от нового наследственного звания.
Он оглядел поляну и как наяву увидел знакомый ритуал. Вот сейчас выйдет в центр поляны Гостомысл, вынесет на льняном полотенце венок из можжевеловых веток и произнесет речь перед людом, а потом попросит его сойти с коня и наденет этот венок ему на голову. Так и есть. Гостомысл, разодетый в парадные меховые одежды, торжественно ступал по поляне, встал точно в ее центре и, держа на длинном белом льняном полотенце можжевеловый венок, начал речь перед народом:
- У нас такая сила, что о ловушках с их стороны смешно и думу иметь...
- Может, ты и прав, Дир, но хитрости у греков - с древности, они вперед их родились... Надо быть наготове ко всему. Нет, я не боюсь... Я просто не ведаю, что в таких случаях делают... государи! Они же ко мне с рядом придут, как к государю! - Вот что потрясло Аскольда. Не к Рюрику придут греки с особым поклоном, а к нему, не знатного рода воину, но славному меченосцу, ловкому секироносцу, черноволосому волоху! "Ох, боги. как вы милостивы и щедры ко мне! Неужто я все это заслужил?! Низкий поклон вам от меня за это!.." - Аскольд отошел от Дира, встал лицом к уходящему солнцу, протянул к нему свои могучие руки с мечом и секирой и низко поклонился солнцу.
- Дай мне тот поясной набор, который у меня в отсеке лежит, - попросил он Дира, и тот прилежно исполнил приказ своего предводителя.
Аскольд взял в руки драгоценное кожаное изделие, украшенное алмазами, рубинами и сапфирами и, не жалея, широко размахнувшись, бросил поясной набор в море в западном направлении. Глядя в то место, где драгоценное изделие коснулось моря и затонуло, Аскольд, прижав правую руку к сердцу, страстно проговорил:
- Прошу, Перун и Святовит! Не оставьте нынче мою горячую голову без речивости, а сердце без правдивости! Помогите рассудить хитрых греков и не посрамить честь мою воинскую, честь предводительскую! Да будет воля ваша исполнена! Да будет так! - трижды напоследок прошептал Аскольд древнее внушение и был уверен, что боги не покинут его нынче и любая задуманная хитрость греков будет им вовремя разоблачена.
Дир с телохранителями молча наблюдали за действиями своего вожака и ждали от него новых указаний.
- Объяви клич по всем военачальникам, - взволнованно приказал Диру Аскольд, едва оправившись от навалившейся дивной вести и пытаясь всем существом своим вжиться в нее, разложить по отдельным частям и каждую долю будущего события, вытекающего из этой вести, сделать подвластной только своей воле, только своему разуму. - Дир, передай всем, что гостей надо встретить хорошо, но со всей осторожностью. Пусть по всему ходу их судов будут стоять наши струги с виду мирные, но внутри быть всем начеку. Не сметь никого трогать, но бдить каждый плеск каждого весла, дабы не подлили бы в море чего такого, что было тогда, перед Теревинфом...
Дир внимал каждому слову Аскольда и понимал, что должен был со всей строгостью исполнить все его наказы. Он сжался в комок и напоминал сейчас ту пружину, которая приводила в движение большую, тяжелую, неповоротливую камнеметную машину, без которой было бы немыслимо штурмовать какую бы то ни было крепость. А такую крепость, как патриарх или Святейший Синод Константинополя, надо учиться брать, используя любые приемы, не брезгуя ни тяжелыми, ни легкими средствами вооружения. И Дир, почувствовав себя очень важным механизмом в предстоящем событии, закрутился волчком, предугадывая и мгновенно исполняя любую мысль своего предводителя.
* * *
Наступила черная южная ночь, когда Дир увидел огненные сигналы с дозорной ладьи, и это означало, что византийское судно в сопровождении стражников прошло первый пост. Затем Дир увидел два огненных круга и понял, что гости приближаются к их ладье. Когда византийская галера оказалась борт в борт с ладьей Аскольда, Дир дал команду укрепить перекидной мост и принять первого гостя.
Это был молодой красивый монах, но со странной статью воина. Его спина была пряма, но гибка; руки, смиренно покоившиеся на груди и прикрытые монашеским плащом, выдавали в служителе Христа хорошо натренированного воина. Аскольда явно насторожило это несоответствие, и он подозрительно уставился на ноги монаха. Но легкие плетенки-сандалии, туго обтягивающие ноги монаха, не могли причинить особого вреда окружению Аскольда, и киевский правитель смягчился. Он посмотрел в открытое лицо монаха и чуть подобрел; красивое, кареглазое, чернобородое лицо монаха ему пришлось по нраву.
- Как кличут тебя, монах? - снисходительно спросил красавца Аскольд.
Тот спокойно, но с достоинством ответил:
- Исидор.
- Я запомню тебя, Исидор, - проговорил Аскольд и отвернулся от него. Затем на помост взошел еще один монах, и Аскольд сморщился. Этот был укутан в плащ с капюшоном, который скрывал тело пришельца с головы до пят. Да, этот монах со спины был очень похож на засидевшегося над апокрифами и библейскими записями служителя какого-нибудь монастыря, но на требование Аскольда открыть лицо ответил стоическим молчанием, и предводитель киевской дружины разозлился: его воля не выполняется! Он широким, хозяйским шагом стал подходить к упрямцу и уже протянул руку к его капюшону, как вдруг в это мгновение все факелы, освещавшие церемонию необычной встречи, вспыхнули ярче. Аскольд остановился. Оглянулся на перекидной помост, и его рука, тянувшаяся к капюшону монаха-стоика, повисла в воздухе.
На мостике, во всем великолепии патриаршеского одеяния, сверкавшего драгоценными камнями митры, саккоса и ризы, стоял глава православной христианской церкви Царьграда. Окружение Аскольда замерло в немом почтении к его святейшему превосходительству.
"Так вон чем они покоряют! - хмуро думал Аскольд, глядя на Фотия. - Да, блеск и красота одежды поражают, вводят в душу смятение, но... это не должно меня... сбить с толку! Боюсь, что смотрюсь я перед ним истуканом... Ну да ладно, моя воля должна быть первой!"
- Почему сей монах мне своего лица не кажет? - спросил, казалось, грозно Аскольд, как только оправился от замешательства и понял, что сломил, стоптал тщеславное самолюбование Фотия, ибо увидел в его взгляде растерянность. - Кто здесь должен диктовать условия: я или ты? Развернувшись всем корпусом -к патриарху и еще раз внимательно вглядевшись в его узкое, серое лицо и поняв, что перед ним не Игнатий, на сей раз действительно гневно спросил Аскольд.
Фотий замялся. Не ожидавший такого поворота дела, он чувствовал, что своим великолепием совсем не сразил Язычника, а, напротив. Язычник поразил его своей чисто мужской красотой: начищенный до блеска серебряный шлем, мелкая кольчуга, плотно облегавшая могучий, высокий торс черноволосого волоха, и булатный меч со строгим поясным набором делали Аскольда великолепным витязем. Фотий понял, что Игнатий был прав, когда в скупых чертах очень точно охарактеризовал того, кто почти поднял Царьград на копье. "Будь у этого Язычника больше камнеметных машин и черепах, он бы давно превратил великую столицу мира в руины, - лихорадочно пронеслось в голове у патриарха Византии и застучало в висках: - Не раскрывать же ему Михаила!"
- Ежели этот монах не откроет лик свой и не назовет имя свое, я выброшу его в море! - повелительно изрек Аскольд и яро глянул в глаза Фотия.
Фотий понял, что Язычник так и поступит, но решился схитрить.
- Посмотри, великолепный витязь и государь города Киева, какие дары прислали тебе жители нашей страны, - елейным голосом проговорил он, сойдя с мостка и уступив место группе монахов, несущих на носилках золоченые ткани, паволоки, драгоценности и восточные сладости.
Но Аскольд не клюнул на уловку патриарха, хотя был глубоко тронут неожиданно сладостным обращением к себе.
- Не старайся одурить меня, христианский вождь, - зло отрезал Аскольд и, ткнув пальцем в сторону кормы своего струга, резко бросил: - Дары - туда! Имя! - круто повернувшись снова в сторону монаха-стоика, крикнул Аскольд и грозно предупредил: - Последний раз спрашиваю! - Он положил свои могучие руки на плечи дрожащего от страха монаха и нащупал его тощую шею.
- Отпусти его! - вскричал в ужасе Фотий и, заикаясь, пролепетал: Это... это наш царь, Михаил Третий! Он... захотел сам посмотреть на того, кто... так безжалостно разоряет и губит его страну.
Аскольд разжал пальцы и опустил руки, мгновенно ощутив пот на всей спине.
- Царь?! - шепотом переспросил он, но в следующее мгновение вслух, погромче, рассудил: - Значит, ему можно на меня смотреть, а мне нельзя созерцать его царствующую особу? Зачем вы сюда прибыли? Показать мне свое пренебрежение? Доказать мне, грязному язычнику, как высоко стоят христианские правители?! Да я знаю, какие вы деятели! - Аскольд засмеялся и заглянул в лицо Михаила III: - Значит, ты царь?
Монах, не раскрывая лица, едва кивнул головой.
- Значит, гонец эпарха Орифы достиг тебя на Черной речке в Каппадокии и притащил тебя, царя, сюда, посмотреть, что стало с твоей столицей, пока ты спасал свое личное имение от павликиан? - смеясь, спросил Аскольд, небрежно тронув пальцем капюшон плаща Михаила.
Монах, так и не открыв лица, низко склонил голову.
- Чего вы от меня хотите? - снова, смеясь, спросил Аскольд. - Но только... правду извольте глаголить! Ложью питайте свою паству! - с горечью вдруг потребовал Аскольд и хмуро уставился на Фотия.
Патриарх оглядел еще раз сосредоточенного, грозного Аскольда, его могучее окружение: рыжеволосого крепыша - сподвижника Дира, великолепно держащегося меченосца Глена, богатыря Мути, телохранителей великанов и поклонился Аскольду.
Затем он глянул на Исидора, своего первого монаха, молча, но внимательно наблюдавшего за всеми событиями встречи на высшем уровне, и слегка кивнул ему. Тот вытащил из-под полы своего плаща сосуд со священной водой и изящной метелочкой из душистых трав и передал все это патриарху. Фотий медленно и важно обмакнул метелочку в святой воде и окропил ею струг, на котором проходила столь замечательная встреча, и всех ее участников.
Аскольд, не ожидавший такого этапа в церемониале встречи, невольно стряхнул с себя капельки святой воды.
Фотий заметил его брезгливый жест, но смолчал: сейчас главное - не мелочные обиды, а, напротив, возвышение Язычника. И Фотий постарался. В важной позе он попытался величаво стоять в центре струга Аскольда и держать красную речь.
Аскольд исподлобья смотрел на Фотия, говорившего величаво, но с явной печалью в голосе.
- ...От ужаса и страха разрываются сердца наших жителей, которые видят, как твои воины без устали держат перед стенами города на вытянутых руках твоих ударных ратников, а те постоянно разоряют и жгут их селения. Наши крестьяне уже две недели не сеют и не пашут, а это грозит голодом всему городу. Наши ремесленники и торговцы не ведут торгов, а это грозит разорением казны государства. Смилуйся над нами, великолепный государь Киева! - проговорил Фотий и склонил голову перед Мудрым Язычником. - Прими от нас дары, выслушай притчу о нашем Боге, внемли мудрости его завета и оставь с миром нашу столицу! Пусть гордое и смелое сердце твое впустит в себя милость к врагу своему, и благодаря этому великодушию сила твоя и войска твоего никогда не будут иссякать!
Аскольд вздрогнул. Да, именно эти слова он слышал нынче во сне. Да, именно любви ко врагу своему требовал от него странный облачный Бог-патриарх. Что это? Наваждение? Внушение? Или... Божье пророчество? Но какого бога - это пророчество?
- Подожди, Фотий, - хмуро прервал патриарха Аскольд. - Как ты относишься к учению павликиан? - в лоб, не раздумывая, спросил Аскольд о том, что волновало его сейчас больше всего. - Ведь ты меня хочешь обратить в вашу веру, так? Смотри, лишние кресты принесли твои монахи; думаешь, мы все так легко отречемся от своих славных богов, приносящих нам удачу? Думаешь, мы, ничего не ведая о твоем Христе, сразу все твои притчи о его жизни и учении на веру примем? А мы многих христианских проповедников слушали, еще когда у рарогов жили. Правда, то были проповедники из Ирландии и от данов. Они немного другое глаголали о Христе. Один, помню, сказал, что самые истинные христиане - это только павликиане, которые живут в Малой Азии. Не они ли твое имение-то подожгли, царь Михаил, видя, что живешь-то ты не по христианским законам? А?.. Я же просил правду мне гласить! - с мучительной тоской напомнил Аскольд и с усмешкой добавил: - А ты, грязью и подлостью низложивший великого Игнатия, пытаешься меня на путь вашей истины направить? Где теперь Игнатий? Надеюсь, он жив? Фотий вздернул лицо, как от пощечины.
- Что же ты молчишь о павликианах? - с болью опять спросил Аскольд и грозно потребовал: - Ну? Истину только! Истину!
Фотий оглянулся на Исидора, но тот дал понять, что у преданного монаха, как у скромницы-девицы, на этот случай уши золотом завешаны.
И Фотий, не взглянув на Михаила, вынужден был. ответить:
- Да. Павликиане - истинные христиане, но... они скоро будут уничтожены.
Наступила гнетущая тишина.
- Вон как вы их за истину-то! - зло заметил Аскольд, очнувшись от неожиданного признания Фотия. - Значит, истинное христианство будет уничтожено, а неистинное будет распространяться и торжествовать?! И это дело ты хочешь начать с нас? Так? - Он подошел вплотную к Фотию, ткнул пальцем в его расшитую золотом и крестами ризу и, колюче глядя в его серые глаза, хлестко спросил: - Именно этого ты хочешь, да?
- Да, - одними губами, беззвучно пролепетал Фотий.
- Вот ежели бы этого попросил Игнатий, я бы еще подумал, - холодно ответил ему Аскольд и грозно изрек: - А тебе молвлю едино: "Нет!" Ибо ты не достоин обращать в свою веру никого! - Затем он повернулся к Михаилу и так же грозно заявил и ему: - И ты не достоин быть при сем, ибо бросил и страну, и столицу свою ради имения своего! Разве вон тот монах, Исидор, и то, ежели вы ему душу не испоганите, он... может быть, и... завлечет в свою веру словом своим, ибо голос у него к душе прикреплен. А ты - не старайся, Фотий! Душа моя не принимает слов твоих - и все тут!
Фотий сник. Да, Игнатий был тысячу раз прав, когда говорил, насколько силен дух этого Язычника... Что же делать?.. Он растерянно взирал на Аскольда, его окружение и вдруг нашелся.
- Великолепный князь! Мудрый правитель словенского Киева! - стоически проговорил Фотий, обращаясь к Аскольду снова с поклоном. - Ежели ты так справедлив, то позволь своим сподвижникам самим решить столь важный вопрос о новой вере! - предложил он и смело выдержал взгляд Аскольда.
Аскольд развернулся всем корпусом к своим военачальникам и властным взором оглядел каждого.
Дир отрицательно покачал головой.
Глен пожимал могучими плечами.
Богатырь Мути прижал правую руку к сердцу, запрокинув голову к небу, а глазами напомнил о Святовите и Перуне.
Аскольд расхохотался.
- Чего вам еще от нас надобно? - весело спросил он Фотия и рассмеялся еще громче, увидев наконец открытое лицо Михаила III.
- Возьми все, великолепный Язычник, - тихо обратился царь к Аскольду и в наступившей тишине скорбно попросил: - Уйди из бухты, оставь крепость Иерон, отойди от города, а мы обязуемся ежегодно тебе дань платить за это!
Аскольд раскрыл рот. Сам царь обязуется ежегодно платить ему дань! И все это слышали! И это только за то, чтобы он ушел из бухты Золотой Рог, оставил проходную крепость Иерон и вообще никогда бы больше сюда не приходил? Ну нет!
- А торговля? - резко спросил Аскольд Михаила, но тот от длительного поста уже едва держался на ногах, и внимательный Исидор уже поддерживал царя обеими руками.
- Согласен на все твои условия, - прошептал Михаил и еле-еле добавил: Только уйди с миром от города!
Аскольд вгляделся в бледное лицо Михаила и понял, что тот близок к потере сознания.
- Положите его на беседу, - попросил он своих телохранителей, но в дело вмешался Фотий.
Он приказал своим монахам взять Михаила, переправить его на свое судно и, вложив в руки Аскольда пергамент с каким-то текстом, поспешил заявить, что ввиду болезненного состояния царя Византии считает переговоры с правителем Киева состоявшимися, благополучными и мирно окончившимися.
Аскольд не успел раскрутить пергамент, как увидел, что помост его струга был освобожден от греческих просителей...
* * *
Михаил Третий вернулся в Царьград наутро шестого дня. Город был в полном унынии. Уже никто не надеялся остаться в живых, кровь лилась по улицам ручьями.
Фотий вместе с Игнатием без устали творили одну молитву за другой о спасении города. И Михаил в одежде простолюдина, босой, на голом полу решил тоже приобщить себя к их тяжкому труду. Но, казалось, Бог не хотел слышать ни одну молитву великих людей великого города, и враг все бесновался в Царьграде.
На шестой день к полудню, когда воины Аскольда ушли из города, грузили награбленное добро в ладьи и готовились возвращаться домой, Фотий созвал всех оставшихся в живых к Влахернскому храму, который чудом остался цел после Аскольдова разбоя, для всеобщей молитвы перед образом Пресвятой Богородицы. Царьградцы боялись возврата Аскольдовой дружины и потому собирались к храму, опасливо оглядываясь и перешептываясь, небольшими группами, тесно прижимаясь друг к другу.
Фотий, одетый в скромные патриаршие одежды, потребовал, чтобы принесли ризу из храма, и, когда саккос засверкал своим драгоценным шитьем перед толпой, смиренно и сначала монотонно, а затем все вдохновеннее и возвышеннее стал читать молитву, обращаясь к Божьей Матери. Он просил ее о заступничестве, о ниспослании Божьей кары на варваров, что разрушили и ограбили столь прекрасный город, и все вторили его мольбам. Молитва была страстной, но короткой. Затем Фотий потребовал положить ризу в новый, изготовленный искусными мастерами ковчег, и вся толпа, воодушевленная призывом византийского высокопреосвященства, двинулась к набережной бухты Золотой Рог, чтобы свершить священнодействие, способное сотворить чудо.
И вот настала тревожная и торжественная минута; ковчег с ризой опустили в воды бухты, и все затаили дыхание. Ковчег плавно качался на волнах. Риза, царственно раскинутая на помосте ковчега, едва колыхалась вместе с ним в безветрии, отражая в безразличное, казалось, небо сияние золотого шитья хризм, креста и облика Бога - заступника Византии. Солнце нещадно пекло обнаженные головы смиренных просителей, а ярко-голубое небо смотрело на них своими прозрачными глазами. И непонятно было, приняла Богородица мольбу царьградцев или нет. Несколько минут все смущенно смотрели на Фотия, но тот не дрогнул. И вдруг, или это показалось, но все почувствовали легкое дуновение ветерка. Толпа зашевелилась, загудела и закричала: "Облака! На небе облака!"
Фотий, плача, смотрел в небо и видел, как набегавшие облака несли с собой грозную, черную тучу.
"Приняла!.. Слава тебе. Богородица!" - потрясенный, подумал он и глянул на толпу.
- Поднять ковчег! Богородица Преславная услышала наш зов и вняла нашим мольбам! -крикнул, придя в себя, Фотий и убежденно добавил: - Теперь буря разметает их суда!..
ЭХО
Хоть затыкай уши и завязывай очи: куда ни ткнись, всюду только и глаголят об Аскольдовом походе к грекам. И даров-то - во! - сколь навезли, и каждый дружинник теперь тако богат, яко византийский купец, а Аскольд с Диром--"ох, батюшки, яко цари. И теперь Киев е-самый славный город! И глаголят, и глаголят с утра до ночи, изо дня в день, да не одно и то же, а каждый раз что-нибудь свеженькое добавляют и удивляются без конца и края.
Не устоял Новгород: забурлил, раззадорился. "Неужто правду сказывают?" - вопрошали спокойные. "Неужто много навезли?" - вопрошали завистливые. "Неужто мы не сможем так же?.." - вопрошали сильные телом...
Затуманились и новгородские бояре. "Оголится Рюрикова дружина не сегодня, так завтра. Сбегут от больного синеголовые", - сетовали они и думу думали с Гостомыслом в его просторном новгородском доме.
Седой, длиннобородый, узколицый Полюда после долгого молчания глухо спросил:
- Неужто прыткий Аскольд не доганулся с греками ряд о торговле заключить?
- Не доганулся, - хмуро ответил Гостомысл, глянув из-под лохматых бровей на посла. - Или... вести до нас не те долетели...
- Жадность обуяла, - пояснил Власко. - Да и не с кем было торговаться: ни Михаила, ни Варды в городе не было, - тихо сказал он, наблюдая за поведением именитых словен.
- С Фотием мог бы, - пробубнил Домослав, искоса глянув на Власку, но обходя почему-то взглядом посадника.
- Ладно, не о том речь ведем, - отмахнулся Гостомысл от послов. Рюрикова дружина тает, - хмуро объявил он и с досадой выкрикнул: - Вчера ночью еще одна ладья исчезла. Что делать будем? - растерянно спросил он бояр. - Ежели дружина Рюрика вся разбежится, то Аскольд захватит Новгород и... - Он не закончил свою мысль, а только посмотрел на знатного полочанина.
- ...Тако же разорит и его, яко Царьград, - добавил Золотоноша, поняв и приняв суровую правду посадника.
- Да! - подтвердил зло Гостомысл, пряча свой колючий взгляд от настороженного взора Власка. - Да... - в раздумье протянул он еще раз и больше не стал ораторствовать.
Бояре зашумели, зашевелились, но высказывать свои горячие думы пока не решались. Они смотрели на первого знатного посла посадника и, видя его затаенное молчание, поняли, что вопрос о хвором князе варягов не такой-то легкий и решить его одной шумной бранью здесь, на совете, видимо, непросто. Они ерзали на своих местах и ждали, когда же самый умный из них заговорит. Но самый умный из них упорно молчал.
Полюда бросил долгий пытливый взгляд на посадника, затем на Власку.
- Что скажешь, Лешко? - Гостомысл вдруг улыбнулся старейшине кривичей. - Довольны ли кривичи своею дружиною? - Он уже справился с нахлынувшей было яростью и решительно, властно повел совет старейшин по нужному руслу.
- Довольны! - ответил Лешко, набычившись, ожидая, видимо, смеха, но всем было не до того. Бояре смотрели на кривича и вроде ничего особенного от него не ожидали. Тогда Лешко набрал полную грудь воздуха и решительно предложил; - Объяви-ка, Гостомысл. Рюрика великим князем Северного объединения словен!
И старейшина кривичей неожиданно дернул плечами, будто защищаясь от последовавшей за его словами бури негодования.
Все ахнули и резко обернулись в сторону Лешка.
- Ты что! Во своем уме? - закричали враз бояре. - Чего придумал! возмущались они, но не так зло и горячо, как обычно, а больше по привычке. Они крутили головами и выжидаючи поглядывали на посадника.
Гостомысл ошеломленно молчал. Тогда Лешко встал со своей беседы и шумно вздохнул, раздув широкие ноздри:
- Не присиливайте! - грозно сказал он, подняв обе руки вверх, и прикрикнул: - Меня примучивали столь лет назад, а теперь спрошаете, во своем ли я уме? Во своем, во своем, - громко ответил он на свой вопрос и снова поднял обе руки вверх. - Слушайте, бояре, что я молвити буду! - перебил он последние всплески крика советников.
Бояре послушно закрыли рты, покрутили бородами и, насупившись, уставились на знатного кривича.
- Вопреки зазнайству Аскольда надо возвеличить Рюрика и тем сохранить его силу, - убежденно заявил Лешко и пояснил боярам свою думу: - Не то остальные князья почуют себя обездоленными и ринутся на грабежи. Начнется лихое соперничество, - продолжал он и горько завершил: - И тогда от нашей земли ничего не останется. Вот и вся недолга. - Лешко нахмурился. шумно выдохнул, глянул в тревожное и в то же время, как ему показалось, довольное лицо Гостомысла, перевел взгляд на растерявшихся бояр и уселся на свое место.
Гостомысл не отрывал любовного взора от Лешка согласно кивал на каждый его скупой довод и хотел, чтоб кривич высказался побольше и поубедительнее. Но Лешко сказал как мог и сколько мог, и это стоило ему большого труда,
- Да... - в раздумье протянули бояре, вняв речи знатного кривича, и приуныли.
Спокойно колыхалось пламя свечей, освещая гридню главы союза словен. Спокойно смотрел на главу союзных словен Полюда.
- Да будет Рюрик великим князем объединенных словенских земель? - тихо спросил бояр Гостомысл, боясь, что в них вновь разгорится гневом тщеславный огонь мятежных душ.
"Ox, как надо уберечь проснувшийся рассудок этих кичливых корыстолюбцев, не то, гляди, снова бороды до потолка вскинут", - тревожно думал он, поглядывая на притихших бояр.
Бояре действительно притаились почему-то, прижались друг к другу и нерешительно, но трижды проворчали:
- Да будет так...
* * *
А через десять дней теплым вечером на громадной поляне возле стен нового Новгорода собрались все его жители и поредевшая дружина Рюрика.
Большинство новгородцев с любопытством и доброжелательно ожидали начала действа. Они громко переговаривались, смеялись, толкались, пробираясь поближе к центру поляны. А где-то по краям толпы кучками стояли затаенно несмирившиеся словене и крутили в головах все ту же хлесткую думу: "Неужто сами себе не можем главу найти? Все по чужим умам и секирам страдаем?" Они вспоминали жестокую расправу варяга над Вадимом Храбрым и хмуро, исподлобья взирали на Рюрика.
Князь был при всех боевых доспехах. В мелкой финской кольчуге, серебряном шлеме, при секире и мече величественно восседал он на своем сером коне. Суровое лицо и неподвижность осанки делали его похожим на римскую скульптуру. Но посвящение в великие князья, как видно, не волновало и не радовало Рюрика. "Надо! Это кому-то надо!" -грустно думал он, но где-то в глубине души тлело удовлетворенное тщеславие. Разум же его упорно кричал другое: "И это мое новое Звание не спасет от распада дружину! Все равно звериные законы грабежа и разбоя сильнее любого добра, содеянного человеком. Моим лихим дружинникам тоже нужны лихие набеги и чужое богатство, а я хвор и слаб, как никогда", - терзал себя князь, но не мог найти в Себе силы отречься от нового наследственного звания.
Он оглядел поляну и как наяву увидел знакомый ритуал. Вот сейчас выйдет в центр поляны Гостомысл, вынесет на льняном полотенце венок из можжевеловых веток и произнесет речь перед людом, а потом попросит его сойти с коня и наденет этот венок ему на голову. Так и есть. Гостомысл, разодетый в парадные меховые одежды, торжественно ступал по поляне, встал точно в ее центре и, держа на длинном белом льняном полотенце можжевеловый венок, начал речь перед народом: