10 апреля
Сероб не говорит со мной – прошел мимо. Надулся, ну и пусть… Сел один в конце. А я взяла и спросила задачку по алгебре у Вазгена. Он объяснял-объяснял, ничего я не поняла, а Сероб в это время смотрел в окно. Воображает. До чего недогадливые эти ребята…
19 апреля
Мы ходили в ущелье. Как это получилось, не знаю. После уроков шли домой и вдруг оказались на тропинке, ведущей в ущелье. «Куда мы?» – «Я знаю место, где растут фиалки». – «Да?» – «Кончилось твое первое апреля?» – «Ах, вот почему ты дулся!» – «Если не поступлю, пойду работать на строительство атомной станции, денег поднакоплю». – «Мама сказала – если не поступлю, выдаст замуж, сватаются ко мне». – «Что?» Сероб побледнел, глаза у него стали какие-то странные. «Говорит, сватаются ко мне». Я врала, мама ничего подобного не говорила, я просто болтала. Потом мы увидели фиалки… Все было хорошо, только… Уже возвращались, когда в кустах Сероб обнял и поцеловал меня. Не помню, что случилось, только помню звук пощечины. Дала пощечину и убежала. Не буду с ним говорить, даже через сто лет. Бессовестный.
20 апреля
Не разговариваю. Подошел, что-то сказал. Не ответила.
25 апреля
Не разговариваю.
27 апреля
Он вложил письмо в учебник химии (Гаянэ переписала письмо, которое, видимо, осталось в дневнике). «Асмик-джан, прости меня, ладно?… За одно преступление причитается одно наказание, ты мне пощечину дала, не хватит? Целую неделю не говоришь со мной, перестань, ладно? Не то брошусь в ущелье». А вдруг бросится, он же сумасшедший. Так и быть, попрошу у него утром учебник геометрии.
28 апреля
Попросила. «Пойдем в ущелье». – «Когда?» – как дура, спросила я, вместо того чтобы сказать: «Еще чего!» «Сегодня, завтра, послезавтра – сама скажи». Похудел он. «Завтра», – сказала я.
29 апреля
Лучше бы нам не ходить, боже мой, что теперь будет? Нвард-дзало, бабушка Вазгена, увидела нас, покосилась злобно, что-то пробурчала В стала быстро-быстро подниматься по тропинке в село, чуть ли не бегом… Уже четыре часа, как я дома. Господи, что будет, что будет?…
4 маяЗдесь дневник обрывался. Было проставлено только число, – видно, кто-то вошел, Асмик перестала писать и спрятала тетрадь…
………………………………………………………
От Татевик пришло письмо, после прочтет. И, конечно, снова не ответит. Как только вообще люди пишут письма, непонятно!
Третий конверт был надорван.
«…Выслушав и обсудив на заседании от 28 мая с. г. сообщение тов. Н. Мамян о самоубийстве, имевшем место в селе В. А. района А., бюро отмечает следующее:В конце было подчеркнуто одно предложение: «В декабре с. г. заслушать доклад о ходе выполнения данного постановления».
4 мая с. г. ученица 10 «А» класса средней школы села В. А. член ВЛКСМ Асмик Саруханян кончает жизнь самоубийством. Два дня спустя самоубийством кончает ученик того же класса Сероб Варданян. Дальнейшее расследование показало, что довольно продолжительное время между молодыми людьми существовала любовная связь, которая, к сожалению, выпала из поля зрения педагогического коллектива школы и комсомольской организации. Более того – даже после того, как об их нездоровых отношениях заговорило все село, педагогический коллектив и комсомольская организация не сочли нужным вмешаться и указать молодым людям правильный путь. Совершенно очевидно, что если бы школьная комсомольская организация находилась на должной высоте, если бы чаще проводились диспуты и беседы по вопросам воспитания и нравственности, дружба молодых людей развивалась бы в правильном русле и школа не стала бы перед подобным позорным фактом.
Бюро отмечает, что в эти дни, когда комсомольцы и внесоюзная молодежь совершают подвиги в труде и учебе, самоубийство членов ВЛКСМ А. Саруханян и С. Варданяна нельзя охарактеризовать иначе, как бегство от наших героических будней, моральную слабость и малодушие.
Исходя из вышеизложенного, бюро постановляет:
1. Поставить на вид коллективу средней школы села В. А. района А. (директор С. Бегоян, секретарь комсомольской организации Г. Петросян).
2. Секретаря комсомольской организации 10 «А» класса Г. Карапетян освободить от обязанностей секретаря и объявить строгий выговор с занесением в личное дело.
3. Считать правильным решение дирекции школы осудить поведение тех комсомольцев, которые, вопреки приказу директора, участвовали в похоронах членов ВЛКСМ А. Саруханян и С. Варданяна.
Данное постановление распространить во всех первичных организациях республики (только в VIII и X классах)».
На первой странице, внизу, рукою редактора было написано:
«Тов. Л. Шагиняну. Перестроить статью в духе этого постановления».В духе?
18
Всякий раз, приходя к Ашоту, Левон прежде заглядывал в комнату Араика.
На этот раз тоже.
– Привет, что новенького? – обратился он к присутствующим – в комнате находился еще и университетский друг Араика Севак.
– Стираем, – ответил Араик. – Привет.
– А! Это вы? – улыбнулся Севак.
– Что стираете? – Левон сел и глубоко вдавился в старинное кресло, принадлежавшее, по словам Араика, последнему ереванскому губернатору. – А ваши где?
– Твой друг дежурит, а мама пошла в кино.
Комната Араика, по мнению Левона, была единственным приличным уголком в этой квартире. Входишь, и никто не заставляет снимать туфли, надевать шлепанцы или старые босоножки мадам Алины. Здесь не справляются о твоем здоровье, не сетуют на то, что редко появляешься в последнее время. С Араиком можно и вообще не здороваться. Как-то он с серьезным видом доказывал Левону, что из шестидесяти лет жизни люди теряют на приветствия примерно два месяца. Можно войти и просто развалиться в кресле или на тахте, а там хочешь – говори, а не хочешь – застегни рот на пуговицу, как говорил Араик.
Входя, Левон обычно окидывал взглядом стены, нет ли на них нового. Чего только не было на стенах: слова из песен Шарля Азнавура, расписание уроков, фамилии певцов, номера телефонов, изречения подруг и приятелей: «Болван, прождал тебя 57 минут 45 секунд и ушел», «Забираю твоего Жака Бреля. Ладно, ладно, принесу», «Она сказала, что любит тебя. XX век, вторая половина, планета Земля».
– А? – Араик наконец поднял голову. – Что за сигареты ты куришь, папин, друг? (Любимое обращение Араика.)
Левон протянул пачку и увидел на стене новую надпись: «Мне дали глаза и сказали – гляди, я поглядел и ничего не высмотрел в жизни».
– Сам перевел?
– Перевод – всего пол-яблока, вторую половину съедает переводчик.
– Кто это сказал?
– Кто же еще? Мой афоризм!
– На, закури, Севак.
Ребята запутались в магнитофонной лейте.
– Не понимаю, что вы делаете?
– Лента – дефицит, папин друг, вот мы и стираем для новых записей, понятно? У тебя нет знакомых по згой части?
– Есть головная боль и долг в двести рублей. Новыми. Погромче сделай, пожалуйста.
Левон закрыл глаза. Нет, музыка не избавляет от одиночества, наоборот, делает его полнее, отрывает от мира. Нужно будет, наверное, еще раз побывать в деревне, где жили Сероб и Асмик, встретиться с их классом, зайти к Бено и Парнаку.
– Араик!
– Что?
– У меня есть знакомый маляр, дешево побелит.
– Пока места хватает. – Араик засмеялся, потом сделался серьезным. – При отце не говори, а то заведется на полчаса. Папин друг, я все думаю: отчего вы с ним так непохожи?
– Чем именно?
– Сотрем, – предлагает Севак.
Араик нажимает пальцем на магнитофонную клавишу, и диск начинает вращаться быстрее, они прослушивают по такту-другому из каждой записи и выносят приговор, стереть или нет.
– Знаешь чем? – продолжает прерванную беседу Араик.
– Не знаю.
– Ты быстро устаешь от наставлений. Ни в учителя истории, ни в попы ты не годишься.
На миг Левон забыл об Араике, прислушиваясь к знакомой мелодии, льющейся из магнитофона.
– Вы эту оставьте, а? Тоже хотите стереть?
Араик посмотрел с состраданием:
– Э, папин друг, сейчас это играют даже перед комсомольским собранием. Ты бы научил отца уму-разуму.
– В чем дело?
– Скажи, пусть не принюхивается.
Левон засмеялся.
– Ты же знаешь, с прошлого года я курю. Он и сам отлично это знает, но всякий раз удивляется. И не лень, не успеешь выйти из ванной – принюхивается.
Одну из песен ребята прослушали очень серьезно.
– Стираем? – спрашивает Севак.
– А кто его знает. – Араик бережно и задумчиво втягивает папиросный дым. – Записывали у Джеммы. Слышишь, щелкнуло? Это Джемма кофе принесла, упала ложка… И Рипсиме там была…
– Да, – говорит Севак, – помню.
– Сотрем, – наконец произносит Араик, в его голосе слышится грусть, – сотрем, – говорит он уже равнодушно, – в чем дело?
– Ладно, – соглашается Севак, – Адамо поет теперь в другом ритме, достану. Джеммы в последнее время не видно.
– Пусть остается, – вдруг заявляет Араик. Потом говорит Левону: – Папин друг, все хочу спросить у тебя: когда ты впервые напился?
Когда? После тридцати лет память похожа на одинокую женщину, легко изменяет. После войны из американского молочного порошка делали мороженое, они с Карленом целую неделю собирали по копейке и купили одну порцию на двоих. «Пусть мы станем такими богатыми, чтобы купить по мороженому на каждого», – пожелал тогда Карлен. Когда напился?… Рассказать ему?
– Не помню, друга сын, – иной раз Левон тоже подстраивался под Араика, – такие Дни в анкету не вносятся и забываются. – И подумал: «Не помешало бы записать это нашему поколению…»
Араик смеется, он не слышит мыслей Левона. Левон грустно улыбается.
– Говорю, не выпить ли нам до прихода мамы?
– Выпить, – соглашается Левон. Потом замолкает.
– Что случилось?
– Тише, – Левон показывает на магнитофон, – послушаем.
Магнитофон играет «Маленький цветочек» – старое, усталое танго, ушедшее на пенсию.
Левон сидит, глубоко зарывшись в кресле: нет, память не всегда изменяет.
…То была его первая. командировка. Работал он тогда всего третий месяц. В городке у него знакомых не было, гостиница выглядела непривычной и неуютной. Он купил две бутылки красного вина, выпил несколько стаканов. На письменном столе лежала пластинка, он кое-как запустил радиолу, черный диск заиграл «Маленький цветочек», тогда еще новое танго, он слышал его впервые.
Вино не лезло в горло. В дверь постучались. В дверях стояла тоненькая девушка лет двадцати двух с распущенными по плечам волосами. «У вас спички найдутся?» – «Найдутся». – «Мне только несколько штук, коробка у меня есть, но спички в ней все обгорелые». – «Берите, у меня есть еще». – «Спасибо». – «Хорошее танго, верно?» – «Впервые его слышу». – «Выпейте стаканчик, очень слабое вино». – «Да? Я поставлю чай и приду».
– Папин друг, – до Левона вдруг доносится голос Араика, – прокрутить еще раз?
– Что?… А, да, пожалуйста.
…Она пришла. Снова поставили «Маленький цветочек». Выпили по стакану, по второму, по третьему. Впервые он видел, как пьют девушки. Потом долго и молча танцевали. В комнате стоял полумрак, падал только слабый лунный свет из окна. Девушка была высокая, и когда целовались, она слегка наклонялась. Во время танца она нежно гладила его по волосам, словно маленького ребенка.
– Уже пятый раз, с ума сойти! – это голос Араика. – Еще?…
Левон сделал неопределенный жест.
…Он больше ее не видел. Да и незачем, мог бы получиться сентиментальный роман, у них пошли бы дети, стали бы все вместе ездить на море, покупать для соленья капусту и огурцы, ходить на родительские собрания… Ничего этого не случилось. Осталось воспоминание, тепло той ночи, воспоминание о том, как она, молодая, словно мать, гладила его по волосам. Никогда больше с ним такого не случалось. Хотя его, может быть, и любили, кто – знает?
Левон подумал, что жизнь как спичечная коробка, в которой чем дальше, тем больше становится обгорелых спичек. Утром он будет смеяться над этим сравнением… Обгоревшие спички можно выбросить, а прожитые дни остаются. И вот наступает день, когда в коробке одни только обгоревшие спички.
Левон выпил еще, а магнитофон все крутился. Почему нет комиссионных магазинов, где можно было бы продавать старые, затертые мелодии? Их кто-нибудь мог бы купить по дешевке. Он улыбнулся зло и спокойно.
– Сотри.
Араик спокойно сказал:
– Ладно, послушаем дальше, а там и сотрем.
Горький ком застрял в горле. Левона вдруг стало раздражать спокойствие этих ребят, их ленивые движения. Померещилось, что Севак смотрит насмешливо. Ему захотелось поддеть их, говорить долго, скучно, как Ашот, как все усталые люди в этом мире.
– Значит, мы вам не нравимся? – Это была слово в слово фраза Ашота, и даже его тоном Левон протянул «нравимся».
– Что случилось? – Араик посмотрел удивленно. – Приляг немного на тахту, ладно?
– Слушай…
Араик прервал его торжественно-спокойно:
– Постой, я подскажу, ладно? «Слушай, когда нам было столько, сколько тебе, война только окончилась, ты представляешь, что это такое, я четыре класса проходил в школе в одной и той же рубашке, хочешь, покажу фотографии? Отец твой три года подряд носил все тот же армейский китель, зимой и летом, понимаешь?» – Араик на минуту замолчал. – Продолжать? «Мы с твоим отцом полтора года работали грузчиками на вокзале, а вы не успели родиться – и все уже к вашим услугам, по утрам просыпаетесь и, протянув руку, попадаете в японский магнитофон, а мне было двадцать три года, когда я…» Продолжать?
Левон смеется. Смеются все трое.
– Ничего, – говорит он, – твои дети скажут тебе то же самое, тогда вспомнишь меня.
– Не скажут.
– Почему?
– Я не стану попрекать их. – Араик глядит серьезно, как взрослый, на лбу у него морщины. – С тобой еще куда ни шло. Был бы здесь твой друг, началась бы третья мировая. Он бы сосчитал по пальцам, сколько у меня пар обуви, авторучек, сказал бы, что он лекции писал химическим карандашом. Напомнил бы, что это вы посадили первые деревья в Цицернакаберде, что в Ереване в двадцатом году было всего двадцать тысяч жителей, мы же, дармоеды…
Левон смеялся.
– Ладно, выключайся, лучше музыку послушаем.
Севак нажимает на кнопку, и комната наполняется шумом.
– Битлы, – поясняет Араик. – Уши выдержат? Левон машет рукой.
Асмик и Сероб не услышали и не услышат этих песен. Ваграм тоже не услышал, хотя прожил сорок семь календарных лет. Интересно, где теперь та девушка из гостиницы? Наверное, каждый должен потерять какого-нибудь дорогого человека, чтобы потом всю жизнь искать. Если нашел, значит, это не то. Вино бушевало в нем, делало его поэтом, философом, болтуном, ребенком. Видимо, он ищет ту девушку в Лилит, Татевик и других, грустит, когда находит их, – значит, не она. Сын Ваграма редко будет вспоминать могилу отца и цветов не понесет. Ваграма похоронили в деревне, носить цветы на могилу – это уже семнадцатый век. Вполне возможно. Видимо, каждое поколение имеет свой коробок обгорелых спичек: и коробок похож, и сгоревшие спички, но каждый раз они другие. Кажется, что те же, но не те. Левон снова наполнил рдомку, но прозвенел звонок.
– Мама-философ заявилась, – произнес Араик и торопливо упрятал в шкаф вино, стаканы, быстро допив содержимое Левоновой рюмки…
Левон поднялся. Надо было идти.
Ребята не узнают, что произошло в его душе, не спросят, да он и не скажет, а если скажет, то не поймут. Из передней уже доносился голос Алины, она пересказывала сыну содержание фильма. Сейчас она войдет, спросит Левона, как он живет, пожурит, что редко заходит, уговорит остаться выпить чаю с айвовым вареньем, по дороге на кухню и обратно доскажет до конца весь фильм, заметит, что он не в духе, посоветует принять от головной боли анальгин, пожалуется на Араика («Целыми днями не отрывается от магнитофона, ни меня не слушает, ни отца, скажешь – вынеси мусор, отвечает, что у него экзамен, на днях управдом заходил, ошалел: „Что это у вас, говорит, стена или жалобная книга?“ Хоть бы ты его вразумил»).
Нет, надо идти.
Левон встал, поправил галстук, почему-то посмотрел на магнитофон, на стопку коробок с лентами.
– И я с вами, – вдруг поднялся Севак, словно что-то вспомнив, – нам по дороге.
На этот раз тоже.
– Привет, что новенького? – обратился он к присутствующим – в комнате находился еще и университетский друг Араика Севак.
– Стираем, – ответил Араик. – Привет.
– А! Это вы? – улыбнулся Севак.
– Что стираете? – Левон сел и глубоко вдавился в старинное кресло, принадлежавшее, по словам Араика, последнему ереванскому губернатору. – А ваши где?
– Твой друг дежурит, а мама пошла в кино.
Комната Араика, по мнению Левона, была единственным приличным уголком в этой квартире. Входишь, и никто не заставляет снимать туфли, надевать шлепанцы или старые босоножки мадам Алины. Здесь не справляются о твоем здоровье, не сетуют на то, что редко появляешься в последнее время. С Араиком можно и вообще не здороваться. Как-то он с серьезным видом доказывал Левону, что из шестидесяти лет жизни люди теряют на приветствия примерно два месяца. Можно войти и просто развалиться в кресле или на тахте, а там хочешь – говори, а не хочешь – застегни рот на пуговицу, как говорил Араик.
Входя, Левон обычно окидывал взглядом стены, нет ли на них нового. Чего только не было на стенах: слова из песен Шарля Азнавура, расписание уроков, фамилии певцов, номера телефонов, изречения подруг и приятелей: «Болван, прождал тебя 57 минут 45 секунд и ушел», «Забираю твоего Жака Бреля. Ладно, ладно, принесу», «Она сказала, что любит тебя. XX век, вторая половина, планета Земля».
– А? – Араик наконец поднял голову. – Что за сигареты ты куришь, папин, друг? (Любимое обращение Араика.)
Левон протянул пачку и увидел на стене новую надпись: «Мне дали глаза и сказали – гляди, я поглядел и ничего не высмотрел в жизни».
– Сам перевел?
– Перевод – всего пол-яблока, вторую половину съедает переводчик.
– Кто это сказал?
– Кто же еще? Мой афоризм!
– На, закури, Севак.
Ребята запутались в магнитофонной лейте.
– Не понимаю, что вы делаете?
– Лента – дефицит, папин друг, вот мы и стираем для новых записей, понятно? У тебя нет знакомых по згой части?
– Есть головная боль и долг в двести рублей. Новыми. Погромче сделай, пожалуйста.
Левон закрыл глаза. Нет, музыка не избавляет от одиночества, наоборот, делает его полнее, отрывает от мира. Нужно будет, наверное, еще раз побывать в деревне, где жили Сероб и Асмик, встретиться с их классом, зайти к Бено и Парнаку.
– Араик!
– Что?
– У меня есть знакомый маляр, дешево побелит.
– Пока места хватает. – Араик засмеялся, потом сделался серьезным. – При отце не говори, а то заведется на полчаса. Папин друг, я все думаю: отчего вы с ним так непохожи?
– Чем именно?
– Сотрем, – предлагает Севак.
Араик нажимает пальцем на магнитофонную клавишу, и диск начинает вращаться быстрее, они прослушивают по такту-другому из каждой записи и выносят приговор, стереть или нет.
– Знаешь чем? – продолжает прерванную беседу Араик.
– Не знаю.
– Ты быстро устаешь от наставлений. Ни в учителя истории, ни в попы ты не годишься.
На миг Левон забыл об Араике, прислушиваясь к знакомой мелодии, льющейся из магнитофона.
– Вы эту оставьте, а? Тоже хотите стереть?
Араик посмотрел с состраданием:
– Э, папин друг, сейчас это играют даже перед комсомольским собранием. Ты бы научил отца уму-разуму.
– В чем дело?
– Скажи, пусть не принюхивается.
Левон засмеялся.
– Ты же знаешь, с прошлого года я курю. Он и сам отлично это знает, но всякий раз удивляется. И не лень, не успеешь выйти из ванной – принюхивается.
Одну из песен ребята прослушали очень серьезно.
– Стираем? – спрашивает Севак.
– А кто его знает. – Араик бережно и задумчиво втягивает папиросный дым. – Записывали у Джеммы. Слышишь, щелкнуло? Это Джемма кофе принесла, упала ложка… И Рипсиме там была…
– Да, – говорит Севак, – помню.
– Сотрем, – наконец произносит Араик, в его голосе слышится грусть, – сотрем, – говорит он уже равнодушно, – в чем дело?
– Ладно, – соглашается Севак, – Адамо поет теперь в другом ритме, достану. Джеммы в последнее время не видно.
– Пусть остается, – вдруг заявляет Араик. Потом говорит Левону: – Папин друг, все хочу спросить у тебя: когда ты впервые напился?
Когда? После тридцати лет память похожа на одинокую женщину, легко изменяет. После войны из американского молочного порошка делали мороженое, они с Карленом целую неделю собирали по копейке и купили одну порцию на двоих. «Пусть мы станем такими богатыми, чтобы купить по мороженому на каждого», – пожелал тогда Карлен. Когда напился?… Рассказать ему?
– Не помню, друга сын, – иной раз Левон тоже подстраивался под Араика, – такие Дни в анкету не вносятся и забываются. – И подумал: «Не помешало бы записать это нашему поколению…»
Араик смеется, он не слышит мыслей Левона. Левон грустно улыбается.
– Говорю, не выпить ли нам до прихода мамы?
– Выпить, – соглашается Левон. Потом замолкает.
– Что случилось?
– Тише, – Левон показывает на магнитофон, – послушаем.
Магнитофон играет «Маленький цветочек» – старое, усталое танго, ушедшее на пенсию.
Левон сидит, глубоко зарывшись в кресле: нет, память не всегда изменяет.
…То была его первая. командировка. Работал он тогда всего третий месяц. В городке у него знакомых не было, гостиница выглядела непривычной и неуютной. Он купил две бутылки красного вина, выпил несколько стаканов. На письменном столе лежала пластинка, он кое-как запустил радиолу, черный диск заиграл «Маленький цветочек», тогда еще новое танго, он слышал его впервые.
Вино не лезло в горло. В дверь постучались. В дверях стояла тоненькая девушка лет двадцати двух с распущенными по плечам волосами. «У вас спички найдутся?» – «Найдутся». – «Мне только несколько штук, коробка у меня есть, но спички в ней все обгорелые». – «Берите, у меня есть еще». – «Спасибо». – «Хорошее танго, верно?» – «Впервые его слышу». – «Выпейте стаканчик, очень слабое вино». – «Да? Я поставлю чай и приду».
– Папин друг, – до Левона вдруг доносится голос Араика, – прокрутить еще раз?
– Что?… А, да, пожалуйста.
…Она пришла. Снова поставили «Маленький цветочек». Выпили по стакану, по второму, по третьему. Впервые он видел, как пьют девушки. Потом долго и молча танцевали. В комнате стоял полумрак, падал только слабый лунный свет из окна. Девушка была высокая, и когда целовались, она слегка наклонялась. Во время танца она нежно гладила его по волосам, словно маленького ребенка.
– Уже пятый раз, с ума сойти! – это голос Араика. – Еще?…
Левон сделал неопределенный жест.
…Он больше ее не видел. Да и незачем, мог бы получиться сентиментальный роман, у них пошли бы дети, стали бы все вместе ездить на море, покупать для соленья капусту и огурцы, ходить на родительские собрания… Ничего этого не случилось. Осталось воспоминание, тепло той ночи, воспоминание о том, как она, молодая, словно мать, гладила его по волосам. Никогда больше с ним такого не случалось. Хотя его, может быть, и любили, кто – знает?
Левон подумал, что жизнь как спичечная коробка, в которой чем дальше, тем больше становится обгорелых спичек. Утром он будет смеяться над этим сравнением… Обгоревшие спички можно выбросить, а прожитые дни остаются. И вот наступает день, когда в коробке одни только обгоревшие спички.
Левон выпил еще, а магнитофон все крутился. Почему нет комиссионных магазинов, где можно было бы продавать старые, затертые мелодии? Их кто-нибудь мог бы купить по дешевке. Он улыбнулся зло и спокойно.
– Сотри.
Араик спокойно сказал:
– Ладно, послушаем дальше, а там и сотрем.
Горький ком застрял в горле. Левона вдруг стало раздражать спокойствие этих ребят, их ленивые движения. Померещилось, что Севак смотрит насмешливо. Ему захотелось поддеть их, говорить долго, скучно, как Ашот, как все усталые люди в этом мире.
– Значит, мы вам не нравимся? – Это была слово в слово фраза Ашота, и даже его тоном Левон протянул «нравимся».
– Что случилось? – Араик посмотрел удивленно. – Приляг немного на тахту, ладно?
– Слушай…
Араик прервал его торжественно-спокойно:
– Постой, я подскажу, ладно? «Слушай, когда нам было столько, сколько тебе, война только окончилась, ты представляешь, что это такое, я четыре класса проходил в школе в одной и той же рубашке, хочешь, покажу фотографии? Отец твой три года подряд носил все тот же армейский китель, зимой и летом, понимаешь?» – Араик на минуту замолчал. – Продолжать? «Мы с твоим отцом полтора года работали грузчиками на вокзале, а вы не успели родиться – и все уже к вашим услугам, по утрам просыпаетесь и, протянув руку, попадаете в японский магнитофон, а мне было двадцать три года, когда я…» Продолжать?
Левон смеется. Смеются все трое.
– Ничего, – говорит он, – твои дети скажут тебе то же самое, тогда вспомнишь меня.
– Не скажут.
– Почему?
– Я не стану попрекать их. – Араик глядит серьезно, как взрослый, на лбу у него морщины. – С тобой еще куда ни шло. Был бы здесь твой друг, началась бы третья мировая. Он бы сосчитал по пальцам, сколько у меня пар обуви, авторучек, сказал бы, что он лекции писал химическим карандашом. Напомнил бы, что это вы посадили первые деревья в Цицернакаберде, что в Ереване в двадцатом году было всего двадцать тысяч жителей, мы же, дармоеды…
Левон смеялся.
– Ладно, выключайся, лучше музыку послушаем.
Севак нажимает на кнопку, и комната наполняется шумом.
– Битлы, – поясняет Араик. – Уши выдержат? Левон машет рукой.
Асмик и Сероб не услышали и не услышат этих песен. Ваграм тоже не услышал, хотя прожил сорок семь календарных лет. Интересно, где теперь та девушка из гостиницы? Наверное, каждый должен потерять какого-нибудь дорогого человека, чтобы потом всю жизнь искать. Если нашел, значит, это не то. Вино бушевало в нем, делало его поэтом, философом, болтуном, ребенком. Видимо, он ищет ту девушку в Лилит, Татевик и других, грустит, когда находит их, – значит, не она. Сын Ваграма редко будет вспоминать могилу отца и цветов не понесет. Ваграма похоронили в деревне, носить цветы на могилу – это уже семнадцатый век. Вполне возможно. Видимо, каждое поколение имеет свой коробок обгорелых спичек: и коробок похож, и сгоревшие спички, но каждый раз они другие. Кажется, что те же, но не те. Левон снова наполнил рдомку, но прозвенел звонок.
– Мама-философ заявилась, – произнес Араик и торопливо упрятал в шкаф вино, стаканы, быстро допив содержимое Левоновой рюмки…
Левон поднялся. Надо было идти.
Ребята не узнают, что произошло в его душе, не спросят, да он и не скажет, а если скажет, то не поймут. Из передней уже доносился голос Алины, она пересказывала сыну содержание фильма. Сейчас она войдет, спросит Левона, как он живет, пожурит, что редко заходит, уговорит остаться выпить чаю с айвовым вареньем, по дороге на кухню и обратно доскажет до конца весь фильм, заметит, что он не в духе, посоветует принять от головной боли анальгин, пожалуется на Араика («Целыми днями не отрывается от магнитофона, ни меня не слушает, ни отца, скажешь – вынеси мусор, отвечает, что у него экзамен, на днях управдом заходил, ошалел: „Что это у вас, говорит, стена или жалобная книга?“ Хоть бы ты его вразумил»).
Нет, надо идти.
Левон встал, поправил галстук, почему-то посмотрел на магнитофон, на стопку коробок с лентами.
– И я с вами, – вдруг поднялся Севак, словно что-то вспомнив, – нам по дороге.
19
Было утро, но жаркое. Он проснулся с головной болью, вспомнил вчерашний день и начал бриться. Брился долго и тщательно, словно на свадьбу собирался. Здорово перебрал вчера. Татевик приезжает сегодня, значит, не придется отвечать на письмо, это хорошо. Карлену надо позвонить. Мать пошла купить черной материи на платок. Пора прибраться в комнате.
На улице стало еще жарче.
Всего девять утра, а асфальт уже нагрелся. Еще несколько дней такой жары – и совсем расплавится. Окна со стороны улицы словно за цветными очками. Проехала поливальная машина. Беззаботно вспорхнула стайка девочек. А может, и не беззаботно? Написать бы об этих днях, составивших по календарю меньше месяца, о Ваграме, Се-робе, Асмик, Рубене, о ребятах, об Араике… Кто-то помахал ему из троллейбуса рукой, – интересно, кто? А поливальная машина двигалась, как черепаха, останавливаясь подолгу возле каждого дерева. Он машинально забрел в кафе, выпил за стойкой чашечку кофе, купил сигареты, заплатил, получил сдачу и вышел. Кто-то поздоровался с ним с противоположного тротуара, он ответил, улыбнулся, – кто бы это? Город уже давно пробудился, большой, огромный город, смахивающий на гигантскую колокольню, муравейник, рудник, асфальтовые подмостки, где, казалось, ежедневно дают одну и ту же пьесу, меняются только исполнители. Город опутывал его, как спираль, притягивал, сопротивлялся, сдавался. А он шел сквозь свое одиночество, схожее со стеной, толстой, заботливо сложенной из мелких камушков, или с бесконечной лесной тропкой, когда с обеих сторон теснят деревья, а сверху виден клочок неба. В густом лесу деревьям приходится тянуться в рост. Деревья его одиночества были высокими. Шагал Левон Шагиня'н, обыкновенный житель, незначительный прохожий в мире, шел сквозь свое одиночество, сквозь прожитые и непрожитые годы.
Обычный день, один из последних в июне.
На улице стало еще жарче.
Всего девять утра, а асфальт уже нагрелся. Еще несколько дней такой жары – и совсем расплавится. Окна со стороны улицы словно за цветными очками. Проехала поливальная машина. Беззаботно вспорхнула стайка девочек. А может, и не беззаботно? Написать бы об этих днях, составивших по календарю меньше месяца, о Ваграме, Се-робе, Асмик, Рубене, о ребятах, об Араике… Кто-то помахал ему из троллейбуса рукой, – интересно, кто? А поливальная машина двигалась, как черепаха, останавливаясь подолгу возле каждого дерева. Он машинально забрел в кафе, выпил за стойкой чашечку кофе, купил сигареты, заплатил, получил сдачу и вышел. Кто-то поздоровался с ним с противоположного тротуара, он ответил, улыбнулся, – кто бы это? Город уже давно пробудился, большой, огромный город, смахивающий на гигантскую колокольню, муравейник, рудник, асфальтовые подмостки, где, казалось, ежедневно дают одну и ту же пьесу, меняются только исполнители. Город опутывал его, как спираль, притягивал, сопротивлялся, сдавался. А он шел сквозь свое одиночество, схожее со стеной, толстой, заботливо сложенной из мелких камушков, или с бесконечной лесной тропкой, когда с обеих сторон теснят деревья, а сверху виден клочок неба. В густом лесу деревьям приходится тянуться в рост. Деревья его одиночества были высокими. Шагал Левон Шагиня'н, обыкновенный житель, незначительный прохожий в мире, шел сквозь свое одиночество, сквозь прожитые и непрожитые годы.
Обычный день, один из последних в июне.
20
На письменном столе чистые и исписанные бумаги, бумажки одинакового размера, несколько писем, переадресованных редактором Левону. Исписанные бумаги следовало отдать машинистке, а на чистых писать.
Зазвонил телефон.
– А, папин друг, – Араик говорил звонким, оживленным голосом, – чудно выпили вчера, а? Мама ничего не узнала, а то танго мы не стерли, хотя, сам знаешь, оно на пенсии. Прислать его по почте?
– Хорошо, Араик, пришли.
– Да, спасибо за сигареты, удачно получилось, что ты их забыл у нас.
Левон положил трубку и выглянул в окно: все те же здания, окна которых он за эти годы тысячи раз пересчитал.
Жарко. На столе чистые листы и письма, авторы которых ждут ответа. Сейчас он прочтет, подумает.
Снова звонок.
– Зайди-ка на минутку! – Это был редактор.
Левон улыбнулся Седе и толкнул кожаную дверь.
– Читал решение? – спросил редактор.
– Читал.
Редактор стоял у сейфа, то ли собирался открыть, то ли закрыть его. Сейф был того же цвета, что и кожаная дверь, что и весь мир.
– Видел? Он все-таки не отпустил меня, – сказал редактор, – я так и знал…
– Кто?
– Степанян, кто еще? Все тянул и тянул… Ты забыл, куда я собирался? – В его руках была записная книжка, он ее заботливо положил в дальний угол сейфа, прикрыл сверху бумагами и запер. – Кто знает, когда теперь пригодится… В отпуск не собираешься? Хочешь, оформлю?
– Выпил я вчера вечером…
– Того самого коньяку?
– Какого? Да, именно. Голова раскалывается.
– Коньяк стоящий.
Левон вышел.
Он вышел и снова зашагал сквозь свое одиночество, схожее с узкой ковровой дорожкой, что ведет в большой длинный коридор, но короче, чем лесная тропинка; стены были высокие, но ниже, чем деревья в лесу, вымаливающие у неба света. В коридоре есть потолок, там горят электрические лампочки, их можно зажечь, погасить, сменить на тысячесвечовые. У коридора свои законы, у тропинки – свои.
Левон Шагинян шел по коридору к своему письменному столу, а лесная тропа жила своими законами, жила в его душе, в прожитых и непрожитых его годах.
Зазвонил телефон.
– А, папин друг, – Араик говорил звонким, оживленным голосом, – чудно выпили вчера, а? Мама ничего не узнала, а то танго мы не стерли, хотя, сам знаешь, оно на пенсии. Прислать его по почте?
– Хорошо, Араик, пришли.
– Да, спасибо за сигареты, удачно получилось, что ты их забыл у нас.
Левон положил трубку и выглянул в окно: все те же здания, окна которых он за эти годы тысячи раз пересчитал.
Жарко. На столе чистые листы и письма, авторы которых ждут ответа. Сейчас он прочтет, подумает.
Снова звонок.
– Зайди-ка на минутку! – Это был редактор.
Левон улыбнулся Седе и толкнул кожаную дверь.
– Читал решение? – спросил редактор.
– Читал.
Редактор стоял у сейфа, то ли собирался открыть, то ли закрыть его. Сейф был того же цвета, что и кожаная дверь, что и весь мир.
– Видел? Он все-таки не отпустил меня, – сказал редактор, – я так и знал…
– Кто?
– Степанян, кто еще? Все тянул и тянул… Ты забыл, куда я собирался? – В его руках была записная книжка, он ее заботливо положил в дальний угол сейфа, прикрыл сверху бумагами и запер. – Кто знает, когда теперь пригодится… В отпуск не собираешься? Хочешь, оформлю?
– Выпил я вчера вечером…
– Того самого коньяку?
– Какого? Да, именно. Голова раскалывается.
– Коньяк стоящий.
Левон вышел.
Он вышел и снова зашагал сквозь свое одиночество, схожее с узкой ковровой дорожкой, что ведет в большой длинный коридор, но короче, чем лесная тропинка; стены были высокие, но ниже, чем деревья в лесу, вымаливающие у неба света. В коридоре есть потолок, там горят электрические лампочки, их можно зажечь, погасить, сменить на тысячесвечовые. У коридора свои законы, у тропинки – свои.
Левон Шагинян шел по коридору к своему письменному столу, а лесная тропа жила своими законами, жила в его душе, в прожитых и непрожитых его годах.