Петрушевская Людмила. Город Света

   Бабушка Лена до того дошла, что стала размахиваться, как метальщик копья, и посылать палки повыше.
   Она уже не думала ни про какие съемки, не до того было. Ежели есть у человека работа, то он занят.
   - Работа - это выход из любого положения, - вдруг сказала себе бабушка. - Самое жуткое - это ничего не делать. Человек от этого шалеет. Поэтому и курят, и пьют, и все такое, чтобы заняться чем-нибудь хотя бы. Вот взять нашего Валеру. И на работе свободен, и дома как обалдуй. Про мой сон я ничего не говорю, зять оказался молодец. Спасти он может... когда захочет... - Тут она сосредоточилась, поправила мешки и зафиндилила елку на самый верх. - Вообще горы своротит. Ежели ему дело дать. А так спит или сериалы смотрит. Пьет свое пиво и курит. И все, что он взял от жизни. Помрет, кто про него хорошее слово скажет? Кому он помог в жизни? На даче у брата и то не допросишься крышу протекающую покрыть...
   В этот момент что-то произошло, какое-то дуновение спертого воздуха.
   - Баба, - сказал чей-то густой голос и прокашлялся. - Вообще не понял юмора, это что за компот? Человек приходит после ночи, блин...
   Она обернулась и покраснела. За ней стоял Валера собственной могучей персоной и, может быть, все слышал.
   - Компот? - переспросила она и отправилась за следующей порцией искусственного хвороста. - Где компот? Ты что, Валера? С дуба упал?
   Валера шел следом и гнул свое:
   - Да? С дуба. Ну ничего себе! Ночь не спавши, у человека печет в горле, дают компот, он соленый и с землей, плавает морковка, хрен ее знает... это компот, да? Это компот? А этот вообще... Внук ваш... В глаза плюнулся... Как его воспитали, так он и харкает.
   Глава одиннадцатая
   ГОРОД СВЕТА
   Кузя шел по какой-то дороге, рядом, мешая идти, увивался кот Миша. Путь пролегал среди полей, окрестности были как около дачи другой бабушки, вдали синел лес, пели птички, вспыхивали в воздухе стрекозы (Миша то и дело прыгал), а Кузя не мог понять, что происходит. Не то что он был испуган, но он как будто оцепенел.
   Шел себе и шел.
   Вроде солнышко, ветерок, а плакать хочется. Хочется позвать бабушку и хотя бы прижаться к ее юбке. Взять за ручку. Попроситься, чтобы его понесли, потому что устал. Вздохнуть наконец спокойно.
   Вдруг, как облака, перед ним встали далекие шары, купола, возникли башни, сады, засверкали стеклянные грани домов, заклубились высокие фонтаны.
   Веяли огромные флаги, доносилась веселая, смешная музыка, но очень тихо.
   Там, вдали, вдруг проскакали лошади, на них сидели дамы, и их белые платья развевались на ветру.
   Город приближался, как будто Кузя прыгал большими прыжками, но он плелся еле-еле.
   Город разворачивался перед ним все явственней.
   Красавицы причесывали на башнях других красавиц, шляпы и шали, шлейфы, вуали пролетали как облака, минуя тихо идущего Кузю и его уставшего кота.
   Вдруг они оказались на некоторой улице, и Кузя стеснялся спросить, как добраться до дома.
   Вообще он уже один раз терялся в большом магазине и плакал при всех, было такое дело. И сам ужасно стеснялся, что плачет, и не мог с собой ничего поделать. Оказался вдруг один.
   Поэтому сейчас он даже не глядел на прохожих, а смотрел себе под ноги. Только что были бабушка, какой-то темный лес, а теперь оказалась неизвестная местность, как будто Кузя заснул и пропустил самое главное как он сюда забрался. Вот тебе и на, проснулся неизвестно где.
   Светило солнце. Кузя то шел в тени больших деревьев, то выходил на свет. Хотелось есть.
   - Какой кот! - сказал голос.
   Кузя испугался и подобрал Мишу на руки.
   - Это что за кот? - продолжал женский голос. - Чудо просто!
   Чья-то рука стала гладить Мишу.
   Кузя посмотрел наверх и увидел красавицу в воздушном платье.
   - У нас таких и не видывали! - воскликнула тетя. - Тебя как зовут?
   Кузя потупился и ответил:
   - Его зовут Миша.
   Кот вдруг возразил:
   - Меня звать Мельхиор. А вас?
   - Сирень.
   - Что-то знакомое, - заметил кот Миша.
   - И мне ваше имя нечто напоминает. Пойдемте ко мне в гости?
   - Кузя, - тихо сказал Мельхиор, - я жутко хочу жрать. Пошли? Вдруг покормят?
   Кузя, все так же не поднимая головы, поплелся вслед за сверкающим платьем.
   В тот раз, когда он чуть не потерялся, его тоже окружили тети в магазине, спрашивая адрес, имя и фамилию, а он в ответ орал "ой-ёй-ёй", пока не прибежали папа с мамой...
   Тут никто ничего такого не требовал, не спрашивал: "Где ты живешь, мальчик?", хотя Кузя давно уже знал назубок свой адрес и даже сейчас потихоньку его повторял, частично вслух. Просто так:
   - Дом тридцать четыре, квартира двадцать три.
   Сирень быстро шла впереди, Кузя с Мишей на руках еле поспевал за ней.
   Но уже началась какая-то тихая радость, как будто Кузя мог вот-вот увидеть бабушку, папу и маму, и вдруг там будет родной двор, а там, рядом с песочницей за столиком около качелей, окажутся все знакомые - дядя Юра и дядя Коля, которые всегда любили поговорить с Кузей, узнать у него как дела и не хочет ли бабушка с ними отдохнуть малёк.
   Почему бабушка все время и уводила Кузю гулять в сквер.
   Но ничего такого не оказалось, когда Сирень ввела их в какие-то красивые кудрявые ворота, сплошь увитые розами.
   В ее доме оказались деревянные, но как будто кружевные сквозные двери, а за ними был сад, потом опять цветы, колонны, башня, увитая листьями, потом солнечная поляна и замок: разноцветные стеклянные стены, мраморные ворота, фонтан в центре, заросли цветов, как облака...
   И тут пролетела розовая птичка (Миша на руках насторожился, встопорщился, а птичка сказала: "Как раз!" - и закачалась на ветке цветущего дерева, словно нарочно, очень близко), потом их посадили за стол (Миша сел на отдельное сиденье, довольно высокое, как для маленьких, и со специальным лоточком).
   Вдруг Миша сказал:
   - Я не люблю цветы. Я их не ем.
   - А вы попробуйте, Мельхиор, - засмеялась Сирень.
   Кузе дали на тарелке тоже какие-то цветы. Он сидел, опустив голову, и боялся взглянуть на хозяйку.
   - Ешь, ребенок, тебе надо набраться сил, - прозвучал вдруг нежный голосок.
   На тарелке танцевала маленькая девочка. Еще новости!
   Девочка взяла в руки цветок, белый и блестящий, и поднесла прямо ко рту Кузи.
   - Ам, - сказала вдруг она крикливым голосом бабушки. От неожиданности Кузя открыл рот, а когда закрыл, то пришлось что-то жевать, сладкое и вкусное. Мороженое, вот что! Но не ледяное, а прохладное.
   У Мельхиора на лоточке тоже работал какой-то малюсенький мальчик, и Мельхиор принимал от него на вилке полные охапки мелких цветочков, жевал и облизывался.
   - Ну как тебе жареное мясо? - поинтересовался Мельхиор у Кузи.
   Кузя постеснялся ответить, что у него мороженое.
   - Вкусно.
   - Как баба Лена приготовила, - заметил Мельхиор. - Как дома.
   Они так долго ели, причем мороженое у Кузи все время было разного вкуса, в конце даже с шоколадками, мелкими орешками и чем-то воздушным и хрустящим.
   - Вкусно? - спросил Мельхиор. - Волшебная жареная рыбка!
   - Да.
   - Мм. А курочка! - сладко пропел Мельхиор, принимая последние цветочки. - Я в упоении!
   После обеда над Мишкой заплясали две розовые птички со словами: "Ну Мельхиор, ну пойдем" - и стали манить на диван.
   Мельхиор вздыбился было при виде птичек, закрутил хвостом, но потом быстро смягчился, сказал: "Куда это вы меня", потом сказал, как бы оправдываясь: "Совершенно неохота жрать" - и оказался на низком, мягком диване. Там он потоптался, выделывая круги, и вдруг заговорил:
   - Баба Лена, вы прелесть. Спасибо за обед. Разрешите улечься к вам на ручки.
   Что-то ему все время не то казалось. То рыбка, то баба Лена.
   Что касается Кузи, то он от этого так затосковал по бабушке, что чуть не заплакал.
   - Кузя, - сказала Сирень, - посмотри.
   Он заснул мгновенно и что-то во сне видел, то войны и сражения, а то голод, тьму, казни, когда людей прибивали к столбам с перекладиной и оставляли под палящим солнцем, потом он видел, как львы валят и грызут женщин, детей и стариков в каких-то специальных цирках, на глазах у радостно кричащей толпы, видел шеренги худых мальчиков, босых и в тряпье, идущих колоннами, видел несущиеся высокие наводнения, в которых мелькали кричащие головы и отчаянно бьющие по волнам руки, видел землетрясения, когда целые города проваливались в пекло, а на земле горели неугасимые пожары, при этом он все время спасал кого-то и его спасали, выручали, протягивали ему руку. Он видел горящих на кострах девушек, пролетал над полями, затянутыми пеленой отравляющего газа, и солдаты в окопах сваливались, надсадно кашляя, плюясь кровью... Он видел, как забавлялись, пыхтя, краснорожие смеющиеся мужики, как они распарывали штыками животы, заливали в чужие глотки кислоту, рубили штыками детей, видел, как голые люди толпами смотрели в потолок, откуда шел ядовитый газ, и как они падали и рвали ногтями рты, задыхаясь, и седели прямо на глазах, все - молодые и старые. А эти седые волосы состригали потом у мертвых такие же истощенные людишки в полосатых, истрепанных одеждах и набивали ими матрацы... Он видел такие же тени в кандалах на обледенелых просторах, они рубили деревья или возили тачки с мерзлой землей, где содержался уран, и этих работников, уже мертвых, складывали штабелями до лета, с номерками на ногах... Потом он увидел огромные, как грозовые облака, грибообразные взрывы, людей, которые обращались в тени на камне... Видел больных малышей, они складывали из бумаги журавликов, прежде чем умереть... Видел валящиеся, разорванные у вершины высочайшие дома, видел горящие в самолетах тела, кого-то, кто махал белым листом бумаги из окна на шестнадцатом этаже, надеясь на спасение, а потом прыгнул и летел до самой земли... Видел женщин, худых как скелеты, прижимающих к себе таких же истощенных детей. Видел человека, который, согнувшись под тяжестью наваленного на него мусора в недрах машины-пресса, говорил со своей матерью по телефону, пока его совсем не раздавило... Помощь не пришла, он не знал, где эта машина, а Кузя не успел, хотя мчался на вертолете. Он видел, как рождаются дети, как умирают, как болеют и как тяжело работают люди, как они танцуют и веселятся как ни в чем не бывало, беседуют за длинными столами, заставленными посудой, как они болтают по телефону, убивают по телефону ради денег, как мучают привязанных детей и снимают это на пленку, а потом смотрят и хохочут... Он видел, как курят, как жуют и глотают, всасывают, запускают в себя иглами медленно действующие яды, как торгуют ими, богатеют на этом и что происходит потом с их собственными потомками. Он видел убивающих себя девочек, которые летели с крыши пятиэтажного дома, взявшись за руки... Опять не успел, хотел их подхватить у самой земли, но промахнулся. Он видел, как молятся, оставив обувь на улице, покрыв голову, открыв голову, лежа распростершись, стоя, сидя, плача, в одиночестве, в толпе на площади под окном одного святого человека, или прислонившись к стене, или вокруг огромного черного камня... И потом, обвязав себя взрывчаткой, идут на смерть, молоденькие, почти дети... А их родители смотрят вслед, кивая и не смея плакать.
   Потом он проснулся на диване, рядом с тихо дышащим Мишкой, обнял его, почесал за ушком. (Мишка басом сказал: "Еще и чуть левее".) Вскочил.
   - Господи, нам уже пора, - сказал он.
   Кот Миша открыл глаза и важно сообщил:
   - Я многое понял, простите.
   Он, видимо, адресовался к двум розовым птичкам, которые сидели прямо над ним, на расстоянии полулапы. Птички покивали, и одна ответила:
   - Бывает.
   - Я вернусь, - нежно пропела Сирень, - через некоторое время. Ты меня дождешься. Все, пока.
   Миша важно протянул ей лапку, спрятав свои крючки. Попрощались.
   Потом Сирень хотела погладить Кузю по голове, но Кузя, хмурый, стоял так печально, так одиноко, что Сирень сдержалась.
   Затем Кузя взял Мишу на ручки, и они пошли вон из города как пришли, пешком по улице.
   Мимо проплывали огромные, какие-то прозрачные дома со сверкающими куполами, а вокруг них нежно пахли сады, белые и розовые. Счастье расплывалось в воздухе, сердце у Кузи подпрыгивало от радости, Мишка же произносил длинный монолог о том, что каждое живое существо нуждается в защите, и хватит убивать-то, дураки.
   Глава двенадцатая
   ВАЛЕРА В БОРЬБЕ
   - Оглянись, Валера, - сказала баба Лена, волоча три елки. - Где ты находишься.
   Валера наконец пришел в себя.
   - В больнице?
   Баба Лена засмеялась.
   - Нет, это вас приветствует телепрограмма "Чудо"! Такая как бы передача по телевидению. Нас снимают. Скрытой камерой. Как мы, земляне, можем очистить помещение. И с какой скоростью.
   Она надеялась, что Валера примется ей помогать. Но не тут-то было. Помогал он только посторонним, причем бабам со своей работы. Вешал полки. Приходил домой угостившись.
   - Телевидение? - глупо сказал Валера и стал обтряхиваться. - Я упал же!
   - Как упал? С дуба? - спросила баба Лена.
   - Как упал? Это ты меня послала, а я на твоем компоте подсклизнулся! как можно тише объяснил Валера. - Со всей силы ёкнулся! А я тебя только спросил, почему с землей и соленый компот. И пролил маленько, плеснул, типа того... Ты меня послала, а я ногой так... В лужу попал, типа. Упал, очнулся - я в "Скорой помощи". Спрашиваю, куда меня везут, отвечают: на рентген. Выгрузили и уехали, елки. Вместо рентгена ты сидишь.
   - Во-первых, я не варила никакого компота. Я только бульон успела. А за мной приехали без пятнадцати десять! И сюда привезли! Ты же пришел как всегда в полдвенадцатого с работы. Хотя заканчиваешь в девять.
   - Так пока смену сдашь... - привычно возразил Валера. - А ты же компот сварила... Из моркови... Но по вкусу как морская вода, у! Морковь варила нечищенную... В земле всю... Ты-то мне сказала "не хочешь компотику", я и махнул кружку... Соленой грязи твоей.
   - Я что, с ума бы сошла?
   - Не понимаю, - сказал зять. - Я пришел... В доме все кверху дном. Везде кожура с потолка свисает... Ты на полу сидишь пьяная... Гарью пахнет. Кузя занавеску поджигает... Прям не знаю. Я у него спички отобрал, он в меня плюнулся...
   - Это была не я, Валера! Когда это я пила? Совсем на своей работе глаза залил! Ваш пропуск!
   - Ты! Ты это была!
   - Кузя причем никогда бы в тебя не плюнул, ты что! Он мальчик хороший! Не в отца пошел! И он бы ни за что не поджег занавеску! Это тебе привиделось, Валера! С пьяных глаз и не то может померещиться! Надо, надо тебе закодироваться. У Таньки на работе директор рынка закодировался, а уважаемый человек, не чета другим, которые только могут, что пропуска проверять.
   - Дура, - привычно отвечал Валера.
   - Вот ты себя показываешь во всей своей красоте, ай-яй-яй! значительно сказала баба Лена. - Уймись, Валерий! Нас снимают, - без усилия кидая очередную елку, важно произнесла она, - нас смотрит вся страна и мир. У нас задание - очистить это помещение, собрать в кучку.
   - С какого это переполоха снимают? - вылупившись, произнес Валера.
   - Ти-ше! За нами видеонаблюдение. Носи елки.
   - Сама носи! - приглушенно завопил Валера. - Я же упал! "Скорую" вызвали! Я же больной, елки!
   - На голову? То есть... у тебя сотрясение, что ли?
   Валера подумал:
   - Не помню. Упал, очнулся... До гипса даже не довезли.
   - Ну помогай потихонечку, а то неудобно перед народом.
   Валера понуро поддержал елку, которую несла баба Лена, за тонкую верхушку.
   Как всегда, все его действия вызвали у бабы Лены гнев. Но, как всегда, она постаралась сдержаться.
   - Ты что, вообще, Валерочка, - без выражения сказала она. - Народ смотрит. Твои с работы... Вы же все время телевизор не выключаете там у себя. Круглые сутки ведь. Твои глядят и смеются.
   Тут он побагровел (видимо, представил, как над ним потешаются сменщики и начальство, собравшись вокруг экрана).
   - А я что, нанимался вкалывать на лесоповале?
   - Как бы, Валера. Это все искусственное. Легкое. Пластик. Носи, помогай.
   И она на всякий случай добавила:
   - Нас освободят, если мы все это соберем в единую кучу.
   Тут Валера совершил неожиданное: он отошел в сторону и лег со словами:
   - Я после ночи же.
   Лег прямо на пыльную, горелую какую-то труху. И закрыл глазки.
   Баба Лена возмутилась:
   - Да? А я потом с тебя все снимай да стирай? Нет уж. Ляжешь на картонку. Идем.
   Он с трудом поднялся, глаза его слипались. Больной, что ли?
   Баба Лена отвела его к тому месту, где оставила свой полусложенный шалаш, указала, где подстилка, запустила туда зятя и загородила листами картона. Очень быстро из-за тонких стенок понесся заливистый храп. Баба Лена почувствовала себя при деле.
   Было о ком заботиться.
   Таская елки, она вдруг подумала: интересно, почему Валера не заметил этого гигантского белого яйца? Баба Лена его не закрыла еще и на одну треть.
   Что-то тут не то.
   Она продолжала, как муравей, носить и складывать, таскать и кидать повыше. Яйцо пока еще не трескалось. Видимо, не созрело.
   А вообще что же это такое происходит? Ни дня ни ночи, ни входа ни выхода, ни темно ни светло... И зятя тоже привезли и сгрузили, но про телевидение ни словечка не пикнули, только про больницу.
   Заманили! А что здесь? Вот и вопрос. Если сюда прибыла эта ракета... Причем она не трескается, а чего-то ждет... Может, она еще куда-то направлена?
   Вдруг раздалось какое-то глухое рявканье. Оно шло из шалаша. Валере, видимо, что-то привиделось. Вот опять он как бы густо чихнул. Затем послышались слова:
   - Не пускай его, Тань, держи! Ну как держи? Так и держи! Дай мне! Куда!!! Утонет ведь! Он ее не потянет! - Пауза. - Я ее вытащу, сынок, не мешай. Так! Да не кричи ты под руку! Я кому сказал, Тань! Держи его! Лен Петровна! О. Воротника нету! Придется за косу...
   Тут шалаш рухнул, и из обломков показалась бритая голова Валеры.
   - Лен Петровна, вы? Живая?
   - Что приснилось, что ли, Валера?
   Он очумело заморгал, воззрился куда-то над головой бабы Лены и сказал:
   - Яйцо!
   - Ну вот что поделать.
   И она вдруг нашла гениальное решение: по-бабьи пустила слезу и села прямо наземь.
   - Что делать, Валера? Без тебя не знаю, куда и податься! Они же все грязью покроют! Как атомный реактор! А нам отсюда все равно не выбраться, это конец! Это у них ад! Чистилище такое! Смотри, вся земля горелая! Нас сюда заманили, а на свете нас уже нет! Я не варила никакого компота! Это была не я, и Кузя был не он!
   И баба Лена с охотой зарыдала. Вот этого Валера не ожидал от своей закаленной, как сталь, кислотоупорной и ядовитой тещи.
   Горячие капли потекли у нее по щекам. Она чувствовала, что пыль и зола мешаются у нее на щеках с потоками слез. Она вытирала их, и руки стали черно-полосатыми.
   - Так, - грозно сказал зять.
   - Что делать, что делать, - ничего не видя, хлюпала баба Лена.
   Тут зять встал (она почувствовала, что почва задрожала) и пошел, гулко топая, к ракете.
   Баба Лена разлепила веки, и вот что она увидела: Валера сунул руку в карман и что-то достал, потом как-то дернул кулаком. Ага, запалил зажигалку.
   Затем Валера поднес руку к елке.
   Завоняло жутко. Пополз дымок. Валера еще и еще подносил зажигалку к торчащим палкам.
   Видимо, все же внутри там содержалось что-то деревянное, потому что загорелось наконец.
   - Валера, одобряю! - завопила теща, кашляя. Из глаз у нее полились уже другие слезы - от химической гари. - Пусть мы сгорим, но это не пропустим на Землю!
   Густые волны дыма поплыли над почвой. Валера плясал около ракеты.
   - Тащи еще! - заорал он.
   Теща помчалась, тряся мешками, стала хватать елки и бегать с ними к костру. Зять включился в работу. Этот могучий мужик таскал такие огромные охапки, что яйцо вскоре все было окружено дымом и пламенем, потемнело, закоптилось.
   Начала тлеть и почва под ногами. Поползли язычки синих огоньков.
   Зять с тещей носились среди этого ада, подваливая в костер все больше палок.
   Внезапно яйцо дало змеистую трещину.
   В костер вывалилась грязь. Заплясали, взвиваясь запятыми, черные веревки. Что-то заныло, как ветер.
   Грязь шла безостановочно. В центре огонь уже погасал. Яйцо работало как огнетушитель, заливая огонь черной змеистой пеной.
   Баба Лена со своей охапкой елок остановилась, попросила у зятя зажигалку, полила свою вязанку бензином, подожгла ее у края и смело сунулась к самому яйцу, бросила поближе к скорлупе.
   Тут же ее ногу оплели, судорожно извиваясь, два присоска.
   Баба Лена рухнула в горячую грязь.
   - Валера! - тонко завопила она. - Уходи-и! Спасайся! Они без тебя не выживу-ут!
   Но тут крепкая ручища схватила ее за пучок и поволокла наружу с криком:
   - Сколько раз говорено! Не лезть не в свое дело!
   Что-то взорвалось с неприличным звуком, невыносимо завоняло, и на горячих волнах этого взрыва оба участника событий полетели вверх, в могучую черную промоину, мимо железных балок, жженых тряпок, дымящихся конструкций, затем каких-то освещенных пещер (мелькало как в метро). Валера летел впереди, а теща с мешками позади, почти у него на плечах.
   Они очнулись там же, откуда отправились, - в собственной квартире.
   Что касается событий в их собственной квартире, то там колдун Топор погулял не на шутку, разделившись, как мы уже знаем, на бабушку-2, Кузю-2 и кота Мишу-2.
   Зятя Валерия это не коснулось, а все бедствия легли на плечи бедной толстухи Татьяны, которая очнулась в собственной квартире от какой-то очень громкой музыки. Гремели барабаны в основном.
   Пахло паленым, мокрым, каленым, гнилым, тухлым и кислым - как на лениво дымящейся свалке.
   Не было занавесок, пол был залит какой-то мало разведенной сажей, со стен свисали клочья мокрых обоев, потолок мерно истекал черными каплями.
   Татьяна поднялась со стоном и крикнула:
   - Ма!
   Голос у нее был какой-то дикий, она и сама себе подивилась. Просто рев какой-то.
   - Ма!!!
   В ответ шевеление и короткое мычание.
   - Ну ма!!! Че это все, а? Че стряслось, а?
   Татьяна взывала к матери, потому что считала, что именно мать во всем виновата, напилась пьяная и все подожгла.
   Пора было ее судить судом совести с позиций невинного, честного, все потерявшего человека.
   - Убить тебя мало, паскуда, - звенящим от слез голосом постановила Татьяна. - Кузя! Ты где? Ох, голова моя.
   - Че те? - возник в дверях ее здоровенький, грязненький, хулиганистый пацан.
   - Ты что наделал, а? Ты зачем все порезал, мать твою? А? - завопила Татьяна, вытрясая из шкафа свое погубленное имущество - платья, юбки, свитера, колготки и, на закуску, полулысую шубу. - Где все отцовы доллары, а?
   - Мать твою! - откликнулся боевитый парень. - Молчи, сука! Я на тебя обиделся, все! Я с тобой, блин, не разговариваю! Все!
   - А ремня не хочешь? - выкрикнула Татьяна.
   Она была потрясена. Ее тихий, разумный, задумчивый мальчишечка, нежно любящий всех, тихий, безобидный, - вдруг стал оторвой, причем за одно утро!
   Вползла мамаша. Грязная, какая-то хитроватая, с прищуренными глазками, красным носом и черными ногтями. На голове у нее красовались сальные лохмы.
   - Ты че наезжаешь на пацана? - спросила мать и выругалась последними словами. - Я его в обиду не дам. Иди отсюда, это моя квартира, ясно! Иди к своему хрену позорному. А меня не волнует, - завопила она, видя, что Татьяна хочет возразить, - что вы ее сдали! Снимайте другую, мне это по семечку! Вы мне не платите ни хрена! Мне юбку не на что купить! Ему костюм, ему свитер! Вот пусть он больше сюда не суется, Валерка твой. Посмел плеснуть в меня компотом! - горделиво произнесла она. - Я ему кто, кули? Хозяин какой, ваш пропуск! Ты тоже, вообще. Расползлась как квашня, никто на тебя и взглянуть не захочет, вот ты перед ним и пляшешь. Ублажаешь. А у него таких как ты полный офис. Секретутки и уборщицы. Денег в дом не дает! Ни зарплату, ни за свою квартиру! Все на твои денежки живем с хлеба на квас! Якобы Валерка копит на машину! Да он купит машину - и поминай как звали, сядет кому-то еще на шею. Ты зарабатывай, зарабатывай. Гнись на рынке. Стой в мороз и в жару. Одна такая нашлася.
   То, что говорила ей ее мать, Татьяна не раз и сама себе говорила, но все оставалось как оно есть. Мать ее жалела, и они часто вместе, без слов, сидели вечерами, пили чай, и мама иногда гладила ее по голове.
   Однако сейчас Татьяна готова была эту мать убить.
   - Вот так, да? - загудела она, пробираясь на кухню. - Я вот сейчас тебя поглажу... утюгом по башке. Сидишь на моей шее! Вот огребешь у меня...
   Неожиданно мать встретила ее на пороге кухни со сковородой в одной руке и с ножом для рубки мяса в другой.
   Татьяна в панике обернулась - на пороге стояла еще одна мать, такая же поганая, и показывала грязный кукиш, и вертела им, произнося нехорошие слова.
   Кузя сидел на кровати и резал подушку ножичком, а другой Кузя в это время поливал у ее ног пол маслом из бутылки.
   Два кота драли когтями ковер.
   Татьяна взвыла и бросилась вон с криком: "Врача! Врача! В дурку меня положите! На помощь!"
   Но по дороге она поскользнулась на пролитом масле и со всего маху грянулась головой об пол.
   Тут же пришли люди, подняли ее, положили на носилки и отвезли в больницу. Там она быстро поправилась, ее навещали и мама, и Валера с сыном, никто ни о чем ее не спрашивал, а сама она временно потеряла дар речи.
   А потом ее выписали, но родные что-то говорили, что сегодня все идут на концерт, и надо идти, и так далее.
   Там был театр, Татьяна немного стеснялась своего вида, что слишком толстая и платье дешевое (мать сшила из каких-то уцененных отрепьев ей и себе).
   Вдруг, прямо перед началом концерта, мать зачем-то встала, вышла из ряда и потопала вниз, на сцену.
   - Че она? - спросила Татьяна мужа.
   Он пожал плечами.
   Кузя сказал:
   - Бабушку сейчас будут награждать! За безупречное служение!
   Выговорил все правильно, надо же!