Страница:
Полковник Сергеев, служащий в интендантстве, строго поучал Панафидина, чтобы тот не сбился в такте:
- А после моего смычка последует ваше пиццикато...
Среди слушателей была сегодня жена каперанга Трусова, с материнским сожалением глядевшая на Панафидина:
- Смотрю на вас, а думаю о своем сыне. Вы очень похожи. Он тоже мичманом... на броненосцах в Порт-Артуре. Только б не было войны, договорила женщина со вздохом.
Виолончель ближе всего к звучанию человеческого голоса, и Панафидину казалось, что в музыке он сегодня выразит все, чего не может сказать словами. Мичман отыскал опору для "шпиля" инструмента, разминая руку, прошелся смычком вдоль всего музыкального грифа. Плохо, что Виечка не сидит рядом; из соседних комнат доносилось бодрое здоровое ржание кавалеров, слышался ее ангельский голосок:
- Нет, это невозможно, господа! Вы меня смутили. Я об этом много слышала, но, клянусь, еще никогда не видела...
("О господи! Что они ей там показывают?..")
Исполнители утвердили свои ноты на шатких пультах. Интендант с мрачным видом исполнил бодрое интермеццо, резко оборвав его, и почти злодейски воззрился на старого бедняка Гусева, который подхватил прерванную мелодию, повел ее вдаль за своей горькой судьбиной - душевно, чисто и свято. Концерт начался. Панафидин, весь в предчувствии своего триумфа, шевелил пальцами, примеряя их к сердечному надрыву на струнах.
Тут раздался звонок с лестницы, и было слышно, как простучали каблучки Вии; из прихожей - знакомый голос:
- А чем я виноват, если не мог поймать извозчика?
("Голос мичмана Житецкого... и он здесь. О боже!")
Альт интенданта Сергеева уже выводил нежную кантилену. А через двери вмешивался уверенный тенорок Житецкого:
- Не для мира нас, господа, готовили! Когда же еще, как не на войне, нам, юным офицерам, делать карьеру?..
Это вывело Трусова из себя, он сделал замечание:
- Житецкий, не ради вас тут собрались... потише!
Чувство злости, рожденной от ревности (и даже зависти), опустошило душу, и Панафидин даже не заметил, когда замолк альт в руках интенданта, а Гусев толкнул его под локоть:
- Где же ваше пиццикато, мичман? Проспали?
Сергеев готов был загрызть его за оплошность:
- Так нельзя относиться к серьезной классике! Если уж мы собираемся здесь раз в неделю, так совсем не для того, чтобы господин мичман мух ноздрями ловил...
Трусов, сложив руки на эфесе сабли, сидел спокойно:
- Ну ладно. Бывает. Можно и повторить... не так ли?
Кое-как доиграли концерт Боккерини, и Франц Осипович Парчевский, явно радуясь паузе, стал хлопать в ладоши:
- Дамы и господа, прошу, прошу, прошу... перекусим, что бог послал. Виечка! - позвал он дочь. - Где же твои кавалеры? Господа, господа, призывал он, - всех прошу к столу...
Мимо поникшего от стыда Панафидина мичман Игорь Житецкий, явно торжествуя, проводил в гостиную очаровательную Вию, которая даже не глянула в сторону "игреца" из папенькиного квартета. Сергей Николаевич защелкнул замки на футляре и удалился. К счастью, от Державинской улицы как раз заворачивал свободный извозчик, и мичман вскинул на сиденье коляски своего драгоценного "гварнери":
- Гони! Прямо на пристань. Пятаков не считаем...
На одном из поворотов улиц коляску неожиданно остановил городовой при шашке, сделав офицеру "под козырек":
- Извините, там на Миллионке ваш матрос дерется.
- Почему мой? Мало ли матросов на свете?
- Крейсерский, ваше благородие. По ленточке видать. Всех там расшиб, теперича его наши лахудры успокаивают...
Панафидину совсем не хотелось ввязываться в эту историю. Тем более что кварталы Миллионки славились тайными притонами с опиокурением, здесь всегда было много всякой швали, включая и беглых каторжников с ножиками за голенищами.
- Ладно, - сказал он, велев кучеру заворачивать. - Сейчас усмирю этого дурака и поедем дальше...
Под жалким керосиновым фонарем стоял бугай-матрос в разодранном бушлате. На каждой его руке, словно на суках могучего дерева, висли сразу по две-три портовые шлюхи, и, когда матрос взмахивал ручищами, ноги женщин неслись над землей, будто в бешеной карусели. А вокруг этой "карусели" бегала старая лысая японка, выкрикивая лишь одно непонятное слово:
- Никорай, никорай, никорай, никорай, никорай...
Панафидин не спеша подошел к матросу:
- Ты пьян! Сейчас же ступай на свой корабль.
Гигантской глыбой матрос надвинулся на мичмана:
- А ты, хнида, персика не хошь?
Удар кулаком ослепил Панафидина, который, упав на спину, еще целую сажень проехал на оттопыренных локтях.
- Мерзавец, - сказал он матросу и, подхватив с земли его бескозырку, прочел начертанное золотом: РЮРИКЪ. - Куда теперь от меня денешься, сволочь паршивая? Я твою рожу запомнил...
Только в каюте "Богатыря", успокоившись, мичман сообразил, что японцы не умеют выговаривать букву "л", отчего стало ясно, что под загадочным словом "никорай" скрывается матрос по имени Николай... Ну а фамилию-то узнать несложно.
- Вот побегает с тачкой по Сахалину - станет умнее!
* * *
Будучи на положении вахтенного офицера, мичман Панафидин числился младшим штурманом крейсера. Сразу же после завтрака Стемман пожелал видеть его в своем роскошном салоне.
- Приятная новость, - сообщил он неожиданно радушно. - Наш отряд крейсеров переводят в "горячее" состояние. Отныне мы приравнены к экипажам в боевой кампании.
Мичман согласился, что новость приятная:
- Но за прибавкою к жалованью не кроется ли нарастание военной угрозы со стороны Токио?
- Возможно, - кивнул Стемман. - Исходя из этой угрозы, я прошу вас, любезный Сергей Николаевич, сверить таблицы девиации магнитных компасов на мостиках крейсера.
- Будет исполнено, Александр Федорович.
- И еще у меня вопрос...
- Слушаю.
- Откуда у вас такой фонарь под глазом? Только не говорите, что, играя на виолончели, нечаянно заехали смычком в глаз.
Панафидин после истории на Миллионке уже остыл, злоба к матросу прошла, и ему совсем не хотелось предстать перед командиром в образе побитого дурачка. Но Стемман оказался в расспросах настойчив:
- Значит, это был матрос с "Рюрика"?
- Судя по ленточке бескозырки.
- Вы могли бы узнать его средь прочих?
- Наверное. Верзила примечательный...
За обедом в кают-компании "Богатыря" офицеры перебирали городские слухи, то пугавшие, то обнадеживающие.
- Пока японский консул Каваками во Владивостоке улыбается всем, нам войны бояться не стоит...
Итак, они в "кампании"! Корабельные ревизоры (выборные офицеры, ведающие закупкой продовольствия) сразу заключили контракты с магазинами на доставку балыков, мадеры, сардин, мандаринов. Матросы радовались колбасе и сыру, карамели и пряникам. Люди старались не думать, что "горячее" положение угрожает войной. Иные даже небрежно отмахивались:
- Обойдется! Не первый раз... Уж мы-то наслышались всяких угроз, а все кончалось обычной словесной эквилибристикой дипломатов. Как-нибудь и теперь они отбоярятся...
Стемман снова пригласил к себе Панафидина:
- Сейчас отправитесь на крейсер "Рюрик", отыщете того матроса, который оскорбил вас... Евгений Александрович Трусов столь любезен, что согласился сыграть на своем крейсере "большой сбор", дабы весь экипаж был налицо...
Панафидин был ошеломлен таким решением:
- А можно не делать этого? Поверьте, мне, офицеру, не пристала роль полицейского сыщика. Отысканием своего обидчика я буду поставлен в крайне унизительное положение.
Стемман сидел перед рабочим столом, утопая в кресле-вертушке, сверху мичман видел его прилизанную голову, уже плешивую от жизненных неурядиц и трудностей в карьере.
- Вы, мичман, не понимаете, что матрос, ударивший вас, совершил преступление, которое никак нельзя оставить без наказания. Подобные афронты нижним чинам прощать нельзя...
Пришлось подчиниться приказу, а на "Рюрике" Панафидина встретил сумрачный старший офицер Хлодовский.
- Да, я все уже знаю, - было им сказано. - Сыграем "большой сбор", чтобы никто не увильнул от всеобщего построения.
Пробили "колокола громкого боя"! "Рюрик", казалось, вздрогнул в едином открывании железных дверей и люков, затрещали трапы под чечеткою бегущих матросских ног. Потом затихла мать-в-перемать боцманов, и наступила противная, гнетущая тишина... Хлодовский расправил бакенбарды:
- Команда в большом сборе! Прошу наверх...
С океана рвало знобящим ветром, который лихо закручивал ленты бескозырок вокруг крепких шей матросов. Чеканные ряды застыли вдоль бортов, внешне, казалось, безликие, как монеты единого достоинства, на самом же деле все разные - женатые и холостые, робкие и бесстрашные, пьющие и непьющие, скромные и нахальные, хорошие и плохие, но все одинаково сжатые в единый кулак единого организма, название которому, гордое и прекрасное, экипаж... Явно стыдясь, Панафидин обошел шеренги левого борта, но там искомого матроса не обнаружил. Он сразу узнал его в шеренгах правого борта, где тот стоял в ряду комендоров второго пушечного каземата.
- Эй! Ты! Сволочь! Имя! - потребовал от него мичман.
- Николай.
- Фамилия?
- Шаламов.
- Так это он? - спросил Хлодовский...
Панафидин еще раз глянул на Шаламова, который посерел лицом перед расплатой. Что ждало его теперь? Тюрьма? Каторга? Сахалин? Тачка?.. Тишина. Ах, какая тишина...
- Нет, это не он, - сказал Панафидин, отводя глаза от Хлодовского в сторону. - Тот, кажется, выглядел иначе.
- Разойдись по работам! - скомандовал Хлодовский, и "большой сбор" мигом рассыпался, как вода рассыпается брызгами, матросы растворились в проемах дверей и люков, исчезли в клин-кетах и горловинах, а там, где только что качались две черные живые стенки, осталась лишь чистая палуба крейсера, крытая, как паркетом, настилом тиковых досок...
Проницательнее всех оказался иеромонах Алексей Конечников. Якут заманил Панафидина в свою каюту и сказал:
- Удивлен, почему другие не догадались. Виновником этого "большого сбора" был конечно же комендор Николай Шаламов. Вы, мичман, несомненно, поступили по-христиански.
- Жалко стало, - пояснил Панафидин. - Вдруг подумал, что где-то на опушке леса догнивает старая деревенька, а там живет мать и ждет сыночка-кормильца, ждет - не дождется... Вот и решил: зачем я стану портить жизнь человеку?..
За обшивкою крейсера уже зашуршал смерзающийся лед, отчего возникло неприятное ощущение, будто по железу корпуса сам дьявол водил наждачной бумагой. В день 4 января 1904 года сигнальщики с вахты оповестили экипажи отряда:
- На берегу-то что... ой, вот полыхает!
- Да что там? Никак пожар?
- Горит... театр. Со всеми причиндалами!
Панафидин сразу вспомнил Нинину-Петипа, которая после пожара театра в Чикаго резко усилила свою противопожарную бдительность. Пожар начался в разгар утренних репетиций, а к полудню от театра остались черные стены. Владивосток понес убытки на 100 000 рублей. Среди жителей города и моряков отряда собирали пожертвования, чтобы актеры не пошли по миру с протянутою рукой... Ну, вот и зима!
* * *
Отряд крейсеров медленно вмерзал в жесткий панцирь ледостава, и каперанг Стемман сказал:
- Вот из-за этого льда, будь он трижды проклят, Порт-Артур сделали главною базой флота на Тихом океане, а Владивосток - лишь вспомогательной, и, чтобы соединить свои усилия, нам не миновать проливов возле Цусимы, откуда давно торчат желтые зубы адмирала Хэйхатиро Того.
- А кто автор этого соломонова решения?
- Указывают на "Его Квантунское Величество", дальневосточного наместника, адмирала Евгения Ивановича Алексеева.
- Господа, но адмирал Скрыдлов был против этого неразумного "расфасонивания" флота по двум отдаленным базам.
- Ах, что там Скрыдлов? Алексеев - внебрачный сын императора Александра II, и попробуйте-ка с ним поспорить...
На железнодорожных путях осипло и тревожно стонали паровозы, словно в ужасе перед дальней дорогой, которая ждет их там - за лесами Сибири, за паромной переправой через Байкал. Под самое рождество, как бы бросая вызов своей судьбе, мать-Россия НЕ отменила демобилизацию отслуживших возрастов. В январе вокзал заполнили серые шинели Квантунских батальонов и черные бушлаты Сибирской флотилии. Ратники запаса еще не ведали, что поезда, уносящие их в сторону родимых городов и деревень, скоро помчатся назад, а все они будут ехать обратно, снова мобилизованные. Но сейчас черные тряпицы, нашитые - словно траур! - поверх погон, являлись для них порукой мнимой свободы, когда никакой офицер уже не волен поставить их по стойке "смирно". Уходящие в запас сидели на тесных вокзальных лавках, передавая один другому бутыли с водкою, унтеры корявыми пальцами размазывали по горбушкам хлеба ядреную кетовую икру, а гармонисты наяривали:
Прощай, столица, я уезжаю.
Кому я должен - я всех прощаю...
В коридорах и аудиториях института царила необычная толкотня, армейские офицеры допытывались у флотских:
- Неужели вам ничего не говорят? Странно. У нас уже затребовали списки семей для эвакуации, выдают подъемные деньги.
- На флоте пока спокойно. Лед, лед, лед... Чего волноваться? Японский консул Каваками еще не мычит не телится.
- А что консул? Дерьмо собачье...
Лед окреп уже настолько, что между крейсерами протоптали тропинки, как в деревне, матросы веселой гурьбой шлялись с корабля на корабль - в гости к землякам, городские извозчики смело везли подгулявших прямо к трапам - с бубенцами, как в разгульной кустодиевской провинции. Наконец посреди рейда возник городской каток, расцвеченный фонариками, по вечерам резало слух от острого визга коньков, оркестры крейсеров выдували в почерневшее небо старинные вальсы, звучавшие в эти дни как-то нежно-трагически...
Все тропинки погибли и все катки были разрушены, когда в бухту Золотой Рог вползли японские пароходы, а консул Каваками сразу перестал улыбаться русским офицерам. Японская колония во Владивостоке насчитывала примерно пять тысяч человек. Неизвестно, сколько средь них было шпионов, но о парикмахерах сложилось точное мнение: "Наверняка они постригли нас, побрили и побрызгали вежеталем точно по инструкциям японского генштаба..." Однако грешно думать, будто все японцы были шпионами. Многие из них, честные труженики, нашли в России ту жизнь и то благополучие, о каких на родине и не мечтали. Японцы полировали зеркала, варили пиво, делали игрушки, выпекали пирожные, массажировали больных, учили гимнастике, ловко и честно торговали. Наконец, японские девушки... На родине нужда гнала их на фабрику или в публичный дом, а во Владивостоке их высоко ценили, доверяя им воспитание младенцев. Почти все русские семьи имели няню-японку, которая сама становилась членом рус ской семьи, самоотверженная, деловитая и чистоплотная...
В широких витринах универмага Кунста и Альбертса в те дни выставляли газетные бюллетени о ходе дипломатических переговоров. Здесь постоянно толпился народ. Петербург опять уступал, но из Токио выдвигали требования, которые Петербург исполнить уже не мог, - и все-таки он снова уступал! Возле этих витрин часто видели плачущих японок, которые баюкали на руках русских детей, но появлялся консул Каваками, и вся японская колония покорно кланялась ему.
- Корабли не могут ждать, - указывал консул. - Ликвидируйте свои дела, все должны срочно уехать домой...
На рейде появился громадный английский транспорт "Африди", чтобы разом покончить с японской колонией во Владивостоке. Японцы за бесценок переписывали свои конторы и магазины на имя китайских купцов, торопились распродать имущество. Скоро по улицам стало не проехать: все тротуары были заставлены вещами, соблазняющими прохожих уникальною дешевизной. Гарнитур венской мебели шел за 10 рублей, часы за трешку. Панафидин, гуляя по городу, был удивлен, что русские люди ничего у японцев не покупали. Запомнился один рабочий из доков, с ним была и жена. Семейно приценились к стульям, оглядели шкаф, жена перетрогала безделушки, и... отошли в сторонку, ничего не купив. Мастеровой сказал:
- С чужой-то беды прибыли не надо. Тоже небось своим горбом наживали. Чего ж я теперь грабить их стану?..
"Африди" завывал сиреной, призывая к посадке. Владивосток еще не видел таких ужасающих сцен, как в эти дни. На пристани полно русских! Все жалели японцев, совали им в руки свертки с едой, дарили чайники, просили писать... А японских нянь было не оторвать от русских детей, ставших для них родными детьми. Слышались истерические рыдания, дети цеплялись за своих "тетя Дзио" и "мама Оку". Тут Каваками показал свое лицо самурая. У него, оказывается, заранее была приготовлена своя "полиция", которая беспощадно отрывала японских женщин от русских семей. Одна молоденькая японка с криком вырвалась от них, она спрыгнула на прибрежный лед, добежала до парящей полыньи и...
- Вечная память! - перекрестились русские.
Британский "Африди", словно торжествуя победу, снова взвыл похоронной сиреной, и этот мерзостный вой совместился с истошными криками паровозов, которые покидали Владивосток, развозя по домам демобилизованных. ...Возможно, Россия умышленно пошла на увольнение в запас солдат и матросов, дабы лишний раз показать всему миру, что русские воевать с Японией не собираются, а любой конфликт можно разрешить мирным путем. Но все случилось иначе...
Последующий анализ обстановки, проделанный уже советскими специалистами, показал, что положение нашего флота на Дальнем Востоке не было безвыходным. Дабы успешно противостоять эскадрам адмирала Того, требовалось стратегически верно дислоцировать корабли. Следовало собрать во Владивостоке сильнейшие крейсера, усилив их быстроходными броненосцами, оставив в обороне Порт-Артура лишь устаревшие корабли с малым ходом. В этом случае самая действенная, самая маневренная часть нашего флота не была бы оторвана от главной базы метрополии, она обрела бы ту боевую активность, какой не могли обеспечить всего лишь четыре крейсера отряда Рейценштейна. Тактические выгоды крейсерской войны могли бы сыграть главную роль в общей стратегии всей войны...
Снова и снова в отряде поминали Макарова:
- Степан Осипыч, господа, не слишком-то уповает на броненосцы, считая, что крейсерами можно выиграть борьбу на море скорее и легче этих дорогостоящих утюгов...
Вслед за эвакуацией владивостокской колонии японцев произошло их удаление из Порт-Артура, схожее с паническим бегством. Китайская императрица Цыси убеждала Токио в своем строгом нейтралитете, но ее бандиты-хунхузы уже взламывали рельсы на КВЖД. 18 января А. И. Павлов, русский посол в Корее, известил Петербург о том, что в порту Мазанпо японцы выгружают с кораблей телеграфные столбы, лошадей и гурты ячменя. Корейский император тоже объявил нейтралитет. Под занавесом этого липового "невмешательства" самураи захватили все телеграфы в Корее, оборвали провода связи, не нарушив лишь линию Сеул - Чемульпо, где стоял наш крейсер "Варяг". Посол слал тревожные телеграммы в Петербург и в Мукден (наместнику Алексееву). Как и положено, отправку каждой телеграммы японцы заверяли квитанцией, но телеграммы отправлены ими не были. Павлов вызвал в Сеул командира "Варяга".
- Всеволод Федорович, - сказал он Рудневу, - я не уверен, что Петербург информирован о нашем положении, и потому канонерку "Кореец", стоящую в Чемульпо с вашим крейсером, хорошо бы отправить в Порт-Артур с дипломатической почтой.
- Я, - отвечал Руднев, - вообще не понимаю, зачем наместник заслал моего "Варяга" в Чемульпо, а "Маньчжур" и "Сивуч" застряли в китайских портах... Не кажется ли вам, господин посол, что эти корабли уже обречены на гибель? В лучшем случае мы будем интернированы.
- Ну, - сказал Павлов, - до этого не дойдет. Японцы за последние годы цивилизовались достаточно, если разрыв и случится, то прежде последует официальное объявление войны...
В эти дни в отряде крейсеров Владивостока появился ее начальник Рейценштейн, за которым мичман Житецкий таскал такой разбухший портфель, будто в его недрах уместились все вопросы войны и мира. Панафидин спросил приятеля:
- Чего хорошего, Игорь?
- Пришло время перекрашиваться.
- В какой колер?
- Очевидно, в зеленовато-серый...
Начался срочный аврал, и Владивосток - тысячами окон и глаз - издали наблюдал, как прекрасные "белые лебеди" быстро превращаются в серые и строгие тени. Было неясно, о чем Рейценштейн беседовал с командирами крейсеров, но многие видели в его руках книгу лейтенанта Н Н. Хлодовского "Опыт тактики эскадренного боя", только что выпущенную в Петербурге.
- До чего мы дожили? - гневался он. - Куда же, черт побери, смотрела цензура? Какой-то лейтенант осмеливается поучать нас, заслуженных адмиралов. Какая распущенность...
Этот выпад против старшего офицера "Рюрика" вызвал недовольство каперангов, и Трусов вступился за Хлодовского:
- Не пойму причин вашего гнева, Николай Карлович, паче того, выводы моего старшего офицера Хлодовского смыкаются с мнениями адмирала Макарова. Не лучше ли нам, готовя корабли к войне, обсудить деловые вопросы. В частности, о запасах угля, об изъятии с крейсеров всякого дерева...
Стемман с удовольствием объявил Панафидину:
- Ну, Сергей Николаевич, пришло время списать вашу виолончель на берег, как непригодную для корабельной службы.
- А куда ж я дену ее? - обомлел Панафидин. - Инструмент старый, цены ему нету... ведь это же "гварнери"!
На лице Стеммана читалось явное злорадство.
- Не знаю, не знаю, - вздыхал он, вроде сочувствуя. - Но еще не встречал я такого музыканта, который бы сознался, что его инструмент соорудил слесарь Патрикеев... даже в одесских шалманах играют на скрипках Страдивари!
Матросы утешили Панафидина тем, что на крейсере полно всяких закоулков, о которых даже главный боцман не знает:
- Только не теряйте хладнокровия! Спрячем так, что и жандармы не сыщут. Будет вашей виолончели и тепло и сухо. Утром на вопрос Стеммана мичман отозвался:
- Нету виолончели! Хотя, честно говоря, рояль в кают-компании даст больше жару, нежели мой несчастный "гварнери"...
Офицеры "Богатыря" завели скучнейшую беседу о начавшемся падении курса русского рубля. Недоумевали:
- Верить ли, что за наш рубль дают уже полтину?
* * *
С этим же вопросом Панафидин навестил своего кузена.
- Увы, - отозвался Плазовский, - получается как у Салтыкова-Щедрина: это еще ничего, если в Европе за рубль дают полтину, будет хуже, если за рубль станут давать в морду!..
- Похоже, что война неизбежна, Даня?
- Похоже. Даже очень похоже...
За дружным столом крейсера "Рюрик" неожиданно возник спор; начал его доселе неприметный мичман Щепотьев, младший штурман. Никто его за язык не тянул, он сам завел речь на тему, что предстоящая война с Японией, как и любая другая война, не вызывает в нем ничего, кроме отвращения:
- Сколько величайших умов прошлого звали народы к миру, согласию и равенству. А истории плевать на эти призывы, она следует своим путем разбоя, насилия и оглупления народов ложным чувством дурацкого патриотизма.
- Толстовство, - буркнул Плазовский, сверкая пенсне.
- Болтовня, - добавил минный офицер Зенилов.
- Нет, позвольте! - горячился Щепотьев. - Выходит, праведники в борьбе за истину напрасно всходили на костры, зря гуманисты сидели в тюрьмах, напрасно и Вольтера гоняли, как бездомную собаку, по Европе. Мир остался неисправим...
Хлодовский постучал лезвием ножа о звонкую грань бокала, отчего в клетке сразу запиликали и запели птицы.
- Господин Щепотьев, - сухо сказал он штурману, - я согласен, что война всегда была противна человеческой натуре, но патриотизм никогда противен ей не был. Это первое. А вот и второе: мы носим мундиры не для того, чтобы болтать о философской природе войны. Дав присягу, мы обязаны исполнить ее, как бы тяжко ни было нам ее исполнение.
- Но почему? - возмущался Щепотьев. - Почему мы, военные, должны кровью расплачиваться за бессилие дипломатов, которые давно выжили из ума и уже трясутся от маразма?
Хлодовский неожиданно резко пресек этот спор:
- Мичмана Щепотьева я прошу удалиться в свою каюту...
Над притихшим столом поднялся механик крейсера - Юрий Маркович, сын народовольца и внук писательницы Марко Вовчок:
- Господа! Для военных людей всегда останется насущен коварный вопрос: ради чего мы живем? Нас превосходно одевают, отлично кормят, нам воздают почести... За что? Чем мы заслужили подобное транжирство от государства, которое ради оплаты наших прихотей обшарило карманы верноподданных? Мы живем (и живем лучше народа), наверное, лишь ради единого мгновения... Да, единого! В час роковой битвы мы обязаны расплатиться с Россией за все приятное для нашего честолюбия и довольства. Именно в момент боя мы обязаны отдать родине самих себя - до последней капли крови. И даже тот последний глоток соленой воды, что завершит нашу жизнь, мы должны принять от судьбы, как наше святое причастие...
С этим все согласились, и Хлодовский велел подать к столу шампанское. На следующий день во Владивостоке было введено военное положение, которое волею рока - совпало с разгульной масленицей. Город уже предчувствовал, что вот-вот разразится нечто страшное. Патрули объезжали темные переулки, проверяя, все ли питейные заведения закрыты? Пьяных тащили в участки, где и секли за милую душу - без лишних разговоров. Жители города необычно нервно наблюдали с берега, как ледокол "Надежный " зигзагами ходил вдоль рейда, взламывая пласты льда между бортами крейсеров.
- А после моего смычка последует ваше пиццикато...
Среди слушателей была сегодня жена каперанга Трусова, с материнским сожалением глядевшая на Панафидина:
- Смотрю на вас, а думаю о своем сыне. Вы очень похожи. Он тоже мичманом... на броненосцах в Порт-Артуре. Только б не было войны, договорила женщина со вздохом.
Виолончель ближе всего к звучанию человеческого голоса, и Панафидину казалось, что в музыке он сегодня выразит все, чего не может сказать словами. Мичман отыскал опору для "шпиля" инструмента, разминая руку, прошелся смычком вдоль всего музыкального грифа. Плохо, что Виечка не сидит рядом; из соседних комнат доносилось бодрое здоровое ржание кавалеров, слышался ее ангельский голосок:
- Нет, это невозможно, господа! Вы меня смутили. Я об этом много слышала, но, клянусь, еще никогда не видела...
("О господи! Что они ей там показывают?..")
Исполнители утвердили свои ноты на шатких пультах. Интендант с мрачным видом исполнил бодрое интермеццо, резко оборвав его, и почти злодейски воззрился на старого бедняка Гусева, который подхватил прерванную мелодию, повел ее вдаль за своей горькой судьбиной - душевно, чисто и свято. Концерт начался. Панафидин, весь в предчувствии своего триумфа, шевелил пальцами, примеряя их к сердечному надрыву на струнах.
Тут раздался звонок с лестницы, и было слышно, как простучали каблучки Вии; из прихожей - знакомый голос:
- А чем я виноват, если не мог поймать извозчика?
("Голос мичмана Житецкого... и он здесь. О боже!")
Альт интенданта Сергеева уже выводил нежную кантилену. А через двери вмешивался уверенный тенорок Житецкого:
- Не для мира нас, господа, готовили! Когда же еще, как не на войне, нам, юным офицерам, делать карьеру?..
Это вывело Трусова из себя, он сделал замечание:
- Житецкий, не ради вас тут собрались... потише!
Чувство злости, рожденной от ревности (и даже зависти), опустошило душу, и Панафидин даже не заметил, когда замолк альт в руках интенданта, а Гусев толкнул его под локоть:
- Где же ваше пиццикато, мичман? Проспали?
Сергеев готов был загрызть его за оплошность:
- Так нельзя относиться к серьезной классике! Если уж мы собираемся здесь раз в неделю, так совсем не для того, чтобы господин мичман мух ноздрями ловил...
Трусов, сложив руки на эфесе сабли, сидел спокойно:
- Ну ладно. Бывает. Можно и повторить... не так ли?
Кое-как доиграли концерт Боккерини, и Франц Осипович Парчевский, явно радуясь паузе, стал хлопать в ладоши:
- Дамы и господа, прошу, прошу, прошу... перекусим, что бог послал. Виечка! - позвал он дочь. - Где же твои кавалеры? Господа, господа, призывал он, - всех прошу к столу...
Мимо поникшего от стыда Панафидина мичман Игорь Житецкий, явно торжествуя, проводил в гостиную очаровательную Вию, которая даже не глянула в сторону "игреца" из папенькиного квартета. Сергей Николаевич защелкнул замки на футляре и удалился. К счастью, от Державинской улицы как раз заворачивал свободный извозчик, и мичман вскинул на сиденье коляски своего драгоценного "гварнери":
- Гони! Прямо на пристань. Пятаков не считаем...
На одном из поворотов улиц коляску неожиданно остановил городовой при шашке, сделав офицеру "под козырек":
- Извините, там на Миллионке ваш матрос дерется.
- Почему мой? Мало ли матросов на свете?
- Крейсерский, ваше благородие. По ленточке видать. Всех там расшиб, теперича его наши лахудры успокаивают...
Панафидину совсем не хотелось ввязываться в эту историю. Тем более что кварталы Миллионки славились тайными притонами с опиокурением, здесь всегда было много всякой швали, включая и беглых каторжников с ножиками за голенищами.
- Ладно, - сказал он, велев кучеру заворачивать. - Сейчас усмирю этого дурака и поедем дальше...
Под жалким керосиновым фонарем стоял бугай-матрос в разодранном бушлате. На каждой его руке, словно на суках могучего дерева, висли сразу по две-три портовые шлюхи, и, когда матрос взмахивал ручищами, ноги женщин неслись над землей, будто в бешеной карусели. А вокруг этой "карусели" бегала старая лысая японка, выкрикивая лишь одно непонятное слово:
- Никорай, никорай, никорай, никорай, никорай...
Панафидин не спеша подошел к матросу:
- Ты пьян! Сейчас же ступай на свой корабль.
Гигантской глыбой матрос надвинулся на мичмана:
- А ты, хнида, персика не хошь?
Удар кулаком ослепил Панафидина, который, упав на спину, еще целую сажень проехал на оттопыренных локтях.
- Мерзавец, - сказал он матросу и, подхватив с земли его бескозырку, прочел начертанное золотом: РЮРИКЪ. - Куда теперь от меня денешься, сволочь паршивая? Я твою рожу запомнил...
Только в каюте "Богатыря", успокоившись, мичман сообразил, что японцы не умеют выговаривать букву "л", отчего стало ясно, что под загадочным словом "никорай" скрывается матрос по имени Николай... Ну а фамилию-то узнать несложно.
- Вот побегает с тачкой по Сахалину - станет умнее!
* * *
Будучи на положении вахтенного офицера, мичман Панафидин числился младшим штурманом крейсера. Сразу же после завтрака Стемман пожелал видеть его в своем роскошном салоне.
- Приятная новость, - сообщил он неожиданно радушно. - Наш отряд крейсеров переводят в "горячее" состояние. Отныне мы приравнены к экипажам в боевой кампании.
Мичман согласился, что новость приятная:
- Но за прибавкою к жалованью не кроется ли нарастание военной угрозы со стороны Токио?
- Возможно, - кивнул Стемман. - Исходя из этой угрозы, я прошу вас, любезный Сергей Николаевич, сверить таблицы девиации магнитных компасов на мостиках крейсера.
- Будет исполнено, Александр Федорович.
- И еще у меня вопрос...
- Слушаю.
- Откуда у вас такой фонарь под глазом? Только не говорите, что, играя на виолончели, нечаянно заехали смычком в глаз.
Панафидин после истории на Миллионке уже остыл, злоба к матросу прошла, и ему совсем не хотелось предстать перед командиром в образе побитого дурачка. Но Стемман оказался в расспросах настойчив:
- Значит, это был матрос с "Рюрика"?
- Судя по ленточке бескозырки.
- Вы могли бы узнать его средь прочих?
- Наверное. Верзила примечательный...
За обедом в кают-компании "Богатыря" офицеры перебирали городские слухи, то пугавшие, то обнадеживающие.
- Пока японский консул Каваками во Владивостоке улыбается всем, нам войны бояться не стоит...
Итак, они в "кампании"! Корабельные ревизоры (выборные офицеры, ведающие закупкой продовольствия) сразу заключили контракты с магазинами на доставку балыков, мадеры, сардин, мандаринов. Матросы радовались колбасе и сыру, карамели и пряникам. Люди старались не думать, что "горячее" положение угрожает войной. Иные даже небрежно отмахивались:
- Обойдется! Не первый раз... Уж мы-то наслышались всяких угроз, а все кончалось обычной словесной эквилибристикой дипломатов. Как-нибудь и теперь они отбоярятся...
Стемман снова пригласил к себе Панафидина:
- Сейчас отправитесь на крейсер "Рюрик", отыщете того матроса, который оскорбил вас... Евгений Александрович Трусов столь любезен, что согласился сыграть на своем крейсере "большой сбор", дабы весь экипаж был налицо...
Панафидин был ошеломлен таким решением:
- А можно не делать этого? Поверьте, мне, офицеру, не пристала роль полицейского сыщика. Отысканием своего обидчика я буду поставлен в крайне унизительное положение.
Стемман сидел перед рабочим столом, утопая в кресле-вертушке, сверху мичман видел его прилизанную голову, уже плешивую от жизненных неурядиц и трудностей в карьере.
- Вы, мичман, не понимаете, что матрос, ударивший вас, совершил преступление, которое никак нельзя оставить без наказания. Подобные афронты нижним чинам прощать нельзя...
Пришлось подчиниться приказу, а на "Рюрике" Панафидина встретил сумрачный старший офицер Хлодовский.
- Да, я все уже знаю, - было им сказано. - Сыграем "большой сбор", чтобы никто не увильнул от всеобщего построения.
Пробили "колокола громкого боя"! "Рюрик", казалось, вздрогнул в едином открывании железных дверей и люков, затрещали трапы под чечеткою бегущих матросских ног. Потом затихла мать-в-перемать боцманов, и наступила противная, гнетущая тишина... Хлодовский расправил бакенбарды:
- Команда в большом сборе! Прошу наверх...
С океана рвало знобящим ветром, который лихо закручивал ленты бескозырок вокруг крепких шей матросов. Чеканные ряды застыли вдоль бортов, внешне, казалось, безликие, как монеты единого достоинства, на самом же деле все разные - женатые и холостые, робкие и бесстрашные, пьющие и непьющие, скромные и нахальные, хорошие и плохие, но все одинаково сжатые в единый кулак единого организма, название которому, гордое и прекрасное, экипаж... Явно стыдясь, Панафидин обошел шеренги левого борта, но там искомого матроса не обнаружил. Он сразу узнал его в шеренгах правого борта, где тот стоял в ряду комендоров второго пушечного каземата.
- Эй! Ты! Сволочь! Имя! - потребовал от него мичман.
- Николай.
- Фамилия?
- Шаламов.
- Так это он? - спросил Хлодовский...
Панафидин еще раз глянул на Шаламова, который посерел лицом перед расплатой. Что ждало его теперь? Тюрьма? Каторга? Сахалин? Тачка?.. Тишина. Ах, какая тишина...
- Нет, это не он, - сказал Панафидин, отводя глаза от Хлодовского в сторону. - Тот, кажется, выглядел иначе.
- Разойдись по работам! - скомандовал Хлодовский, и "большой сбор" мигом рассыпался, как вода рассыпается брызгами, матросы растворились в проемах дверей и люков, исчезли в клин-кетах и горловинах, а там, где только что качались две черные живые стенки, осталась лишь чистая палуба крейсера, крытая, как паркетом, настилом тиковых досок...
Проницательнее всех оказался иеромонах Алексей Конечников. Якут заманил Панафидина в свою каюту и сказал:
- Удивлен, почему другие не догадались. Виновником этого "большого сбора" был конечно же комендор Николай Шаламов. Вы, мичман, несомненно, поступили по-христиански.
- Жалко стало, - пояснил Панафидин. - Вдруг подумал, что где-то на опушке леса догнивает старая деревенька, а там живет мать и ждет сыночка-кормильца, ждет - не дождется... Вот и решил: зачем я стану портить жизнь человеку?..
За обшивкою крейсера уже зашуршал смерзающийся лед, отчего возникло неприятное ощущение, будто по железу корпуса сам дьявол водил наждачной бумагой. В день 4 января 1904 года сигнальщики с вахты оповестили экипажи отряда:
- На берегу-то что... ой, вот полыхает!
- Да что там? Никак пожар?
- Горит... театр. Со всеми причиндалами!
Панафидин сразу вспомнил Нинину-Петипа, которая после пожара театра в Чикаго резко усилила свою противопожарную бдительность. Пожар начался в разгар утренних репетиций, а к полудню от театра остались черные стены. Владивосток понес убытки на 100 000 рублей. Среди жителей города и моряков отряда собирали пожертвования, чтобы актеры не пошли по миру с протянутою рукой... Ну, вот и зима!
* * *
Отряд крейсеров медленно вмерзал в жесткий панцирь ледостава, и каперанг Стемман сказал:
- Вот из-за этого льда, будь он трижды проклят, Порт-Артур сделали главною базой флота на Тихом океане, а Владивосток - лишь вспомогательной, и, чтобы соединить свои усилия, нам не миновать проливов возле Цусимы, откуда давно торчат желтые зубы адмирала Хэйхатиро Того.
- А кто автор этого соломонова решения?
- Указывают на "Его Квантунское Величество", дальневосточного наместника, адмирала Евгения Ивановича Алексеева.
- Господа, но адмирал Скрыдлов был против этого неразумного "расфасонивания" флота по двум отдаленным базам.
- Ах, что там Скрыдлов? Алексеев - внебрачный сын императора Александра II, и попробуйте-ка с ним поспорить...
На железнодорожных путях осипло и тревожно стонали паровозы, словно в ужасе перед дальней дорогой, которая ждет их там - за лесами Сибири, за паромной переправой через Байкал. Под самое рождество, как бы бросая вызов своей судьбе, мать-Россия НЕ отменила демобилизацию отслуживших возрастов. В январе вокзал заполнили серые шинели Квантунских батальонов и черные бушлаты Сибирской флотилии. Ратники запаса еще не ведали, что поезда, уносящие их в сторону родимых городов и деревень, скоро помчатся назад, а все они будут ехать обратно, снова мобилизованные. Но сейчас черные тряпицы, нашитые - словно траур! - поверх погон, являлись для них порукой мнимой свободы, когда никакой офицер уже не волен поставить их по стойке "смирно". Уходящие в запас сидели на тесных вокзальных лавках, передавая один другому бутыли с водкою, унтеры корявыми пальцами размазывали по горбушкам хлеба ядреную кетовую икру, а гармонисты наяривали:
Прощай, столица, я уезжаю.
Кому я должен - я всех прощаю...
В коридорах и аудиториях института царила необычная толкотня, армейские офицеры допытывались у флотских:
- Неужели вам ничего не говорят? Странно. У нас уже затребовали списки семей для эвакуации, выдают подъемные деньги.
- На флоте пока спокойно. Лед, лед, лед... Чего волноваться? Японский консул Каваками еще не мычит не телится.
- А что консул? Дерьмо собачье...
Лед окреп уже настолько, что между крейсерами протоптали тропинки, как в деревне, матросы веселой гурьбой шлялись с корабля на корабль - в гости к землякам, городские извозчики смело везли подгулявших прямо к трапам - с бубенцами, как в разгульной кустодиевской провинции. Наконец посреди рейда возник городской каток, расцвеченный фонариками, по вечерам резало слух от острого визга коньков, оркестры крейсеров выдували в почерневшее небо старинные вальсы, звучавшие в эти дни как-то нежно-трагически...
Все тропинки погибли и все катки были разрушены, когда в бухту Золотой Рог вползли японские пароходы, а консул Каваками сразу перестал улыбаться русским офицерам. Японская колония во Владивостоке насчитывала примерно пять тысяч человек. Неизвестно, сколько средь них было шпионов, но о парикмахерах сложилось точное мнение: "Наверняка они постригли нас, побрили и побрызгали вежеталем точно по инструкциям японского генштаба..." Однако грешно думать, будто все японцы были шпионами. Многие из них, честные труженики, нашли в России ту жизнь и то благополучие, о каких на родине и не мечтали. Японцы полировали зеркала, варили пиво, делали игрушки, выпекали пирожные, массажировали больных, учили гимнастике, ловко и честно торговали. Наконец, японские девушки... На родине нужда гнала их на фабрику или в публичный дом, а во Владивостоке их высоко ценили, доверяя им воспитание младенцев. Почти все русские семьи имели няню-японку, которая сама становилась членом рус ской семьи, самоотверженная, деловитая и чистоплотная...
В широких витринах универмага Кунста и Альбертса в те дни выставляли газетные бюллетени о ходе дипломатических переговоров. Здесь постоянно толпился народ. Петербург опять уступал, но из Токио выдвигали требования, которые Петербург исполнить уже не мог, - и все-таки он снова уступал! Возле этих витрин часто видели плачущих японок, которые баюкали на руках русских детей, но появлялся консул Каваками, и вся японская колония покорно кланялась ему.
- Корабли не могут ждать, - указывал консул. - Ликвидируйте свои дела, все должны срочно уехать домой...
На рейде появился громадный английский транспорт "Африди", чтобы разом покончить с японской колонией во Владивостоке. Японцы за бесценок переписывали свои конторы и магазины на имя китайских купцов, торопились распродать имущество. Скоро по улицам стало не проехать: все тротуары были заставлены вещами, соблазняющими прохожих уникальною дешевизной. Гарнитур венской мебели шел за 10 рублей, часы за трешку. Панафидин, гуляя по городу, был удивлен, что русские люди ничего у японцев не покупали. Запомнился один рабочий из доков, с ним была и жена. Семейно приценились к стульям, оглядели шкаф, жена перетрогала безделушки, и... отошли в сторонку, ничего не купив. Мастеровой сказал:
- С чужой-то беды прибыли не надо. Тоже небось своим горбом наживали. Чего ж я теперь грабить их стану?..
"Африди" завывал сиреной, призывая к посадке. Владивосток еще не видел таких ужасающих сцен, как в эти дни. На пристани полно русских! Все жалели японцев, совали им в руки свертки с едой, дарили чайники, просили писать... А японских нянь было не оторвать от русских детей, ставших для них родными детьми. Слышались истерические рыдания, дети цеплялись за своих "тетя Дзио" и "мама Оку". Тут Каваками показал свое лицо самурая. У него, оказывается, заранее была приготовлена своя "полиция", которая беспощадно отрывала японских женщин от русских семей. Одна молоденькая японка с криком вырвалась от них, она спрыгнула на прибрежный лед, добежала до парящей полыньи и...
- Вечная память! - перекрестились русские.
Британский "Африди", словно торжествуя победу, снова взвыл похоронной сиреной, и этот мерзостный вой совместился с истошными криками паровозов, которые покидали Владивосток, развозя по домам демобилизованных. ...Возможно, Россия умышленно пошла на увольнение в запас солдат и матросов, дабы лишний раз показать всему миру, что русские воевать с Японией не собираются, а любой конфликт можно разрешить мирным путем. Но все случилось иначе...
Последующий анализ обстановки, проделанный уже советскими специалистами, показал, что положение нашего флота на Дальнем Востоке не было безвыходным. Дабы успешно противостоять эскадрам адмирала Того, требовалось стратегически верно дислоцировать корабли. Следовало собрать во Владивостоке сильнейшие крейсера, усилив их быстроходными броненосцами, оставив в обороне Порт-Артура лишь устаревшие корабли с малым ходом. В этом случае самая действенная, самая маневренная часть нашего флота не была бы оторвана от главной базы метрополии, она обрела бы ту боевую активность, какой не могли обеспечить всего лишь четыре крейсера отряда Рейценштейна. Тактические выгоды крейсерской войны могли бы сыграть главную роль в общей стратегии всей войны...
Снова и снова в отряде поминали Макарова:
- Степан Осипыч, господа, не слишком-то уповает на броненосцы, считая, что крейсерами можно выиграть борьбу на море скорее и легче этих дорогостоящих утюгов...
Вслед за эвакуацией владивостокской колонии японцев произошло их удаление из Порт-Артура, схожее с паническим бегством. Китайская императрица Цыси убеждала Токио в своем строгом нейтралитете, но ее бандиты-хунхузы уже взламывали рельсы на КВЖД. 18 января А. И. Павлов, русский посол в Корее, известил Петербург о том, что в порту Мазанпо японцы выгружают с кораблей телеграфные столбы, лошадей и гурты ячменя. Корейский император тоже объявил нейтралитет. Под занавесом этого липового "невмешательства" самураи захватили все телеграфы в Корее, оборвали провода связи, не нарушив лишь линию Сеул - Чемульпо, где стоял наш крейсер "Варяг". Посол слал тревожные телеграммы в Петербург и в Мукден (наместнику Алексееву). Как и положено, отправку каждой телеграммы японцы заверяли квитанцией, но телеграммы отправлены ими не были. Павлов вызвал в Сеул командира "Варяга".
- Всеволод Федорович, - сказал он Рудневу, - я не уверен, что Петербург информирован о нашем положении, и потому канонерку "Кореец", стоящую в Чемульпо с вашим крейсером, хорошо бы отправить в Порт-Артур с дипломатической почтой.
- Я, - отвечал Руднев, - вообще не понимаю, зачем наместник заслал моего "Варяга" в Чемульпо, а "Маньчжур" и "Сивуч" застряли в китайских портах... Не кажется ли вам, господин посол, что эти корабли уже обречены на гибель? В лучшем случае мы будем интернированы.
- Ну, - сказал Павлов, - до этого не дойдет. Японцы за последние годы цивилизовались достаточно, если разрыв и случится, то прежде последует официальное объявление войны...
В эти дни в отряде крейсеров Владивостока появился ее начальник Рейценштейн, за которым мичман Житецкий таскал такой разбухший портфель, будто в его недрах уместились все вопросы войны и мира. Панафидин спросил приятеля:
- Чего хорошего, Игорь?
- Пришло время перекрашиваться.
- В какой колер?
- Очевидно, в зеленовато-серый...
Начался срочный аврал, и Владивосток - тысячами окон и глаз - издали наблюдал, как прекрасные "белые лебеди" быстро превращаются в серые и строгие тени. Было неясно, о чем Рейценштейн беседовал с командирами крейсеров, но многие видели в его руках книгу лейтенанта Н Н. Хлодовского "Опыт тактики эскадренного боя", только что выпущенную в Петербурге.
- До чего мы дожили? - гневался он. - Куда же, черт побери, смотрела цензура? Какой-то лейтенант осмеливается поучать нас, заслуженных адмиралов. Какая распущенность...
Этот выпад против старшего офицера "Рюрика" вызвал недовольство каперангов, и Трусов вступился за Хлодовского:
- Не пойму причин вашего гнева, Николай Карлович, паче того, выводы моего старшего офицера Хлодовского смыкаются с мнениями адмирала Макарова. Не лучше ли нам, готовя корабли к войне, обсудить деловые вопросы. В частности, о запасах угля, об изъятии с крейсеров всякого дерева...
Стемман с удовольствием объявил Панафидину:
- Ну, Сергей Николаевич, пришло время списать вашу виолончель на берег, как непригодную для корабельной службы.
- А куда ж я дену ее? - обомлел Панафидин. - Инструмент старый, цены ему нету... ведь это же "гварнери"!
На лице Стеммана читалось явное злорадство.
- Не знаю, не знаю, - вздыхал он, вроде сочувствуя. - Но еще не встречал я такого музыканта, который бы сознался, что его инструмент соорудил слесарь Патрикеев... даже в одесских шалманах играют на скрипках Страдивари!
Матросы утешили Панафидина тем, что на крейсере полно всяких закоулков, о которых даже главный боцман не знает:
- Только не теряйте хладнокровия! Спрячем так, что и жандармы не сыщут. Будет вашей виолончели и тепло и сухо. Утром на вопрос Стеммана мичман отозвался:
- Нету виолончели! Хотя, честно говоря, рояль в кают-компании даст больше жару, нежели мой несчастный "гварнери"...
Офицеры "Богатыря" завели скучнейшую беседу о начавшемся падении курса русского рубля. Недоумевали:
- Верить ли, что за наш рубль дают уже полтину?
* * *
С этим же вопросом Панафидин навестил своего кузена.
- Увы, - отозвался Плазовский, - получается как у Салтыкова-Щедрина: это еще ничего, если в Европе за рубль дают полтину, будет хуже, если за рубль станут давать в морду!..
- Похоже, что война неизбежна, Даня?
- Похоже. Даже очень похоже...
За дружным столом крейсера "Рюрик" неожиданно возник спор; начал его доселе неприметный мичман Щепотьев, младший штурман. Никто его за язык не тянул, он сам завел речь на тему, что предстоящая война с Японией, как и любая другая война, не вызывает в нем ничего, кроме отвращения:
- Сколько величайших умов прошлого звали народы к миру, согласию и равенству. А истории плевать на эти призывы, она следует своим путем разбоя, насилия и оглупления народов ложным чувством дурацкого патриотизма.
- Толстовство, - буркнул Плазовский, сверкая пенсне.
- Болтовня, - добавил минный офицер Зенилов.
- Нет, позвольте! - горячился Щепотьев. - Выходит, праведники в борьбе за истину напрасно всходили на костры, зря гуманисты сидели в тюрьмах, напрасно и Вольтера гоняли, как бездомную собаку, по Европе. Мир остался неисправим...
Хлодовский постучал лезвием ножа о звонкую грань бокала, отчего в клетке сразу запиликали и запели птицы.
- Господин Щепотьев, - сухо сказал он штурману, - я согласен, что война всегда была противна человеческой натуре, но патриотизм никогда противен ей не был. Это первое. А вот и второе: мы носим мундиры не для того, чтобы болтать о философской природе войны. Дав присягу, мы обязаны исполнить ее, как бы тяжко ни было нам ее исполнение.
- Но почему? - возмущался Щепотьев. - Почему мы, военные, должны кровью расплачиваться за бессилие дипломатов, которые давно выжили из ума и уже трясутся от маразма?
Хлодовский неожиданно резко пресек этот спор:
- Мичмана Щепотьева я прошу удалиться в свою каюту...
Над притихшим столом поднялся механик крейсера - Юрий Маркович, сын народовольца и внук писательницы Марко Вовчок:
- Господа! Для военных людей всегда останется насущен коварный вопрос: ради чего мы живем? Нас превосходно одевают, отлично кормят, нам воздают почести... За что? Чем мы заслужили подобное транжирство от государства, которое ради оплаты наших прихотей обшарило карманы верноподданных? Мы живем (и живем лучше народа), наверное, лишь ради единого мгновения... Да, единого! В час роковой битвы мы обязаны расплатиться с Россией за все приятное для нашего честолюбия и довольства. Именно в момент боя мы обязаны отдать родине самих себя - до последней капли крови. И даже тот последний глоток соленой воды, что завершит нашу жизнь, мы должны принять от судьбы, как наше святое причастие...
С этим все согласились, и Хлодовский велел подать к столу шампанское. На следующий день во Владивостоке было введено военное положение, которое волею рока - совпало с разгульной масленицей. Город уже предчувствовал, что вот-вот разразится нечто страшное. Патрули объезжали темные переулки, проверяя, все ли питейные заведения закрыты? Пьяных тащили в участки, где и секли за милую душу - без лишних разговоров. Жители города необычно нервно наблюдали с берега, как ледокол "Надежный " зигзагами ходил вдоль рейда, взламывая пласты льда между бортами крейсеров.