Страница:
- Я, - вдруг признался Панафидин, - сам бы выбросил за борт свою виолончель, только бы знать, чем это все закончится и что думает сейчас адмирал Того в своем Сасебо!
* * *
Сасебо! Громадное знамя японского флагмана полоскалось над палубой броненосца "Миказа", который тяжко оседал в воду гавани многими тысячами тонн, перегруженных избытком новейшего вооружения. В адмиральском салоне мирно ворковали две перепелки... Хэйхатиро Того сказал:
- Больше всего я боялся, чтобы русские не перегнали эскадру Старка из Порт-Артура во Владивосток. Тогда бы весь русский флот оказался в одной базе, а наша борьба с ним стала бы весьма опасна. Но теперь, когда этого не произошло, инициатива целиком в моих руках, а броненосцы Старка отделяют от крейсеров Рейценштейна сразу два моря - Японское и Желтое. Именно об этом я молил богов, и боги меня услышали!
Сасебо - главное логово самурайского флота, чуть севернее города Нагасаки. Отсюда, из Сасебо, эскадры Того могли сразу же начинать стратегическое развертывание по всему морскому театру, проникая в Желтое море - к твердыням Порт-Артура, получали доступ и в море Японское - на путях к Владивостоку. Близ Сасебо, между берегов Японии и Кореи, совсем затерялся малоизвестный остров Цусима, а выше него, ближе к северу, океан вздымал над водою скалы нелюдимого Дажелета (иначе - Мацусима). Это лишь скучная география, но она требует от читателя внимания и даже помощи карты...
Того был высокого роста, сутуловат, лицо его смолоду покрывала сетка мелких морщин, как это бывает с древним фарфором. Английские газеты заранее делали из него героя. Лондон извещал читателей, что адмирал Того, как и все великие люди, легко переносит одиночество, он способен совсем обходиться без общества, сутками не покидая каюты своего броненосца. С берега доносилось пение японских женщин, грузивших уголь в корабельные бункеры. Большие серые крысы, забежавшие на корабли, теперь ошалело метались по трапам, обнюхивая глубокие ущелья придонных отсеков, схожие с подвалами гигантских зданий. Склянки по всей эскадре отбили тягостную полночь... 23 января микадо оповестил адмирала о начале войны с Россией. Еще раз перечитав приказ императора, Того задумчиво кормил перепелок. Ему доложили о прибытии флагманов.
- Пусть войдут, - сказал он, рассыпая перед птицами зерна...
В салон, кланяясь, вошли флагманы и командиры броненосцев. Их сабли приглушенно позванивали. Жесткие усы топорщились на лицах, искаженных гримасами вежливых улыбок.
- Милостью небес и богов... слушайте приказ...
Они слушали приказ императора. При этом они слышали, как в командных гальюнах трюмные машинисты с шумом продували фановую систему, освобождая "Миказу" от бытовых нечистот.
- Дипломатические отношения с Петербургом прерваны, но слово "война" мы произносим первыми... мы, флот! Наш посол Курино, наверное, уже покинул русскую столицу, а русский посол в Токио, барон Розен, еще не знает, ибо телеграммы о разрыве отношений задержаны нашими службами на телеграфе в Нагасаки... Утром мы будем на пути к Порт-Артуру!
Вестовые внесли подносы, уставленные чашечками с саке, и самую маленькую из них Того преподнес адмиралу Уриу, который славился на флоте склонностью к алкоголизму:
- Вам предстоит налет на Чемульпо, где вы обязаны разломать русский крейсер "Варяг" и канонерку "Кореец".
Вице-адмирал Камимура командовал японскими крейсерами, и Того преподнес ему чашечку побольше.
- Я счастлив служить с вами, - сказал Того. - Вам предстоит в дальнейшем выбить все владивостокские крейсера...
В 7 часов утра 24 января соединенный флот японского императора, расталкивая тяжелые осыпи волн, выступил в море - бронированная армада, пресыщенная активным человеческим материалом и наилучшими механизмами европейского производства. В кубриках офицеры учили матросов петь новую песню:
Сколько снега в сибирских равнинах,
Столько зависти в сердце России...
* * *
Во всем этом затаилась крохотная крупица тайны, имевшая слишком большое значение. Английская колония Вэйхайвэй располагалась на кончике полуострова Шантунг, как и Порт-Артур размещался на окончании полуострова Квантуй (Ляодун). Это - как два острых клыка, торчавшие из пасти Печелийского залива. Так вот! Именно свою гавань Вэйхайвэй англичане и предоставили к услугам адмирала Того, именно из английской гавани японские миноносцы, дрожа от свирепого напряжения, ринулись в атаку на корабли нашей Порт-Артурской эскадры.
Конечно, парламент короля Англии отказывался признать этот факт, ибо в этом случае нападение японцев на Россию выглядело бы как совместное нападение на нее. Но истина все же была установлена, она подтверждается и в научной монографии нашего историка А. Гальперина "Англо-японский союз".
Итак, война началась - без объявления войны.
* * *
В ночь вероломного нападения наша эскадра стояла на внешнем рейде Порт-Артура, обнаженная со стороны открытого моря. Японские миноносцы подорвали броненосцы "Ретвизан" и "Цесаревич", повредили крейсер "Паллада". Русская эскадру, открыла хаотичный, но столь плотный огонь, что повторных атак не последовало. Затем в неравном бою с эскадрою адмирала Уриу геройски погибли "Варяг" и "Кореец".
Первые неудачи никак не обескуражили экипажи боевых кораблей. Но тогда же возникла клеветническая легенда, в которой была замешана Мария Ивановна Старк, жена адмирала. Люди, далекие от событий и плохо понимающие законы флотской службы, разносили по стране дикую и нелепую сплетню:
- Слышали, что у нас творится? Как раз в ту ноченьку адмирал Старк решил "день Марии" праздновать. Ну, бал закатил. Офицеры с кораблей ушли, чтобы плясать там всякое. Того того и ждал: пришел и давай всех калечить... Говорят, таких дырок в кораблях понаделал, что теленка в них просунешь.
Клевета о "дне Марии", давно разоблаченная очевидцами и историками, уютно пригрелась в литературе, кочуя по книгам как выигрышный момент для обострения сюжета: мол, смотрите, наши дурачки пляшут, а враги побеждают. Между тем точно известно: никакого гранд-бала Старк не закатывал, в ту ночь только что закончилось совещание командиров кораблей, все офицеры, как и матросы, не покидали боевых постов... Кто же автор этого скверного анекдота? Версию о "дне Марии" никогда не опровергал сам наместник царя адмирал Алексеев, чтобы оправдать свой же приказ - оставить эскадру на внешнем рейде Порт-Артура! Старк в этом случае был потребен ему как "стрелочник", которому и отвечать за катастрофу. Старк же не смел оправдываться только потому, что ему было велено заткнуться и молчать, если желает умереть на заслуженной пенсии.
Владивосток уже завалило сугробами снега, сильно морозило. Из дверей харчевен валили клубы пара, пахнущего блинами: масленица продолжалась! Никто еще толком ничего не знал, а слабонервные натуры уже спешили на вокзал Владивостока, образуя крикливую очередь к билетной кассе:
- Мне бы до Хабаровска... два билета. А разве на Петербург все проданы? Вот те на! Чего ж я тогда стояла как дурочка? Ну, дайте до Иркутска... тоже нету? Безобразие! Еще война не объявлена, а железная дорога уже не работает...
- Чего вы, мадам, волнуетесь? - огрызались кассиры. - Вы посмотрите на карту: где Порт-Артур и где Владивосток? Вы не успеете доехать и до Иркутска, как с Японией все будет покончено, а мир подпишут обязательно в Токио...
27 января ледокол "Надежный" доломал льды вокруг крейсеров, а их команды кричали "ура!". Возглас матросов подхватили студенты Восточного института, в нетерпении выставившие зимние рамы окон. Толпа жителей кинулась бежать к пристани, где оркестры гарнизона наигрывали марши, на берегу остались рыдающие жены и невесты... Крейсера ушли, а Владивосток сразу погрузился в уныние, словно осиротел. В храмах начались торжественные молебны об "одолении супостата". Японской колонии в городе уже не было, но японские шпионы остались. Иные переоделись в белые широкие одежды, выдавая себя за корейцев; другие прицепили себе фальшивые косы, выдавая себя за китайцев. На телеграф Владивостока от них поступали срочные телеграммы, адресованные в Сеул и Гензан: "Разгружайте четыре вагона с мясом", "Высылаю четыре швейные машинки". Тут и ума не требуется, чтобы разгадать смысл предупреждений, которые предназначались для адмирала Камимуры! Это был главный противник владивостокских крейсеров, наши матросы звали его "Кикиморой", а иногда "Караморой"...
* * *
- Ну вот и пошли, - сказал мичман Панафидин, когда крейсера выбрались из тисков льда на чистую воду...
Колокола громкого боя возвестили экипажам первый воинственный "аллярм" - тревогу. Из пушек звончайше ударили пробные выстрелы - для прогревания застылых стволов. В нижних отсеках минеры уже закладывали в аппараты мины Уайтхеда (торпеды), говоря при этом даже обидчиво:
- Мама дорогая! Эдакая зараза по четыре тыщи за штуку. Ежели б на базаре продать ее, так до конца жизни можно ни хрена не делать... Жуть берет, как подумаешь, во что ж эта война мужикам да бабам нашим обходится!
Крейсера еще расталкивали одинокие льдины.
Рейценштейн держал свой флаг на "России".
А на мостике "Богатыря" - догадки и пересуды:
- Все-таки не мешало бы знать, куда мы идем?
- Секрет! Говорят, командирам выданы особые пакеты, которые они могут вскрыть лишь вдали от берегов...
За кормою растаял остров Аскольд; крейсера, натужно стуча машинами, вышли в открытое море, составляя четкий кильватер. Мороз усиливался. Стемман вскрыл пакет.
- Идем к Сангарскому проливу, - объявил он.
Сангарский пролив рассекал север Японии, отделяя от нее древнюю землю Иесо (ныне Хоккайдо), и офицеры "Богатыря" сразу же засыпали капитана 1-го ранга вопросами:
- Почему в Сангарский? Там полно японских батарей... Сунуться туда это как идти на расстрел!
- Успокойтесь. Нам приказано лишь пошуметь у входа в пролив, чтобы вызвать панику в расписании японского каботажа. Если это удастся, адмирал Того будет вынужден оторвать часть своих сил к северу, ослабив напряжение у Порт-Артура...
Стрелки магнитных компасов уже дрогнули в своих медных котелках, крейсера медленно склонялись к остовым румбам. Панафидин поспешил в рубку, чтобы помочь штурману крейсера в прокладке генерального курса.
- Я не слишком-то верю в приказ из пакета, - сказал штурман. - Скорее всего, войдем в Сангарский пролив, чтобы потрепать нервы гарнизону города Хакодате...
Началась зверская качка. Сильная волна перекладывала крейсера с борта на борт, в каком-то тумане плавали расплывчатые фигуры комендоров, завернутых в тулупы. С флагмана последовал сигнал: "Возможны атаки японских миноносцев. Зарядить орудия". С кормового балкона "Громобоя" море шутя слизнуло одного матроса, который даже вскрикнуть не успел.
- Был человек, и нет человека, - говорили матросы...
Крейсера шли без огней, ни один луч света не вырывался наружу из их громадных, ярко освещенных утроб, наполненных стуком машин и завываниями динамо. Дистанция между мателотами (соседями) скрадывала в ночи очертания кораблей, с "Рюрика" едва угадывали корму "Громобоя", которая то вскидывалась наверх, то проваливалась вниз, словно в каком-то хаотичном приплясе. Офицеры ходили в валенках, завидуя матросским тулупам, их кожаные тужурки покрывались ледяной коркой. Панафидин с молодым задором хвастался:
- Вторые сутки не сплю! И сна ни в одном глазу. Вот что значит война: даже спать не хочется...
Под утро усталость всех свалила по койкам, но заснувших людей взбодрила команда с мостика:
- Горнисты и барабанщики - по местам...
Опять "аллярм"! Где-то вдали едва просвечивал берег Японии, а из скважины Сангарского пролива вдруг выхлопнуло клуб дыма. Скоро показался пароход под японским флагом.
- Будем топить, - без волнения сказал Стемман. Соцветие флагов Международного свода сигналов приказывало японцам: оставить палубу, пересесть в шлюпки.
- Боевым... клади! - слышалось от пушек.
Очевидно, попали в бункер, потому что пароход выбросил в небо сгусток угольной пыли. Рейценштейн велел "Громобою" принять японцев на борт, ибо всем было видно, как трудно им выгребать на веслах к берегу. Это проявление человеколюбия задержало крейсера, которые добивали противника снарядами. Он погружался в море кормою, задрав нос, на котором можно было прочесть название: "Никаноура-Мару"... Рейценштейн приказал отряду отворачивать от Японии к берегам Кореи. Никто не понимал, чем вызвано это решение. Даже каперанг Стемман, осторожный в критике начальства, ворчал:
- Ради чего мы пережгли столько драгоценного угля, чтобы у самого входа в Сангарский пролив отворачивать обратно? Боюсь, что наш Николай Карлович уже начал тосковать по сухой постели и не подумал о последствиях отворота...
Мириады брызг, вздыбленные штормом до высоты клотиков, на лету смерзались в жесткие кристаллы, ледяная корка обволакивала пушки и мачты, рулевые ногтями сдирали со стекол ледяной панцирь, чтобы видеть то, что лежало впереди по курсу. Внутри крейсеров все содрогалось от качки, винты, рассекая уже не воду, а воздух, иногда завывали так, что было жутко. Люди прислушивались, как постанывает бортовое железо - от чудовищных, перегрузок на сжатие и растяжение корпуса.
Стемман проявил к Панафидину отеческое внимание:
- Как чувствуете себя, Сергей Николаич?
- Превосходно... у меня вестибулярный аппарат в порядке. Осмелюсь доложить: мы уже выходим на меридиан Владивостока, скоро, наверное, перед нами откроются корейские берега...
В шесть часов утра 1 февраля Рейценштейн указал отряду следовать во Владивосток. Критика превратилась в брань:
- Конечно, весь обвешанный орденами, он привык сидеть на берегу при своих чемоданах... Много с ним не навоюешь!
- Ахинея, - конкретно выразился штурман "Богатыря". - Своим приказом о возвращении Николай Карлыч словно оторвал меня от женщины, которую я только что начал целовать...
Объятые стужей и морем, владивостокские крейсера тяжко разворачивали бивни своих форштевней - к норду.
- Да, чепуха, - поддержал штурмана Стемман. - У меня такое дурацкое ощущение, будто эта война с Японией вообще не имеет четкого плана. Кто-то там в Адмиралтействе ляпнул, чтобы крейсера пошумели назло японцам, а Рейценштейн даже расшуметься-то не сумел...
Рулевой, стоя у штурвала, буркнул в усы:
- Тоже мне война... как в подкидного сыграли!
Панафидин испытывал чувство сомнительной обиды на эту войну. Именно потому, что война не казалась ему страшной.
* * *
Лживая легенда о "дне Марии" пришлась по вкусу японским газетчикам, ибо эта басня рисовала русский флот в самом неприглядном свете. Но японцы переиначили ее на свой лад. Вот как выглядела она в изложении популярного журнала "Нитиро-Сенси": "Когда мы напали на Порт-Артур, в городском театре шло веселое представление "Русско-японская война". Беспечные русские офицеры как раз смотрели последний акт этой пьесы, который назывался "Победа России", и бутафорская пальба пушек на сцене заглушала для них звуки настоящей битвы на море..."
Микадо и микадесса поздравили Того с победой!
Парламент поднес ему благодарственный адрес, а корейский император подарил 50 коров и 30 000 пачек папирос, на всю жизнь обеспечив адмирала дармовым куревом. Вместе с адмиралом Того японская пресса восхваляла сомнительный "подвиг" миллионера Сонодо, который в первый же день войны отдал для победы свои золотые часики с длинной цепочкой. Газета "Дзи-Дзи" выступила с патриотическим призывом: "Наймем тысячу красивейших гейш, и пусть они собирают деньги в фонд победы: один поцелуй за 10 иен! Вы не думайте, что мы шутим, - продолжала "Дзи-Дзи". - Как нам передают из достоверных источников, в русском городе Пермь г-жа Сахарина (?) на общественном балу собрала своими поцелуями с публики сразу 1500 иен (?) за один час (?)..." Конечно, в Перми целовались тогда сколько угодно, но никакой г-жи Сахариной в Перми не существовало, фонд обороны не зависел от поцелуев...
Героическая схватка "Варяга" с эскадрою адмирала Уриу заставила многих японцев задуматься о высоком воинском духе русских воинов. Токийская пресса выразила восхищение мужеством матросов и офицеров "Варяга", кривобоко объясняя его... самурайским духом, воплотившимся в Рудневе! Лишь на четвертый день после нападения Япония объявила миру, что она находится в состоянии войны с Россией. Маркиз Ито, все министры и дамы из окружения микадессы - с цветами! - провожали на токийском вокзале русского посла Розена, который мог бы сказать провожающим: "Если бы вы, дамы и господа, не обманывали меня, если бы вы не утаивали телеграмм на мое имя из Петербурга, возможно, все было бы иначе..." Наконец, на родину возвратился и барон Курино, бывший послом в Петербурге. Курино-то больше других японцев знал, что Россия потому и шла на уступки, что войны с Японией никак не хотела. Об этом он и заявил в Токио, после чего газеты писали: "Г-н Курино высказал в интервью совершенно нелепое мнение, будто Россия в нынешней войне неповинна... Каково нам слышать эти слова? Пусть он оправдается". Но Курино продолжал утверждать:
- Русские не ожидали нашего внезапного нападения, в Петербурге до самого последнего момента рассчитывали разрешить все наши несогласия лишь дипломатическим путем...
В газетах Лондона все чаще встречались выражения: наши солдаты, наши корабли, хотя речь шла о японцах. В самом деле, зачем проливать свою драгоценную кровь, если войну с Россией можно выиграть самурайским мечом? Немало в эти дни радовался и президент США - Теодор Рузвельт, писавший: "Я буду в высшей мере доволен победой Японии, ибо Япония ведет нашу игру..." В японских госпиталях появились поджарые американки в халатах сестер милосердия. Откуда знать этим женщинам, что их сыновья будут взорваны в гаванях Пирл-Харбора детьми тех солдат, которых они сейчас поили с ложечки...
В самом конце января Япония болезненно вздрогнула: русские крейсера замечены у входа в Сангарский пролив! В потоплении парохода "Никаноура-Мару" японские политиканы увидели великолепную ширму, за которой удобнее всего скрыть свое собственное вероломство. Вся японская пресса развопилась как по команде, что русские моряки варварски нарушили "священные права войны". В газете "Иомиури" потопление парохода выдавалось за проявление "дикой жестокости и развратности русских, способное заставить самого хладнокровного человека стиснуть зубы..." При этом, конечно, не указывалось, что русские крейсера открыли боевой огонь, когда экипаж "Никаноура-Мару" был уже в шлюпках.
...Отряд крейсеров вернулся во Владивосток.
Ну ладно. Посмотрим, что будет дальше.
* * *
Русскиеe газеты тоже во многом бывали грешны. Матросы с крейсеров возвращались из увольнения обозленные:
- Эти поганые писаки развели галиматью, будто мы ходили на обстрел Хакодате. Нас теперь встречают на берегу словно героев, стыдно людям в глаза смотреть...
Стемман собрал своих офицеров:
- Подождем судить Николая Карловича! Кажется, Рейценштейн был прав, вернув отряд с моря. Дело в том, что уже на третьи сутки похода мы оказались полностью небоеспособны... Да! Я уж молчу о поломках в машинах старого "Рюрика", вы лучше посмотрите, в каком состоянии наша артиллерия...
Волна, заливая крейсера, заполнила стволы их орудий, отчего внутри каналов образовались мощные ледяные пробки. Комендоры теперь не могли вытащить обратно снаряды, не могли и выстрелить их в небо, чтобы разрядить пушки:
- Выстрели, как же... Не только от нас полетят клочья мяса, так и все пушки на сто кусков разнесет!
Шлангами с раскаленным паром обогрели стволы, лишь тогда из них выпали на палубу прозрачные ледяные бревна со следами пушечных нарезов. Потом задумались: случись встреча с кораблями Того или Камимуры, и ни одна из пушек бригады не смогла бы на огонь противника ответить своим огнем.
- А кто виноват? Я, что ли? - рассуждали повсюду, явно удрученные этой дурацкой историей. - Из боевых кораблей начальство понаделало "плавучих казарм", где учили, как надо честь отдавать офицерам... Все пятаки считали, мудрена мать! В море-то зимой не выпускали, на угле экономили. Конечно, отколь же нам иметь опыт плавания в сильные морозы?..
Примерно такой же разговор состоялся у Панафидина с офицерами "Рюрика", которые залучили "богатырского" мичмана в ресторан Морского собрания. Это был врач Николай Петрович Солуха, это был мичман Александр Тон, выходец из семьи славного архитектора. Тон возмущался:
- Зато у нас мыла никогда не жалели! По сорок раз одно место красили. Сегодня подсохнет, завтра соскоблим и заново красим... Впрочем, первый блин всегда комом, не правда ли?
Панафидину был симпатичен рюриковский доктор.
- Вы давненько у нас не были, - сказал ему Солуха.
- Все некогда... с девиацией крутимся.
- Ах, эта девиация, - вздохнул Тон. - Беда с нею прямо. Уж сколько трагедий знавал флот от этих магнитов...
Панафидин навестил кают-компанию "Рюрика" не в самую добрую минуту ее истории, и виною тому снова оказался тишайший до войны мичман Щепотьев, который развивал прежнюю тему:
- Лично мне японцы не сделали ничего дурного, чтобы я убивал и топил их. Думаю, японцы тоже не могут испытывать ко мне ненависти, чтобы убивать меня... Разве не так?
Панафидин глянул на своего кузена: отточенные линзы пенсне Плазовского сверкнули, как бритвенные лезвия.
- Перестаньте, Щепотьев! Природа войны со времен глубокой древности такова, что человек убивает человека, не испытывая к нему личной ненависти. А когда на родину нападают враги, тут мудрить не стрит: иди и сражайся... Basta!
Хлодовский помалкивал, и, казалось, своим преднамеренным молчанием он побуждает спорщиков высказаться до конца.
- Почему, - не уступал Щепотьев, - я должен жертвовать собой, своим здоровьем и своим будущим единственно лишь потому, что в Петербурге не сумели договориться о мире? Если не желаете понимать меня, так почитайте, что пишет о войнах Лев Толстой. Вы можете переспорить меня, мичмана Щепотьева, но вам не переспорить великого мыслителя земли русской!
Доктор Солуха не выдержал. Он поднял руку:
- Толстой велик как писатель, но как мыслитель... извините! Бога ищет? Так на Руси все ищут бога и найти не могут. Но никто из этих искателей не кричит об этом на улицах... Простите, - заключил Доктор, обращаясь к якуту-иеромонаху, - что я невольно вторгся в вашу духовную область.
- Бог простит, - засмеялся Конечников.
В спор вмешался старейший человек на крейсере - шкипер Анисимов, который выслужился из простых матросов, заведуя на "Рюрике" маляркой с кистями и запасами манильской пеньки, своим горбом выслужил себе чин титулярного советника.
- Я, - скромно заметил он, - удивляюсь, что мы даже о Толстом побеседовали, но никто из нас не помянул о простейших вещах на войне - о святости присяги и воинском долге...
Кажется, Плазовский обрадовался этим словам.
- Почему ваши сомнения в справедливости войн возникли только сейчас? обрушился он на Щепотьева с апломбом заправского юриста. - Ведь когда вы избирали себе карьеру офицера, у вас, наверное, не возникало сомнений в вопросе, противна ли война человеческой природе? Вскормленные на деньги народа, вы не стыдились получать казенное жалованье, в котором тысячи ваших рублей складывались из копеек и полушек налогоплательщиков! Значит, получать казенные деньги вам стыдно не было. А вот бить врагов вам вдруг почему-то стало неудобно... совесть не позволяет.
Только сейчас в спор вступил Хлодовский:
- Какова же моральная сторона вашего миротворчества? Меня, сознаюсь, ужасает мысль, что, не будь войны, вы бы спокойно продолжали делать карьеру... Теперь я вас спрашиваю, господин Щепотьев: почему вы молчали раньше, а заговорили о несправедливости войн только сейчас, когда война для всех нас стала фактом, а присяга требует от вас исполнения долга?
- Вы все... каста! - вдруг выпалил Щепотьев. - История еще накажет всех вас за ваши страшные заблуждения.
- Если мы и каста, - невозмутимо отвечал Хлодовский, - то эта каста составлена из патриотов отечества, и, простите, вы сами сделали уже все, чтобы не принадлежать к этой касте, представленной за столом крейсера "Рюрик".
- Что это значит? - изменился в лице Щепотьев.
- Это значит, что вы обязаны подать рапорт об отставке, ибо русский флот в ваших услугах более не нуждается...
Щепотьев удалился в каюту. Все долго молчали, даже птицы притихли в клетке, нахохлившись. Это неприятное молчание рискнул нарушить барон Кесарь Георгиевич Шиллинг, вахтенный офицер в чине мичмана, обладавший классической фигурой циркового борца тяжелого веса.
- Мы люди темные, сермяжно-лапотные, - начал придуриваться барон. Однако приходилось слыхивать, что больше всего сумасшедших в процветающих государствах, где царит полная свобода мысли. Но там, где свирепствует цензура, люди остаются в здравом рассудке и никогда не ляпнут ничего криминального.
Панафидин робко спросил врача Солуху:
- Скажите, а Щепотьев нормален ли?
- Нормальнее всех нас... просто струсил.
- Во-во! - согласился старик Анисимов...
После ужина к Панафидину подошли штурмана крейсера (старший и младший), капитан Михаил Степанович Салов и мичман Глеб Платонов - сын сенатора из новгородских дворян.
- Вы, Сергей Николаевич, - сказал Салов, - давно хотели бы перевестись на наш "Рюрик". Я думаю, вы вполне можете заменить мичмана в отставке Щепотьева... У нас есть рояль, имеем три граммофона, и не будем против вашей виолончели.
* * *
Сасебо! Громадное знамя японского флагмана полоскалось над палубой броненосца "Миказа", который тяжко оседал в воду гавани многими тысячами тонн, перегруженных избытком новейшего вооружения. В адмиральском салоне мирно ворковали две перепелки... Хэйхатиро Того сказал:
- Больше всего я боялся, чтобы русские не перегнали эскадру Старка из Порт-Артура во Владивосток. Тогда бы весь русский флот оказался в одной базе, а наша борьба с ним стала бы весьма опасна. Но теперь, когда этого не произошло, инициатива целиком в моих руках, а броненосцы Старка отделяют от крейсеров Рейценштейна сразу два моря - Японское и Желтое. Именно об этом я молил богов, и боги меня услышали!
Сасебо - главное логово самурайского флота, чуть севернее города Нагасаки. Отсюда, из Сасебо, эскадры Того могли сразу же начинать стратегическое развертывание по всему морскому театру, проникая в Желтое море - к твердыням Порт-Артура, получали доступ и в море Японское - на путях к Владивостоку. Близ Сасебо, между берегов Японии и Кореи, совсем затерялся малоизвестный остров Цусима, а выше него, ближе к северу, океан вздымал над водою скалы нелюдимого Дажелета (иначе - Мацусима). Это лишь скучная география, но она требует от читателя внимания и даже помощи карты...
Того был высокого роста, сутуловат, лицо его смолоду покрывала сетка мелких морщин, как это бывает с древним фарфором. Английские газеты заранее делали из него героя. Лондон извещал читателей, что адмирал Того, как и все великие люди, легко переносит одиночество, он способен совсем обходиться без общества, сутками не покидая каюты своего броненосца. С берега доносилось пение японских женщин, грузивших уголь в корабельные бункеры. Большие серые крысы, забежавшие на корабли, теперь ошалело метались по трапам, обнюхивая глубокие ущелья придонных отсеков, схожие с подвалами гигантских зданий. Склянки по всей эскадре отбили тягостную полночь... 23 января микадо оповестил адмирала о начале войны с Россией. Еще раз перечитав приказ императора, Того задумчиво кормил перепелок. Ему доложили о прибытии флагманов.
- Пусть войдут, - сказал он, рассыпая перед птицами зерна...
В салон, кланяясь, вошли флагманы и командиры броненосцев. Их сабли приглушенно позванивали. Жесткие усы топорщились на лицах, искаженных гримасами вежливых улыбок.
- Милостью небес и богов... слушайте приказ...
Они слушали приказ императора. При этом они слышали, как в командных гальюнах трюмные машинисты с шумом продували фановую систему, освобождая "Миказу" от бытовых нечистот.
- Дипломатические отношения с Петербургом прерваны, но слово "война" мы произносим первыми... мы, флот! Наш посол Курино, наверное, уже покинул русскую столицу, а русский посол в Токио, барон Розен, еще не знает, ибо телеграммы о разрыве отношений задержаны нашими службами на телеграфе в Нагасаки... Утром мы будем на пути к Порт-Артуру!
Вестовые внесли подносы, уставленные чашечками с саке, и самую маленькую из них Того преподнес адмиралу Уриу, который славился на флоте склонностью к алкоголизму:
- Вам предстоит налет на Чемульпо, где вы обязаны разломать русский крейсер "Варяг" и канонерку "Кореец".
Вице-адмирал Камимура командовал японскими крейсерами, и Того преподнес ему чашечку побольше.
- Я счастлив служить с вами, - сказал Того. - Вам предстоит в дальнейшем выбить все владивостокские крейсера...
В 7 часов утра 24 января соединенный флот японского императора, расталкивая тяжелые осыпи волн, выступил в море - бронированная армада, пресыщенная активным человеческим материалом и наилучшими механизмами европейского производства. В кубриках офицеры учили матросов петь новую песню:
Сколько снега в сибирских равнинах,
Столько зависти в сердце России...
* * *
Во всем этом затаилась крохотная крупица тайны, имевшая слишком большое значение. Английская колония Вэйхайвэй располагалась на кончике полуострова Шантунг, как и Порт-Артур размещался на окончании полуострова Квантуй (Ляодун). Это - как два острых клыка, торчавшие из пасти Печелийского залива. Так вот! Именно свою гавань Вэйхайвэй англичане и предоставили к услугам адмирала Того, именно из английской гавани японские миноносцы, дрожа от свирепого напряжения, ринулись в атаку на корабли нашей Порт-Артурской эскадры.
Конечно, парламент короля Англии отказывался признать этот факт, ибо в этом случае нападение японцев на Россию выглядело бы как совместное нападение на нее. Но истина все же была установлена, она подтверждается и в научной монографии нашего историка А. Гальперина "Англо-японский союз".
Итак, война началась - без объявления войны.
* * *
В ночь вероломного нападения наша эскадра стояла на внешнем рейде Порт-Артура, обнаженная со стороны открытого моря. Японские миноносцы подорвали броненосцы "Ретвизан" и "Цесаревич", повредили крейсер "Паллада". Русская эскадру, открыла хаотичный, но столь плотный огонь, что повторных атак не последовало. Затем в неравном бою с эскадрою адмирала Уриу геройски погибли "Варяг" и "Кореец".
Первые неудачи никак не обескуражили экипажи боевых кораблей. Но тогда же возникла клеветническая легенда, в которой была замешана Мария Ивановна Старк, жена адмирала. Люди, далекие от событий и плохо понимающие законы флотской службы, разносили по стране дикую и нелепую сплетню:
- Слышали, что у нас творится? Как раз в ту ноченьку адмирал Старк решил "день Марии" праздновать. Ну, бал закатил. Офицеры с кораблей ушли, чтобы плясать там всякое. Того того и ждал: пришел и давай всех калечить... Говорят, таких дырок в кораблях понаделал, что теленка в них просунешь.
Клевета о "дне Марии", давно разоблаченная очевидцами и историками, уютно пригрелась в литературе, кочуя по книгам как выигрышный момент для обострения сюжета: мол, смотрите, наши дурачки пляшут, а враги побеждают. Между тем точно известно: никакого гранд-бала Старк не закатывал, в ту ночь только что закончилось совещание командиров кораблей, все офицеры, как и матросы, не покидали боевых постов... Кто же автор этого скверного анекдота? Версию о "дне Марии" никогда не опровергал сам наместник царя адмирал Алексеев, чтобы оправдать свой же приказ - оставить эскадру на внешнем рейде Порт-Артура! Старк в этом случае был потребен ему как "стрелочник", которому и отвечать за катастрофу. Старк же не смел оправдываться только потому, что ему было велено заткнуться и молчать, если желает умереть на заслуженной пенсии.
Владивосток уже завалило сугробами снега, сильно морозило. Из дверей харчевен валили клубы пара, пахнущего блинами: масленица продолжалась! Никто еще толком ничего не знал, а слабонервные натуры уже спешили на вокзал Владивостока, образуя крикливую очередь к билетной кассе:
- Мне бы до Хабаровска... два билета. А разве на Петербург все проданы? Вот те на! Чего ж я тогда стояла как дурочка? Ну, дайте до Иркутска... тоже нету? Безобразие! Еще война не объявлена, а железная дорога уже не работает...
- Чего вы, мадам, волнуетесь? - огрызались кассиры. - Вы посмотрите на карту: где Порт-Артур и где Владивосток? Вы не успеете доехать и до Иркутска, как с Японией все будет покончено, а мир подпишут обязательно в Токио...
27 января ледокол "Надежный" доломал льды вокруг крейсеров, а их команды кричали "ура!". Возглас матросов подхватили студенты Восточного института, в нетерпении выставившие зимние рамы окон. Толпа жителей кинулась бежать к пристани, где оркестры гарнизона наигрывали марши, на берегу остались рыдающие жены и невесты... Крейсера ушли, а Владивосток сразу погрузился в уныние, словно осиротел. В храмах начались торжественные молебны об "одолении супостата". Японской колонии в городе уже не было, но японские шпионы остались. Иные переоделись в белые широкие одежды, выдавая себя за корейцев; другие прицепили себе фальшивые косы, выдавая себя за китайцев. На телеграф Владивостока от них поступали срочные телеграммы, адресованные в Сеул и Гензан: "Разгружайте четыре вагона с мясом", "Высылаю четыре швейные машинки". Тут и ума не требуется, чтобы разгадать смысл предупреждений, которые предназначались для адмирала Камимуры! Это был главный противник владивостокских крейсеров, наши матросы звали его "Кикиморой", а иногда "Караморой"...
* * *
- Ну вот и пошли, - сказал мичман Панафидин, когда крейсера выбрались из тисков льда на чистую воду...
Колокола громкого боя возвестили экипажам первый воинственный "аллярм" - тревогу. Из пушек звончайше ударили пробные выстрелы - для прогревания застылых стволов. В нижних отсеках минеры уже закладывали в аппараты мины Уайтхеда (торпеды), говоря при этом даже обидчиво:
- Мама дорогая! Эдакая зараза по четыре тыщи за штуку. Ежели б на базаре продать ее, так до конца жизни можно ни хрена не делать... Жуть берет, как подумаешь, во что ж эта война мужикам да бабам нашим обходится!
Крейсера еще расталкивали одинокие льдины.
Рейценштейн держал свой флаг на "России".
А на мостике "Богатыря" - догадки и пересуды:
- Все-таки не мешало бы знать, куда мы идем?
- Секрет! Говорят, командирам выданы особые пакеты, которые они могут вскрыть лишь вдали от берегов...
За кормою растаял остров Аскольд; крейсера, натужно стуча машинами, вышли в открытое море, составляя четкий кильватер. Мороз усиливался. Стемман вскрыл пакет.
- Идем к Сангарскому проливу, - объявил он.
Сангарский пролив рассекал север Японии, отделяя от нее древнюю землю Иесо (ныне Хоккайдо), и офицеры "Богатыря" сразу же засыпали капитана 1-го ранга вопросами:
- Почему в Сангарский? Там полно японских батарей... Сунуться туда это как идти на расстрел!
- Успокойтесь. Нам приказано лишь пошуметь у входа в пролив, чтобы вызвать панику в расписании японского каботажа. Если это удастся, адмирал Того будет вынужден оторвать часть своих сил к северу, ослабив напряжение у Порт-Артура...
Стрелки магнитных компасов уже дрогнули в своих медных котелках, крейсера медленно склонялись к остовым румбам. Панафидин поспешил в рубку, чтобы помочь штурману крейсера в прокладке генерального курса.
- Я не слишком-то верю в приказ из пакета, - сказал штурман. - Скорее всего, войдем в Сангарский пролив, чтобы потрепать нервы гарнизону города Хакодате...
Началась зверская качка. Сильная волна перекладывала крейсера с борта на борт, в каком-то тумане плавали расплывчатые фигуры комендоров, завернутых в тулупы. С флагмана последовал сигнал: "Возможны атаки японских миноносцев. Зарядить орудия". С кормового балкона "Громобоя" море шутя слизнуло одного матроса, который даже вскрикнуть не успел.
- Был человек, и нет человека, - говорили матросы...
Крейсера шли без огней, ни один луч света не вырывался наружу из их громадных, ярко освещенных утроб, наполненных стуком машин и завываниями динамо. Дистанция между мателотами (соседями) скрадывала в ночи очертания кораблей, с "Рюрика" едва угадывали корму "Громобоя", которая то вскидывалась наверх, то проваливалась вниз, словно в каком-то хаотичном приплясе. Офицеры ходили в валенках, завидуя матросским тулупам, их кожаные тужурки покрывались ледяной коркой. Панафидин с молодым задором хвастался:
- Вторые сутки не сплю! И сна ни в одном глазу. Вот что значит война: даже спать не хочется...
Под утро усталость всех свалила по койкам, но заснувших людей взбодрила команда с мостика:
- Горнисты и барабанщики - по местам...
Опять "аллярм"! Где-то вдали едва просвечивал берег Японии, а из скважины Сангарского пролива вдруг выхлопнуло клуб дыма. Скоро показался пароход под японским флагом.
- Будем топить, - без волнения сказал Стемман. Соцветие флагов Международного свода сигналов приказывало японцам: оставить палубу, пересесть в шлюпки.
- Боевым... клади! - слышалось от пушек.
Очевидно, попали в бункер, потому что пароход выбросил в небо сгусток угольной пыли. Рейценштейн велел "Громобою" принять японцев на борт, ибо всем было видно, как трудно им выгребать на веслах к берегу. Это проявление человеколюбия задержало крейсера, которые добивали противника снарядами. Он погружался в море кормою, задрав нос, на котором можно было прочесть название: "Никаноура-Мару"... Рейценштейн приказал отряду отворачивать от Японии к берегам Кореи. Никто не понимал, чем вызвано это решение. Даже каперанг Стемман, осторожный в критике начальства, ворчал:
- Ради чего мы пережгли столько драгоценного угля, чтобы у самого входа в Сангарский пролив отворачивать обратно? Боюсь, что наш Николай Карлович уже начал тосковать по сухой постели и не подумал о последствиях отворота...
Мириады брызг, вздыбленные штормом до высоты клотиков, на лету смерзались в жесткие кристаллы, ледяная корка обволакивала пушки и мачты, рулевые ногтями сдирали со стекол ледяной панцирь, чтобы видеть то, что лежало впереди по курсу. Внутри крейсеров все содрогалось от качки, винты, рассекая уже не воду, а воздух, иногда завывали так, что было жутко. Люди прислушивались, как постанывает бортовое железо - от чудовищных, перегрузок на сжатие и растяжение корпуса.
Стемман проявил к Панафидину отеческое внимание:
- Как чувствуете себя, Сергей Николаич?
- Превосходно... у меня вестибулярный аппарат в порядке. Осмелюсь доложить: мы уже выходим на меридиан Владивостока, скоро, наверное, перед нами откроются корейские берега...
В шесть часов утра 1 февраля Рейценштейн указал отряду следовать во Владивосток. Критика превратилась в брань:
- Конечно, весь обвешанный орденами, он привык сидеть на берегу при своих чемоданах... Много с ним не навоюешь!
- Ахинея, - конкретно выразился штурман "Богатыря". - Своим приказом о возвращении Николай Карлыч словно оторвал меня от женщины, которую я только что начал целовать...
Объятые стужей и морем, владивостокские крейсера тяжко разворачивали бивни своих форштевней - к норду.
- Да, чепуха, - поддержал штурмана Стемман. - У меня такое дурацкое ощущение, будто эта война с Японией вообще не имеет четкого плана. Кто-то там в Адмиралтействе ляпнул, чтобы крейсера пошумели назло японцам, а Рейценштейн даже расшуметься-то не сумел...
Рулевой, стоя у штурвала, буркнул в усы:
- Тоже мне война... как в подкидного сыграли!
Панафидин испытывал чувство сомнительной обиды на эту войну. Именно потому, что война не казалась ему страшной.
* * *
Лживая легенда о "дне Марии" пришлась по вкусу японским газетчикам, ибо эта басня рисовала русский флот в самом неприглядном свете. Но японцы переиначили ее на свой лад. Вот как выглядела она в изложении популярного журнала "Нитиро-Сенси": "Когда мы напали на Порт-Артур, в городском театре шло веселое представление "Русско-японская война". Беспечные русские офицеры как раз смотрели последний акт этой пьесы, который назывался "Победа России", и бутафорская пальба пушек на сцене заглушала для них звуки настоящей битвы на море..."
Микадо и микадесса поздравили Того с победой!
Парламент поднес ему благодарственный адрес, а корейский император подарил 50 коров и 30 000 пачек папирос, на всю жизнь обеспечив адмирала дармовым куревом. Вместе с адмиралом Того японская пресса восхваляла сомнительный "подвиг" миллионера Сонодо, который в первый же день войны отдал для победы свои золотые часики с длинной цепочкой. Газета "Дзи-Дзи" выступила с патриотическим призывом: "Наймем тысячу красивейших гейш, и пусть они собирают деньги в фонд победы: один поцелуй за 10 иен! Вы не думайте, что мы шутим, - продолжала "Дзи-Дзи". - Как нам передают из достоверных источников, в русском городе Пермь г-жа Сахарина (?) на общественном балу собрала своими поцелуями с публики сразу 1500 иен (?) за один час (?)..." Конечно, в Перми целовались тогда сколько угодно, но никакой г-жи Сахариной в Перми не существовало, фонд обороны не зависел от поцелуев...
Героическая схватка "Варяга" с эскадрою адмирала Уриу заставила многих японцев задуматься о высоком воинском духе русских воинов. Токийская пресса выразила восхищение мужеством матросов и офицеров "Варяга", кривобоко объясняя его... самурайским духом, воплотившимся в Рудневе! Лишь на четвертый день после нападения Япония объявила миру, что она находится в состоянии войны с Россией. Маркиз Ито, все министры и дамы из окружения микадессы - с цветами! - провожали на токийском вокзале русского посла Розена, который мог бы сказать провожающим: "Если бы вы, дамы и господа, не обманывали меня, если бы вы не утаивали телеграмм на мое имя из Петербурга, возможно, все было бы иначе..." Наконец, на родину возвратился и барон Курино, бывший послом в Петербурге. Курино-то больше других японцев знал, что Россия потому и шла на уступки, что войны с Японией никак не хотела. Об этом он и заявил в Токио, после чего газеты писали: "Г-н Курино высказал в интервью совершенно нелепое мнение, будто Россия в нынешней войне неповинна... Каково нам слышать эти слова? Пусть он оправдается". Но Курино продолжал утверждать:
- Русские не ожидали нашего внезапного нападения, в Петербурге до самого последнего момента рассчитывали разрешить все наши несогласия лишь дипломатическим путем...
В газетах Лондона все чаще встречались выражения: наши солдаты, наши корабли, хотя речь шла о японцах. В самом деле, зачем проливать свою драгоценную кровь, если войну с Россией можно выиграть самурайским мечом? Немало в эти дни радовался и президент США - Теодор Рузвельт, писавший: "Я буду в высшей мере доволен победой Японии, ибо Япония ведет нашу игру..." В японских госпиталях появились поджарые американки в халатах сестер милосердия. Откуда знать этим женщинам, что их сыновья будут взорваны в гаванях Пирл-Харбора детьми тех солдат, которых они сейчас поили с ложечки...
В самом конце января Япония болезненно вздрогнула: русские крейсера замечены у входа в Сангарский пролив! В потоплении парохода "Никаноура-Мару" японские политиканы увидели великолепную ширму, за которой удобнее всего скрыть свое собственное вероломство. Вся японская пресса развопилась как по команде, что русские моряки варварски нарушили "священные права войны". В газете "Иомиури" потопление парохода выдавалось за проявление "дикой жестокости и развратности русских, способное заставить самого хладнокровного человека стиснуть зубы..." При этом, конечно, не указывалось, что русские крейсера открыли боевой огонь, когда экипаж "Никаноура-Мару" был уже в шлюпках.
...Отряд крейсеров вернулся во Владивосток.
Ну ладно. Посмотрим, что будет дальше.
* * *
Русскиеe газеты тоже во многом бывали грешны. Матросы с крейсеров возвращались из увольнения обозленные:
- Эти поганые писаки развели галиматью, будто мы ходили на обстрел Хакодате. Нас теперь встречают на берегу словно героев, стыдно людям в глаза смотреть...
Стемман собрал своих офицеров:
- Подождем судить Николая Карловича! Кажется, Рейценштейн был прав, вернув отряд с моря. Дело в том, что уже на третьи сутки похода мы оказались полностью небоеспособны... Да! Я уж молчу о поломках в машинах старого "Рюрика", вы лучше посмотрите, в каком состоянии наша артиллерия...
Волна, заливая крейсера, заполнила стволы их орудий, отчего внутри каналов образовались мощные ледяные пробки. Комендоры теперь не могли вытащить обратно снаряды, не могли и выстрелить их в небо, чтобы разрядить пушки:
- Выстрели, как же... Не только от нас полетят клочья мяса, так и все пушки на сто кусков разнесет!
Шлангами с раскаленным паром обогрели стволы, лишь тогда из них выпали на палубу прозрачные ледяные бревна со следами пушечных нарезов. Потом задумались: случись встреча с кораблями Того или Камимуры, и ни одна из пушек бригады не смогла бы на огонь противника ответить своим огнем.
- А кто виноват? Я, что ли? - рассуждали повсюду, явно удрученные этой дурацкой историей. - Из боевых кораблей начальство понаделало "плавучих казарм", где учили, как надо честь отдавать офицерам... Все пятаки считали, мудрена мать! В море-то зимой не выпускали, на угле экономили. Конечно, отколь же нам иметь опыт плавания в сильные морозы?..
Примерно такой же разговор состоялся у Панафидина с офицерами "Рюрика", которые залучили "богатырского" мичмана в ресторан Морского собрания. Это был врач Николай Петрович Солуха, это был мичман Александр Тон, выходец из семьи славного архитектора. Тон возмущался:
- Зато у нас мыла никогда не жалели! По сорок раз одно место красили. Сегодня подсохнет, завтра соскоблим и заново красим... Впрочем, первый блин всегда комом, не правда ли?
Панафидину был симпатичен рюриковский доктор.
- Вы давненько у нас не были, - сказал ему Солуха.
- Все некогда... с девиацией крутимся.
- Ах, эта девиация, - вздохнул Тон. - Беда с нею прямо. Уж сколько трагедий знавал флот от этих магнитов...
Панафидин навестил кают-компанию "Рюрика" не в самую добрую минуту ее истории, и виною тому снова оказался тишайший до войны мичман Щепотьев, который развивал прежнюю тему:
- Лично мне японцы не сделали ничего дурного, чтобы я убивал и топил их. Думаю, японцы тоже не могут испытывать ко мне ненависти, чтобы убивать меня... Разве не так?
Панафидин глянул на своего кузена: отточенные линзы пенсне Плазовского сверкнули, как бритвенные лезвия.
- Перестаньте, Щепотьев! Природа войны со времен глубокой древности такова, что человек убивает человека, не испытывая к нему личной ненависти. А когда на родину нападают враги, тут мудрить не стрит: иди и сражайся... Basta!
Хлодовский помалкивал, и, казалось, своим преднамеренным молчанием он побуждает спорщиков высказаться до конца.
- Почему, - не уступал Щепотьев, - я должен жертвовать собой, своим здоровьем и своим будущим единственно лишь потому, что в Петербурге не сумели договориться о мире? Если не желаете понимать меня, так почитайте, что пишет о войнах Лев Толстой. Вы можете переспорить меня, мичмана Щепотьева, но вам не переспорить великого мыслителя земли русской!
Доктор Солуха не выдержал. Он поднял руку:
- Толстой велик как писатель, но как мыслитель... извините! Бога ищет? Так на Руси все ищут бога и найти не могут. Но никто из этих искателей не кричит об этом на улицах... Простите, - заключил Доктор, обращаясь к якуту-иеромонаху, - что я невольно вторгся в вашу духовную область.
- Бог простит, - засмеялся Конечников.
В спор вмешался старейший человек на крейсере - шкипер Анисимов, который выслужился из простых матросов, заведуя на "Рюрике" маляркой с кистями и запасами манильской пеньки, своим горбом выслужил себе чин титулярного советника.
- Я, - скромно заметил он, - удивляюсь, что мы даже о Толстом побеседовали, но никто из нас не помянул о простейших вещах на войне - о святости присяги и воинском долге...
Кажется, Плазовский обрадовался этим словам.
- Почему ваши сомнения в справедливости войн возникли только сейчас? обрушился он на Щепотьева с апломбом заправского юриста. - Ведь когда вы избирали себе карьеру офицера, у вас, наверное, не возникало сомнений в вопросе, противна ли война человеческой природе? Вскормленные на деньги народа, вы не стыдились получать казенное жалованье, в котором тысячи ваших рублей складывались из копеек и полушек налогоплательщиков! Значит, получать казенные деньги вам стыдно не было. А вот бить врагов вам вдруг почему-то стало неудобно... совесть не позволяет.
Только сейчас в спор вступил Хлодовский:
- Какова же моральная сторона вашего миротворчества? Меня, сознаюсь, ужасает мысль, что, не будь войны, вы бы спокойно продолжали делать карьеру... Теперь я вас спрашиваю, господин Щепотьев: почему вы молчали раньше, а заговорили о несправедливости войн только сейчас, когда война для всех нас стала фактом, а присяга требует от вас исполнения долга?
- Вы все... каста! - вдруг выпалил Щепотьев. - История еще накажет всех вас за ваши страшные заблуждения.
- Если мы и каста, - невозмутимо отвечал Хлодовский, - то эта каста составлена из патриотов отечества, и, простите, вы сами сделали уже все, чтобы не принадлежать к этой касте, представленной за столом крейсера "Рюрик".
- Что это значит? - изменился в лице Щепотьев.
- Это значит, что вы обязаны подать рапорт об отставке, ибо русский флот в ваших услугах более не нуждается...
Щепотьев удалился в каюту. Все долго молчали, даже птицы притихли в клетке, нахохлившись. Это неприятное молчание рискнул нарушить барон Кесарь Георгиевич Шиллинг, вахтенный офицер в чине мичмана, обладавший классической фигурой циркового борца тяжелого веса.
- Мы люди темные, сермяжно-лапотные, - начал придуриваться барон. Однако приходилось слыхивать, что больше всего сумасшедших в процветающих государствах, где царит полная свобода мысли. Но там, где свирепствует цензура, люди остаются в здравом рассудке и никогда не ляпнут ничего криминального.
Панафидин робко спросил врача Солуху:
- Скажите, а Щепотьев нормален ли?
- Нормальнее всех нас... просто струсил.
- Во-во! - согласился старик Анисимов...
После ужина к Панафидину подошли штурмана крейсера (старший и младший), капитан Михаил Степанович Салов и мичман Глеб Платонов - сын сенатора из новгородских дворян.
- Вы, Сергей Николаевич, - сказал Салов, - давно хотели бы перевестись на наш "Рюрик". Я думаю, вы вполне можете заменить мичмана в отставке Щепотьева... У нас есть рояль, имеем три граммофона, и не будем против вашей виолончели.