Страница:
вытащили у нее из-под юбки подушку.
Судно отдало якорь около бани. С судна были спущены на воду три
вельбота. Опустили два трапа. На палубы набрались добродушные турки, --
полиция и санитары. Карантинный флаг был снят. Домики на берегу под
платанами мирно дымили, дымок уходил в горы,-- в анатолийские просторы и
синь. Все было очень пустынно. И такой был синий под солнцем ветер. Доктор
по списку стал выкликать -- Розенфельд, Геликман, Френкель, Кац, Карп! -- и
по трапам на вельботы поползли с узелочками люди, к бирюзе воды.
-- Ямайкер! -- вызвал доктор. Никто не откликнулся.
-- Ямайкер! -- повторил врач.
Ямайкера пошли искать по палубам. Погрузка остановилась. Ямайкера нашли
не скоро, он спрятался где-то в машинном под валами. Два турецких
полицейских привели на палубу старого, очень худого человека,
клинобородого. Лицо его было испуганно, борода дрожала. Он говорил о том,
что жена и ребенок записаны в другом списке, и он хочет ехать вместе со
своей женой. Вельбот покачивался внизу на волнах, набитый людьми. Человек с
кошелкой для белья, в пенсне, крикнул оттуда сердито:
-- Товарищи, что за шуткэ! Прошу относиться к делу серьезно, и не
понимаю из-за чего и почему шум -- --
...Поистине, пароход шел по векам. Босфор, Золотые Ворота, Геллеспонт
-- здесь прошли все народы мира. Каждый камень, каждая развалина есть здесь
память веков, от дней доисторических до норманнов, до памятника Олегу в том
месте, где он поставил свои струги на колеса. Судно заходило во многие
порты, но эмигранты не выходили на землю. Судно шло солнцем, морем,
простором, Эгейей, там, где совершенно понятно, почему греки создали такую
прекрасную мифологию, ибо Паросы, Андросы, Лесбосы, Скарпанто, Скапилосы
сами по себе фантастичны, как греческий эпос,-- судно шло невероятной синью
моря, неба, гор, луны, восходов, закатов, дней.
Переселенцы не видели этого, не хотели или не умели видеть,-- это
проходило мимо них так же, как прошли те века, когда они не были на родине.
Они не заметили, как увидел Александр Александрович Александров, что
афинский Акрополь есть ключ ко всей европейской дневной цивилизации, этот
белый, выжженный белым солнцем, единственнейший комок мрамора, ключ к
истории тысячелетий, где ныне сторожиха сушит после стирки красные
панталоны. Александр Александрович Александров балдел, сходил с ума, у него
набок съезжал галстух; на автомобиле он мчал в Айю-Софию, поминал, что в
этой церкви янычары в один день зарезали сорок тысяч греков (точно так же, в
скобках, как в шестнадцатом году двадцатого века неподалеку -- в Дарданеллах
были убиты и зарезаны те же тысячи людей, англичан, французов и турок, о чем
памятью остались выскочившие на берег английские дредноуты,-- точно так же,
как в тысяча девятьсот двадцать первом году Мустафа Кемаль-паша, обложив
тяжелой артиллерией Смирну, предложил грекам в двадцать четыре часа уйти из
Смирны, всем до одного, от солдата до новорожденного,-- и, когда греки не
успели уйти,-- сначала -- тяжелой артиллерией -- расколотил суда на рейде, а
потом разбил, разгромил, сжег город, скинув в море до двухсот тысяч греков,
солдат, женщин, стариков, детей,-- оставив на обгоревших улицах, в мраморе,
покой для сов, поселившихся там).
Александров понуро смотрел на те несметные кладбища, города смерти, что
на десятки верст могильных камней полегли вокруг развалин Стены Константина
в Византии,-- и весело поглядывал на могилы сорока султанских жен,
зарезанных султаном потому, что не знал, которая из них -- одна -- изменила
ему... В Эдикюлэ показывали колодезь крови, где турки рубили головы всем,
начиная с султана. -- --
По землям Анатолии прошли все народы. В пыли лежат развалины Сард,
Эфеса, Пергамы, Магнезии, Милета, Галикарнаса. Смирнская провинция памятует
трехтысячелетье, легшее на нее пылью. Магнезия, куда мчал на скверном
автомобиле по скверному шоссе Александров, столица лидийских царей,
переименована в Магнезию из Танталиды, основанной Танталом,-- тем самым,
который, украв нектар, едово олимпийских богов, угощал им своих танталидских
гостей. И на Сипилском хребте, видном из Магнезии, видна женщиноподобная
скала Ниобеи, о которой сообщено Геродотом и воспето Овидием -- то
обстоятельство, что скала эта возникла из окаменевшей от горя Ниобеи. В
Галикарнасе родился Геродот,-- ныне там пыль и запустение, и несколько
турецких лачуг. В Эфесе, в ночь рождения Александра Македонского, Герострат
сжег храм Дианы-Артемиды,-- чтобы прославиться: и Александров задирал вверх
голову, чтобы посмотреть развалины храма. В самой же Смирне, в теперешних ее
развалинах, ютятся совы, но здесь, по преданию, родился и писал Гомер,-- и
здесь же до сих пор,-- ныне в развалинах, на мостовых, построенных
римлянами, по которым шли римские когорты,-- пляшут под арфы левантийские
танцовщицы, пляшут танец живота, застрявший из веков, и мажут себя перед
танцем из веков же застрявшей амброй. В Эгейском море, в Греческом
архипелаге каждый день из сини благословением выходило солнце и
благословением закатывалось, чтобы народить необыкновенную луну. Море --
синевой -- проносило судно мимо островов, где каждый остров -- история и
легенда. Ночами светила луна, и ночами на небо поднимались звезды, такие,
которых никогда не видно из Лондона, Берлина, Москвы,-- в полночь на
несколько минут на кварту из-за горизонта выходило таинственное созвездие и
сейчас же скрывалось за горизонтом. Ночью же судно прошло мимо Сенторинского
вулкана, мимо этой стихии земных недр, вулканом выбрасываемых в небо. Луна
меркла от вулканного красного света, было слышно, как дышит вулкан. Лицо
капитана, около которого стоял Александров, было зловеще в этом красном
мраке. Было очень величественно. Но на судне никто не видал этого.
Александров неистовствовал от земель, городов, солнца и луны.
На судне почти не было событий. Каждое утро боцман мыл палубы, и тогда
роптали палубные пассажиры, ибо приходилось перетаскивать с места на место
вещи,-- но шланга боцмана смывала за борт очень много грязи и объедков. В
портах к пароходу подъезжали каики, и с помощью веревок велась торговля
инжиром, финиками, маслом, табаком, хлебом,-- и тогда борт парохода походил
на местечковую ярмарку, мелочную и очень шумную. Среди классных пассажиров
было известно, что такая-то жена зубного врача забегает грешить в каюту
радиста, и об этом знали все, кроме мужа. Поговаривали, что матросы
понабрали себе жен на рейс с нижней палубы, но это делалось незаметно. Раза
два были ссоры, в которые вмешивался капитан, чтобы примирить, когда
возникали два ссорящихся коллектива. Однажды, уже в Средиземном море, на юте
был большой шум: старик-отец ночью, проходя из моленной, увидел, что дочери
его нет на месте; он пошел ее искать и нашел лежащей с юношей за якорями.
Отец ее проклял. И утром толпа стариков, вместе с отцом, громко проклинала
ее, на древнем языке. Она стояла у решетки фальшборта, над ней повисали
проклинающие руки, вокруг нее тряслись седые бороды, и было непонятно,
почему она не бросается за борт от безобразия и -- почему это старики только
орут, но не избивают ее камнями. Девушка же была покойна и, когда
зацеплялась за кого-нибудь взглядом, покойно говорила, одно и то же:
-- Ну, и что? -- Я еду из Тарбута, и мой жених из Тарбута, а он --
мелкий торговец, мой отец-- --
Судно протекало мимо Византии, Смирны, Пирея, Салоник,-- судно шло
синью Босфора, Дарданелл, Эгейи, Средиземья. Все это протекало мимо. Чем
дальше шло судно, тем страстнее неслись молитвы из трюма, из моленной, тем
жестче сжимались руки и глотки в молитве. Уже за недалекими синями --
обетованная земля; изгнание -- окончено. Каждый, кто ступит на землю отцов,
поцелует эту землю, священнейшую, родину.
В Салониках,-- городе, разбитом и разграбленном так же, как Смирна, где
целые кварталы лежат в развалинах,--на пароход села семья греческих евреев,
сефардим. Их было семеро: старуха-мать -- бабушка, сын-отец, жена и дети.
Это были евреи второго -- испанского -- пути рассеяния. Их предки расстались
с предками едущих на пароходе, полторы тысячи лет назад. В Салониках
неимоверно жарило солнце, день был золот и синь. Эти евреи, конечно, ни
слова
не знали по-русски. Они поспешно взбирались по трапу. И на палубе вся
семья -- от старухи, которая шла впереди, до четырехлетнего ребенка,-- все
заплакали, все протягивали руки и, восклицая на древнем языке, все -- они
страстно, почти истерически, как братья, которые не виделись десятки лет --
попадали в объятья, страстно целовали всех евреев, что были на палубе. И те,
что были на палубе, поистине, вставали в очереди, как в Москве в 1919 году
за хлебом, чтобы поцеловаться,-- пусть у некоторых это было формальностью. В
моленной, в трюме -- на железе палубы, на канатах, на подостланных матрацах
-- сидели люди в телесах и тфилнах, молились Адонаи; там чадно горели свечи
и нечем было дышать -- --
Однажды море развело волну, это было уже в Средиземьи. И море и небо
посвинцевели, загудел в стройках на пароходе маистра, зеленая муть волн
полезла на палубы. Люди тогда хворали морской болезнью. Человеческие
тела завалили все палубы. Первыми затошнились женщины, потеряли в болезни
стыд. Стонали, причитали, валялись, не следя за платьями, их рвало тут же на
палубы, около подушек и голов. Иные висели над бортами, и ветер метал их
волосы. За бортом величествовали стихии. На борту страдали люди. Меж тел
ходила команда, иных тащила к борту, иным притаскивала воды, иных водила по
сортирам. Ходил по палубам молчаливый доктор, больные просили у него
спасения,-- доктор отмалчивался, лишь изредка, неизвестно почему, спрашивал
у женщин таинственным голосом,-- "а что, понос имеется?" -- женщины поспешно
рассказывали обо всем том, как варит их желудок,-- и доктор проходил мимо.
Когда доктор видел уж очень побледневшие лица, уж очень запекшиеся губы, то
говорил санитарам, чтобы облили холодной водой и относили на спардэк, к
трубам, на ветер и туда, где меньше качало. По палубам со шваброй ходил
боцман, покойный человек; он подходил к тем, кто томился, и спрашивал:--
"что, мутит?" -- и производил тот звук, который не передать литерами,
который производится во время рвоты, "ы-ык",-- и человека сейчас же
судорожно тошнило от этого звука; боцман шваброй растирал по палубам рвоту и
говорил: -- "Самое верное дело поблевать, сразу легче. Опять же я подмыл!"
-- За бортом стихийствовало море. В эти часы особенно много было людей в
моленной. Во мраке там нечем было дышать от запаха рвоты. Огни свечей
метались от качки. Там исступленно молились люди, страдающие качкой, горе
поднимая запекшиеся бороды.
А в ночь перед Палестиной море гремело грозой. Во мраке исчезли небо и
вода. Только молнии кололи и рвали небо и воду, и выл ветер, и гремел гром.
Было очень странно смотреть, как, когда померкнет молния, светится еще --
фосфорически -- вода; -- и тогда казалось, что грохочет громом не небо, а
вода, вот та, что лезет на палубы, вот та, в которую зарывается нос судна.
Всегда величественны и грозны грозы. На судне никто не спал, но все люди,
табунами, забились по щелям, дальше от грозы, в страхе, в молитвах.
...Впереди была Палестина-- --
На Урале в России, где-нибудь около Говорливого или Полюдова камня,
выбился из-под земли студеный ключ, протек саженей десять и вновь ушел в
землю, исчез. Проходил мимо этого ключа путник, наклонился, чтобы испить,--
и не выпил ни капли, потому что вода солена до горечи, негодна для питья.
Или прилег путник, чтобы испить,-- и обжег губы, ибо горяча вода, как
кипяток. Но путник встал, пошел дальше и забыл дорогу к этому ключу, забыл
про ключ -- --
За грозами революций и войн, за делами, разбоем и буднями новых
народов, правящих миром -- республиканцев СССР, англичан, французов, немцев,
китайцев, республиканцев Северо-американских соединенных штатов,-- за
заводами Ланкашира, Рура, Токио, Чикаго,-- за дипломатией Кремля,
Вестминстера, Версаля, Потсдама: -- как помянуть о том человеческом ручье,
который протек на судне Торгового флота СССР из порт-Одессы до порт-Яффы? --
и какой это ключ -- студеный, горький ли солью, кипящий ли? -- и к чему этот
ключ,-- что можно им отомкнуть, отпереть? -- --
...Там, за синей мглой моря, была Палестина, эта страна выгоревшего
камня, страна песков и зноя,-- эта страна, где больше, чем где-либо, прошло
великое разрушение древних цивилизаций, безводная страна, где только у оазов
растут пальмы,-- брошенная страна, ибо никто не вправе сказать, что это --
его страна. В Палестине девять месяцев в году нет дождя, и тогда над землей
стоят столбы красной пыли, и тогда такой жар над землей, жар пустыни, что
нужны усилия фантазии, чтобы не спутать Палестину со сплошною печью. Потом
три месяца подряд льют ливни, и люди тогда хворают папатаджей, страшной
болезнью, окончательно изнуряющей (впрочем, так же, как в жары непривыкший
человек погибает от болезни харара, изъедаемый москитами). В ливни Палестина
превращается в болота. В ливни Иордан, обыкновенно шириной в уличную лужу,
разливается до четверти ширины русской Москвы-реки. В ливни, в болестях
папатаджи, люди заботятся о воде, в этой безводной стране, собирают ее в
подземные цистерны, чтобы потом в девять месяцев бездождья пить эту дождевую
муть, ибо другой воды нет в этой стране, кроме морской, которую опресняют по
побережью морскими опреснителями. В этой стране естественно растут только
кактусы, пища арабов, да у оазов пальмы. Здесь на камнях, с страшным трудом,
арабы взращивают апельсины и касторовое дерево. В этой пустыне живут арабы и
сафары, местные евреи. Их быт -- быт пустыни, Корана и Библии: быт
колокольцев на шеях верблюдов, этих тоскливых колокольцев в пустыне, быт
осла, быт деревни за кактусами и за пальмами, где ручными мельницами женщины
мелют зерна, женщины в чадрах, и куда не заходят европейцы в боязни быть
убитыми,-- быт пыльных городков с зловоннейшими улицами, где не разойдутся
два верблюда и где обязательно запутается европеец,-- с мечетями, где дворы
мечетей превращены в постоялые дворы для ослов,-- с кофейнями, где
левантийки и феллашки пляшут танец живота,-- быт кальяна, мечети, синагоги,
Корана, Библии,-- беспаспортный быт, ибо даже англичане не в силах навязать
арабам паспорта,-- быт страшного солнца и величественной луны, когда воют в
пустыне шакалы,-- быт песков, которые ползут на Палестину из Аравии,--
многовековый, старый, нищенский, тесный упорный быт. В Иерусалиме
столкнулись святилища трех великих религий; мечеть Омара, где Магомет ушел с
земли к Аллаху,-- гроб Иисуса Христа в темном подземелии -- и развалины
Иерусалимской стены, стена еврейского плача; каждая из этих религий, пока
она не умерла, не отдаст своих святилищ. Англичане пришли в Палестину "по
мандату", в эту "мандатную" страну, с тем, чтобы создать Великое Арабское
Государство, никому не нужное, кроме англичан,-- и нужное англичанам к тому,
чтобы проложить сухопутную дорогу в Индию. И англичане сделали из Палестины
"национальный еврейский очаг", с тем, чтобы еврейским мясом колонизовать
арабов -- с тем, чтобы датъ повод к горестной еврейской остроте (ибо
еврейский народ всегда сам про себя выдумывает анекдоты), остроте о том, что
в Палестине -- власть английская,
земля арабская, а страна -- еврейская! Англичане жили в лагерях в
Палестине, за пулеметами и солдатами, и в тот час, когда на окраинах под
луной начинали выть шакалы, англичане скрывались в своих лагерях, за
пулеметы. Евреи приезжали в Палестину -- работать, хлебопашествовать. Первым
делом -- по сравнению с арабами и сафарами -- они оказывались европейцами,
по костюму, по манере жить, по понятиям, в своем неумении пить протухлую
воду, в страданиях от жары, папатаджи и харары. Те евреи, которые приезжали
с деньгами, ехали в Тэл-Авив, в городишко около Яффы, куда запрещен доступ
арабам и где можно было бы жить, если бы у человека было по сто восьмидесяти
зубов, по десяти ног и если бы человек носил бы сразу по полудюжине
карманных часов, ибо тогда хватало бы работы на всех дантистов, портных и
ювелиров, съехавшихся в Тэл-Авиве; но у человека гораздо меньше зубов,-- и
те евреи, что приезжали с деньгами, попросту скоро становились нищими. Те
евреи, которые приезжали через Тарбут и Гехолуц, шли в английские казармы;
сюда брались люди только до сорока лет,-- там им давались одежа, обужа, пища
и несколько пиастров,-- и они мостили для англичан дороги, рыли канавы,
высверливали воду, окапывались от ползущих песков, причем мужья жили в одних
бараках, а жены в других,-- их кормили англичане за длинными казарменными
столами, и вечером казармы запирались. Третья волна евреев шла на землю, та,
которой посчастливилось получить денег от барона Ротшильда или с
американских подписных листов,-- тогда они копали камень, рыли гряды,
ссаживали в неуменьи руки, изнывали от жары, наспех читали брошюры по
сионизму, жили в палатках,-- а ночью, когда поднималась луна и выли гиены,
брали винтовки и караулили поля, ибо арабы не утеряли еще память о
филистимлянах, восстанавливали филистимские времена и нападали ночами на
евреев. Англичане не смешивались с евреями и арабами. Евреи не заходили в
арабские деревни. Арабы не пускались в еврейские поселки. В пустыне глухо
позванивали бубенцы верблюжьих караванов. На Иудейскую долину наползают
пески пустыни. В Хайфе надо часами путаться в арабских закоулках, в
зловонии,-- можно часами любоваться -- европейцу -- ослиным постоялым двором
под мечетью и базаром, тут же около мечети. Главная улица Тэл-Авива
нищенствее, но похожа на Уайт-Чапль-стрит в Лондоне и на одесскую
Дерибасовскую. В Яффе -- на глаз европейца -- такая теснота в переулках,
такая красота, такая экзотика,-- так необыкновенны эти широчайшие белые
штаны арабов, пестрота народов, красок, лиц, звуков,-- под этим воспаленным
солнцем,-- так прекрасны, так красивы сафары и сафарки, библейские евреи,
мужчины на осликах, в белых хитонах, с пейсами до плечей, с лицами,
похоронившими в себе тысячелетье,-- женщины, единственные здесь, кроме
европеек, с непокрытыми лицами,-- с лицами, скопившими в себе тысячелетия
красоты Сиона -- --
...Ночь перед Палестиной в море неистовствовала грозой. И всю ночь
перед Палестиной страстно молились евреи,-- перед той прекрасной,
обетованной землей, их родиной, где не были они два тысячелетия,-- молились
в страхе, в стихиях, в громах, посланных им Адонаи,-- молились, должно быть,
так же страстно, как молились в этом море многажды, несколько тысяч лет
назад, в золотой век Ассирии, Лидии, Египта, Греции, когда здесь, в бурях и
грозах, гибли галеры и на галерах молились люди,-- молились так, как молятся
перед гибелью.
Тогда к рассвету стихла гроза, и на рассвете в синей мгле возникла
желтая земля пустыни, пески, камень,-- только очень далеко вдали, за песками
были видны синие горы. Люди вышли на палубу. Люди принарядились, чтобы
крепче подчеркнуть свою нищету-- нищету смокинга в утренний час. Капитан
сверкал кителем. Александров вышел на палубу в огуречном шлеме, нарядный,
свежевыбритый, в белом костюме. Вода была зелена. Небо синело так, что об
него можно было вымазаться. Судно блестело чистотой. Краски и солнца, и
воды, и неба, и судна были совершенно первородны, голы, без полутеней, точно
их вырезали ножницами. Берег стал ближе, видны стали пальмы на берегу, белые
груды домов, мечеть, два парохода на рейде, фелюги, каики. И моторная лодка
пошла к пароходу. Люди на палубах были в священной строгости, торжественны.
Гехолуццы столпились на спардэке, рядами, готовые запеть свой гимн, в задних
рядах был приготовлен сионистский флаг. Старики и женщины были готовы упасть
на священную землю, чтобы поцеловать ее, и готовы были целовать тех, кто
сейчас придет за ними.
Судно пришло в Палестину 1 ноября: несколько лет тому назад 2 ноября
министр сэр Бальфур написал лорду Ротшильду о национальном еврейском очаге в
Палестине. Моторная лодка пристала к шторм-трапу. Трое -- три англичанина в
военной форме, офицер и два сержанта -- вошли на борт. Гехолуццы на спардэке
закричали ура, запели гимн, заприветствовали,-- старики бросились вперед с
простертыми руками, спросить и узнать: -- ни один мускул не дрогнул на
сухих, вывяленных лицах англичан, они прошли мимо толпы, точно толпа была
пуста. Англичане прошли на мостик к капитану, улыбнулись, поздоровались,
спросили о море и о погоде, сострили. Капитан широкоруко "вэри-матчил" и
"иэзил", разводил руками, хохотал, предложил русской водки и икришки.
Англичане не отказались, белоснежный лакей за тентом на спардэке заблестел
кофейником, салфетками, тарелками, кеглей летая мимо толпы. Англичане были
озабочены и за водкой обсуждали совместно с капитаном -- нижеследующее:
назавтра, 2 ноября, в день декларации Бальфура, ожидалось антиеврейское
выступление арабов, англичане не имели права сразу выпустить евреев на
землю, без карантина и бани, баня же могла пропустить только триста
человек,-- а карантин стратегически так был расположен, что можно было
ожидать нападения на него арабов; англичане предлагали судну уйти на эти дни
в море; капитан широкоруко хохотал, пил водку и доказывал, что каждый день
простоя стоит ему двести фунтов,-- тем паче, что пассажиров надо кормить;
тогда стали торговаться о цене. Англичане пили водку не хуже капитана.
Капитан и англичане за водкой хитрили больше часа. Тогда англичанин -
офицер, вышел к толпе и сказал о том, что они, англичане, триста пассажиров
примут здесь в Яффе, по алфавиту, кроме первого и второго классов, которые
могут сойти с парохода без карантина, триста человек,-- остальные же будут
отвезены пароходом в порт-Хайфу, в хайфский карантин. Говорил англичанин
по-русски. Англичанин сказал евреям, что они должны быть осторожны, запретил
петь гимн, чтобы оправдать гостеприимство арабов. Англичанин сказал, что он,
подплывая на катере, видел сионистский флаг,-- и англичанин предложил флаг
сдать ему, англичанину. Толпа гехолуццев окаменела. Англичанин твердо
попросил его не задерживать,-- но сам не тронул флага, глазом указав
сержанту принять его и убрать. Тогда англичане ушли на катер, ни мускулом не
простившись с толпою, и с парохода видели, как в зеленой воде поплыли синие
лоскутья знамени. Тогда не стоило уже говорить об огне глаз приехавших в
обетованную землю, ибо на борту стояла растерянная толпа, избитая так же,
как избивали в древности камнями,-- такая толпа, какою она была многажды, в
дни еврейских погромов,-- такою, когда еврею всячески хочется доказать, что
он не еврей. И тогда на место англичан приехала на каике делегация местных
евреев, представители разных организаций,-- чтобы начать приемку приехавших;
среди них были и женщины, и у всех у них почему-то были очень пыльны ноги;
точно они прошли огромные десятки верст; никаких приветствий не было;
делегация села за столик и стала выкликать -- Авербах, Альтшуллер, Аронсон.
Первым сошел с парохода Александров, потому что у него была виза
корреспондента и туриста,-- а с десятым пассажиром, с женщиной -- --
-- -- ей было сорок два года, она приехала через Тербут, гехолуццка,--
и ее не выпустили на берег, она должна была плыть обратно, потому что
англичане пускали в Палестину гехолуццев только до сорока лет, так как,
должно быть, люди после сорока лет уже не годились для палестинского режима,
женщина плакала и говорила, неизвестно, к чему, что она девственница,-- она
действительно, должно быть, была девственницей, и у нее никого не осталось в
России,-- брат ее был в Палестине. Ее оставили на борту, не пустили на
берег, и брат махал ей -- растерянно -- кепкой с лодки -- --
Порт-Яффа -- в сущности -- никакой порт, ибо он с трех сторон открыт
ветрам, а каменные рифы у берега только увеличивают опасность для пароходов,
стоящих на рейде. Но всегдашняя волна на рейде приучила гениально работать
арабов: на волне они работали лучше, чем турки у Золотого Рога. Ночью в тот
день был шторм, теперь шла волна. Шаланда, ставшая у борта парохода,
вставала на дыбы. Арабы -- красивейший, сильнейший народ--плясали на
пляшущей шаланде и очень шумели. Цепь арабов стала на трапе и на борте. Они
ссаживали на шаланду пассажиров. Араб на борте подхватывал пассажира или
пассажирку, поднимал на воздух и бросал вниз на трап, там подхватывал второй
араб и сбрасывал дальше; пассажир летел над водой,-- но внизу на кипящей, на
встающей на дыбы шаланде подхватывали двое уже арабов, и обалдевший,
перепуганный, орущий или визжащий пассажир летел на уготованное ему место на
банке; в это время летел уже дальнейший пассажир, и первый не успевал
опомниться и рассесться, как пустое около него место занимал следующий
обалдевший. Когда шаланда была окончательно набита людьми, она уходила -- не
на землю, которую так долго ждали, чтобы поцеловать,-- а в баню, где по
команде мыли взрослых людей -- --
Путь было закончен. Или начат? -- --
... Команду парохода англичане не выпустили на берег, сошли только
капитан и Александр Александрович Александров. Отвал был назначен на
полночь. Но капитан распорядился, чтоб, если будут сильнеть волна и ветер,
или раньше срока восстанут арабы,-- давать гудки и разводить пары.
Александров на каике приплыл в гавань, прошел каменными лабазами и
закоулками, вышел на площадь во всекрасочную толпу арабов, евреев, ослов,
Судно отдало якорь около бани. С судна были спущены на воду три
вельбота. Опустили два трапа. На палубы набрались добродушные турки, --
полиция и санитары. Карантинный флаг был снят. Домики на берегу под
платанами мирно дымили, дымок уходил в горы,-- в анатолийские просторы и
синь. Все было очень пустынно. И такой был синий под солнцем ветер. Доктор
по списку стал выкликать -- Розенфельд, Геликман, Френкель, Кац, Карп! -- и
по трапам на вельботы поползли с узелочками люди, к бирюзе воды.
-- Ямайкер! -- вызвал доктор. Никто не откликнулся.
-- Ямайкер! -- повторил врач.
Ямайкера пошли искать по палубам. Погрузка остановилась. Ямайкера нашли
не скоро, он спрятался где-то в машинном под валами. Два турецких
полицейских привели на палубу старого, очень худого человека,
клинобородого. Лицо его было испуганно, борода дрожала. Он говорил о том,
что жена и ребенок записаны в другом списке, и он хочет ехать вместе со
своей женой. Вельбот покачивался внизу на волнах, набитый людьми. Человек с
кошелкой для белья, в пенсне, крикнул оттуда сердито:
-- Товарищи, что за шуткэ! Прошу относиться к делу серьезно, и не
понимаю из-за чего и почему шум -- --
...Поистине, пароход шел по векам. Босфор, Золотые Ворота, Геллеспонт
-- здесь прошли все народы мира. Каждый камень, каждая развалина есть здесь
память веков, от дней доисторических до норманнов, до памятника Олегу в том
месте, где он поставил свои струги на колеса. Судно заходило во многие
порты, но эмигранты не выходили на землю. Судно шло солнцем, морем,
простором, Эгейей, там, где совершенно понятно, почему греки создали такую
прекрасную мифологию, ибо Паросы, Андросы, Лесбосы, Скарпанто, Скапилосы
сами по себе фантастичны, как греческий эпос,-- судно шло невероятной синью
моря, неба, гор, луны, восходов, закатов, дней.
Переселенцы не видели этого, не хотели или не умели видеть,-- это
проходило мимо них так же, как прошли те века, когда они не были на родине.
Они не заметили, как увидел Александр Александрович Александров, что
афинский Акрополь есть ключ ко всей европейской дневной цивилизации, этот
белый, выжженный белым солнцем, единственнейший комок мрамора, ключ к
истории тысячелетий, где ныне сторожиха сушит после стирки красные
панталоны. Александр Александрович Александров балдел, сходил с ума, у него
набок съезжал галстух; на автомобиле он мчал в Айю-Софию, поминал, что в
этой церкви янычары в один день зарезали сорок тысяч греков (точно так же, в
скобках, как в шестнадцатом году двадцатого века неподалеку -- в Дарданеллах
были убиты и зарезаны те же тысячи людей, англичан, французов и турок, о чем
памятью остались выскочившие на берег английские дредноуты,-- точно так же,
как в тысяча девятьсот двадцать первом году Мустафа Кемаль-паша, обложив
тяжелой артиллерией Смирну, предложил грекам в двадцать четыре часа уйти из
Смирны, всем до одного, от солдата до новорожденного,-- и, когда греки не
успели уйти,-- сначала -- тяжелой артиллерией -- расколотил суда на рейде, а
потом разбил, разгромил, сжег город, скинув в море до двухсот тысяч греков,
солдат, женщин, стариков, детей,-- оставив на обгоревших улицах, в мраморе,
покой для сов, поселившихся там).
Александров понуро смотрел на те несметные кладбища, города смерти, что
на десятки верст могильных камней полегли вокруг развалин Стены Константина
в Византии,-- и весело поглядывал на могилы сорока султанских жен,
зарезанных султаном потому, что не знал, которая из них -- одна -- изменила
ему... В Эдикюлэ показывали колодезь крови, где турки рубили головы всем,
начиная с султана. -- --
По землям Анатолии прошли все народы. В пыли лежат развалины Сард,
Эфеса, Пергамы, Магнезии, Милета, Галикарнаса. Смирнская провинция памятует
трехтысячелетье, легшее на нее пылью. Магнезия, куда мчал на скверном
автомобиле по скверному шоссе Александров, столица лидийских царей,
переименована в Магнезию из Танталиды, основанной Танталом,-- тем самым,
который, украв нектар, едово олимпийских богов, угощал им своих танталидских
гостей. И на Сипилском хребте, видном из Магнезии, видна женщиноподобная
скала Ниобеи, о которой сообщено Геродотом и воспето Овидием -- то
обстоятельство, что скала эта возникла из окаменевшей от горя Ниобеи. В
Галикарнасе родился Геродот,-- ныне там пыль и запустение, и несколько
турецких лачуг. В Эфесе, в ночь рождения Александра Македонского, Герострат
сжег храм Дианы-Артемиды,-- чтобы прославиться: и Александров задирал вверх
голову, чтобы посмотреть развалины храма. В самой же Смирне, в теперешних ее
развалинах, ютятся совы, но здесь, по преданию, родился и писал Гомер,-- и
здесь же до сих пор,-- ныне в развалинах, на мостовых, построенных
римлянами, по которым шли римские когорты,-- пляшут под арфы левантийские
танцовщицы, пляшут танец живота, застрявший из веков, и мажут себя перед
танцем из веков же застрявшей амброй. В Эгейском море, в Греческом
архипелаге каждый день из сини благословением выходило солнце и
благословением закатывалось, чтобы народить необыкновенную луну. Море --
синевой -- проносило судно мимо островов, где каждый остров -- история и
легенда. Ночами светила луна, и ночами на небо поднимались звезды, такие,
которых никогда не видно из Лондона, Берлина, Москвы,-- в полночь на
несколько минут на кварту из-за горизонта выходило таинственное созвездие и
сейчас же скрывалось за горизонтом. Ночью же судно прошло мимо Сенторинского
вулкана, мимо этой стихии земных недр, вулканом выбрасываемых в небо. Луна
меркла от вулканного красного света, было слышно, как дышит вулкан. Лицо
капитана, около которого стоял Александров, было зловеще в этом красном
мраке. Было очень величественно. Но на судне никто не видал этого.
Александров неистовствовал от земель, городов, солнца и луны.
На судне почти не было событий. Каждое утро боцман мыл палубы, и тогда
роптали палубные пассажиры, ибо приходилось перетаскивать с места на место
вещи,-- но шланга боцмана смывала за борт очень много грязи и объедков. В
портах к пароходу подъезжали каики, и с помощью веревок велась торговля
инжиром, финиками, маслом, табаком, хлебом,-- и тогда борт парохода походил
на местечковую ярмарку, мелочную и очень шумную. Среди классных пассажиров
было известно, что такая-то жена зубного врача забегает грешить в каюту
радиста, и об этом знали все, кроме мужа. Поговаривали, что матросы
понабрали себе жен на рейс с нижней палубы, но это делалось незаметно. Раза
два были ссоры, в которые вмешивался капитан, чтобы примирить, когда
возникали два ссорящихся коллектива. Однажды, уже в Средиземном море, на юте
был большой шум: старик-отец ночью, проходя из моленной, увидел, что дочери
его нет на месте; он пошел ее искать и нашел лежащей с юношей за якорями.
Отец ее проклял. И утром толпа стариков, вместе с отцом, громко проклинала
ее, на древнем языке. Она стояла у решетки фальшборта, над ней повисали
проклинающие руки, вокруг нее тряслись седые бороды, и было непонятно,
почему она не бросается за борт от безобразия и -- почему это старики только
орут, но не избивают ее камнями. Девушка же была покойна и, когда
зацеплялась за кого-нибудь взглядом, покойно говорила, одно и то же:
-- Ну, и что? -- Я еду из Тарбута, и мой жених из Тарбута, а он --
мелкий торговец, мой отец-- --
Судно протекало мимо Византии, Смирны, Пирея, Салоник,-- судно шло
синью Босфора, Дарданелл, Эгейи, Средиземья. Все это протекало мимо. Чем
дальше шло судно, тем страстнее неслись молитвы из трюма, из моленной, тем
жестче сжимались руки и глотки в молитве. Уже за недалекими синями --
обетованная земля; изгнание -- окончено. Каждый, кто ступит на землю отцов,
поцелует эту землю, священнейшую, родину.
В Салониках,-- городе, разбитом и разграбленном так же, как Смирна, где
целые кварталы лежат в развалинах,--на пароход села семья греческих евреев,
сефардим. Их было семеро: старуха-мать -- бабушка, сын-отец, жена и дети.
Это были евреи второго -- испанского -- пути рассеяния. Их предки расстались
с предками едущих на пароходе, полторы тысячи лет назад. В Салониках
неимоверно жарило солнце, день был золот и синь. Эти евреи, конечно, ни
слова
не знали по-русски. Они поспешно взбирались по трапу. И на палубе вся
семья -- от старухи, которая шла впереди, до четырехлетнего ребенка,-- все
заплакали, все протягивали руки и, восклицая на древнем языке, все -- они
страстно, почти истерически, как братья, которые не виделись десятки лет --
попадали в объятья, страстно целовали всех евреев, что были на палубе. И те,
что были на палубе, поистине, вставали в очереди, как в Москве в 1919 году
за хлебом, чтобы поцеловаться,-- пусть у некоторых это было формальностью. В
моленной, в трюме -- на железе палубы, на канатах, на подостланных матрацах
-- сидели люди в телесах и тфилнах, молились Адонаи; там чадно горели свечи
и нечем было дышать -- --
Однажды море развело волну, это было уже в Средиземьи. И море и небо
посвинцевели, загудел в стройках на пароходе маистра, зеленая муть волн
полезла на палубы. Люди тогда хворали морской болезнью. Человеческие
тела завалили все палубы. Первыми затошнились женщины, потеряли в болезни
стыд. Стонали, причитали, валялись, не следя за платьями, их рвало тут же на
палубы, около подушек и голов. Иные висели над бортами, и ветер метал их
волосы. За бортом величествовали стихии. На борту страдали люди. Меж тел
ходила команда, иных тащила к борту, иным притаскивала воды, иных водила по
сортирам. Ходил по палубам молчаливый доктор, больные просили у него
спасения,-- доктор отмалчивался, лишь изредка, неизвестно почему, спрашивал
у женщин таинственным голосом,-- "а что, понос имеется?" -- женщины поспешно
рассказывали обо всем том, как варит их желудок,-- и доктор проходил мимо.
Когда доктор видел уж очень побледневшие лица, уж очень запекшиеся губы, то
говорил санитарам, чтобы облили холодной водой и относили на спардэк, к
трубам, на ветер и туда, где меньше качало. По палубам со шваброй ходил
боцман, покойный человек; он подходил к тем, кто томился, и спрашивал:--
"что, мутит?" -- и производил тот звук, который не передать литерами,
который производится во время рвоты, "ы-ык",-- и человека сейчас же
судорожно тошнило от этого звука; боцман шваброй растирал по палубам рвоту и
говорил: -- "Самое верное дело поблевать, сразу легче. Опять же я подмыл!"
-- За бортом стихийствовало море. В эти часы особенно много было людей в
моленной. Во мраке там нечем было дышать от запаха рвоты. Огни свечей
метались от качки. Там исступленно молились люди, страдающие качкой, горе
поднимая запекшиеся бороды.
А в ночь перед Палестиной море гремело грозой. Во мраке исчезли небо и
вода. Только молнии кололи и рвали небо и воду, и выл ветер, и гремел гром.
Было очень странно смотреть, как, когда померкнет молния, светится еще --
фосфорически -- вода; -- и тогда казалось, что грохочет громом не небо, а
вода, вот та, что лезет на палубы, вот та, в которую зарывается нос судна.
Всегда величественны и грозны грозы. На судне никто не спал, но все люди,
табунами, забились по щелям, дальше от грозы, в страхе, в молитвах.
...Впереди была Палестина-- --
На Урале в России, где-нибудь около Говорливого или Полюдова камня,
выбился из-под земли студеный ключ, протек саженей десять и вновь ушел в
землю, исчез. Проходил мимо этого ключа путник, наклонился, чтобы испить,--
и не выпил ни капли, потому что вода солена до горечи, негодна для питья.
Или прилег путник, чтобы испить,-- и обжег губы, ибо горяча вода, как
кипяток. Но путник встал, пошел дальше и забыл дорогу к этому ключу, забыл
про ключ -- --
За грозами революций и войн, за делами, разбоем и буднями новых
народов, правящих миром -- республиканцев СССР, англичан, французов, немцев,
китайцев, республиканцев Северо-американских соединенных штатов,-- за
заводами Ланкашира, Рура, Токио, Чикаго,-- за дипломатией Кремля,
Вестминстера, Версаля, Потсдама: -- как помянуть о том человеческом ручье,
который протек на судне Торгового флота СССР из порт-Одессы до порт-Яффы? --
и какой это ключ -- студеный, горький ли солью, кипящий ли? -- и к чему этот
ключ,-- что можно им отомкнуть, отпереть? -- --
...Там, за синей мглой моря, была Палестина, эта страна выгоревшего
камня, страна песков и зноя,-- эта страна, где больше, чем где-либо, прошло
великое разрушение древних цивилизаций, безводная страна, где только у оазов
растут пальмы,-- брошенная страна, ибо никто не вправе сказать, что это --
его страна. В Палестине девять месяцев в году нет дождя, и тогда над землей
стоят столбы красной пыли, и тогда такой жар над землей, жар пустыни, что
нужны усилия фантазии, чтобы не спутать Палестину со сплошною печью. Потом
три месяца подряд льют ливни, и люди тогда хворают папатаджей, страшной
болезнью, окончательно изнуряющей (впрочем, так же, как в жары непривыкший
человек погибает от болезни харара, изъедаемый москитами). В ливни Палестина
превращается в болота. В ливни Иордан, обыкновенно шириной в уличную лужу,
разливается до четверти ширины русской Москвы-реки. В ливни, в болестях
папатаджи, люди заботятся о воде, в этой безводной стране, собирают ее в
подземные цистерны, чтобы потом в девять месяцев бездождья пить эту дождевую
муть, ибо другой воды нет в этой стране, кроме морской, которую опресняют по
побережью морскими опреснителями. В этой стране естественно растут только
кактусы, пища арабов, да у оазов пальмы. Здесь на камнях, с страшным трудом,
арабы взращивают апельсины и касторовое дерево. В этой пустыне живут арабы и
сафары, местные евреи. Их быт -- быт пустыни, Корана и Библии: быт
колокольцев на шеях верблюдов, этих тоскливых колокольцев в пустыне, быт
осла, быт деревни за кактусами и за пальмами, где ручными мельницами женщины
мелют зерна, женщины в чадрах, и куда не заходят европейцы в боязни быть
убитыми,-- быт пыльных городков с зловоннейшими улицами, где не разойдутся
два верблюда и где обязательно запутается европеец,-- с мечетями, где дворы
мечетей превращены в постоялые дворы для ослов,-- с кофейнями, где
левантийки и феллашки пляшут танец живота,-- быт кальяна, мечети, синагоги,
Корана, Библии,-- беспаспортный быт, ибо даже англичане не в силах навязать
арабам паспорта,-- быт страшного солнца и величественной луны, когда воют в
пустыне шакалы,-- быт песков, которые ползут на Палестину из Аравии,--
многовековый, старый, нищенский, тесный упорный быт. В Иерусалиме
столкнулись святилища трех великих религий; мечеть Омара, где Магомет ушел с
земли к Аллаху,-- гроб Иисуса Христа в темном подземелии -- и развалины
Иерусалимской стены, стена еврейского плача; каждая из этих религий, пока
она не умерла, не отдаст своих святилищ. Англичане пришли в Палестину "по
мандату", в эту "мандатную" страну, с тем, чтобы создать Великое Арабское
Государство, никому не нужное, кроме англичан,-- и нужное англичанам к тому,
чтобы проложить сухопутную дорогу в Индию. И англичане сделали из Палестины
"национальный еврейский очаг", с тем, чтобы еврейским мясом колонизовать
арабов -- с тем, чтобы датъ повод к горестной еврейской остроте (ибо
еврейский народ всегда сам про себя выдумывает анекдоты), остроте о том, что
в Палестине -- власть английская,
земля арабская, а страна -- еврейская! Англичане жили в лагерях в
Палестине, за пулеметами и солдатами, и в тот час, когда на окраинах под
луной начинали выть шакалы, англичане скрывались в своих лагерях, за
пулеметы. Евреи приезжали в Палестину -- работать, хлебопашествовать. Первым
делом -- по сравнению с арабами и сафарами -- они оказывались европейцами,
по костюму, по манере жить, по понятиям, в своем неумении пить протухлую
воду, в страданиях от жары, папатаджи и харары. Те евреи, которые приезжали
с деньгами, ехали в Тэл-Авив, в городишко около Яффы, куда запрещен доступ
арабам и где можно было бы жить, если бы у человека было по сто восьмидесяти
зубов, по десяти ног и если бы человек носил бы сразу по полудюжине
карманных часов, ибо тогда хватало бы работы на всех дантистов, портных и
ювелиров, съехавшихся в Тэл-Авиве; но у человека гораздо меньше зубов,-- и
те евреи, что приезжали с деньгами, попросту скоро становились нищими. Те
евреи, которые приезжали через Тарбут и Гехолуц, шли в английские казармы;
сюда брались люди только до сорока лет,-- там им давались одежа, обужа, пища
и несколько пиастров,-- и они мостили для англичан дороги, рыли канавы,
высверливали воду, окапывались от ползущих песков, причем мужья жили в одних
бараках, а жены в других,-- их кормили англичане за длинными казарменными
столами, и вечером казармы запирались. Третья волна евреев шла на землю, та,
которой посчастливилось получить денег от барона Ротшильда или с
американских подписных листов,-- тогда они копали камень, рыли гряды,
ссаживали в неуменьи руки, изнывали от жары, наспех читали брошюры по
сионизму, жили в палатках,-- а ночью, когда поднималась луна и выли гиены,
брали винтовки и караулили поля, ибо арабы не утеряли еще память о
филистимлянах, восстанавливали филистимские времена и нападали ночами на
евреев. Англичане не смешивались с евреями и арабами. Евреи не заходили в
арабские деревни. Арабы не пускались в еврейские поселки. В пустыне глухо
позванивали бубенцы верблюжьих караванов. На Иудейскую долину наползают
пески пустыни. В Хайфе надо часами путаться в арабских закоулках, в
зловонии,-- можно часами любоваться -- европейцу -- ослиным постоялым двором
под мечетью и базаром, тут же около мечети. Главная улица Тэл-Авива
нищенствее, но похожа на Уайт-Чапль-стрит в Лондоне и на одесскую
Дерибасовскую. В Яффе -- на глаз европейца -- такая теснота в переулках,
такая красота, такая экзотика,-- так необыкновенны эти широчайшие белые
штаны арабов, пестрота народов, красок, лиц, звуков,-- под этим воспаленным
солнцем,-- так прекрасны, так красивы сафары и сафарки, библейские евреи,
мужчины на осликах, в белых хитонах, с пейсами до плечей, с лицами,
похоронившими в себе тысячелетье,-- женщины, единственные здесь, кроме
европеек, с непокрытыми лицами,-- с лицами, скопившими в себе тысячелетия
красоты Сиона -- --
...Ночь перед Палестиной в море неистовствовала грозой. И всю ночь
перед Палестиной страстно молились евреи,-- перед той прекрасной,
обетованной землей, их родиной, где не были они два тысячелетия,-- молились
в страхе, в стихиях, в громах, посланных им Адонаи,-- молились, должно быть,
так же страстно, как молились в этом море многажды, несколько тысяч лет
назад, в золотой век Ассирии, Лидии, Египта, Греции, когда здесь, в бурях и
грозах, гибли галеры и на галерах молились люди,-- молились так, как молятся
перед гибелью.
Тогда к рассвету стихла гроза, и на рассвете в синей мгле возникла
желтая земля пустыни, пески, камень,-- только очень далеко вдали, за песками
были видны синие горы. Люди вышли на палубу. Люди принарядились, чтобы
крепче подчеркнуть свою нищету-- нищету смокинга в утренний час. Капитан
сверкал кителем. Александров вышел на палубу в огуречном шлеме, нарядный,
свежевыбритый, в белом костюме. Вода была зелена. Небо синело так, что об
него можно было вымазаться. Судно блестело чистотой. Краски и солнца, и
воды, и неба, и судна были совершенно первородны, голы, без полутеней, точно
их вырезали ножницами. Берег стал ближе, видны стали пальмы на берегу, белые
груды домов, мечеть, два парохода на рейде, фелюги, каики. И моторная лодка
пошла к пароходу. Люди на палубах были в священной строгости, торжественны.
Гехолуццы столпились на спардэке, рядами, готовые запеть свой гимн, в задних
рядах был приготовлен сионистский флаг. Старики и женщины были готовы упасть
на священную землю, чтобы поцеловать ее, и готовы были целовать тех, кто
сейчас придет за ними.
Судно пришло в Палестину 1 ноября: несколько лет тому назад 2 ноября
министр сэр Бальфур написал лорду Ротшильду о национальном еврейском очаге в
Палестине. Моторная лодка пристала к шторм-трапу. Трое -- три англичанина в
военной форме, офицер и два сержанта -- вошли на борт. Гехолуццы на спардэке
закричали ура, запели гимн, заприветствовали,-- старики бросились вперед с
простертыми руками, спросить и узнать: -- ни один мускул не дрогнул на
сухих, вывяленных лицах англичан, они прошли мимо толпы, точно толпа была
пуста. Англичане прошли на мостик к капитану, улыбнулись, поздоровались,
спросили о море и о погоде, сострили. Капитан широкоруко "вэри-матчил" и
"иэзил", разводил руками, хохотал, предложил русской водки и икришки.
Англичане не отказались, белоснежный лакей за тентом на спардэке заблестел
кофейником, салфетками, тарелками, кеглей летая мимо толпы. Англичане были
озабочены и за водкой обсуждали совместно с капитаном -- нижеследующее:
назавтра, 2 ноября, в день декларации Бальфура, ожидалось антиеврейское
выступление арабов, англичане не имели права сразу выпустить евреев на
землю, без карантина и бани, баня же могла пропустить только триста
человек,-- а карантин стратегически так был расположен, что можно было
ожидать нападения на него арабов; англичане предлагали судну уйти на эти дни
в море; капитан широкоруко хохотал, пил водку и доказывал, что каждый день
простоя стоит ему двести фунтов,-- тем паче, что пассажиров надо кормить;
тогда стали торговаться о цене. Англичане пили водку не хуже капитана.
Капитан и англичане за водкой хитрили больше часа. Тогда англичанин -
офицер, вышел к толпе и сказал о том, что они, англичане, триста пассажиров
примут здесь в Яффе, по алфавиту, кроме первого и второго классов, которые
могут сойти с парохода без карантина, триста человек,-- остальные же будут
отвезены пароходом в порт-Хайфу, в хайфский карантин. Говорил англичанин
по-русски. Англичанин сказал евреям, что они должны быть осторожны, запретил
петь гимн, чтобы оправдать гостеприимство арабов. Англичанин сказал, что он,
подплывая на катере, видел сионистский флаг,-- и англичанин предложил флаг
сдать ему, англичанину. Толпа гехолуццев окаменела. Англичанин твердо
попросил его не задерживать,-- но сам не тронул флага, глазом указав
сержанту принять его и убрать. Тогда англичане ушли на катер, ни мускулом не
простившись с толпою, и с парохода видели, как в зеленой воде поплыли синие
лоскутья знамени. Тогда не стоило уже говорить об огне глаз приехавших в
обетованную землю, ибо на борту стояла растерянная толпа, избитая так же,
как избивали в древности камнями,-- такая толпа, какою она была многажды, в
дни еврейских погромов,-- такою, когда еврею всячески хочется доказать, что
он не еврей. И тогда на место англичан приехала на каике делегация местных
евреев, представители разных организаций,-- чтобы начать приемку приехавших;
среди них были и женщины, и у всех у них почему-то были очень пыльны ноги;
точно они прошли огромные десятки верст; никаких приветствий не было;
делегация села за столик и стала выкликать -- Авербах, Альтшуллер, Аронсон.
Первым сошел с парохода Александров, потому что у него была виза
корреспондента и туриста,-- а с десятым пассажиром, с женщиной -- --
-- -- ей было сорок два года, она приехала через Тербут, гехолуццка,--
и ее не выпустили на берег, она должна была плыть обратно, потому что
англичане пускали в Палестину гехолуццев только до сорока лет, так как,
должно быть, люди после сорока лет уже не годились для палестинского режима,
женщина плакала и говорила, неизвестно, к чему, что она девственница,-- она
действительно, должно быть, была девственницей, и у нее никого не осталось в
России,-- брат ее был в Палестине. Ее оставили на борту, не пустили на
берег, и брат махал ей -- растерянно -- кепкой с лодки -- --
Порт-Яффа -- в сущности -- никакой порт, ибо он с трех сторон открыт
ветрам, а каменные рифы у берега только увеличивают опасность для пароходов,
стоящих на рейде. Но всегдашняя волна на рейде приучила гениально работать
арабов: на волне они работали лучше, чем турки у Золотого Рога. Ночью в тот
день был шторм, теперь шла волна. Шаланда, ставшая у борта парохода,
вставала на дыбы. Арабы -- красивейший, сильнейший народ--плясали на
пляшущей шаланде и очень шумели. Цепь арабов стала на трапе и на борте. Они
ссаживали на шаланду пассажиров. Араб на борте подхватывал пассажира или
пассажирку, поднимал на воздух и бросал вниз на трап, там подхватывал второй
араб и сбрасывал дальше; пассажир летел над водой,-- но внизу на кипящей, на
встающей на дыбы шаланде подхватывали двое уже арабов, и обалдевший,
перепуганный, орущий или визжащий пассажир летел на уготованное ему место на
банке; в это время летел уже дальнейший пассажир, и первый не успевал
опомниться и рассесться, как пустое около него место занимал следующий
обалдевший. Когда шаланда была окончательно набита людьми, она уходила -- не
на землю, которую так долго ждали, чтобы поцеловать,-- а в баню, где по
команде мыли взрослых людей -- --
Путь было закончен. Или начат? -- --
... Команду парохода англичане не выпустили на берег, сошли только
капитан и Александр Александрович Александров. Отвал был назначен на
полночь. Но капитан распорядился, чтоб, если будут сильнеть волна и ветер,
или раньше срока восстанут арабы,-- давать гудки и разводить пары.
Александров на каике приплыл в гавань, прошел каменными лабазами и
закоулками, вышел на площадь во всекрасочную толпу арабов, евреев, ослов,