Пильняк Борис. Заштат

Интеллигент от приказа на дыбки встает... приходится верить, а то с одним
чумовым Грозой останешься!..
Партийцы помылись в реке около старой мельницы, и заведующий краевым
земельным управлением, большевик и бывший матрос, сел на китайского своего
мерседеса, как прозываются у шоферов вдребезги разбитые автомобили, и поехал
в край. Степь легла довспольным простором.
Иван Авдеевич Гроза не был на балу в доме ответработников. Всю ночь он
пролежал с открытыми глазами у себя во втором этаже под овчинным одеялом,
слушая ночь. Ни разу он не ходил в аптеку разводить спирт. Руки его лежали
неподвижно, как у мертвецов. Глаза его упирались в потолок. Его помощник и
единственный его посетитель Николай Сергеевич Климков был на товарищеском
ужине и возвращался с бала к себе в ветеринарный флигель на рассвете, Иван
Авдеевич поджидал его шаги на улице, он окликнул в окно, сказал:
"Зайдите!"-- отпер дверь и опять лег на кровать, под овчину, руки вдоль
тела, глаза в потолок. Николай Сергеевич вошел в темную комнату, где по
углам шарили грязные тени рассвета, где пахло никчемной рухлядью и
непроветренной ночью. Николай Сергеевич вошел невесело. Иван Авдеевич
протянул Климкову папиросу. Тот взял поспешно, но закуривал очень медленно.
Гроза молчал. Николай Сергеевич закурил и сказал не сразу:
-- И зачем вы только это, Иван Авдеевич?..
-- Что зачем?..-- крикнул Гроза.
-- Зачем вы на съезде вообще выступали?., а уж если выступили, почему
не отстаивали свою позицию, не боролись и ушли со скандалом? Уважаемый врач,
старый практик и...
Гроза перебил вопросом.
-- Какую резолюцию приняли?
-- Резолюцию Невельского, почти единогласно.
-- Вы голосовали?
Николай Сергеевич глянул в окошко, очень невесело, затем рассматривал
огонек папиросы, заговорил:
-- Вы ведь Невельского давно знаете? Надо было начинать с этого, надо
было разоблачать врага. Раз вы пошли против него, надо было драться всеми
спо
собами до конца, а не уходить со скандалом... Да и не это главное...
-- А что главное? -- строго спросил Гроза, сел на постели, крякнул,
заворчал: -- Невельского я знаю четверть века, принципиально считаю его
предателем, не подаю ему руки и разговаривать с ним не желаю, тем паче
дискутировать, но лично я не предатель и не доносчик, и доносить на
Невельского я не намерен.-- Глаза старика стали печальными.-- Вы голосовали
за? Но скажите мне сейчас, здесь, наедине, начистоту -- разве я сказал
неправду? -- разве мы справимся с эпизоотиями в пять лет?!
-- Конечно, правду!.. если не все, не все, то большинство это
понимает...
-- Так в чем же дело?! в чем дело! -- радостно рикнул Гроза.--Ведь я
говорил ради нашего дела! ветеринарному делу помогал и помогал стране!., и
вы -- голосовали!..
Николай Сергеевич оторвал глаза от папиросы и глянул в несчастные и в
радостные одновременно глаза старика,заговорил невесело:
-- Иван Авдеевич, не мне учить вас! -- какое дело? -- если бы люди даже
сознательно говорили нечестные вещи,-- ну, разве можно к ним обращаться за
поддержкой в честности? -- судите сами, разве можно так говорить, как вы?..
Да и не в этом главное. О Невельском я ничего не хочу говорить, думаю, что
соловьем поет и сметаной подмазывает он из подхалимства и от любви играть
главную скрипку. А вот о нас, о таких, как я, мне хочется вам сказать...
Учились мы мало, мы беспартийные. Как-то хочется верить всеобщему подъему,
силам революции,-- с другой стороны, ведь никто не знает, что будет через
пять лет, - быть может, на самом деле пятилетка сделает чудеса, быть может,
нас никого не будет в живых,--
кто знает? Вера в успех -- это одно. Малое знание,-- это другое. Ну, а
вдруг большевики возьмут да и построят вокруг всех наших границ каменные
стены и на самом деле пережгут и перехоронят в цементе всех сапных лошадей.
Кто тогда будет прав, вы или Невельский?.. И еще. Посмотрите на большевиков
-- как им хочется, чтобы все хорошо было. Возьмите наш съезд,-- о Трубачеве
не говорю, он если не прямо, то косвенно приказал: валяй, ребята! --
посмотрите на председателя, отличный человек, матрос, старый большевик,
обратили внимание, как у него рассечено лицо? -- он говорил на ужине,
полосанул белый казак,-- ведь ему хочется, всей его политической и
человеческой субстанции хочется, чтобы все было отлично,-- ведь он, поди,
счастлив, поди, считает большим делом и завоеванием наше постановление, что
через пять лет у нас не будет эпизоотии,-- он жизнь отдал революции,-- ну,
как против него руку поднять?! И обидеть не хочется, и опять же страшно --
власть!.. а власть хочет, чтобы эпизоотии исчезли. Некоторые боятся
коммунистов, и поделом, потому что социально чуждые и правды не говорят и
назло и со страху,-- страх свою роль играет!.. А есть и такие, которые
ничего не понимают, кроме того, что власти надо говорить приятное, чтобы не
портить отношений и тем спасать шкуру... шкура человеческая -- страшная
вещь!
Николай Сергеевич помолчал, он неловко кинул в угол к другим окуркам
недокуренную и потухшую папиросу, опять заговорил невесело и горько:
-- Не надо было выступать, Иван Авдеевич!.. Шкура человеческая --
страшная вещь!.. Ну, скажите мне, говорил с вами товарищ Трубачев, Павел
Егорович, хоть раз по душам? -- а ведь работать хочется не только за шкуру,
а и
за честь, и за долг!.. Вы ведь тоже с Трубачевым по душе говорить не
будете,-- и не надо, не надо было выступать!.. Конечно, все выступавшие
против вас, да и те, которые вообще выступали за резолюцию, знали по-разному
и понемножку, что они лгут и приукрашивают, а вы это сказали вслух, вы
правду вслух сказали. Именно поэтому мы и стали на сторону Невельского --
это я о себе говорю,--
потому что вслух вы сказали правду. Можно даже сказать, что товарищи
оклеветали вас, сделав из вас и оппортуниста, и контрреволюционера, и чуждый
элемент. Но в том-то и дело, что, если человек сделает гадость другому
человеку, один день он будет мучиться, а затем -- даже не своим сознанием, а
всем своим организмом -- будет находить оправдание своей гадости,
обязательно его найдет и обязательно обвинит в гадости того самого, кому она
была сделана. Не надо было выступать, Иван Авдеевич!.. делу вы не помогли,
не отстояли себя и, скажу правду, если бы вы не окликнули меня в окошке,
если бы не дали так по-хорошему папироски, и я стал бы нашим врагом. Вашим
выступлением ны себе только врагов нажили...
-- И пожалуйста!! Не прошу, не нуждаюсь! -- не заорал, а заревел Иван
Авдеевич Гроза так, что задребезжали стекла в рамках.-- В циниках и в
предателях друзей не держу! -- чести своей никому не продавал! -- предателем
не был! -- не прошу! Не про-шу-с!
Через улицу, окно в окно, открылось окошко в квартире Невельского.
Николай Сергеевич руки сложил умоляюще, прошипел умоляющим шепотом:
-- Иван Авдеевич,-- Невельский подслушивает, умоляю, потише, умоляю, не
надо,-- я вам как друг говорил, по душам,-- умоляю, -- подслушивают!..
Старик лег в постель, прикрылся овчиной, руки положил вдоль овчины,
посмотрел в потолок очень внимательно, взгляд стал очень далеким, старик
слушал себя, и старик сказал тихо:
-- Не понимаю, не понимаю... ведь я же говорил ради нашего
ветеринарного дела, ему ведь я отдал всю мою жизнь, невеселую жизнь!., а
вам -- вам за вашу правду спасибо, я такой правды не знаю, прошу-- на
меня не сердитесь... Стар! не понимаю!..
Николай Сергеевич молвил очень невесело:
-- Э-э-эх, Иван Авдеевич...
Через улицу, окно в окно, перед рассветом вспыхнул огонь. Лавр
Феодосович с Полиной Исидоровной укладывались спать. Совсем на рассвете
через улицу, окно в окно, из ветеринарной амбулатории понесся крик Грозы.
Оба -- Лавр Феодосович и Полина Исидоровна -- поспешно окно распахнули. Крик
затих.
-- Это совершенный идиот, этот Гроза, фамилийка тоже! -- сказал Лавр
Феодосович.
-- И он так и заявил, что не верит в уничтожение эпизоотии и не желает
больше разговаривать, и ушел с собрания? -- вот идиот! -- так и сказал? -- в
двадцатый раз спросила Полина Исидоровна, добавила совершенно тихо: -- Но у
тебя, Лавр, нет опасений? -- ты не думаешь, что это чересчур и край
потребует пересмотра?
Лавр Феодосович сделал страдающее лицо и страдающе сказал:
-- Нет, конечно, но если бы ты знала, как они мне надоели!..
-- Кто -- Гроза?
-- Нет, большевики, конечно,-- весь этот сивый бред, все это скудоумие!
-- если бы ты знала, как все это надоело мне, как меня тошнит от них!.. Что
касается Грозы, то завтра я подам протест по профсоюзной линии...
-- О, да, конечно!..-- сказала Полина Исидоровна.

Окончательно в рассвет у дома ответработников прохрипел "китайский
мерседес", и вскоре за ним загремели дрожки Ивана Авдеевича Грозы,
выезжавшего на страхование крупного и мелкого рогатого и конского стада.
Иван Авдеевич сидел верхом на дрожках, в парусиновом пыльнике и в соломенной
шляпе. Сзади него к торбе с овсом привязан был громадный портфель.
Полукровка шла весела и нарядна. На съезде от бывшего собора под гору Ивана
Авдеевича повстречал товарищ Трубачев. Трубачев окликнул Ивана Авдеевича:
-- Слышь, Иван Авдеевич, чего ты бузу трешь? -- ты скажи по сердцам
про эти эпизоотии, интеллигенты, вы, черти, галстуки носите!..--
напутал Невельский? -- ты скажи по сердцам!..
Гроза ответил очень покойно:
-- Ну, сам посуди, ведь семьдесят процентов наших коров больны
вагинитом,-- в Голландии, в коровьей стране, и то и вагинит, и туберкулез
рогатого скота в громадном проценте -- возьми датскую статистику, если не
веришь германской.
-- Ты подожди наукой сыпать,--ты скажи кратко -- останутся или не
останутся, и скажи про Невельского,-- молвил Трубачев.-- На, закури, Иван
Авдеич!
-- Останутся,-- твердо сказал Гроза и твердо добавил: -- А о Невельском
и говорить -- ниже моего достоинства. До свиданья.
Иван Авдеич перебрал вожжи.
-- Ты постой, погоди. Ты куда едешь-то? -- ты, может, что знаешь про
Невельского?--ты что же, ежели утверждаешь, что останутся, ты, может, и
помогать будешь, чтобы остались? -- почему я тебе верить должен?..
-- До свиданья,-- сказал Гроза,-- глупости говоришь. Еду на страховку.
В лугах лежали туманы. Трубачев проводил Грозу туманными глазами под
гору. А на горе осталось российское место оседлости, при царях Иванах бывшее
вспольною крепостью и сданное затем в заштат. Базар и заколоченный собор на
месте бывшей деревянной крепости. На юг, север, восток и запад -- заштатные
дома и местности. По осеням в дожди по заштатной этой местности, обутые в
ичиги, мамаевы кочевья ночи и дождей, над заштатным дули ветры и метели. И,
как подобает в природе вещей, весна сменялась летом, лето осенью. Зимой
заметали снега. Так шествовали годы. Революция планами своими заштат
обходила, советское межевание помещало в городе рик.
В начале пятилетки снимали в городе с церкви колокола, заштатцы
говорили: ничего не выйдет, народ за колокола взбунтуется,-- но колокола
сняли и забыли о них в новых событиях. В социальном ветре, который прошел
над страной, всполошились деревни вокруг заштата, валом повалив в колхозы.
Заштатники говорили: ничего не выйдет,-- но единоличник исчезал, и в новых
деревнях о нем забыли. Весь заштат однажды не спал ночи, мальчишки целые
сутки висели на заборах и липах, а молодежь с котомками уходила навстречу,--
ожидали трактора со станции, невиданное зрелище. Тракторов въехало сразу
двадцать три штуки, и проехали тракторы прямо в бесколокольный собор, в
соборный гараж. Заштатпики провожали тракторы до собора и влезли в гараж
вместе с тракторами, три дня ходили пересматривать тракторы старухи, в поле
таскались смотреть, как тракторами пашут, и не заметили за тракторами, как
от станции до заштата -- семьдесят один километр -- вместо екатерининского
глиняного большака легло каменное шоссе, и по шоссе попер автобус. За
колхозами и автобусом, за грохотом тракторов заштатники не заметили, как под
горой на месте разбитой мельницы зафыркала электростанция, и, как должное,
затребовал заштатец в рике себе на дом провода. Не заметили, как многие
заштатцы смылись из заштата и подобру-поздорову, и иными путями, как новые
поселились в заштате люди, не знавшие о довспольных временах. Так прошло
четыре года. В музее краеведения Полина Исидоровна намеревалась встретить
порог второго Пятилетия, был декабрь.
Было забыто, но было известно, что эпизоотии в заштатных землях есть.
Дом Грозы окна в окна стоял против дома Невельского. И совсем под Новый
год,-- в Москве тогда только что отошел процесс промдеятелей, и московские
газеты назревали кондратьево-чаяновским процессом,-- совсем под Новый год по
новому шоссе пришли в заштат два новеньких автомобиля. С одного из них вылез
-- в овчине, в треухе, в валенках -- бывший матрос, чуть-чуть стареющий, с
замерзшим лицом, на котором побелел от мороза шрам, нанесенный некогда
саблей. В музее краеведения, перед которым тщательно к празднику были
разметены снега, зажгли большое количество электрических ламп -- там
заседала новая комиссия. Старый матрос медленно читал пожелтевшие
стенографические листы. Рядом с ним над листами склонился, стоя, опершись
на скрещенные руки, бритый, молодой, с ромбами на красных нашивках.
-- Эх, ты, -- галстуки!., не дети же... Трубачев стоял против стола, не
садился всю ночь. И глубоко за полночь последним разбудили Ивана Авдеевича
Грозу, сказали, чтоб сейчас же собирался в музей краеведения, проводили. В
музейном зале от ламп под зеленым колпаком навстречу Ивану Авдеевичу пошел ,
матрос, протянул руку, сказал:
-- Не узнаешь меня, Иван Авдеевич?! Здравствуй, как поживаешь? Мы вот
тут стенограммы читаем,-- это вот, помнишь, когда мы составляли первый
пятилетний план, -- ты тогда говорил, что эпизоотии останутся. Они и
остались. Что можешь сказать в свое оправдание?
-- Здравствуйте. Узнаю. Были и остались, как я и говорил.
-- Ты нам посоветуй, что ты можешь сказать в свое оправдание. Мы вот
сегодня Невельского арестовали...
-- Арестовали? -- переспросил Гроза и улыбнулся всеми своими сединами.
-- Арестовали,-- ответил моряк. Вот именно поэтому, что ты в свое
оправдание скажешь? -- ведь если бы ты о Невельском четыре года тому назад
рассказал, может, его и аростовынать не пришлось бы, а, может, его б тогда
арестовали -- для пользы дела. И знаешь, тебя-то за укрывательство негодяев
надо арестовать. Товарищ Трубачев ведь по сердцам с тобой говорил! И вот ты
об этом подумай, старик, ведь ты ж вредителем оказываешься со своей
интеллигентской моралью. Тебе верить можно?
-- Можно.
-- Тогда ты это докажи и не путай. Ты нам изложи твои точки зрения на
местную ветеринарию и взгляды. Ты что ж, Невельского отстаивать будешь? В
музее было очень тепло и светло. За музеем лежало российское место
оседлости, заштат. В довспольные времена здесь ходили мамаи, была здесь
вспольная крепость. Но, когда снимали колокола с собора, заштатцы говорили:
ничего не выйдет. Гроза взбунтуется, не говоря уже о Лавре Феодосовиче
Невельском,-- однако колокола сняли, забыли о них.