Но Робертс просто-напросто их скрывает и намекает Коллману, что полотно немногого стоит. Коллман намеревается отказать владельцу в установлении подлинности, а Робертс тем временем предлагает свои услуги на обычных условиях. Он планирует, когда продажа зайдет достаточно далеко, объявить о доказательствах Бралля и тем самым повлиять на решение комитета в обратную сторону.
Вроде бы просто, но тут он совершил прокол: нарушил все допустимые рамки этических норм и попался. Решающим фактом стало то, что Бенедетти консультировался с Браллем, тот понял, что к чему, и вышел из себя. Вот почему он заявил, что Коллман не ошибался. Бралль подумал, что Коллман — часть всей неприглядной схемы, и начал искать, не случалось ли подобного в прошлом.
Коллман покраснел от ярости и громко запротестовал:
— Это неслыханно! Предположить, что человек в положении Робертса поведет себя настолько бессовестно…
Боттандо собирался его оборвать, но не успел: за него это сделали другие.
— Заткнись, надутый старый дурак! — осадила Коллмана жена. Она говорила по-немецки, но смысл ее слов ни от кого не ускользнул. — Нечего выставлять себя полным идиотом!
— Спасибо, фрау, — улыбнулся ей Боттандо. — Дело в том, — продолжал он, — что Робертс сообщил синьорине ди Стефано, что он не составил особого мнения по поводу достоинств полотна, а Коллману сказал, что оно ничего не стоит. Почему он противоречил самому себе? Есть только одно объяснение: он хотел, чтобы его имя связывали с определенной оценкой картины и таким образом взвалить всю ответственность за принятие решения на доктора Коллмана.
Терпеливо объяснив немцу, что тому вовсе не разумно защищать своего бывшего патрона, Боттандо поспешил вернуться к основной теме: он немного опасался, как бы не забыть, в чем суть его роли.
— Итак, Мастерсон решает самостоятельно исследовать полотно, и Робертс начинает беспокоиться. Он не понимает, что она задумала, и всячески пытается сбить ее с толку. Робертс не верит в ее способности ученого, и ему приходит в голову, что она тоже видела документы Бралля и намерена использовать эти доказательства против него. Он непременно желает выяснить, что происходит, и для этого посещает Бралля. Это выяснилось, поскольку имеется соответствующая запись в дневнике самого Бралля. Еще раньше Ван Хеттерен сообщил нам, что Бралль любил давать своим коллегам комичные прозвища. Скажите, как он называл Робертса?
Ван Хеттерен очнулся от полузабытья, в котором лишь наполовину прислушивался к тому, что происходило в комнате, и заморгал глазами.
— Ну… за его благочестивое поведение и величественную внешность он прозвал его святым Антонием.
— А ежедневник Бралля гласит, — радостно улыбнулся генерал, — что в день убийства сделавший запись ожидал визита святого Антония. Ко всему прочему Робертс сказал, что Мастерсон собиралась писать отзыв на Миллера. Но из всех ее коллег в Венеции об этом знали лишь двое: она сама и Ван Хеттерен. Мастерсон не хотела об этом распространяться. Откуда же такие сведения у Робертса? Ответ один: он видел копию письма Бралля Мастерсон на его письменном столе в Балазуке.
Что произошло во время их встречи во Франции, восстановить, конечно, невозможно. Скорее всего Бралль обвинил Робертса в непрофессиональном поведении и ради спасения комитета пригрозил вывести на чистую воду. Он был убит так, чтобы могло показаться, что с ним расправилась старость. Только таким способом можно было заставить его хранить молчание. А Робертс, видимо, посчитал, что старик так или иначе вскоре умрет.
За этим заявлением последовал всеобщий вздох. Так, значит, это Робертс! Как только подозрение, которое до этого падало на всех, сфокусировалось на мертвеце, атмосфера в комнате заметно разрядилась. Казалось, только Ван Хеттерен сознавал трагическую меру последних событий.
— Когда Робертс возвращается в Венецию, он убежден, что дальше все пойдет как по маслу, — продолжал Боттандо. — Бралль исчез с горизонта, и не было никаких свидетельств того, что Мастерсон с ним общалась. Но потом Робертс заимствует у нее книгу и находит в ней билет до Санкт-Галлена. Он знал, что Мастерсон работала над миланским полотном, а затем обнаруживает, что она ездила в Падую. И тут масло в огонь добавляет Ван Хеттерен: он заявляет, что Луиза намерена переделать текст своей работы, и добавляет, что она произведет эффект настоящей сенсации. Робертс понимает, что это будет за сенсация — нечто такое, что не имеет никакого отношения к анализу мазков Тициана в ранний период его творчества.
У Робертса на момент убийства Мастерсон безукоризненное алиби: он приобретает билеты в оперу в последний момент перед спектаклем. И еще: Робертс не мог украсть картины маркизы.
В этот момент в глубине комнаты возникла суета: в дверях появились Боволо и еще один полицейский. На губах комиссара играла довольная улыбка, и генерал встревожился: такие люди, как его венецианский коллега, беспричинно не радуются.
— Часто утверждается, что одно убийство ведет к другому, — заключил Боттандо, в душе надеясь, что все не так уж скверно. — Но в нашем случае этого не случилось. Робертс оказался слишком осторожным, чтобы испытывать судьбу во второй раз.
Это заявление повергло слушателей в некоторое уныние. Сначала генерал, ко всеобщему удовольствию, сузил сферу подозреваемых, но теперь снова ее расширил.
— В этом деле присутствует много картин: работы Тициана из Милана и Падуи и другие полотна, которые украли у маркизы. Возникает странная параллель: на одной из картин Тициана женщину закалывают в саду. Луизу Мастерсон тоже убивают ножом в парке. С героиней на картине расправляется ревнивый муж. И любовник Мастерсон Ван Хеттерен, по его собственному признанию, ревновал свою возлюбленную. История словно бы повторяется и указует перстом на виновного. Но в дальнейшем мы поняли, что пошли по ложному следу. Ван Хеттерен начал ревновать благодаря тому, что доктор Миллер наговорил ему о Мастерсон весьма некрасивые вещи. Он — единственный человек, который всеми силами хотел от нее избавиться. Это так, доктор?
Миллер ничего не ответил. Он отвернулся от Ван Хеттерена, уставился в пол и сильно побледнел. У него единственно хватило сил покачать головой.
— В таком случае я объясню, что произошло дальше. В пятницу Робертс и Миллер обедали вместе. Совершенно очевидно, как повел себя Робертс: оглушил Миллера новостью, что Мастерсон пишет на него отзыв, и дал ясно понять, что она предпримет все, чтобы лишить его должности. Учитывая, какие замечания позволила себе накануне Мастерсон, Миллер мог вполне поверить его словам. А Робертс добавил, что отчет, который Мастерсон намеревается подать комитету в понедельник, тоже окажется для него судьбоносным. Он хоть и явное нагромождение лжи, но на какое-то время нанесет урон статусу их организации, подпортит репутацию самого Робертса и лишит его возможности действовать на стороне Миллера.
Боттандо заметил, что Флавия слегка нахмурилась, и забеспокоился, что сбился с намеченного курса. Он помедлил, сделал глоток воды, наклонился к ней и шепотом быстро спросил:
— Я что-то сказал не так?
Она помотала головой.
— Продолжайте. Объясню вам позже.
Генерал поставил стакан на стол, лихорадочно вспоминая, на чем он остановился.
— Синьорине ди Стефано стало очевидно, что доктор Миллер испытывал по отношению к Мастерсон сильное чувство обиды. Ее связи были лучше, чем у него, она выпускала книги, у нее была хорошая работа, а теперь она намеревалась погубить его карьеру. Ничего удивительного, что он горячо поддержал Робертса, когда тот заявил, что ее надо наконец приструнить.
Но у Миллера превосходное алиби. В десять часов он был на острове — его видели на кухне. Известно, что в тот вечер ни одна лодка не пришвартовалась к острову. Следовательно, он находился там и раньше и никак не мог убить Мастерсон в «Джиардинетти Реали».
Все так, кроме одного: Миллеру не требовалась никакая лодка. Он слышал, как Коллман предложил Мастерсон выпить. Их разговор состоялся на борту судна, которое покидало остров. Значит, и Миллер уехал вместе с остальными. Но каким способом он вернулся обратно? Выходит, как-то сумел.
Вот что произошло. Ранее в тот же день Робертс принял сообщение для Мастерсон и, таким образом, знал, где ее можно найти. За обедом он сообщил об этом Миллеру. Тот берет лодку, еще больше себя накручивает и едет в «Джиардинетти Реали» поговорить с Луизой. Там он обвиняет ее в том, что она по злобе и вредности собирается погубить его карьеру. Мол, Робертс все знает, это он мне обо всем сказал. Мастерсон, вероятно, как накануне, отвечает, что он смешон и раздувает из мухи слона. Миллер взрывается, бьет ее ножом и оставляет умирать.
Было ли убийство спланировано заранее? Не знаю. Вероятно, Миллер всего лишь хотел поговорить напрямик. Но наветы Робертса в сочетании с глубоко укоренившейся завистью переполнили чашу. Он решил: во всем виновата она. Так пусть пеняет на себя.
Но теперь у него появилась проблема. Миллера вовсе не радовала мысль о добровольном признании. Однако он оказался далеко от своей комнаты, и требовалось найти способ добраться обратно. Теперь вспомните — ширина канала всего пятьсот метров. Пустяк для такого способного и тренированного пловца, как он. Миллер сбрасывает ботинки и топит их вместе с ножом и сумкой в канале.
А когда попадает на остров Сан-Джорджо, отпирает своим ключом боковую дверь и таким образом проникает в здание. Он промок и оставляет на полу лужи, но их принимают за следы от прохудившейся крыши. Но в тот день не было никакого дождя. Откуда же в таком случае на полу появилась вода? Миллер вытирается, спускается в прачечную, чистит одежду, а затем, чтобы обеспечить себе алиби, просит стакан воды. У вас есть замечания, доктор?
Снова никакого ответа.
— Но Мастерсон не умерла, — продолжал Боттандо. — Она понимает, что смерть неминуема — помощи не дождаться. И еще она знает — убийца сам ей сказал, — что его настроил Робертс, который сыграл роль Яго при Миллере-Отелло. По-моему, уместная венецианская метафора. И тогда она решает оставить некий намек на то, что случилось.
Мастерсон не перетащили в теплицу, как решил комиссар Боволо. Она сама туда переползла, потому что помнила, что находилось внутри. Там росли цветы, которые она отбирала для украшения стола во время субботнего банкета. Мастерсон срывает с шеи распятие и хватает цветок. Крест и лилия — символ святого Антония. Цветы, которые должны были стать символом ее триумфального успеха в Милане, превратились в мученический венец.
Возникла долгая пауза. Все обернулись и посмотрели на смертельно бледного Миллера.
— Ну как, доктор Миллер, — спросил наконец Боттандо, — насколько мы близки к истине?
— Близки. Очень близки, — ответил тот.
— Хотите сделать официальное признание? Бывает, такие вещи чудесным образом влияют на приговор и значительно смягчают наказание. Иначе вам придется дожидаться, пока мы не найдем кровь на вашей одежде или под ногтями. Не сомневайтесь, где-нибудь да найдем. Судебные эксперты — удивительно толковые ребята. Всегда что-нибудь да раскопают.
Если честно, генерал не слишком доверял экспертизе. Никогда не видел, чтобы она давала такие потрясающие результаты, о которых кричали сами эксперты. И слишком часто сталкивался с получившими свидетельства подлинности подделками, чтобы уверовать в непререкаемость научных способов расследования. Но теперь ему требовалось убедить Миллера сделать признание. И Боттандо вздохнул с облегчением, когда тот горестно кивнул.
— Вот и славно, — довольно произнес он, заметив, как пожелтел Боволо. Венецианец сознавал, что прямо у него на глазах испарялись шансы на повышение.
— Постойте, — раздался голос Ван Хеттерена, — вы что же, утверждаете, что и Робертса убил доктор Миллер? — Голландец заметно успокоился и начал проявлять интерес к происходящему. Это смутило Боттандо, которому была неприятна следующая сцена спектакля. Но Флавия настаивала, что она тактически необходима для дела. Однако генерал не успел продолжить, как она перехватила инициативу. И у него сложилось впечатление, что помощница не совсем ему доверяла.
— Естественно, нет, — резко возразила она. — Зачем? Последовательность событий абсолютно ясна. На допросе Робертс заявляет, как он сожалеет о смерти Мастерсон, как много старался для нее сделать, и так далее. Он вполне убедителен и не вызывает никаких подозрений. Но потом я допрашивала Ван Хеттерена и заметила, как он побледнел при упоминании о мотиве креста и лилии. У меня свой, несколько импрессионистский способ допроса, и об этом я сообщила только ему.
Доктор Ван Хеттерен не глупец. Он понял, что Мастерсон указывала на Робертса, но не мог этому поверить. Он не хотел напрасно обвинить коллегу и поэтому не сообщил нам, что слышал, как Робертс разговаривал по телефону с Пиантой.
Во вторник вечером после разговора со мной Ван Хеттерен идет к Робертсу, и тот убеждает его, что не виноват. Но сам понимает: если карабинеры вряд ли раскроют смысл символа креста и лилии, то у нас на это имеются все шансы. Что, в свою очередь, способно привести к более детальному расследованию смерти Бралля. И тогда…
Чуточку саморекламы не помешает, решила Флавия. Особенно ради хорошего дела.
— Робертс в ловушке. Он не может вынести мысли о тюрьме и унижении. Он уже убил и интриговал, чтобы избежать позора. Но теперь ему очевидно, что все его усилия оказались тщетными. Остается один выход, и когда Ван Хеттерен уходит, он, чтобы избежать неотвратимого, совершает самоубийство. Сначала Робертс пытается повеситься — отсюда красные отметины у него на шее, — но ему не хватает мужества. Поэтому он бросается в канал и тонет.
После этого утверждения Боттандо смутился еще сильнее, Аргайл с некоторым изумлением вскинул на Флавию глаза, а остальные снова с облегчением вздохнули.
— Значит, все так и происходило, доктор? — спросила Флавия голландца.
Ван Хеттерен долго молчал, но наконец оторвал взгляд от ковра, который до этого изучал с нескрываемым интересом, и тихо произнес:
— Если вы так считаете…
— И вы слышали тот телефонный разговор?
— Да… но…
— Хорошо, — прервала его Флавия. — Жаль, вы не сказали нам этого раньше, но я и так поняла. — Она ободряюще улыбнулась начальнику.
Боттандо в ответ нахмурился. По крайней мере самое неприятное осталось позади. Он поерзал на стуле и решил как можно быстрее расправиться с неприглядным делом. Полный триумф был вопросом всего лишь нескольких минут. Вот только бы знать, что приготовил им Боволо.
— И вот, — он снова взял бразды правления в свои руки, — остается последняя загадка: картины маркизы. У них сомнительный статус. Муж маркизы поступил так, как поступают многие аристократы: он оставил имение своему наследнику доктору Лоренцо, но предоставил жене пожизненное право пользоваться всем имуществом. Она ничего не могла продать без разрешения племянника. Но те картины он позволил ей выставить на продажу, поскольку понимал, что они не представляли никакой ценности.
Однако маркиза и синьора Пианта подозревали, что это не относится к одному портрету неизвестного автора. Луиза Мастерсон заинтересовалась им, однако не сказала, почему. Если бы портрет представлял ценность и если бы это обнаружил доктор Лоренцо, то, памятуя о своей роли защитника национального наследия, без сомнений, отозвал бы свое согласие на продажу.
Маркиза терпеть не могла, когда младшие указывали, как ей поступать, — должен признать, что вполне сочувствую этой черте. Сам недавно пережил нечто подобное. Синьора Пианта помнила о возрасте своей работодательницы и опасалась, что если та умрет, она превратится в бездомную нищенку. И это тоже вполне понятно.
После того как Мастерсон убили и стало очевидно, что ее изысканиями непременно заинтересуются другие, было решено вывезти картину из страны как можно быстрее, пока доктор Лоренцо не успел наложить вето. Женщины, естественно, не желали привлекать к себе внимание, и поэтому синьора Пианта не захотела объяснить, зачем назначила встречу с Мастерсон.
Они спешно возобновили переговоры с Аргайлом и стали давить на него, чтобы он вывез картину контрабандой в Швейцарию. К несчастью для них, англичанин отказался, и женщинам пришлось прибегнуть к альтернативному плану. Неудивительно, если учесть их намерения, что синьора Пианта была так недовольна, когда в тот вечер Аргайл представил ее моей помощнице.
Все очень просто: женщины перенесли картины в редко используемый подвал и заявили, что их украли. Они хотели выиграть время и найти более покладистого дилера. Тогда полотно контрабандой вывезли бы из Италии, продали через посредника, и Лоренцо ничего бы не сумел поделать. Когда я понял их намерения, то, чтобы пресечь их планы, организовал полицейское дежурство в доме.
Пианта побледнела от ужаса, а маркиза приняла независимый вид девчонки, которую застукали, когда она пыталась стащить пирожное. Старая аристократка выглядела вполне довольной — в последние дни она по крайней мере вволю потешилась.
— Прекрасная работа, генерал, — заявила она. — Беру свои слова обратно: не все полицейские совершенно глупы.
Боттандо в знак того, что принимает комплимент, наклонил голову.
— Дорогая тетушка, неужели? — сурово вопросил Лоренцо. — Как вы могли? Никто не собирался выбрасывать Пианту за дверь. Вы прекрасно об этом знаете. Я всегда понимал, что вы весьма своенравны, но не представлял, что настолько.
В ответ на это маркиза энергично пожала плечами. Ее глаза довольно сияли.
— Послушайте, — вступил в разговор Аргайл. Ему не терпелось задать единственный существенный вопрос: — Так что с моими картинами?
— Об этом, разумеется, не может быть и речи… — начал было доктор Лоренцо, но его остановило раздавшееся из глубины комнаты покашливание. Очень тихое, почти застенчивое, что совсем не походило на комиссара Боволо. Аргайл решил, что этот звук не предвещал ничего хорошего.
— Прежде чем продолжать, позвольте мне сказать несколько слов, — проговорил комиссар, и в его голосе проскользнули самодовольные нотки.
Возникла короткая пауза: венецианец наслаждался так редко выпадавшим на его долю всеобщим вниманием.
— Пожалуйста, — мрачно предложил Боттандо. «Ну вот, начинается», — решил про себя он.
— В соответствии с предложением генерала Боттандо, — венецианец говорил немного скованно, — после того как было установлено, что маркиза и синьора Пианта ушли из дома, я и еще один офицер в поисках исчезнувших предметов обыскали подвал. Это оказалось непросто — поэтому мы и задержались. Вы знаете, как испортилась погода и насколько поднялась вода…
Его прервал исторгнутый из горла Лоренцо странный придушенный возглас. Глаза маркизы потеряли блеск, а Аргайл, хоть и понятия не имел, о чем пойдет речь, боялся слушать дальше. Но Боволо упрямо гнул свое:
— Этот подвал из тех, что для облегчения доступа торговцев в дом имеют непосредственное сообщение с каналом. Такое впечатление, что большинство картин разместили на полу: поставили стоймя, чтобы не допустить порчи, но недостаточно высоко…
— Идиотка, Пианта! — взорвалась маркиза. — Неужели ты ничего не можешь сделать как следует?
— … недостаточно высоко, — продолжал Боволо, — чтобы сохранить от высокой воды, которая в некоторый момент начала проникать в помещение. Несколько картин мой офицер все-таки обнаружил в подвале. Они плавали на поверхности и были спасены, хотя жестоко пострадали.
— А портрет? — пискнул Аргайл. Стоицизм — это все, что в таких обстоятельствах остается человеку.
— Упомянутый портрет, — констатировал комиссар, выходя на последний круг, — тот, на который генерал Боттандо просил обратить особое внимание, судя по всему, смыло в лагуну. Завтра мы, конечно, продолжим поиски…
— О Господи! Не трудитесь, — нервно рассмеялся Лоренцо. — После двенадцати часов в соленой воде там нечего будет искать. Остается утешать себя тем, что полотно все же не имело никакой ценности.
Аргайл обвел взглядом присутствовавших и про себя отметил, что многие больше расстроились, узнав о потере картины, чем после известия о смерти Мастерсон и Бралля. Трогательно, ничего не скажешь. И еще он увидел, в какой панике смотрела на него Флавия. Не то чтобы ее глаза вылезали из орбит, но она явно хотела о чем-то ему сообщить.
Он открыл рот, затем опять закрыл — не мог ни на что решиться. Нет, не так он представлял завершение сегодняшнего вечера! Где его долгожданный триумф? Где его победа?
— Ну так что же? — сорвался Лоренцо. Он больше не мог выдержать вида растерянного англичанина. — Имел он ценность или нет?
Аргайл устало провел ладонью по лбу, громко фыркнул и посмотрел в лица повернувшихся к нему людей, которые еще надеялись, что он не сообщит им ничего особенно неприятного.
— По поводу достоинств этого полотна я придерживаюсь своей первоначальной точки зрения: незначительная работа незначительного художника. Так что могу вас успокоить — никаких сенсаций на аукционе оно бы не произвело.
Вывод Аргайла обрадовал всех, кроме него самого и комиссара Боволо. Люди даже испытали нечто вроде благодарности. Аргайл мрачно поднялся, и, поскольку говорить было больше не о чем, остальные последовали его примеру. Собрание постепенно рассыпалось на группы: люди брали пальто, готовились уходить, но там и сям еще вспыхивали малозначимые разговоры.
За Миллером, которого собирались увезти туда, где он должен был сделать официальное признание, присматривал помощник комиссара. Его коллеги старательно от него отворачивались. Боттандо увлеченно о чем-то разговаривал с судьей, и они демонстративно не пригласили Боволо в свой кружок. Лоренцо некоторое время размышлял, разумно ли подходить к тете, а потом решил: обойдется и так — пусть побесится. Коллман с женой тихо вышли из комнаты. За ними последовала по-прежнему сияющая маркиза, за которой семенила Пианта.
Вскоре в зале остался один Ван Хеттерен. Он поднялся и подошел к Флавии, будто собираясь что-то сказать.
— Нет, доктор! — резко возразила она, прежде чем он успел начать. — Я больше ничего не желаю слушать. Уходите! Возвращайтесь в Голландию!
— Но я должен…
— Ничего подобного, вы не должны. С меня довольно. Идите домой и ложитесь спать. Быстро!
— Слушай, ты никогда не думала стать матерью? — спросил Флавию Аргайл, наблюдая, как пристыженный Ван Хеттерен послушно поплелся на выход. — У тебя это очень естественно получается.
— Нет, — отозвалась она. — Но спасибо за предложение. Пошли отсюда.
Дождь, казалось, развеял атмосферу. Гнетущую сырость сменил легкий ветерок, и вечер разъяснился. Даже прилив немного понизился — час-другой, и улицы очистятся от воды.
Переправляясь через открытое устье Большого канала, итальянцы и англичанин хранили полное, безрадостное молчание.
— Вы отлично поработали, — наконец произнес Боттандо и слегка потрепал помощницу по плечу. — Примите мои поздравления. Думаю, вам удастся удержаться на службе.
— Спасибо, — поблагодарила его Флавия. — Хотя я не уверена насчет некоторых деталей.
— И я тоже, — вклинился в разговор Аргайл. — Вот, например, когда ты сказала…
Она легонько сдавила ему руку, давая понять, чтобы он замолчал. Аргайл обиженно осекся.
— Я заметил, что вы были недовольны. Я что-нибудь сделал не так? — спросил Боттандо.
— Вы точно попали в убийцу, но, мне кажется, упустили, в чем смысл смерти жертвы. Это потому, что вы ее не поняли.
— Неужели? И что же такого я не понял?
— Вы все характеризовали ее, если я могу так выразиться, в высшей степени предсказуемой. Напористой, агрессивной, амбициозной, мстительной. Вы, как и остальные, полагали, что она готова вонзить клыки в жертву.
— Вы хотите меня в этом разубедить?
— Конечно. Она была совсем не такой. Потому что это никак не вяжется с действительностью. Робертс думал наоборот и поэтому настроил против нее Миллера. Но он ошибался. Ей было глубоко наплевать на его делишки: она не помышляла кого-то осуждать или уходить из комитета, пока Бралль не дал ей толчок. Она отправилась в Санкт-Галлен, потому что хотела услышать о Тициане Бенедетти от него самого. И с той же целью ездила в Милан и Падую. Она даже не встречалась ни с одним из тех людей, кто продал свои картины.
Мастерсон не хотела втягиваться в это дело. Зачем, когда Бралль уже замышлял вывести Робертса на чистую воду? Нам известно, что у нее не было времени на такого рода занятия. Да, ее раздражал Коллман, но только Робертс говорил, что она вела себя по отношению к нему враждебно. Все остальные сообщали, что Мастер-сон всегда была вежлива. В прошлом году на заседании комитета она всего лишь сказала, что хотела бы поработать с этим холстом, а Робертс наговорил Коллману, что она интригует у него за спиной. Согласна, Мастерсон была резковата, но кто бы стерпел такого педантичного идиота?
С Ван Хеттереном, Бенедетти и монахом из Падуи она держалась мило и доброжелательно. Все в один голос заявили именно это. И в последний свой день в библиотеке Мастерсон не строчила донос о коррупции в академических кругах и не занималась составлением отрицательного отзыва на Миллера — она читала работы по истории искусства. То есть вела себя как примерный ученый. Она никогда не представляла никакой опасности ни для Робертса, ни для Миллера. Бедняга пострадала из-за того, что они решили, будто она такая же эгоистичная, вредная и тщеславная, как они сами.
Вроде бы просто, но тут он совершил прокол: нарушил все допустимые рамки этических норм и попался. Решающим фактом стало то, что Бенедетти консультировался с Браллем, тот понял, что к чему, и вышел из себя. Вот почему он заявил, что Коллман не ошибался. Бралль подумал, что Коллман — часть всей неприглядной схемы, и начал искать, не случалось ли подобного в прошлом.
Коллман покраснел от ярости и громко запротестовал:
— Это неслыханно! Предположить, что человек в положении Робертса поведет себя настолько бессовестно…
Боттандо собирался его оборвать, но не успел: за него это сделали другие.
— Заткнись, надутый старый дурак! — осадила Коллмана жена. Она говорила по-немецки, но смысл ее слов ни от кого не ускользнул. — Нечего выставлять себя полным идиотом!
— Спасибо, фрау, — улыбнулся ей Боттандо. — Дело в том, — продолжал он, — что Робертс сообщил синьорине ди Стефано, что он не составил особого мнения по поводу достоинств полотна, а Коллману сказал, что оно ничего не стоит. Почему он противоречил самому себе? Есть только одно объяснение: он хотел, чтобы его имя связывали с определенной оценкой картины и таким образом взвалить всю ответственность за принятие решения на доктора Коллмана.
Терпеливо объяснив немцу, что тому вовсе не разумно защищать своего бывшего патрона, Боттандо поспешил вернуться к основной теме: он немного опасался, как бы не забыть, в чем суть его роли.
— Итак, Мастерсон решает самостоятельно исследовать полотно, и Робертс начинает беспокоиться. Он не понимает, что она задумала, и всячески пытается сбить ее с толку. Робертс не верит в ее способности ученого, и ему приходит в голову, что она тоже видела документы Бралля и намерена использовать эти доказательства против него. Он непременно желает выяснить, что происходит, и для этого посещает Бралля. Это выяснилось, поскольку имеется соответствующая запись в дневнике самого Бралля. Еще раньше Ван Хеттерен сообщил нам, что Бралль любил давать своим коллегам комичные прозвища. Скажите, как он называл Робертса?
Ван Хеттерен очнулся от полузабытья, в котором лишь наполовину прислушивался к тому, что происходило в комнате, и заморгал глазами.
— Ну… за его благочестивое поведение и величественную внешность он прозвал его святым Антонием.
— А ежедневник Бралля гласит, — радостно улыбнулся генерал, — что в день убийства сделавший запись ожидал визита святого Антония. Ко всему прочему Робертс сказал, что Мастерсон собиралась писать отзыв на Миллера. Но из всех ее коллег в Венеции об этом знали лишь двое: она сама и Ван Хеттерен. Мастерсон не хотела об этом распространяться. Откуда же такие сведения у Робертса? Ответ один: он видел копию письма Бралля Мастерсон на его письменном столе в Балазуке.
Что произошло во время их встречи во Франции, восстановить, конечно, невозможно. Скорее всего Бралль обвинил Робертса в непрофессиональном поведении и ради спасения комитета пригрозил вывести на чистую воду. Он был убит так, чтобы могло показаться, что с ним расправилась старость. Только таким способом можно было заставить его хранить молчание. А Робертс, видимо, посчитал, что старик так или иначе вскоре умрет.
За этим заявлением последовал всеобщий вздох. Так, значит, это Робертс! Как только подозрение, которое до этого падало на всех, сфокусировалось на мертвеце, атмосфера в комнате заметно разрядилась. Казалось, только Ван Хеттерен сознавал трагическую меру последних событий.
— Когда Робертс возвращается в Венецию, он убежден, что дальше все пойдет как по маслу, — продолжал Боттандо. — Бралль исчез с горизонта, и не было никаких свидетельств того, что Мастерсон с ним общалась. Но потом Робертс заимствует у нее книгу и находит в ней билет до Санкт-Галлена. Он знал, что Мастерсон работала над миланским полотном, а затем обнаруживает, что она ездила в Падую. И тут масло в огонь добавляет Ван Хеттерен: он заявляет, что Луиза намерена переделать текст своей работы, и добавляет, что она произведет эффект настоящей сенсации. Робертс понимает, что это будет за сенсация — нечто такое, что не имеет никакого отношения к анализу мазков Тициана в ранний период его творчества.
У Робертса на момент убийства Мастерсон безукоризненное алиби: он приобретает билеты в оперу в последний момент перед спектаклем. И еще: Робертс не мог украсть картины маркизы.
В этот момент в глубине комнаты возникла суета: в дверях появились Боволо и еще один полицейский. На губах комиссара играла довольная улыбка, и генерал встревожился: такие люди, как его венецианский коллега, беспричинно не радуются.
— Часто утверждается, что одно убийство ведет к другому, — заключил Боттандо, в душе надеясь, что все не так уж скверно. — Но в нашем случае этого не случилось. Робертс оказался слишком осторожным, чтобы испытывать судьбу во второй раз.
Это заявление повергло слушателей в некоторое уныние. Сначала генерал, ко всеобщему удовольствию, сузил сферу подозреваемых, но теперь снова ее расширил.
— В этом деле присутствует много картин: работы Тициана из Милана и Падуи и другие полотна, которые украли у маркизы. Возникает странная параллель: на одной из картин Тициана женщину закалывают в саду. Луизу Мастерсон тоже убивают ножом в парке. С героиней на картине расправляется ревнивый муж. И любовник Мастерсон Ван Хеттерен, по его собственному признанию, ревновал свою возлюбленную. История словно бы повторяется и указует перстом на виновного. Но в дальнейшем мы поняли, что пошли по ложному следу. Ван Хеттерен начал ревновать благодаря тому, что доктор Миллер наговорил ему о Мастерсон весьма некрасивые вещи. Он — единственный человек, который всеми силами хотел от нее избавиться. Это так, доктор?
Миллер ничего не ответил. Он отвернулся от Ван Хеттерена, уставился в пол и сильно побледнел. У него единственно хватило сил покачать головой.
— В таком случае я объясню, что произошло дальше. В пятницу Робертс и Миллер обедали вместе. Совершенно очевидно, как повел себя Робертс: оглушил Миллера новостью, что Мастерсон пишет на него отзыв, и дал ясно понять, что она предпримет все, чтобы лишить его должности. Учитывая, какие замечания позволила себе накануне Мастерсон, Миллер мог вполне поверить его словам. А Робертс добавил, что отчет, который Мастерсон намеревается подать комитету в понедельник, тоже окажется для него судьбоносным. Он хоть и явное нагромождение лжи, но на какое-то время нанесет урон статусу их организации, подпортит репутацию самого Робертса и лишит его возможности действовать на стороне Миллера.
Боттандо заметил, что Флавия слегка нахмурилась, и забеспокоился, что сбился с намеченного курса. Он помедлил, сделал глоток воды, наклонился к ней и шепотом быстро спросил:
— Я что-то сказал не так?
Она помотала головой.
— Продолжайте. Объясню вам позже.
Генерал поставил стакан на стол, лихорадочно вспоминая, на чем он остановился.
— Синьорине ди Стефано стало очевидно, что доктор Миллер испытывал по отношению к Мастерсон сильное чувство обиды. Ее связи были лучше, чем у него, она выпускала книги, у нее была хорошая работа, а теперь она намеревалась погубить его карьеру. Ничего удивительного, что он горячо поддержал Робертса, когда тот заявил, что ее надо наконец приструнить.
Но у Миллера превосходное алиби. В десять часов он был на острове — его видели на кухне. Известно, что в тот вечер ни одна лодка не пришвартовалась к острову. Следовательно, он находился там и раньше и никак не мог убить Мастерсон в «Джиардинетти Реали».
Все так, кроме одного: Миллеру не требовалась никакая лодка. Он слышал, как Коллман предложил Мастерсон выпить. Их разговор состоялся на борту судна, которое покидало остров. Значит, и Миллер уехал вместе с остальными. Но каким способом он вернулся обратно? Выходит, как-то сумел.
Вот что произошло. Ранее в тот же день Робертс принял сообщение для Мастерсон и, таким образом, знал, где ее можно найти. За обедом он сообщил об этом Миллеру. Тот берет лодку, еще больше себя накручивает и едет в «Джиардинетти Реали» поговорить с Луизой. Там он обвиняет ее в том, что она по злобе и вредности собирается погубить его карьеру. Мол, Робертс все знает, это он мне обо всем сказал. Мастерсон, вероятно, как накануне, отвечает, что он смешон и раздувает из мухи слона. Миллер взрывается, бьет ее ножом и оставляет умирать.
Было ли убийство спланировано заранее? Не знаю. Вероятно, Миллер всего лишь хотел поговорить напрямик. Но наветы Робертса в сочетании с глубоко укоренившейся завистью переполнили чашу. Он решил: во всем виновата она. Так пусть пеняет на себя.
Но теперь у него появилась проблема. Миллера вовсе не радовала мысль о добровольном признании. Однако он оказался далеко от своей комнаты, и требовалось найти способ добраться обратно. Теперь вспомните — ширина канала всего пятьсот метров. Пустяк для такого способного и тренированного пловца, как он. Миллер сбрасывает ботинки и топит их вместе с ножом и сумкой в канале.
А когда попадает на остров Сан-Джорджо, отпирает своим ключом боковую дверь и таким образом проникает в здание. Он промок и оставляет на полу лужи, но их принимают за следы от прохудившейся крыши. Но в тот день не было никакого дождя. Откуда же в таком случае на полу появилась вода? Миллер вытирается, спускается в прачечную, чистит одежду, а затем, чтобы обеспечить себе алиби, просит стакан воды. У вас есть замечания, доктор?
Снова никакого ответа.
— Но Мастерсон не умерла, — продолжал Боттандо. — Она понимает, что смерть неминуема — помощи не дождаться. И еще она знает — убийца сам ей сказал, — что его настроил Робертс, который сыграл роль Яго при Миллере-Отелло. По-моему, уместная венецианская метафора. И тогда она решает оставить некий намек на то, что случилось.
Мастерсон не перетащили в теплицу, как решил комиссар Боволо. Она сама туда переползла, потому что помнила, что находилось внутри. Там росли цветы, которые она отбирала для украшения стола во время субботнего банкета. Мастерсон срывает с шеи распятие и хватает цветок. Крест и лилия — символ святого Антония. Цветы, которые должны были стать символом ее триумфального успеха в Милане, превратились в мученический венец.
Возникла долгая пауза. Все обернулись и посмотрели на смертельно бледного Миллера.
— Ну как, доктор Миллер, — спросил наконец Боттандо, — насколько мы близки к истине?
— Близки. Очень близки, — ответил тот.
— Хотите сделать официальное признание? Бывает, такие вещи чудесным образом влияют на приговор и значительно смягчают наказание. Иначе вам придется дожидаться, пока мы не найдем кровь на вашей одежде или под ногтями. Не сомневайтесь, где-нибудь да найдем. Судебные эксперты — удивительно толковые ребята. Всегда что-нибудь да раскопают.
Если честно, генерал не слишком доверял экспертизе. Никогда не видел, чтобы она давала такие потрясающие результаты, о которых кричали сами эксперты. И слишком часто сталкивался с получившими свидетельства подлинности подделками, чтобы уверовать в непререкаемость научных способов расследования. Но теперь ему требовалось убедить Миллера сделать признание. И Боттандо вздохнул с облегчением, когда тот горестно кивнул.
— Вот и славно, — довольно произнес он, заметив, как пожелтел Боволо. Венецианец сознавал, что прямо у него на глазах испарялись шансы на повышение.
— Постойте, — раздался голос Ван Хеттерена, — вы что же, утверждаете, что и Робертса убил доктор Миллер? — Голландец заметно успокоился и начал проявлять интерес к происходящему. Это смутило Боттандо, которому была неприятна следующая сцена спектакля. Но Флавия настаивала, что она тактически необходима для дела. Однако генерал не успел продолжить, как она перехватила инициативу. И у него сложилось впечатление, что помощница не совсем ему доверяла.
— Естественно, нет, — резко возразила она. — Зачем? Последовательность событий абсолютно ясна. На допросе Робертс заявляет, как он сожалеет о смерти Мастерсон, как много старался для нее сделать, и так далее. Он вполне убедителен и не вызывает никаких подозрений. Но потом я допрашивала Ван Хеттерена и заметила, как он побледнел при упоминании о мотиве креста и лилии. У меня свой, несколько импрессионистский способ допроса, и об этом я сообщила только ему.
Доктор Ван Хеттерен не глупец. Он понял, что Мастерсон указывала на Робертса, но не мог этому поверить. Он не хотел напрасно обвинить коллегу и поэтому не сообщил нам, что слышал, как Робертс разговаривал по телефону с Пиантой.
Во вторник вечером после разговора со мной Ван Хеттерен идет к Робертсу, и тот убеждает его, что не виноват. Но сам понимает: если карабинеры вряд ли раскроют смысл символа креста и лилии, то у нас на это имеются все шансы. Что, в свою очередь, способно привести к более детальному расследованию смерти Бралля. И тогда…
Чуточку саморекламы не помешает, решила Флавия. Особенно ради хорошего дела.
— Робертс в ловушке. Он не может вынести мысли о тюрьме и унижении. Он уже убил и интриговал, чтобы избежать позора. Но теперь ему очевидно, что все его усилия оказались тщетными. Остается один выход, и когда Ван Хеттерен уходит, он, чтобы избежать неотвратимого, совершает самоубийство. Сначала Робертс пытается повеситься — отсюда красные отметины у него на шее, — но ему не хватает мужества. Поэтому он бросается в канал и тонет.
После этого утверждения Боттандо смутился еще сильнее, Аргайл с некоторым изумлением вскинул на Флавию глаза, а остальные снова с облегчением вздохнули.
— Значит, все так и происходило, доктор? — спросила Флавия голландца.
Ван Хеттерен долго молчал, но наконец оторвал взгляд от ковра, который до этого изучал с нескрываемым интересом, и тихо произнес:
— Если вы так считаете…
— И вы слышали тот телефонный разговор?
— Да… но…
— Хорошо, — прервала его Флавия. — Жаль, вы не сказали нам этого раньше, но я и так поняла. — Она ободряюще улыбнулась начальнику.
Боттандо в ответ нахмурился. По крайней мере самое неприятное осталось позади. Он поерзал на стуле и решил как можно быстрее расправиться с неприглядным делом. Полный триумф был вопросом всего лишь нескольких минут. Вот только бы знать, что приготовил им Боволо.
— И вот, — он снова взял бразды правления в свои руки, — остается последняя загадка: картины маркизы. У них сомнительный статус. Муж маркизы поступил так, как поступают многие аристократы: он оставил имение своему наследнику доктору Лоренцо, но предоставил жене пожизненное право пользоваться всем имуществом. Она ничего не могла продать без разрешения племянника. Но те картины он позволил ей выставить на продажу, поскольку понимал, что они не представляли никакой ценности.
Однако маркиза и синьора Пианта подозревали, что это не относится к одному портрету неизвестного автора. Луиза Мастерсон заинтересовалась им, однако не сказала, почему. Если бы портрет представлял ценность и если бы это обнаружил доктор Лоренцо, то, памятуя о своей роли защитника национального наследия, без сомнений, отозвал бы свое согласие на продажу.
Маркиза терпеть не могла, когда младшие указывали, как ей поступать, — должен признать, что вполне сочувствую этой черте. Сам недавно пережил нечто подобное. Синьора Пианта помнила о возрасте своей работодательницы и опасалась, что если та умрет, она превратится в бездомную нищенку. И это тоже вполне понятно.
После того как Мастерсон убили и стало очевидно, что ее изысканиями непременно заинтересуются другие, было решено вывезти картину из страны как можно быстрее, пока доктор Лоренцо не успел наложить вето. Женщины, естественно, не желали привлекать к себе внимание, и поэтому синьора Пианта не захотела объяснить, зачем назначила встречу с Мастерсон.
Они спешно возобновили переговоры с Аргайлом и стали давить на него, чтобы он вывез картину контрабандой в Швейцарию. К несчастью для них, англичанин отказался, и женщинам пришлось прибегнуть к альтернативному плану. Неудивительно, если учесть их намерения, что синьора Пианта была так недовольна, когда в тот вечер Аргайл представил ее моей помощнице.
Все очень просто: женщины перенесли картины в редко используемый подвал и заявили, что их украли. Они хотели выиграть время и найти более покладистого дилера. Тогда полотно контрабандой вывезли бы из Италии, продали через посредника, и Лоренцо ничего бы не сумел поделать. Когда я понял их намерения, то, чтобы пресечь их планы, организовал полицейское дежурство в доме.
Пианта побледнела от ужаса, а маркиза приняла независимый вид девчонки, которую застукали, когда она пыталась стащить пирожное. Старая аристократка выглядела вполне довольной — в последние дни она по крайней мере вволю потешилась.
— Прекрасная работа, генерал, — заявила она. — Беру свои слова обратно: не все полицейские совершенно глупы.
Боттандо в знак того, что принимает комплимент, наклонил голову.
— Дорогая тетушка, неужели? — сурово вопросил Лоренцо. — Как вы могли? Никто не собирался выбрасывать Пианту за дверь. Вы прекрасно об этом знаете. Я всегда понимал, что вы весьма своенравны, но не представлял, что настолько.
В ответ на это маркиза энергично пожала плечами. Ее глаза довольно сияли.
— Послушайте, — вступил в разговор Аргайл. Ему не терпелось задать единственный существенный вопрос: — Так что с моими картинами?
— Об этом, разумеется, не может быть и речи… — начал было доктор Лоренцо, но его остановило раздавшееся из глубины комнаты покашливание. Очень тихое, почти застенчивое, что совсем не походило на комиссара Боволо. Аргайл решил, что этот звук не предвещал ничего хорошего.
— Прежде чем продолжать, позвольте мне сказать несколько слов, — проговорил комиссар, и в его голосе проскользнули самодовольные нотки.
Возникла короткая пауза: венецианец наслаждался так редко выпадавшим на его долю всеобщим вниманием.
— Пожалуйста, — мрачно предложил Боттандо. «Ну вот, начинается», — решил про себя он.
— В соответствии с предложением генерала Боттандо, — венецианец говорил немного скованно, — после того как было установлено, что маркиза и синьора Пианта ушли из дома, я и еще один офицер в поисках исчезнувших предметов обыскали подвал. Это оказалось непросто — поэтому мы и задержались. Вы знаете, как испортилась погода и насколько поднялась вода…
Его прервал исторгнутый из горла Лоренцо странный придушенный возглас. Глаза маркизы потеряли блеск, а Аргайл, хоть и понятия не имел, о чем пойдет речь, боялся слушать дальше. Но Боволо упрямо гнул свое:
— Этот подвал из тех, что для облегчения доступа торговцев в дом имеют непосредственное сообщение с каналом. Такое впечатление, что большинство картин разместили на полу: поставили стоймя, чтобы не допустить порчи, но недостаточно высоко…
— Идиотка, Пианта! — взорвалась маркиза. — Неужели ты ничего не можешь сделать как следует?
— … недостаточно высоко, — продолжал Боволо, — чтобы сохранить от высокой воды, которая в некоторый момент начала проникать в помещение. Несколько картин мой офицер все-таки обнаружил в подвале. Они плавали на поверхности и были спасены, хотя жестоко пострадали.
— А портрет? — пискнул Аргайл. Стоицизм — это все, что в таких обстоятельствах остается человеку.
— Упомянутый портрет, — констатировал комиссар, выходя на последний круг, — тот, на который генерал Боттандо просил обратить особое внимание, судя по всему, смыло в лагуну. Завтра мы, конечно, продолжим поиски…
— О Господи! Не трудитесь, — нервно рассмеялся Лоренцо. — После двенадцати часов в соленой воде там нечего будет искать. Остается утешать себя тем, что полотно все же не имело никакой ценности.
Аргайл обвел взглядом присутствовавших и про себя отметил, что многие больше расстроились, узнав о потере картины, чем после известия о смерти Мастерсон и Бралля. Трогательно, ничего не скажешь. И еще он увидел, в какой панике смотрела на него Флавия. Не то чтобы ее глаза вылезали из орбит, но она явно хотела о чем-то ему сообщить.
Он открыл рот, затем опять закрыл — не мог ни на что решиться. Нет, не так он представлял завершение сегодняшнего вечера! Где его долгожданный триумф? Где его победа?
— Ну так что же? — сорвался Лоренцо. Он больше не мог выдержать вида растерянного англичанина. — Имел он ценность или нет?
Аргайл устало провел ладонью по лбу, громко фыркнул и посмотрел в лица повернувшихся к нему людей, которые еще надеялись, что он не сообщит им ничего особенно неприятного.
— По поводу достоинств этого полотна я придерживаюсь своей первоначальной точки зрения: незначительная работа незначительного художника. Так что могу вас успокоить — никаких сенсаций на аукционе оно бы не произвело.
Вывод Аргайла обрадовал всех, кроме него самого и комиссара Боволо. Люди даже испытали нечто вроде благодарности. Аргайл мрачно поднялся, и, поскольку говорить было больше не о чем, остальные последовали его примеру. Собрание постепенно рассыпалось на группы: люди брали пальто, готовились уходить, но там и сям еще вспыхивали малозначимые разговоры.
За Миллером, которого собирались увезти туда, где он должен был сделать официальное признание, присматривал помощник комиссара. Его коллеги старательно от него отворачивались. Боттандо увлеченно о чем-то разговаривал с судьей, и они демонстративно не пригласили Боволо в свой кружок. Лоренцо некоторое время размышлял, разумно ли подходить к тете, а потом решил: обойдется и так — пусть побесится. Коллман с женой тихо вышли из комнаты. За ними последовала по-прежнему сияющая маркиза, за которой семенила Пианта.
Вскоре в зале остался один Ван Хеттерен. Он поднялся и подошел к Флавии, будто собираясь что-то сказать.
— Нет, доктор! — резко возразила она, прежде чем он успел начать. — Я больше ничего не желаю слушать. Уходите! Возвращайтесь в Голландию!
— Но я должен…
— Ничего подобного, вы не должны. С меня довольно. Идите домой и ложитесь спать. Быстро!
— Слушай, ты никогда не думала стать матерью? — спросил Флавию Аргайл, наблюдая, как пристыженный Ван Хеттерен послушно поплелся на выход. — У тебя это очень естественно получается.
— Нет, — отозвалась она. — Но спасибо за предложение. Пошли отсюда.
Дождь, казалось, развеял атмосферу. Гнетущую сырость сменил легкий ветерок, и вечер разъяснился. Даже прилив немного понизился — час-другой, и улицы очистятся от воды.
Переправляясь через открытое устье Большого канала, итальянцы и англичанин хранили полное, безрадостное молчание.
— Вы отлично поработали, — наконец произнес Боттандо и слегка потрепал помощницу по плечу. — Примите мои поздравления. Думаю, вам удастся удержаться на службе.
— Спасибо, — поблагодарила его Флавия. — Хотя я не уверена насчет некоторых деталей.
— И я тоже, — вклинился в разговор Аргайл. — Вот, например, когда ты сказала…
Она легонько сдавила ему руку, давая понять, чтобы он замолчал. Аргайл обиженно осекся.
— Я заметил, что вы были недовольны. Я что-нибудь сделал не так? — спросил Боттандо.
— Вы точно попали в убийцу, но, мне кажется, упустили, в чем смысл смерти жертвы. Это потому, что вы ее не поняли.
— Неужели? И что же такого я не понял?
— Вы все характеризовали ее, если я могу так выразиться, в высшей степени предсказуемой. Напористой, агрессивной, амбициозной, мстительной. Вы, как и остальные, полагали, что она готова вонзить клыки в жертву.
— Вы хотите меня в этом разубедить?
— Конечно. Она была совсем не такой. Потому что это никак не вяжется с действительностью. Робертс думал наоборот и поэтому настроил против нее Миллера. Но он ошибался. Ей было глубоко наплевать на его делишки: она не помышляла кого-то осуждать или уходить из комитета, пока Бралль не дал ей толчок. Она отправилась в Санкт-Галлен, потому что хотела услышать о Тициане Бенедетти от него самого. И с той же целью ездила в Милан и Падую. Она даже не встречалась ни с одним из тех людей, кто продал свои картины.
Мастерсон не хотела втягиваться в это дело. Зачем, когда Бралль уже замышлял вывести Робертса на чистую воду? Нам известно, что у нее не было времени на такого рода занятия. Да, ее раздражал Коллман, но только Робертс говорил, что она вела себя по отношению к нему враждебно. Все остальные сообщали, что Мастер-сон всегда была вежлива. В прошлом году на заседании комитета она всего лишь сказала, что хотела бы поработать с этим холстом, а Робертс наговорил Коллману, что она интригует у него за спиной. Согласна, Мастерсон была резковата, но кто бы стерпел такого педантичного идиота?
С Ван Хеттереном, Бенедетти и монахом из Падуи она держалась мило и доброжелательно. Все в один голос заявили именно это. И в последний свой день в библиотеке Мастерсон не строчила донос о коррупции в академических кругах и не занималась составлением отрицательного отзыва на Миллера — она читала работы по истории искусства. То есть вела себя как примерный ученый. Она никогда не представляла никакой опасности ни для Робертса, ни для Миллера. Бедняга пострадала из-за того, что они решили, будто она такая же эгоистичная, вредная и тщеславная, как они сами.