Пирс Йен. Последний суд

   — Вы действительно так поступаете?
   — Это привилегия секретаря, — ответила женщина с легкой улыбкой. — Да, я вскрываю всю его почту. Но иногда им удается пробиться к нему в обход меня. Например, сейчас он работает в международном финансовом комитете. Это предполагает постоянные, изматывающие его поездки и встречи. Но вы думаете, он откажется от всего этого? О нет. Он так добр и так жаждет помочь всем и каждому, что не имел бы ни одной свободной минуты, если бы я не ограждала его от просителей.
   Аргайл вдруг почувствовал ревность. Жанна не просто любила и уважала своего деда, ее чувство к нему было сродни поклонению. Возможно, Руксель заслуживает подобного отношения. Для нее он не просто наниматель, а один из величайших людей современности. Но так ли она искренна? И что получает взамен?
   — Он получил крест за участие в войне, — вспомнил Аргайл.
   Жанна Арманд улыбнулась и вскинула ресницы.
   — Я смотрю, вы прилежно выполнили домашнюю работу. Да, его наградили крестом за участие в Сопротивлении. Дед не любит об этом говорить — по слухам, много раз он был на волосок от смерти. Каким-то образом ему удалось выйти из всего этого, не потеряв веру в человечество.
   — Вы говорите о нем с таким восхищением, — с ноткой ревности сказал Аргайл, — однако не бывает людей, успешных во всем. Кажется, политическая карьера у месье Рукселя не задалась?
   — Иногда поражение вызывает большее уважение, чем взлет. Дед был честным человеком, слишком честным. Он начал проводить чистку в министерстве, увольняя некомпетентных и непорядочных людей. Естественно, они не сдались так просто. Он действовал открыто, они использовали грязные методы. Неудивительно, что он проиграл. Но он извлек для себя урок.
   — Скажите, вы любите его или только восхищаетесь им?
   — Конечно, люблю. Он — очень добрый, щедрый, мужественный человек и всегда прекрасно ко мне относился. Такие люди, как он, у всех вызывают любовь и доверие. Как я могу не любить его? Все его любят.
   — Наверняка найдутся люди, которым он не нравится, — прокомментировал Аргайл.
   — Что вы хотите этим сказать? — нахмурилась Жанна.
   — Ну, — замялся он, шокированный ее неожиданно резким тоном, — успешные влиятельные люди всегда вызывают зависть. Такие люди по определению не могут всем нравиться.
   — Понимаю вашу мысль и даже отчасти соглашусь. Мой дед — очень принципиальный человек, и, наверное, те, кого он вывел на чистую воду, не испытывают к нему любви. Но, честно вам скажу, я ни разу не встречала человека, который испытывал бы к нему личную неприязнь. Допускаю, что он не пользуется всеобщей любовью, но уважением — безусловно. И свидетельство тому — важная награда европейского значения, которую ему вручат через две недели.
   — Что?
   — Вы еще не слышали об этом?
   Аргайл мотнул головой.
   — Не знаю, как объяснить вам значение этой награды. Это что-то вроде «нобелевки» для политиков. Ее присуждает Европейское сообщество. Каждая страна выдвигает своего кандидата за заслуги перед отечеством и Европейским сообществом. Награду вручали всего несколько раз; это действительно очень большая честь.
   — А что представляет собой награда? Чек на кругленькую сумму?
   Женщина неодобрительно нахмурилась и даже слегка отодвинулась от него.
   — Церемония награждения состоится на очередной встрече совета министров. Месье Руксель получит награду, после чего обратится с речью к главам государств сообщества и к европейскому парламенту. Он готовил эту речь в течение нескольких месяцев. В ней он изложит свое видение мира в ближайшие десятилетия, и, поверьте мне, это будет блестящая речь. Кроме того, он расскажет о принципах, которыми руководствовался всю свою жизнь.
   — Чудесно. Буду с нетерпением ждать опубликования этой великолепной речи, — сказал Аргайл скорее из вежливости.
   Наступила пауза, во время которой они смотрели друг на друга, не зная, что еще сказать. Аргайл разрядил атмосферу, подозвав официанта и расплатившись по счету. Затем он подал француженке пальто, и они вышли на улицу, с наслаждением вдохнув холодного ночного воздуха.
   — Вы были очень любезны, согласившись увидеться со мной, — сказал Аргайл.
   Она приблизилась, положила руку ему на рукав и долго смотрела в глаза.
   — А пойдемте ко мне домой. Мы могли бы чего-нибудь выпить. Здесь недалеко, — сказала вдруг она тихим голосом и махнула рукой куда-то влево. В глазах ее снова промелькнуло диковатое выражение.
   Одним из самых часто встречаемых живописных сюжетов семнадцатого столетия является классическая аллегория, где мифологические персонажи иллюстрируют различные нравственные понятия. Так, необыкновенно популярным был «Суд Геркулеса». В эпоху барокко этот сюжет вдохновлял десятки живописцев.
   Сюжет простой: Геркулес, мужественный античный герой, лишь слегка прикрытый львиной шкурой (зрителю эта деталь позволяла узнать героя, а художнику — продемонстрировать свое искусство в изображении мужского торса), стоит в центре картины и слушает двух женщин. Обе прекрасны. Одна одета в строгий наряд, скрывающий линии ее тела, и зачастую изображается со шпагой и поднятым вверх указующим перстом. Это — Афина, дочь Зевса, защитница правды. Она символизирует Добродетель.
   С другой стороны небрежно раскинулась на траве полуобнаженная женщина, символизирующая легкую жизнь. Она ничего не говорит, но искушает Геркулеса самим своим видом. В названиях некоторых картин она фигурирует как Порок или Искушение. Это — Афродита, богиня любви.
   Слева, со стороны Афины, лежит дорога — извилистая и каменистая, однако ведущая к благополучию и славе. Путь со стороны Афродиты легок и приятен, он манит различными удовольствиями, но ведет в никуда.
   Геркулес выслушивает аргументы каждой стороны и пытается определиться с выбором пути. На полотне запечатлен тот момент, когда он выбирает путь Добродетели. Лицо Геркулеса, как правило, напоминает лицо заказчика — невинная лесть, которой следовали практически все художники.
   Этот аллегорический сюжет в один миг промелькнул в голове Аргайла. Следуя аллегории, слева от него лежал путь в гостиницу, а справа — прямая дорога в апартаменты Жанны Арманд.
   У Геркулеса по крайней мере было время, чтобы взвесить все «за» и «против», выслушать аргументы сторон и задать вопросы, тогда как несчастный Джонатан должен был взвесить свое влечение к Жанне и любовь к Флавии за доли секунды.
   — Ну?
   — Простите. Я думаю.
   — Разве здесь есть о чем думать?
   Он вздохнул и дотронулся до ее плеча.
   — Нет, пожалуй, не о чем.
   И, так же как Геркулес, печально поплелся путем добродетели.

ГЛАВА 10

   Поезд прибыл в Париж в 7.15. Проводник бесцеремонно выставил полусонную Флавию в холодное, продуваемое всеми ветрами здание Восточного вокзала. Ночь в вагоне прошла ужасно: каждые пять минут ее сон прерывали вопли младенцев, проверка билетов, новые пассажиры и внезапные резкие остановки. Она чувствовала себя грязной оборванкой. «Господи, на кого я похожа, — ужаснулась она, увидев свое отражение в зеркале. — Что у меня на голове?! Счастье, что Джонатан никогда не замечает подобных вещей». Ей не терпелось увидеть его; надежный, спокойный, мягкий Джонатан вселял в нее уверенность, и хотя они частенько расходились во взглядах, она с удовольствием предвкушала долгую беседу с ним.
   Она решила зайти куда-нибудь выпить чашку кофе и плотно позавтракать, прежде чем ехать в отель к Джонатану. Ей как-то не пришло в голову, что он мог остановиться в другом отеле. Сейчас, когда эта мысль посетила ее, она испугалась: в самом деле, а как она будет его искать? Вдруг он уже уехал в Рим?
   «Я подумаю об этом после», — отбросила она прочь беспокойную мысль. Более насущной проблемой было то, что кафе еще не открылись, а французских денег у нее не было, из чего следовало, что она не может нанять такси.
   Она спустилась по эскалатору в метро, посмотрела по схеме маршрут и рассеянно наблюдала за пассажирами. Примерно каждый десятый, оглянувшись по сторонам, перепрыгивал через турникет и как ни в чем не бывало бежал на платформу. В зале присутствовали блюстители порядка, но почему-то не обращали на «зайцев» никакого внимания. «Раз я в Париже, буду действовать, как парижанка», — подумала Флавия. Подхватив сумку, она подбежала к турникету, перемахнула через него и, чувствуя себя страшной преступницей, побежала на другой конец платформы.
   Она помнила, что гостиница, где обычно останавливался Аргайл, находится где-то возле Пантеона; однажды они ночевали там вместе. К несчастью, в этом районе было полно других гостиниц, и единственной отличительной особенностью, которую помнила Флавия, была массивная дверь, украшенная богатой резьбой. Полюбовавшись на двери четырех гостиниц, она так и не нашла ту, что искала, зато получила подробные инструкции, как туда добраться.
   В 8.15 утра она вошла в холл названной гостиницы и поинтересовалась у администратора, есть ли у них постоялец по имени Джонатан Аргайл.
   Шелест страниц, после чего человек за стойкой признал, что такой постоялец у них есть.
   — В каком номере он остановился?
   — В комнате номер девять. Вы можете к нему подняться.
   Флавия взбежала по лестнице и энергично постучала в дверь.
   — Джонатан? — позвала она. — Это я. Открывай.
   Ответом ей послужило долгое молчание. В номере никого не было. Странно, не похоже на Джонатана: он любитель поваляться до обеда.
   Флавия постояла у двери, не зная, куда ей теперь деваться. Чего-чего, а того, что Джонатан может отсутствовать в такую рань, она никак не ожидала.
   К счастью, ей не пришлось долго размышлять. На лестнице раздались тяжелые шаги отнюдь не балетного танцора, и Джонатан собственной персоной предстал пред ее светлые очи.
   — Флавия! — воскликнул он голосом, каким человек, заблудившийся в снегопад в горах, мог приветствовать своего любимого сенбернара с фляжкой бренди в зубах.
   — Это ты? А где ты был в такую рань?
   — Я? Нигде. Бегал за сигаретами. Только и всего.
   — В воскресенье, в восемь часов утра?
   — Да, действительно. Знаешь, мне не спалось. Я так рад тебя видеть. Здесь.
   Он раскрыл ей объятия и сжал с такой силой, какой она не замечала в нем прежде.
   — Ты такая красавица, — сказал он, отступая на шаг и с восхищением разглядывая ее. — Необыкновенная.
   — Что-нибудь случилось? — спросила она.
   — Нет. А почему ты спрашиваешь? Я всю ночь ворочался, совершенно не выспался.
   — Отчего так?
   — Да все думал.
   — Наверное, о своей картине?
   — А? Нет, не о ней. Я размышлял о жизни. О нас. Обо всем таком.
   — О каком таком?
   — Да долго рассказывать. Ну, например, что было бы, если бы мы вдруг расстались.
   — Вот как? — сказала она слегка настороженно. — А почему ты об этом думал?
   — Это было бы ужасно, я бы не пережил разрыва с тобой.
   — Да, но почему ты вдруг начал об этом думать?
   — Просто так. — Он пожал плечами и вспомнил минувший вечер.
   Флавия внимательно смотрела на него. Его поведение вызвало у нее подозрение, что он начал сомневаться в ее чувствах. Странным было то, что он высказал это. Обычно такие сентиментальные мысли он держал про себя. Ведь, в конце концов, Джонатан был англичанином.
   — У тебя есть деньги? — спросила она после затянувшегося молчания, посчитав бессмысленным дальнейшее обсуждения вопроса. К тому же было слишком рано.
   — Да, немного есть.
   — Хватит на завтрак?
   — О, на это хватит.
   — Хорошо, тогда отведи меня куда-нибудь. А потом расскажи мне все, что с тобой за это время случилось, если я, конечно, не отключусь.
 
   — Ты молодец, — сказала она, проглотив две чашки кофе и крошечный круассан. Она заметила, что перешла на снисходительный тон, но исправляться не стала — у нее не осталось сил следить за своей речью. — Если я правильно тебя поняла, ты считаешь, что Мюллер после выставки вышел на контакт с Бессоном и тот по его заданию выкрал картину и привез Делорме. После этого Бессона арестовали, а Делорме запаниковал и спихнул картину тебе. Вслед за тобой к Делорме наведался человек со шрамом под видом полицейского и выяснил, что картина у тебя. Тогда он поспешил на Лионский вокзал, где попытался похитить ее. Потерпев неудачу, он поехал за тобой в Рим, вышел на Мюллера и безжалостно убрал его с дороги.
   — Ты отлично схватываешь суть, — восхитился Аргайл. — Я бы дал тебе пост в ООН.
   — А я, между прочим, выяснила, что Мюллер целых два года бредил этой картиной, полагая, что в ней спрятаны какие-то ценности. Он думал, что она принадлежала его отцу. А вот Эллман — загадка. Зачем он приезжал в Рим? Кто-то перед этим звонил ему из Парижа — возможно, это твой человек со шрамом, — но зачем они оба поехали в Рим?
   — Ты меня об этом спрашиваешь?!
   — А не может быть, что ему звонил Руксель? — продолжала размышлять Флавия.
   — Если верить словам его внучки, это не мог быть он. Она занимается всеми его делами и просматривает почту, но никогда не встречала имени Эллмана. Еще она сказала, что Руксель считал безнадежными поиски картины и потому отказался от заведения уголовного дела.
   Флавия широко зевнула и взглянула на часы:
   — Черт, уже десять.
   — А что?
   — Я надеялась принять ванну и поспать, но уже не успеваю. К полудню я должна быть в аэропорту. Сын Эллмана прилетает сегодня из Африки. Ужасно не хочется тащиться на встречу, но переговорить с ним необходимо.
   — О-о, — огорчился Джонатан, — а я так надеялся, что мы побудем вместе. Знаешь, Париж, романтика и все такое.
   Она смотрела на него, не веря своим ушам. У Джонатана напрочь отсутствовало чувство момента. Иногда ей казалось, что он живет в другом измерении.
   — Милый мой сумасшедший торговец картинами, за последние два дня я спала всего четыре часа. Я столько времени не мылась, что уже забыла, как открывается кран. Люди в метро шарахались от меня в разные стороны. Какая может быть романтика в этих грязных лохмотьях? Не говоря уж о том, что у меня по горло работы.
   — Ах, тогда хочешь, я поеду с тобой в аэропорт?
   — Нет. Кстати, почему ты до сих пор не вернул картину?
   — Но ведь ты хотела осмотреть ее?
   — Да, но ты говоришь, там не на что смотреть…
   — По-моему, да. Я уже второй день делю постель с Сократом. За это время я изучил его вдоль и поперек и могу с уверенностью сказать: никаких ценностей в нем нет.
   — В таком случае я положусь на твое мнение, в картинах ты разбираешься лучше меня. И знаешь, если ты понесешь ее Рукселю, то постарайся разговорить его. Спроси о Гартунге, Эллмане. Ну кто-то же должен знать, что связывало этих людей! Попробуй.
   Взглянув еще раз на часы и запричитав, что опаздывает, Флавия убежала, оставив Аргайла расплачиваться по счету. Через несколько секунд она вернулась, но только для того, чтобы попросить денег и вновь убежать.
 
   Редкая женщина решится ехать в аэропорт Шарля де Голля на такси, если ее бойфренд, сделав озабоченное лицо, выдаст ей на целый день всего двести франков. Щедрость не королевская. В оправдание Аргайлу можно сказать лишь то, что это были его последние наличные деньги. Поэтому Флавия взяла такси только до вокзала, откуда ходили электрички в аэропорт, и долго блуждала там полутемными подземными коридорами, пытаясь понять, где же в этом мавзолее прячут поезда. Когда она наконец нашла электричку, искусно закамуфлированную торговыми палатками и кожевенными лавками, у нее уже не было ни малейшего желания наслаждаться музыкой, доносившейся с противоположной стороны платформы. Флавия вспотела от волнения — учитывая ее и так не очень свежее состояние, это было совершенно некстати. «Если я не смогу принять душ в течение ближайших часов, одежду придется сжечь», — подумала она.
   Флавия добралась до аэропорта примерно через двадцать минут после того, как должен был приземлиться самолет Эллмана-младшего; мало того — ей еще пришлось дожидаться автобуса, который подвозил встречающих к терминалу. Выпрыгнув из автобуса, она побежала к выходу для прибывающих пассажиров, на бегу читая таблички. «Багажное отделение в зале», — прочитала она и чертыхнулась. Стоять и разглядывать измученных долгим перелетом пассажиров не имело никакого смысла, поэтому она метнулась к справочному бюро и попросила дать объявление по громкой связи.
   После этого она заняла позицию у стены и стала ждать, сдерживая зевоту. «Если я не поймаю его сейчас, это еще не катастрофа, — думала она, — но все же будет ужасно стыдно, если придется возвращаться в Швейцарию», Она представила себе саркастический взгляд Боттандо и ядовитые замечания относительно ее непунктуальности, когда он увидит отчет о расходах.
   Погруженная в эти мысли, она вдруг увидела, что служащий справочного бюро указывает на нее вновь прибывшему пассажиру. К этому моменту у нее со слов экономки уже сложился образ Бруно Эллмана — образ малопривлекательный, несмотря на ее желание быть беспристрастной. Она представляла его себе этаким плейбоем в дорогих брюках цвета хаки, с большим фотоаппаратом «Никон» и снаряжением для сафари. Загорелый экстравагантный паразит на теле общества.
   Мужчина, которого направил к ней администратор, не имел ничего общего с этим образом. Начать с того, что ему давно уже перевалило за сорок. Небольшое брюшко выдавало любителя мучных изделий, а помятость его костюма едва ли можно было объяснить одними лишь дорожными трудностями. Седеющие волосы начали редеть на макушке.
   «Наверное, какая-то ошибка», — подумала Флавия, но когда мужчина представился, она поняла, что никакой ошибки нет. Это действительно был Бруно Эллман.
   — Какое счастье, что вы услышали объявление, — сказала Флавия. — Я боялась вас пропустить. Ничего, если я буду говорить по-французски?
   — Да, конечно, — ответил он, тоже переходя на французский, и Флавия отметила отличное произношение. — Ну, вот я здесь, перед вами, но так и не знаю, зачем я вам понадобился.
   — Простите, — спохватилась Флавия. Она представилась и предъявила удостоверение сотрудника итальянской полиции. — Боюсь, у меня для вас плохие новости. Мы можем где-нибудь поговорить?
   — Какие новости? — спросил он, не двигаясь с места.
   — Они касаются вашего отца.
   — О нет, — произнес он со стоном, словно уже зная, что за этим последует. — Говорите.
   — Он убит.
   На этот раз он отреагировал странно. С первого взгляда он производил впечатление очень положительного человека — из тех, у кого на улице спрашивают дорогу. Обычно такие люди бывают хорошими сыновьями, и Флавия ожидала, что известие станет для него страшным ударом.
   Ничуть не бывало. Эллман поджал губы, осмысливая информацию, потом сказал:
   — Вы правы: нам лучше где-нибудь поговорить. Они спустились в бар, и Эллман пошел за кофе. Если новость об убийстве отца и была для него неприятной, то к моменту возвращения он полностью оправился.
   — Ну а теперь расскажите мне все по порядку, — деловым тоном сказал Эллман.
   Флавия не видела причин скрывать от него правду, поэтому достаточно полно ознакомила его с картиной преступления, после чего задала обычные вопросы.
   — Ваш отец интересовался живописью?
   — Нет.
   — Имя Мюллер вам что-нибудь говорит?
   — Нет.
   — А Гартунг?
   — Нет.
   — Руксель?
   — Это довольно распространенная фамилия, — неуверенно сказал Эллман.
   — Постарайтесь вспомнить.
   — Расскажите мне о нем подробнее.
   — Жан Руксель — бизнесмен, политик, возраст — семьдесят с небольшим, — скупо охарактеризовала француза Флавия.
   — Француз?
   — Да.
   — Мне кажется, я слышал его имя в новостях.
   — Ему вручена большая европейская награда, и об этом много говорили.
   — Ну точно, — сказал Эллман, — так и есть. — Он подумал с минуту. — Да, верно, — сказал он наконец.
   — Что именно?
   — Я действительно слышал его имя в новостях, — словно извиняясь, ответил Эллман. — Больше мне нечего добавить.
   — И это все? Он не был связан с вашим отцом?
   — Насколько я знаю, нет. Вряд ли Руксель стал бы иметь дело с таким человеком, как мой отец. Я и сам практически не общался с ним, за исключением тех случаев, когда возникали финансовые проблемы.
   — Например, когда запаздывало ваше ежемесячное жалованье? — В голосе Флавии против воли проскользнули осуждающие нотки.
   Он поднял на нее взгляд.
   — Я вижу, вы успели пообщаться с мадам Руве.
   Она кивнула.
   — Да, когда отец задерживал ежемесячное жалованье, если вам так нравится это называть. Мадам Руве, случайно, не сообщила вам о роде моих занятий?
   — Нет.
   — Тогда, полагаю, она выдала вам то же, что и всегда: бездельник, никчемный человек. Ну, если вы предпочитаете так думать…
   — Оставьте. Чем вы занимаетесь?
   — Я работаю в благотворительном фонде, который оказывает помощь африканским странам, главным образом франкоязычному населению. В Африке много проблем. Последние две недели я работал в Республике Чад. Там началась эпидемия.
   — О-о.
   — А вы, наверное, думали, что я ездил на сафари. На мое так называемое жалованье содержится приют для голодающих детей — от голода у многих из них наблюдается задержка умственного развития. Если детей не удается вылечить на месте, мы забираем их в Швейцарию и устраиваем в специализированные клиники. Конечно, это капля в море, и деньги, которые я получаю от отца — получал, — всего лишь молекула в этом море. Теперь и того не будет: полагаю, отец написал завещание в пользу экономки.
   — Простите, — извинилась Флавия, — со слов мадам Руве у меня сложилось неверное впечатление.
   — Хорошо, что вы по крайней мере не стали скрывать этого. Спасибо. Ваши извинения принимаются. Я бы вообще не стал поднимать эту тему, если бы…
   — … не опасались, что мадам Руве наведет нас на мысль, будто вы сами способны организовать убийство отца с целью завладения его состоянием.
   Эллман кивнул.
   — Если хотите, можете взглянуть на отметку в моем паспорте. Деревня, где я пробыл последние две недели, находится в такой глуши, что я просто физически не мог обернуться туда и обратно раньше, чем за пять дней. Но и без того у меня железное алиби: отец просто не располагал такой суммой денег, ради которой стоило бы убивать.
   — Я вам верю, — сказала Флавия, немного смягчившись. — А что вам известно о финансовом положении отца?
   — Ничего. Да мне и неинтересно это знать.
   — В его квартире мы обнаружили банковское уведомление и чековую книжку. На счет вашего отца ежемесячно поступала крупная сумма денег. Вам известно, откуда приходили деньги?
   Эллман вздохнул.
   — Я действительно ничего не знаю и не хочу знать. Но если вам это поможет: в прошлом году он задержал перевод, и когда я напомнил ему об этом, обещал выслать деньги на следующий день. На следующий день я позвонил, и мадам Руве сказала, что отец уехал в командировку. Но деньги все-таки пришли и с тех пор всегда поступали регулярно. Больше мне нечего рассказать. Мы почти не общались, только по необходимости… Мы неважно ладили, — добавил он, помолчав. — Можно даже сказать, ненавидели друг друга. Он был жестоким, низким человеком — жалкое маленькое чудовище. У него даже не хватило духу стать большим чудовищем. Своей жестокостью и пренебрежением он убил мать, я вспоминаю свое детство как сплошной непрекращающийся кошмар. Он высасывал из людей все соки. Он мне отвратителен.
   — Это не мешало вам просить у него деньги, а ему — давать их.
   — Что не мешало ему меня ненавидеть.
   — Но если он был таким негодяем, то почему давал вам деньги?
   Эллман улыбнулся, и Флавия с ужасом увидела, что он испытывает огромное удовольствие при этом воспоминании.
   — Потому что я шантажировал его, — ответил он. — Швейцарцы — страшные бюрократы, а отец при получении гражданства утаил некоторые факты своей биографии. Например, свое настоящее имя. Если бы об этом стало известно в соответствующих органах, он мог лишиться гражданства, работы и даже попасть в тюрьму. Узнав об этом, я предложил ему финансировать мою благотворительную деятельность. В порядке компенсации за молчание.
   — Вы могли так поступить с родным отцом?
   — Да, — с легкостью согласился он. — А что тут такого?
   — А почему он сменил имя?
   — Ах, это — ничего криминального, он никого не убил и не ограбил. Во всяком случае, я так думаю.
   По его тону Флавия поняла, что он интересовался этим вопросом. Неудивительно: люди хотят знать правду о своих родителях независимо от того, хорошие они или плохие.
   — Отец хотел устроиться на работу. Настоящего Эллмана убили на войне. Кажется, они были друзьями с самого детства, хотя мне трудно поверить, что у отца могли быть друзья. В молодости отец слыл весельчаком и бездельником, а Эллман много учился и работал. Пока мой отец пил и гонялся за юбками, Эллман окончил университет и получил ученую степень. На войне его убили, и тогда отец, перебравшись в сорок восьмом году в Швейцарию, присвоил себе его имя и ученую степень, благодаря чему получил высокооплачиваемую работу. После войны было непросто устроиться на хорошее место, и отец посчитал, что имеет моральное право воспользоваться именем своего товарища.