Страница:
— Вам известно настоящее имя отца?
— Франц Шмидт — самое распространенное имя, какое только можно представить.
— Понятно, — кивнула Флавия.
Вот еще один вариант семейных отношений, подумала она. И кто из них хуже: отец или сын? Кажется, оба они стоят друг друга. Эллман-младший живет в каком-то перевернутом мире с извращенной моралью, где благородные цели достигаются отвратительными средствами, и, похоже, не осознает этого. Что движет такими людьми? Может быть, он занимался благотворительностью только назло отцу и теперь утратит к ней интерес? Неужели он не понимает, что своим поведением очень напоминает отца?
Встреча с Эллманом-младшим расстроила Флавию. Ей было бы куда приятнее, если бы он оказался обычным наглым плейбоем, проматывающим отцовское состояние.
Насмотревшись на нее, Джонатан решил пойти прогуляться. Сегодня он был очень доволен собой, потому что справился с поручением Флавии — разговорить Рукселя.
В беседе с Жанной Арманд он обмолвился, что принесет картину на следующий день, — по умолчанию предполагалось, что он принесет ее домой к Жанне. Однако теперь Джонатан решил прикинуться, будто имел в виду совсем другое, и явиться прямо к Рукселю.
Посчитав оставшиеся гроши, он поймал такси и попросил отвезти его на Нюильи-сюр-Сен.
Район Нюильи находился на окраине Парижа. Как правило, здесь покупали недвижимость представители зажиточного среднего класса, у которых накопилось достаточно средств, чтобы потакать своим вкусам. В шестидесятые годы район начали застраивать блочными домами, но многие виллы все же уцелели как напоминание об увлечении англосаксонской модой на регулярные сады, тишину, уединение и покой.
Вилла, которую приобрел Руксель, была построена в последнее десятилетие девятнадцатого века и представляла собой смесь деревенского стиля с модерном. В подражание старине ее окружала высокая стена с железными воротами. Аргайл позвонил в звонок, и через несколько секунд ворота с тихим жужжанием разъехались в стороны. Джонатан вступил на территорию владений Жана Рукселя и пошел по тропинке к дому.
Дорогой он рассматривал ухоженный сад — с первого взгляда можно было сказать, что Руксель серьезно относился к его содержанию. Конечно, придирчивый взгляд англичанина обнаружил небольшие огрехи — слишком много гравия на дорожках, неровно подстриженный газон, — но хорошо было уже то, что газон в принципе существовал. Тщательно продуманный цветник создавал впечатление дикого сада. К удовлетворению Аргайла, здесь напрочь отсутствовала столь любимая французами строгая геометрия линий, призванная задушить буйство живой природы. Никто не спорит: у французского сада есть свое особое очарование, но в то же время есть в нем и нечто противоестественное, отчего англичане, попадая во французский сад, начинают испытывать жалость к растениям и недовольно поджимают губы.
В саду Рукселя цветы и деревья росли привольно — им была предоставлена полная свобода и при этом обеспечен надлежащий уход. Пользуясь политической терминологией, сад Рукселя можно было назвать либеральным. Его хозяин уважал природу и не пытался улучшить и без того хорошее.
Наверное, он действительно неплохой человек, подумал Аргайл, подходя к дому. Он прекрасно понимал, что нельзя делать выводы о человеке, основываясь на том, что он посадил у себя в саду глицинию, но Аргайл почувствовал симпатию к Рукселю еще до того, как они встретились.
При встрече он понравился ему еще больше. Джонатан заметил Рукселя во дворе: тот стоял возле клумбы и что-то пристально разглядывал. Одет он был именно так, как и полагается быть одетым в воскресное утро. В воскресной одежде, так же как и в устройстве садов, проявляется национальный характер: англосаксонец на отдыхе выглядит как бродяга — он напяливает старые джинсы, мятую рубашку и свитер с симметричными дырами на локтях. Континентальный житель надевает в воскресенье все самое лучшее и являет себя миру чистым и душистым.
И если в общественной жизни Руксель проповедовал ценности, близкие французам, то в одежде он явно перемещался на английскую территорию. Или как минимум в оффшорную зону. На нем были очень дорогая куртка, брюки со стрелками, но на свитере Аргайл разглядел одну очень маленькую дырочку. Руксель по крайней мере пытался быть демократичным.
В тот момент, когда Аргайл приблизился к нему с приветливой улыбкой на лице и с «Сократом» под мышкой, Руксель наклонился — без труда, но немного скованно, что было вполне объяснимо, учитывая его возраст, — и с победным блеском в глазах вырвал с корнем сорняк, который затем бросил в корзинку, висевшую у него на руке.
— Они дьявольски досаждают, верно? — подал голос Аргайл. — Я имею в виду сорняки.
Руксель обернулся и, несколько недоумевая, смотрел на него. Потом увидел картину и улыбнулся.
— Месье Аргайл, — сказал он.
— Да. Простите, что потревожил в столь ранний час, — ответил Джонатан, немного смутившись от пристального взгляда, — но я надеялся, что мадам Арманд предупредила вас о моем визите…
— Жанна? Она не говорила мне, что вы встречались. И о вашем предполагаемом визите я ничего не знал. Ну да не важно, проходите. Сейчас вот только еще этот…
Он опять наклонился и вырвал еще один вьюнок.
— Вот так, — с удовлетворением сказал он, бросив его в корзинку.
— Я очень люблю свой сад, но содержать его в порядке непросто. Весьма брутальное занятие, вы не находите? Все время приходится убивать, разбрызгивать яд и вырывать с корнем.
Его голос производил впечатление: сильный, мягкий, глубокий, богатый оттенками, он передавал смысл скорее интонацией, чем словами. Имея такой голос, можно убедить присяжных в чем угодно, подумал Аргайл, вспомнив, что в молодости Руксель работал в адвокатуре. Неудивительно, что он решил попробовать себя и в политике. Его голос вызывал доверие — он, как хорошо настроенный инструмент, мог по желанию своего обладателя выражать любые эмоции. Конечно, ему было далеко до голоса генерала де Голля, который завоевывал сердца слушателей, даже когда они не понимали ни единого слова. Аргайл еще не знал французского языка, когда впервые услышал речь генерала, но так же, как все, мгновенно ощутил магнетическую власть его необыкновенного голоса. Голос Рукселя не имел над людьми такой власти, однако звучал не менее убедительно, чем голоса других французских политиков.
Аргайл помог Рукселю найти еще несколько сорняков, после чего еще раз извинился и объяснил, что решил вернуть картину побыстрее, поскольку торопится в Рим. Как он и надеялся, Руксель обрадовался картине и, как всякий воспитанный человек, сказал, что настаивает, решительно настаивает, чтобы мистер Аргайл выпил с ним чашечку кофе и рассказал ему всю историю целиком.
«Кажется, я справился со своей миссией», — улыбнулся про себя Аргайл, входя вслед за Рукселем в кабинет, и с наслаждением утонул в восхитительно мягком кресле. Еще одно очко в пользу хозяина. Аргайл уже бывал во французских домах и потому страшно удивился, обнаружив у Рукселя относительно удобную мебель. Он видел у французов мебель элегантную. Стильную — тоже сколько угодно. Часто дорогую. Но удобную? Французская мебель обращается с человеческим телом точно так же, как французские садовники обращаются с изгородью из бирючины, — они заставляют ее изгибаться и выворачиваться до тех пор, пока она не перестанет напоминать бирючину. По-видимому, у французов свои представления о том, как следует расслабляться.
Чья-то искусная рука с изумительным мастерством расположила в кабинете картины, фотографии, книги и бронзовые статуэтки. Вдоль большого французского окна, выходившего в сад, стоял впечатляющий ряд цветочных горшков с пышно разросшимися комнатными растениями. Потертый персидский ковер на полу и клочья собачьей шерсти выдавали присутствие в доме крупной собаки. На одной из стен висели фотографии, отражавшие постепенный карьерный рост Рукселя на ниве общественной деятельности. Руксель об руку с генералом де Голлем. Руксель и Жискар. Руксель и Джонсон. Даже с Черчиллем ухитрился влезть в объектив. Бесчисленные грамоты, дипломы и прочее, и прочее. Аргайл умилился: Руксель не страдал ложной скромностью, но и не выставлял награды напоказ — должно быть, он просто испытывал скромную гордость, вполне уместную при его заслугах.
Но более всего Аргайл одобрил картины, украшавшие кабинет. Они относились к разным эпохам — от Ренессанса до современности. Небольшое скромное полотно, изображающее мадонну (вероятно, флорентийская школа), соседствовало с подозрительно напоминающим руку Пикассо рисунком, где тоже была изображена женщина в позе мадонны. Датский натюрморт семнадцатого века контрастировал с натюрмортом импрессиониста. Полотно восемнадцатого века «Христос, увенчанный нимбом, в окружении апостолов» заинтересовало Аргайла больше; он улыбнулся, потому что рядом висело произведение соцреализма «Съезд Третьего Интернационала». Руксель обладал своеобразным чувством юмора.
Ни одного шедевра, но все работы достаточно приличные. Они были развешаны по стенам бессистемно, однако Аргайл сразу заметил наметанным глазом, что одного полотна не хватает.
Пока англичанин осматривался, Руксель взял с мраморной каминной полки колокольчик и позвонил. Через минуту в кабинете появилась Жанна Арманд.
— Да, дедушка? — спросила она и только потом заметила Аргайла. — О, привет, — небрежно бросила она. Аргайла задела ее холодность; они расстались вполне довольные друг другом, и он ожидал, что она хотя бы улыбнется ему. Может быть, она тоже плохо спала в тот вечер, подумалось ему.
— Пожалуйста, кофе, Жанна, — сказал Руксель. — Две чашки.
И снова переключился на гостя. Внучка вышла, не вымолвив ни слова. Аргайл не знал, как это понимать. В обращении Рукселя к внучке прозвучала жесткость, граничившая с грубостью. Контраст показался особенно резким, когда, выпроводив Жанну, Руксель благожелательно улыбнулся Аргайлу и придвинул его кресло поближе к камину.
— А теперь, дорогой сэр, рассказывайте. Я сгораю от нетерпения услышать, каким образом картина опять вернулась ко мне. Кстати, она цела?
Аргайл кивнул.
— Да, а если еще учесть, что ее швыряли на пол в зале ожидания на вокзале и прятали под кроватью, то состояние ее можно назвать просто отличным. Если хотите, можете взглянуть и убедиться сами.
Руксель осмотрел картину и еще раз выразил благодарность. Потом незаметно выспросил у Аргайла все подробности, связанные с похищением картины.
— Бессон, — сказал Руксель, когда очередь дошла до этого персонажа, — да, я помню его. Он приходил в замок обмерить картину для выставки. Должен сказать, он не вызвал у меня доверия. Конечно, я и представить не мог…
— Вина его не доказана, и я бы не хотел, чтобы полиция…
Руксель поднял руку:
— Господи, конечно, нет. Я не собираюсь беспокоить полицию. Я переговорил с одним из них, когда картина пропала, и он посоветовал мне не тратить попусту время. Теперь же, когда картина вернулась ко мне, обращаться к ним тем более бессмысленно.
Вошла Жанна с подносом и поставила на стол кофейник, сахар, молоко и три чашки. Руксель сдвинул брови.
— Что это? Я сказал: две чашки.
— Третью я налила для себя.
— О нет, извини. Ты знаешь, как мало у меня времени. Так что не надейся посплетничать с нами, иди работай. Письма должны быть готовы к вечеру. Займись ими, пожалуйста.
Жанна снова удалилась, покраснев от унижения. Руксель выставил ее вон, как зарвавшуюся прислугу. Аргайл представил, как ей должно быть стыдно. Обращение с ней деда сильно отличалось от той лакированной картинки, которую она недавно нарисовала Аргайлу. Он не увидел ни малейшего признака того, что ее здесь ценят и считают незаменимой помощницей. Ему не показалось, что Руксель обожает свою преданную внучку. Судя по его отношению к ней, она была здесь всего лишь секретаршей. Аргайл представил, как она должна страдать от того, что гость стар свидетелем подобной сцены и уличил ее во лжи.
Руксель продолжал вести беседу как ни в чем не бывало, словно и не было этого маленького домашнего инцидента. Он вернулся к разговору с того места, на котором их прервали, и снова включил на полную мощность свое обаяние.
Рассказывая, Аргайл, в свою очередь, тоже задавал вопросы. И каждый раз Руксель отрицательно качал головой. Нет, он не знает никакого Мюллера. И Эллмана тоже. При упоминании имени Гартунга он наконец кивнул.
— Конечно, я помню его, — сказал он. — Это было очень известное дело, я сам был одним из обвинителей и не ожидал того, что случилось.
— А что случилось?
Руксель развел руками.
— Кто знает? Гартунг был предателем, из-за него погибло много, очень много людей. Его арестовали, дело шло к суду, и он, без сомнения, закончил бы на гильотине, если бы не свел счеты с жизнью сам. Неприятное дело. Тогда все жаждали мести. Для пособников фашистов и предателей пришло время платить по счетам. Продолжалось это недолго, но мы, французы, до сих пор болезненно воспринимаем все, что даже отдаленно связано с войной. Тяжелое было время.
«А вы многого недоговариваете, господин Руксель», — отметил про себя Аргайл.
— И к какому заключению вы пришли? — спросил Руксель с улыбкой. — Похоже, моя картина доставила вам немало хлопот.
— У полиции есть подозрение, что Мюллер был совершенно невменяем, — ответил Аргайл, импровизируя на ходу: старик ему активно не нравился, и он не считал нужным выкладывать Рукселю все начистоту. Конечно, это было чистым предубеждением — против того не было никаких фактов, однако Аргайла потрясло суровое обращение старика с Жанной. Разумеется, в каждой семье свои правила, а сторонние наблюдатели склонны к чересчур поспешным выводам, но Аргайла неприятно поразил контраст между ледяным тоном, адресованным внучке, и мягким теплым рокотом, предназначенным для гостя. Все-таки в нем погиб большой политик.
— И у вас нет предположений, за что могли убить Мюллера? — спросил Руксель.
— Я знаю только, что кто-то проявляет к «Сократу» очень большой интерес. И мой вам совет: будьте предельно осторожны. Это, конечно, не мое дело, но я не простил бы себе, если бы не предупредил вас об опасности.
Руксель пренебрежительно отмахнулся.
— Ах, да что там! Я — старый человек, мистер Аргайл. Какой смысл меня убивать? Я и так скоро отправлюсь к праотцам! Не волнуйтесь: мне ничто не угрожает.
— Надеюсь, — с сомнением сказал Аргайл.
Он встал и начал прощаться. Последовало недолгое препирательство, в ходе которого Руксель пытался всучить ему чек за причиненные хлопоты, а Аргайл, которому захотелось вдруг сделать красивый жест, всячески отказывался. В результате он не взял денег, но прозрачно намекнул, что если когда-нибудь Руксель надумает продать свои картины, он может обратиться к услугам очень опытного агента…
Расставшись с Рукселем, он пошел по тропинке и, дойдя до середины, заметил в глубине сада Жанну Арманд. Нетрудно было догадаться, кого она ждет, и он помахал ей рукой. Женщина приблизилась.
— Доброе утро, — прохладно поздоровался Аргайл, бесстрашно глядя ей в лицо.
— Доброе утро. Я хотела объясниться. — Она казалась сильно расстроенной.
— В этом нет никакой необходимости, уверяю вас.
— Я понимаю, но это важно для меня. Я хотела объяснить насчет дедушки.
— Хорошо, объясняйте.
— Он сейчас находится в страшном напряжении. На него столько всего навалилось — подготовка к награждению, работа в международном финансовом комитете и многое другое. Он ужасно устает и от этого начинает думать о надвигающейся старости. Поэтому иногда он не может сдержаться.
— И вымещает свою злость на вас.
— Да. Но, что бы вам ни показалось, мы с ним очень близки. Он такой великий человек, и я… я просто не хочу, чтобы у вас сложилось о нем ложное впечатление. Я для него — все, единственный близкий человек. Но самым близким, как правило, больше всего и достается.
— Хорошо, — сказал Аргайл, сильно озадаченный тем, что она считает нужным посвящать его во все эти подробности.
— К тому же он не может простить мне того, что я не мальчик. Он всегда хотел внука.
— Вы это серьезно?
— Абсолютно. Для него это важно, он хотел основать великую династию. Но его жена родила девочку и вскоре умерла. А дочь произвела на свет меня. Потом он рассчитывал на меня, но я развелась с мужем. Дед тогда ужасно рассердился. Конечно, он никогда не говорил об этом прямо, — поспешно добавила Жанна, — но я знаю, что мысль о наследнике мучает его постоянно.
— По-моему, это нелепо.
— Старомодно. Но ведь он и не молод.
— И все же…
— Он никогда не упоминает об этом, и вообще он — самый добрый и любящий дед в мире.
— Отлично, — сказал Аргайл. — Как скажете.
— Мне не хотелось, чтобы у вас сложилось ложное впечатление.
— Я понял.
Они любезно улыбнулись друг другу, и Жанна открыла ворота.
ГЛАВА 11
— Франц Шмидт — самое распространенное имя, какое только можно представить.
— Понятно, — кивнула Флавия.
Вот еще один вариант семейных отношений, подумала она. И кто из них хуже: отец или сын? Кажется, оба они стоят друг друга. Эллман-младший живет в каком-то перевернутом мире с извращенной моралью, где благородные цели достигаются отвратительными средствами, и, похоже, не осознает этого. Что движет такими людьми? Может быть, он занимался благотворительностью только назло отцу и теперь утратит к ней интерес? Неужели он не понимает, что своим поведением очень напоминает отца?
Встреча с Эллманом-младшим расстроила Флавию. Ей было бы куда приятнее, если бы он оказался обычным наглым плейбоем, проматывающим отцовское состояние.
* * *
Отправив Аргайла на задание, Флавия приняла ванну, рухнула в постель и отключилась — настолько, что со стороны ее можно было принять за труп. Правда, к тому времени, когда вернулся Аргайл, она уже свернулась калачиком и сладко посапывала, как медведица, устроившаяся на зимовку. Как ни хотелось Аргайлу растолкать ее и рассказать новости, он все-таки удержался от этого, понимая, что ей необходимо как следует выспаться. Он сел на стул возле кровати и стал смотреть на нее. Разглядывать спящую Флавию было одним из любимых его занятий. Все люди спят по-разному: кто-то ворочается с боку на бок и что-то бормочет, кто-то впадает в детство и даже засовывает пальцы в рот; третьи, к которым принадлежала Флавия, спят абсолютно спокойным сном, но стоит им проснуться, как они мгновенно заряжаются энергией и начинают проявлять бурную активность. Глядя на спящую Флавию, он как будто и сам отдыхал.Насмотревшись на нее, Джонатан решил пойти прогуляться. Сегодня он был очень доволен собой, потому что справился с поручением Флавии — разговорить Рукселя.
В беседе с Жанной Арманд он обмолвился, что принесет картину на следующий день, — по умолчанию предполагалось, что он принесет ее домой к Жанне. Однако теперь Джонатан решил прикинуться, будто имел в виду совсем другое, и явиться прямо к Рукселю.
Посчитав оставшиеся гроши, он поймал такси и попросил отвезти его на Нюильи-сюр-Сен.
Район Нюильи находился на окраине Парижа. Как правило, здесь покупали недвижимость представители зажиточного среднего класса, у которых накопилось достаточно средств, чтобы потакать своим вкусам. В шестидесятые годы район начали застраивать блочными домами, но многие виллы все же уцелели как напоминание об увлечении англосаксонской модой на регулярные сады, тишину, уединение и покой.
Вилла, которую приобрел Руксель, была построена в последнее десятилетие девятнадцатого века и представляла собой смесь деревенского стиля с модерном. В подражание старине ее окружала высокая стена с железными воротами. Аргайл позвонил в звонок, и через несколько секунд ворота с тихим жужжанием разъехались в стороны. Джонатан вступил на территорию владений Жана Рукселя и пошел по тропинке к дому.
Дорогой он рассматривал ухоженный сад — с первого взгляда можно было сказать, что Руксель серьезно относился к его содержанию. Конечно, придирчивый взгляд англичанина обнаружил небольшие огрехи — слишком много гравия на дорожках, неровно подстриженный газон, — но хорошо было уже то, что газон в принципе существовал. Тщательно продуманный цветник создавал впечатление дикого сада. К удовлетворению Аргайла, здесь напрочь отсутствовала столь любимая французами строгая геометрия линий, призванная задушить буйство живой природы. Никто не спорит: у французского сада есть свое особое очарование, но в то же время есть в нем и нечто противоестественное, отчего англичане, попадая во французский сад, начинают испытывать жалость к растениям и недовольно поджимают губы.
В саду Рукселя цветы и деревья росли привольно — им была предоставлена полная свобода и при этом обеспечен надлежащий уход. Пользуясь политической терминологией, сад Рукселя можно было назвать либеральным. Его хозяин уважал природу и не пытался улучшить и без того хорошее.
Наверное, он действительно неплохой человек, подумал Аргайл, подходя к дому. Он прекрасно понимал, что нельзя делать выводы о человеке, основываясь на том, что он посадил у себя в саду глицинию, но Аргайл почувствовал симпатию к Рукселю еще до того, как они встретились.
При встрече он понравился ему еще больше. Джонатан заметил Рукселя во дворе: тот стоял возле клумбы и что-то пристально разглядывал. Одет он был именно так, как и полагается быть одетым в воскресное утро. В воскресной одежде, так же как и в устройстве садов, проявляется национальный характер: англосаксонец на отдыхе выглядит как бродяга — он напяливает старые джинсы, мятую рубашку и свитер с симметричными дырами на локтях. Континентальный житель надевает в воскресенье все самое лучшее и являет себя миру чистым и душистым.
И если в общественной жизни Руксель проповедовал ценности, близкие французам, то в одежде он явно перемещался на английскую территорию. Или как минимум в оффшорную зону. На нем были очень дорогая куртка, брюки со стрелками, но на свитере Аргайл разглядел одну очень маленькую дырочку. Руксель по крайней мере пытался быть демократичным.
В тот момент, когда Аргайл приблизился к нему с приветливой улыбкой на лице и с «Сократом» под мышкой, Руксель наклонился — без труда, но немного скованно, что было вполне объяснимо, учитывая его возраст, — и с победным блеском в глазах вырвал с корнем сорняк, который затем бросил в корзинку, висевшую у него на руке.
— Они дьявольски досаждают, верно? — подал голос Аргайл. — Я имею в виду сорняки.
Руксель обернулся и, несколько недоумевая, смотрел на него. Потом увидел картину и улыбнулся.
— Месье Аргайл, — сказал он.
— Да. Простите, что потревожил в столь ранний час, — ответил Джонатан, немного смутившись от пристального взгляда, — но я надеялся, что мадам Арманд предупредила вас о моем визите…
— Жанна? Она не говорила мне, что вы встречались. И о вашем предполагаемом визите я ничего не знал. Ну да не важно, проходите. Сейчас вот только еще этот…
Он опять наклонился и вырвал еще один вьюнок.
— Вот так, — с удовлетворением сказал он, бросив его в корзинку.
— Я очень люблю свой сад, но содержать его в порядке непросто. Весьма брутальное занятие, вы не находите? Все время приходится убивать, разбрызгивать яд и вырывать с корнем.
Его голос производил впечатление: сильный, мягкий, глубокий, богатый оттенками, он передавал смысл скорее интонацией, чем словами. Имея такой голос, можно убедить присяжных в чем угодно, подумал Аргайл, вспомнив, что в молодости Руксель работал в адвокатуре. Неудивительно, что он решил попробовать себя и в политике. Его голос вызывал доверие — он, как хорошо настроенный инструмент, мог по желанию своего обладателя выражать любые эмоции. Конечно, ему было далеко до голоса генерала де Голля, который завоевывал сердца слушателей, даже когда они не понимали ни единого слова. Аргайл еще не знал французского языка, когда впервые услышал речь генерала, но так же, как все, мгновенно ощутил магнетическую власть его необыкновенного голоса. Голос Рукселя не имел над людьми такой власти, однако звучал не менее убедительно, чем голоса других французских политиков.
Аргайл помог Рукселю найти еще несколько сорняков, после чего еще раз извинился и объяснил, что решил вернуть картину побыстрее, поскольку торопится в Рим. Как он и надеялся, Руксель обрадовался картине и, как всякий воспитанный человек, сказал, что настаивает, решительно настаивает, чтобы мистер Аргайл выпил с ним чашечку кофе и рассказал ему всю историю целиком.
«Кажется, я справился со своей миссией», — улыбнулся про себя Аргайл, входя вслед за Рукселем в кабинет, и с наслаждением утонул в восхитительно мягком кресле. Еще одно очко в пользу хозяина. Аргайл уже бывал во французских домах и потому страшно удивился, обнаружив у Рукселя относительно удобную мебель. Он видел у французов мебель элегантную. Стильную — тоже сколько угодно. Часто дорогую. Но удобную? Французская мебель обращается с человеческим телом точно так же, как французские садовники обращаются с изгородью из бирючины, — они заставляют ее изгибаться и выворачиваться до тех пор, пока она не перестанет напоминать бирючину. По-видимому, у французов свои представления о том, как следует расслабляться.
Чья-то искусная рука с изумительным мастерством расположила в кабинете картины, фотографии, книги и бронзовые статуэтки. Вдоль большого французского окна, выходившего в сад, стоял впечатляющий ряд цветочных горшков с пышно разросшимися комнатными растениями. Потертый персидский ковер на полу и клочья собачьей шерсти выдавали присутствие в доме крупной собаки. На одной из стен висели фотографии, отражавшие постепенный карьерный рост Рукселя на ниве общественной деятельности. Руксель об руку с генералом де Голлем. Руксель и Жискар. Руксель и Джонсон. Даже с Черчиллем ухитрился влезть в объектив. Бесчисленные грамоты, дипломы и прочее, и прочее. Аргайл умилился: Руксель не страдал ложной скромностью, но и не выставлял награды напоказ — должно быть, он просто испытывал скромную гордость, вполне уместную при его заслугах.
Но более всего Аргайл одобрил картины, украшавшие кабинет. Они относились к разным эпохам — от Ренессанса до современности. Небольшое скромное полотно, изображающее мадонну (вероятно, флорентийская школа), соседствовало с подозрительно напоминающим руку Пикассо рисунком, где тоже была изображена женщина в позе мадонны. Датский натюрморт семнадцатого века контрастировал с натюрмортом импрессиониста. Полотно восемнадцатого века «Христос, увенчанный нимбом, в окружении апостолов» заинтересовало Аргайла больше; он улыбнулся, потому что рядом висело произведение соцреализма «Съезд Третьего Интернационала». Руксель обладал своеобразным чувством юмора.
Ни одного шедевра, но все работы достаточно приличные. Они были развешаны по стенам бессистемно, однако Аргайл сразу заметил наметанным глазом, что одного полотна не хватает.
Пока англичанин осматривался, Руксель взял с мраморной каминной полки колокольчик и позвонил. Через минуту в кабинете появилась Жанна Арманд.
— Да, дедушка? — спросила она и только потом заметила Аргайла. — О, привет, — небрежно бросила она. Аргайла задела ее холодность; они расстались вполне довольные друг другом, и он ожидал, что она хотя бы улыбнется ему. Может быть, она тоже плохо спала в тот вечер, подумалось ему.
— Пожалуйста, кофе, Жанна, — сказал Руксель. — Две чашки.
И снова переключился на гостя. Внучка вышла, не вымолвив ни слова. Аргайл не знал, как это понимать. В обращении Рукселя к внучке прозвучала жесткость, граничившая с грубостью. Контраст показался особенно резким, когда, выпроводив Жанну, Руксель благожелательно улыбнулся Аргайлу и придвинул его кресло поближе к камину.
— А теперь, дорогой сэр, рассказывайте. Я сгораю от нетерпения услышать, каким образом картина опять вернулась ко мне. Кстати, она цела?
Аргайл кивнул.
— Да, а если еще учесть, что ее швыряли на пол в зале ожидания на вокзале и прятали под кроватью, то состояние ее можно назвать просто отличным. Если хотите, можете взглянуть и убедиться сами.
Руксель осмотрел картину и еще раз выразил благодарность. Потом незаметно выспросил у Аргайла все подробности, связанные с похищением картины.
— Бессон, — сказал Руксель, когда очередь дошла до этого персонажа, — да, я помню его. Он приходил в замок обмерить картину для выставки. Должен сказать, он не вызвал у меня доверия. Конечно, я и представить не мог…
— Вина его не доказана, и я бы не хотел, чтобы полиция…
Руксель поднял руку:
— Господи, конечно, нет. Я не собираюсь беспокоить полицию. Я переговорил с одним из них, когда картина пропала, и он посоветовал мне не тратить попусту время. Теперь же, когда картина вернулась ко мне, обращаться к ним тем более бессмысленно.
Вошла Жанна с подносом и поставила на стол кофейник, сахар, молоко и три чашки. Руксель сдвинул брови.
— Что это? Я сказал: две чашки.
— Третью я налила для себя.
— О нет, извини. Ты знаешь, как мало у меня времени. Так что не надейся посплетничать с нами, иди работай. Письма должны быть готовы к вечеру. Займись ими, пожалуйста.
Жанна снова удалилась, покраснев от унижения. Руксель выставил ее вон, как зарвавшуюся прислугу. Аргайл представил, как ей должно быть стыдно. Обращение с ней деда сильно отличалось от той лакированной картинки, которую она недавно нарисовала Аргайлу. Он не увидел ни малейшего признака того, что ее здесь ценят и считают незаменимой помощницей. Ему не показалось, что Руксель обожает свою преданную внучку. Судя по его отношению к ней, она была здесь всего лишь секретаршей. Аргайл представил, как она должна страдать от того, что гость стар свидетелем подобной сцены и уличил ее во лжи.
Руксель продолжал вести беседу как ни в чем не бывало, словно и не было этого маленького домашнего инцидента. Он вернулся к разговору с того места, на котором их прервали, и снова включил на полную мощность свое обаяние.
Рассказывая, Аргайл, в свою очередь, тоже задавал вопросы. И каждый раз Руксель отрицательно качал головой. Нет, он не знает никакого Мюллера. И Эллмана тоже. При упоминании имени Гартунга он наконец кивнул.
— Конечно, я помню его, — сказал он. — Это было очень известное дело, я сам был одним из обвинителей и не ожидал того, что случилось.
— А что случилось?
Руксель развел руками.
— Кто знает? Гартунг был предателем, из-за него погибло много, очень много людей. Его арестовали, дело шло к суду, и он, без сомнения, закончил бы на гильотине, если бы не свел счеты с жизнью сам. Неприятное дело. Тогда все жаждали мести. Для пособников фашистов и предателей пришло время платить по счетам. Продолжалось это недолго, но мы, французы, до сих пор болезненно воспринимаем все, что даже отдаленно связано с войной. Тяжелое было время.
«А вы многого недоговариваете, господин Руксель», — отметил про себя Аргайл.
— И к какому заключению вы пришли? — спросил Руксель с улыбкой. — Похоже, моя картина доставила вам немало хлопот.
— У полиции есть подозрение, что Мюллер был совершенно невменяем, — ответил Аргайл, импровизируя на ходу: старик ему активно не нравился, и он не считал нужным выкладывать Рукселю все начистоту. Конечно, это было чистым предубеждением — против того не было никаких фактов, однако Аргайла потрясло суровое обращение старика с Жанной. Разумеется, в каждой семье свои правила, а сторонние наблюдатели склонны к чересчур поспешным выводам, но Аргайла неприятно поразил контраст между ледяным тоном, адресованным внучке, и мягким теплым рокотом, предназначенным для гостя. Все-таки в нем погиб большой политик.
— И у вас нет предположений, за что могли убить Мюллера? — спросил Руксель.
— Я знаю только, что кто-то проявляет к «Сократу» очень большой интерес. И мой вам совет: будьте предельно осторожны. Это, конечно, не мое дело, но я не простил бы себе, если бы не предупредил вас об опасности.
Руксель пренебрежительно отмахнулся.
— Ах, да что там! Я — старый человек, мистер Аргайл. Какой смысл меня убивать? Я и так скоро отправлюсь к праотцам! Не волнуйтесь: мне ничто не угрожает.
— Надеюсь, — с сомнением сказал Аргайл.
Он встал и начал прощаться. Последовало недолгое препирательство, в ходе которого Руксель пытался всучить ему чек за причиненные хлопоты, а Аргайл, которому захотелось вдруг сделать красивый жест, всячески отказывался. В результате он не взял денег, но прозрачно намекнул, что если когда-нибудь Руксель надумает продать свои картины, он может обратиться к услугам очень опытного агента…
Расставшись с Рукселем, он пошел по тропинке и, дойдя до середины, заметил в глубине сада Жанну Арманд. Нетрудно было догадаться, кого она ждет, и он помахал ей рукой. Женщина приблизилась.
— Доброе утро, — прохладно поздоровался Аргайл, бесстрашно глядя ей в лицо.
— Доброе утро. Я хотела объясниться. — Она казалась сильно расстроенной.
— В этом нет никакой необходимости, уверяю вас.
— Я понимаю, но это важно для меня. Я хотела объяснить насчет дедушки.
— Хорошо, объясняйте.
— Он сейчас находится в страшном напряжении. На него столько всего навалилось — подготовка к награждению, работа в международном финансовом комитете и многое другое. Он ужасно устает и от этого начинает думать о надвигающейся старости. Поэтому иногда он не может сдержаться.
— И вымещает свою злость на вас.
— Да. Но, что бы вам ни показалось, мы с ним очень близки. Он такой великий человек, и я… я просто не хочу, чтобы у вас сложилось о нем ложное впечатление. Я для него — все, единственный близкий человек. Но самым близким, как правило, больше всего и достается.
— Хорошо, — сказал Аргайл, сильно озадаченный тем, что она считает нужным посвящать его во все эти подробности.
— К тому же он не может простить мне того, что я не мальчик. Он всегда хотел внука.
— Вы это серьезно?
— Абсолютно. Для него это важно, он хотел основать великую династию. Но его жена родила девочку и вскоре умерла. А дочь произвела на свет меня. Потом он рассчитывал на меня, но я развелась с мужем. Дед тогда ужасно рассердился. Конечно, он никогда не говорил об этом прямо, — поспешно добавила Жанна, — но я знаю, что мысль о наследнике мучает его постоянно.
— По-моему, это нелепо.
— Старомодно. Но ведь он и не молод.
— И все же…
— Он никогда не упоминает об этом, и вообще он — самый добрый и любящий дед в мире.
— Отлично, — сказал Аргайл. — Как скажете.
— Мне не хотелось, чтобы у вас сложилось ложное впечатление.
— Я понял.
Они любезно улыбнулись друг другу, и Жанна открыла ворота.
ГЛАВА 11
— Выглядишь замечательно, — сказал Аргайл. Они сидели за столиком в ресторане, и Аргайл так пялился на нее, что это уже становилось неприличным.
До чего странно устроены мужчины, подумала Флавия. Она могла часами наводить красоту, и Аргайл совершенно не замечал, как чудесно она выглядит, во всяком случае, ничего не говорил. А сейчас, когда на ней мятая рубашка и поношенные джинсы, он восхищается ею так, словно она Венера Милосская. Конечно, это приятно, но ей хотелось бы знать, что послужило тому причиной. Она чувствовала какой-то подвох.
— Спасибо, — улыбнулась она, еще более удивленная его внезапной щедростью на комплименты. — Мне приятно это слышать, но если ты будешь и дальше смотреть мне в глаза, то прольешь суп на рубашку.
Аргайл повел Флавию в свой любимый ресторанчик на Фобур Сен-Дени «У Жюльена». Ему нравились современный интерьер ресторана и демократичное обслуживание. Это особенно удобно, когда спешишь, объяснил Аргайл Флавии. Готовили здесь тоже неплохо, хотя номинально это был всего лишь завтрак.
Флавия беспробудно спала до семи часов вечера, а проснувшись, объявила, что хочет есть. На кредитной карточке у Аргайла еще оставались деньги, и он великодушно предложил сходить в ресторан.
Джонатан первым отчитался о проделанной работе. Умолчав о сказочной красоте внучки Рукселя, он сосредоточился на фактическом материале.
— Все это так странно, — задумчиво сказал он, закончив рассказ, — она изо всех сил пыталась убедить меня, будто Руксель — самый любящий дед на свете. Зачем? Мне нет до них обоих никакого дела.
— Возможно, в ней взыграла фамильная гордость, — предположила Флавия, пожирая глазами эскалоп с гусиной печенкой, который поставил перед ней на удивление благодушный официант. — Никто не любит выставлять напоказ домашние неурядицы. Ты бы на ее месте вел себя точно так же. Вспомни сам, как тебе было стыдно, когда мы поссорились в ресторане.
— Это другое дело.
— Да то же самое. Кстати, у нас хватит денег?
Аргайл заглянул к ней в тарелку.
— Конечно, нет. А ты не хочешь рассказать мне о своих достижениях?
— Ну разумеется.
Флавия положила в рот ломтик печенки и ждала, пока она растает на языке.
— Знаешь, — сказал Джонатан, — если суммировать всю информацию, которую нам удалось раздобыть, то, наверное, разгадка всплывет сама собой. И тогда мы сможем наконец вернуться домой.
Эта убежденность происходила из его вечного оптимизма, что перемены к лучшему где-то не за горами, а скорее всего за ближайшим углом. Но когда Флавия поделилась с ним своими открытиями, даже он, несмотря на весь свой оптимизм, был вынужден признать, что информация, которую они собрали, не дает никакого ключа к разгадке.
— Ну и что ты теперь думаешь делать?
— Во-первых, то, что я должна была сделать первым делом, — повидаться с Жанэ. Так полагается по этикету. Он, конечно, ничего не скажет, узнав, что я без его ведома встречалась с Эллманом, но ему будет неприятно, если я так и не засвидетельствую ему свое почтение. После этого мы с ним займемся Бессоном; возможно, ему известно, зачем Мюллеру понадобилась картина или хотя бы почему он решил, что это именно та картина, которая ему нужна.
— Чудесно. А что делать мне?
— Ты постарайся выяснить, как картина попала к Рукселю. И почему Мюллер в ней разочаровался.
— Это легко. Он просто ошибся.
— Тогда найди ту картину, которая была ему нужна.
— А вот это уже сложнее.
— Да, но зато это даст работу твоим мозгам. Как ты думаешь, есть смысл работать в этом направлении?
— На обратной стороне картины осталась бирка галереи братьев Розье, что на улице Риволи. Думаю, галерея давно закрылась, но попробовать можно.
— Хорошо. А я позвоню Боттандо: узнаю, есть ли новости от Фабриано или от швейцарцев. Еще я хочу, чтобы он как следует просветил биографию этого Шмидта-Эллмана. И еще…
— О-о, по-моему, достаточно, — взмолился Аргайл. — Ешь, у тебя еда стынет. Я предлагаю лечь сегодня пораньше.
— Я проспала весь день, у меня нет сна ни в одном глазу.
— Хорошо, как скажешь.
«Нет, все-таки в последние дни он ведет себя очень странно».
Семьдесят лет назад улица Риволи, возможно, и славилась художественными салонами и галереями, но только не в начале двадцать первого века. Теперь здесь можно было купить лишь одну вещь, мало-мальски имеющую отношение к искусству, — светящуюся модель Эйфелевой башни. Владельцы галерей закрыли свои заведения. Закрыли галерею и братья Розье. Даже в радостное солнечное утро бесконечный ряд лотков с открытками, безвкусных сувенирных лавок и будки обмена валюты наводили тоску. Обдумывая свои дальнейшие действия, Аргайл потягивал кофе — отвратительное жиденькое пойло, подаваемое во Франции, не шло ни в какое сравнение с настоящим итальянским кофе. Флавия опять убежала по своим делам, и он решил провести собственное расследование.
С чего начать? «Отбрось все невозможное», — сказал кто-то из великих, что в переводе на простой английский язык означало «Начни с простого». В данном случае самым простым казалось восстановить историю картины, и здесь уже вариантов было немного.
Великие картины имеют долгую родословную, которую можно досконально проследить через поколения владельцев; практически всегда можно определить, где находилось полотно в конкретный момент времени за последние пятьсот лет; зачастую известно, в какой день какого года, в каком доме, в какой комнате и на какой стене висела та или иная вещь. Но таких картин меньшинство. Выяснить биографию остальных произведений удается лишь при очень большом везении.
В случае с «Сократом» Аргайл располагал только выцветшей биркой на обратной стороне рамы. Поразмыслив, он пришел к выводу, что это, пожалуй, его единственный шанс. Он не знал, к какому году относилась торговая бирка, но, судя по шрифту, картина была выставлена на продажу в период между Первой и Второй мировыми.
Может, посмотреть в телефонном справочнике? Выстрел в «молоко», но как будет приятно, если он попадет в цель. Аргайл позаимствовал старый потрепанный справочник и начал его листать. И нашел. Семейный бизнес — торговля предметами искусства. Фирма братьев Розье не прекратила своего существования. В списке галерей он нашел магазин братьев Розье, расположенный на Фобур Сен-Оноре. Внизу значилась маленькая приписка: «Основан в 1882 году». Вот это удача! Аргайл сверился с картой и, обнаружив, что это недалеко, тронулся в путь.
Фобур Сен-Оноре — очень длинная улица, почти в пять километров, и на всем протяжении ее теснятся галереи и антикварные лавки. Аргайл пожалел, что не взял такси, — галерея братьев Розье находилась в самом конце улицы. Вспотевший и обессилевший, он наконец доплелся до нужного дома. Чтобы не испортить впечатление, Аргайл завернул за угол и привел себя в порядок — поправил съехавший на сторону галстук, пригладил руками растрепавшуюся прическу и одернул пиджак. Ему предстояло сыграть роль успешного бизнесмена, заглянувшего между делом к коллеге.
Вернувшись к парадному входу, Аргайл позвонил в звонок домофона и, услышав характерный щелчок, открыл дверь. Покупателей в галерее не было — очевидно, дорогие магазины не вызывают у них доверия.
— Доброе утро, — поздоровался англичанин, когда навстречу ему вышла женщина с прохладной дежурной улыбкой на лице. Он вручил ей свою визитку — ему нечасто выдавался шанс щегольнуть визиткой, но даже в этих случаях, как правило, выяснялось, что он забыл визитки дома, — и спросил, может ли видеть владельца галереи. Он хотел бы проконсультироваться у него насчет картины, когда-то проходившей через его руки.
До чего странно устроены мужчины, подумала Флавия. Она могла часами наводить красоту, и Аргайл совершенно не замечал, как чудесно она выглядит, во всяком случае, ничего не говорил. А сейчас, когда на ней мятая рубашка и поношенные джинсы, он восхищается ею так, словно она Венера Милосская. Конечно, это приятно, но ей хотелось бы знать, что послужило тому причиной. Она чувствовала какой-то подвох.
— Спасибо, — улыбнулась она, еще более удивленная его внезапной щедростью на комплименты. — Мне приятно это слышать, но если ты будешь и дальше смотреть мне в глаза, то прольешь суп на рубашку.
Аргайл повел Флавию в свой любимый ресторанчик на Фобур Сен-Дени «У Жюльена». Ему нравились современный интерьер ресторана и демократичное обслуживание. Это особенно удобно, когда спешишь, объяснил Аргайл Флавии. Готовили здесь тоже неплохо, хотя номинально это был всего лишь завтрак.
Флавия беспробудно спала до семи часов вечера, а проснувшись, объявила, что хочет есть. На кредитной карточке у Аргайла еще оставались деньги, и он великодушно предложил сходить в ресторан.
Джонатан первым отчитался о проделанной работе. Умолчав о сказочной красоте внучки Рукселя, он сосредоточился на фактическом материале.
— Все это так странно, — задумчиво сказал он, закончив рассказ, — она изо всех сил пыталась убедить меня, будто Руксель — самый любящий дед на свете. Зачем? Мне нет до них обоих никакого дела.
— Возможно, в ней взыграла фамильная гордость, — предположила Флавия, пожирая глазами эскалоп с гусиной печенкой, который поставил перед ней на удивление благодушный официант. — Никто не любит выставлять напоказ домашние неурядицы. Ты бы на ее месте вел себя точно так же. Вспомни сам, как тебе было стыдно, когда мы поссорились в ресторане.
— Это другое дело.
— Да то же самое. Кстати, у нас хватит денег?
Аргайл заглянул к ней в тарелку.
— Конечно, нет. А ты не хочешь рассказать мне о своих достижениях?
— Ну разумеется.
Флавия положила в рот ломтик печенки и ждала, пока она растает на языке.
— Знаешь, — сказал Джонатан, — если суммировать всю информацию, которую нам удалось раздобыть, то, наверное, разгадка всплывет сама собой. И тогда мы сможем наконец вернуться домой.
Эта убежденность происходила из его вечного оптимизма, что перемены к лучшему где-то не за горами, а скорее всего за ближайшим углом. Но когда Флавия поделилась с ним своими открытиями, даже он, несмотря на весь свой оптимизм, был вынужден признать, что информация, которую они собрали, не дает никакого ключа к разгадке.
— Ну и что ты теперь думаешь делать?
— Во-первых, то, что я должна была сделать первым делом, — повидаться с Жанэ. Так полагается по этикету. Он, конечно, ничего не скажет, узнав, что я без его ведома встречалась с Эллманом, но ему будет неприятно, если я так и не засвидетельствую ему свое почтение. После этого мы с ним займемся Бессоном; возможно, ему известно, зачем Мюллеру понадобилась картина или хотя бы почему он решил, что это именно та картина, которая ему нужна.
— Чудесно. А что делать мне?
— Ты постарайся выяснить, как картина попала к Рукселю. И почему Мюллер в ней разочаровался.
— Это легко. Он просто ошибся.
— Тогда найди ту картину, которая была ему нужна.
— А вот это уже сложнее.
— Да, но зато это даст работу твоим мозгам. Как ты думаешь, есть смысл работать в этом направлении?
— На обратной стороне картины осталась бирка галереи братьев Розье, что на улице Риволи. Думаю, галерея давно закрылась, но попробовать можно.
— Хорошо. А я позвоню Боттандо: узнаю, есть ли новости от Фабриано или от швейцарцев. Еще я хочу, чтобы он как следует просветил биографию этого Шмидта-Эллмана. И еще…
— О-о, по-моему, достаточно, — взмолился Аргайл. — Ешь, у тебя еда стынет. Я предлагаю лечь сегодня пораньше.
— Я проспала весь день, у меня нет сна ни в одном глазу.
— Хорошо, как скажешь.
«Нет, все-таки в последние дни он ведет себя очень странно».
Семьдесят лет назад улица Риволи, возможно, и славилась художественными салонами и галереями, но только не в начале двадцать первого века. Теперь здесь можно было купить лишь одну вещь, мало-мальски имеющую отношение к искусству, — светящуюся модель Эйфелевой башни. Владельцы галерей закрыли свои заведения. Закрыли галерею и братья Розье. Даже в радостное солнечное утро бесконечный ряд лотков с открытками, безвкусных сувенирных лавок и будки обмена валюты наводили тоску. Обдумывая свои дальнейшие действия, Аргайл потягивал кофе — отвратительное жиденькое пойло, подаваемое во Франции, не шло ни в какое сравнение с настоящим итальянским кофе. Флавия опять убежала по своим делам, и он решил провести собственное расследование.
С чего начать? «Отбрось все невозможное», — сказал кто-то из великих, что в переводе на простой английский язык означало «Начни с простого». В данном случае самым простым казалось восстановить историю картины, и здесь уже вариантов было немного.
Великие картины имеют долгую родословную, которую можно досконально проследить через поколения владельцев; практически всегда можно определить, где находилось полотно в конкретный момент времени за последние пятьсот лет; зачастую известно, в какой день какого года, в каком доме, в какой комнате и на какой стене висела та или иная вещь. Но таких картин меньшинство. Выяснить биографию остальных произведений удается лишь при очень большом везении.
В случае с «Сократом» Аргайл располагал только выцветшей биркой на обратной стороне рамы. Поразмыслив, он пришел к выводу, что это, пожалуй, его единственный шанс. Он не знал, к какому году относилась торговая бирка, но, судя по шрифту, картина была выставлена на продажу в период между Первой и Второй мировыми.
Может, посмотреть в телефонном справочнике? Выстрел в «молоко», но как будет приятно, если он попадет в цель. Аргайл позаимствовал старый потрепанный справочник и начал его листать. И нашел. Семейный бизнес — торговля предметами искусства. Фирма братьев Розье не прекратила своего существования. В списке галерей он нашел магазин братьев Розье, расположенный на Фобур Сен-Оноре. Внизу значилась маленькая приписка: «Основан в 1882 году». Вот это удача! Аргайл сверился с картой и, обнаружив, что это недалеко, тронулся в путь.
Фобур Сен-Оноре — очень длинная улица, почти в пять километров, и на всем протяжении ее теснятся галереи и антикварные лавки. Аргайл пожалел, что не взял такси, — галерея братьев Розье находилась в самом конце улицы. Вспотевший и обессилевший, он наконец доплелся до нужного дома. Чтобы не испортить впечатление, Аргайл завернул за угол и привел себя в порядок — поправил съехавший на сторону галстук, пригладил руками растрепавшуюся прическу и одернул пиджак. Ему предстояло сыграть роль успешного бизнесмена, заглянувшего между делом к коллеге.
Вернувшись к парадному входу, Аргайл позвонил в звонок домофона и, услышав характерный щелчок, открыл дверь. Покупателей в галерее не было — очевидно, дорогие магазины не вызывают у них доверия.
— Доброе утро, — поздоровался англичанин, когда навстречу ему вышла женщина с прохладной дежурной улыбкой на лице. Он вручил ей свою визитку — ему нечасто выдавался шанс щегольнуть визиткой, но даже в этих случаях, как правило, выяснялось, что он забыл визитки дома, — и спросил, может ли видеть владельца галереи. Он хотел бы проконсультироваться у него насчет картины, когда-то проходившей через его руки.