Он в это время проживал в Новом колледже, так как его дом перестраивался, а в его колледже не было помещений, пригодных для человека его ранга. Жену он отослал в Лондон, куда по завершении семестра намеревался отбыть и сам. Я усмехнулся, обнаружив, что теперь он оказался близким соседом доктора Грова, так как и вообразить не мог джентльменов, которые столь не терпели бы друг друга.
Уоллис пребывал в скверном расположении духа, будучи из тех людей, кто не выносит неудобств. Изгнание из собственного дома, лишение собственных слуг и необходимость терпеть нежеланное общество в трапезной колледжа, когда кухня отказывалась посылать ему еду наверх, отнюдь не способствовали благодушию, как я не замедлил убедиться, едва вошел в его дверь. Впрочем, я был готов к самому дурному приему. Он поочередно был столь груб, оскорбителен и злобен, что мне оставалось лишь пожалеть о моем решении вообще прибегнуть к его помощи.
Короче говоря, он выбранил меня за мое письмо и сказал, что у меня нет ни малейшего права обращаться к нему. Что он с большой неохотой согласился помочь мне, если я представлю ему необходимые материалы, но весьма возмущен моей назойливостью.
- Я же уже говорил вам, что у меня ничего нет, - сказал я. - Если у моего отца и были какие-то бумаги, то они пропали. Собственно говоря, у вас их должно быть больше, чем у меня, так как мне дали понять, что вы расшифровывали документы, бросившие тень на моего отца.
- Я? - сказал он с притворным удивлением. - Откуда вы это взяли?
- Сэр Сэмюэль Морленд забрал письма, над которыми вы поработали, и представил их королю. Предположительно, они доказывали, что мой отец предатель. Я верю, что письма эти были состряпаны по указанию Турлоу. И мне хотелось бы их увидеть, чтобы получить доказательство.
- И все это вам рассказал Сэмюэль?
- Он наговорил мне кучу всякой лжи. А правду я открыл сам.
- Приношу вам свои поздравления, - сказал он, внезапно переходя на дружеский тон. - Видимо, вы оказались проницательнее меня, так как мне и в голову не приходило, что я мог быть обманут Турлоу или Сэмюэлем.
- Вы отдадите их мне?
- Увы, молодой человек, это не в моих силах. Их у меня нет.
- Не может быть! Морленд сказал...
- Сэмюэль - великий выдумщик. Возможно, ваши слова - правда, и Сэмюэль сыграл со мной шутку. Но оригиналов у меня нет.
- Тогда где же они?
Он пожал плечами. И по его движениям, по тому, как он избегал взглянуть мне в глаза, я понял, что он лжет.
- Если они вообще сохранились, то, полагаю, находятся у мистера Турлоу. Если вы наберетесь терпения, я осторожно наведу справки...
После изъявления горячей благодарности с моей стороны и не менее лицемерного изъявления восхищения с его я вскоре удалился, не сомневаясь, что письма эти он хранит где-то под рукой.
После этой встречи я несколько дней пролежал в постели, что весьма меня расстроило. Однако я знал причину моего недуга и отлично понимал, что позвать врача было бы пустой тратой денег, а потому просто лежал и страдал, пока болезнь не прошла и моя голова не прояснилась настолько, что я сумел встать. Большую часть этого времени я молился, и это благочестивое занятие даровало мне великое утешение, успокоив мою душу и преисполнив меня таинственной могучей силой, достаточной, чтобы выполнить завет моего батюшки.
Наступил уже второй день марта, когда я отправился в Комптон-Уинейтс, тихо выбравшись из постели моего наставника перед рассветом, одевшись, чтобы не разбудить других студентов, на лестничной площадке в самую теплую и толстую одежду, какая у меня имелась. Я забрал сапоги одного из студентов, тайно их примерив за несколько дней до того. Моя нужда была очень велика, а холода стояли страшные, каких не бывало уже много лет, и без крепких кожаных сапог мои муки были бы нестерпимыми. Затем я уговорил торговца, направлявшегося на север с перчатками и прочими товарами для Йоркшира, подвезти меня до Банбери, а в обмен на его согласие я толкал повозку, когда колеса увязали в дорожной грязи, брал вожжи, когда он уставал.
Из Банбери я дальше направился пешком и добрался до Комптон-Уинейтса поздно вечером, когда темнота уже давно сомкнулась. Входя через тяжелую парадную дверь, я хлопнул в ладоши, призывая слугу, который доложил бы обо мне. Сделал я это с гордой смелостью, хотя был полон страха, так как не знал, какой прием будет мне оказан. Я все еще таил воспоминания о том, как меня встретил сэр Джон Рассел, и не вынес бы, если бы сэр Уильям тоже меня выгнал.
Однако я скоро успокоился, он сам спустился поздороваться со мной и радостно приветствовал меня в своем доме. Какое бы дурное чувство ни вызывало у него мое имя, оно осталось скрытым.
- Я удивлен, увидев тебя, Джек, - сказал он сердечно. - Что привело тебя сюда? Ведь семестр в университете еще не кончился, а ты же по-прежнему студент? Я удивлен, что тебе разрешили покинуть город. В мое время о подобном попустительстве и помыслить было нельзя.
- Разрешение особое, - сказал я. - У меня снисходительный наставник.
- Ну, я рад, что ты пришел, - сказал он. - Мы не виделись слишком уж давно. В парадной комнате разведен добрый огонь, так поскорее иди туда и согрейся. Прихожая холодна, как милостыня.
Такой радушный прием совсем меня ошеломил, и я упрекнул себя за сомнения в доброте сэра Уильяма. Его натуре были свойственны благодушие и гостеприимство. В этом смысле он был истинным деревенским жителем. Плотного сложения, румяный, он отличался безыскусственной прямотой и был бесконечно предан тому делу и тем людям, которым отдал свое сердце.
Я слишком замерз и устал, чтобы сразу же начать расспросы, а потому позволил ему проводить меня к пылающему пламени и усадить в пределах благостного тепла, которое составляло восхитительный контраст с холодом, царившим в комнате повсюду, куда не достигал жар огня. Слуга подал мне горячее вино и еду, и я остался наслаждаться ими в одиночестве. Сэр Уильям извинился, сказав, что ему надо отлучиться на полчаса, чтобы завершить небольшое дельце.
Когда он возвратился, я уже совсем засыпал. Не то чтобы он отсутствовал так уж долго, но теплота и вино затуманили мои мысли, показав мне, насколько велико мое утомление. И пока я сидел там согретый, исполненный покоя, мною овладела печаль. Не так уж давно это был мой дом, и оказалось, что вопреки всему, что произошло, он по-прежнему остался для меня родным. Я дольше прожил в кругу его семьи, чем с моими родными, и дом этот я знал много лучше, чем тот, который более не был моим даже по названию. В дремотном борении чувств я тихо сидел у огня, попивал вино и размышлял над всеми этими странностями до тех пор, пока возвращение сэра Уильяма не понудило меня хотя бы немного собраться с мыслями.
Вот тут-то мне и следует вернуться к одной из главных целей моего повествования или по меньшей мере к тому делу, которое заставило меня взяться за перо. Мне следует рассмотреть мое знакомство с синьором Марко да Кола и правдивость его манускрипта. Как я упомянул много раньше, его память представляется мне поистине странной, ибо он подробно излагает всякие пустяки и вовсе не упоминает о делах несравненно большей важности. Я не знаю причины, да за давностью лет она меня и не интересует, и моя задача здесь заключается лишь в том, чтобы внести исправления в те места его рассказа, которые прямо касаются меня.
И первое - тот вечер в доме сэра Уильяма, так как к огню он вернулся в сопровождении Марко да Кола.
Полагаю, у него была какая-то веская причина исказить историю своего приезда в Англию, ибо я могу свидетельствовать о том, что она неверна. Все обстояло не так, как он утверждает: он не прибыл в Лондон и не отправился оттуда более или менее прямо в Оксфорд. Он до этого уже прожил в стране много дней. И он показался мне довольно-таки нелепым коротышкой. Бледно-зеленая и лиловая одежда глупейшего покроя не могла не привлекать к себе внимания, а аромат духов, разливавшийся по комнате еще до того, как он в нее входил, был поистине незабываемым. Позднее, когда он навестил меня в тюрьме вместе с Лоуэром, я мог бы назвать моего посетителя еще перед тем, как тюремщик открыл дверь, такой силы исходил от него запах.
Однако при всех его странностях он мне понравился, и лишь позднее я открыл, что первое впечатление далеко не соответствовало истине. А тогда я увидел невысокого толстяка с веселыми глазами и непринужденным смехом. Все-то его забавляло и все вызывало в нем интерес. Говорил он мало, так как недостаточно хорошо владел английским (хотя и много лучше, чем мне показалось тогда), а сидел тихо, кивал и одобрительно посмеивался нашим словам, будто слышал замечательнейшие шутки и остроумнейшую беседу.
Только один раз во время этой первой встречи я мог бы заподозрить, что он не совсем тот, кем кажется. Один раз, пока мы с сэром Уильямом вели наш разговор, я вдруг заметил вспышку в его глазах, и по его пухленькой, такой безобидной на вид физиономии скользнуло хитрое выражение. Но кто обращает внимание на столь мимолетные впечатления, когда все остальное свидетельствует об обратном? Просто игра света, отблеск огня в сумраке комнаты - и ничего больше.
Так как он не хотел или не мог принимать равного участия в разговоре, мы с сэром Уильямом беседовали между собой и постепенно почти позабыли о присутствии рядом с нами иностранца. Сэр Уильям представил его как человека, с которым вел торговые дела - будучи начальником артиллерийского управления (жалчайшая награда ему за его усердную службу королю), он должен был встречаться со многими иностранными купцами, а отец Кола, насколько я понял, принадлежал к самым видным из них. К тому же, объяснил сэр Уильям, он и его семья много лет поддерживали великое дело, и теперь, натурально, он хотел стать поставщиком некоторых потребных его величеству товаров.
Я от души пожелал им обоим всего наилучшего и уповал, что они оба извлекут выгоду из совместных дел, так как пост сэра Уильяма хотя и не был высоким, тем не менее сулил немалые богатства. Усердный начальник артиллерийского управления, получая всяческие положенные ему взятки и куртажи, может, заведуя поставками для армии, приобрести за краткий срок вполне приличное состояние, и сэр Уильям особо не сетовал на свое положение. Правду сказать, он тогда нуждался больше в деньгах, чем в почестях.
Полагаю, нетрудно догадаться, почему сношения с таким человеком необходимо было держать в тайне, хотя сдержанность Кола, почевшего нужным умолчать о них по прошествии стольких лет, и кажется мне чрезмерной. Ведь сэр Уильям (как я уже упоминал) был не в ладах с лордом Кларендоном, а всякий человек, навлекший на себя гнев лорда-канцлера, вынужден был соблюдать величайшую осторожность в исполнении своих обязанностей. И не важно, что сам Кларендон столь упоенно грабил казну с того часа, как вернулся король, его врагам следовало остерегаться, ибо то, что нисколько не возбранялось друзьям Кларендона, служило способом уничтожения его врагов. Чем в большем одиночестве он оказывался, тем яростнее становились расправы над теми, кто тщился его ниспровергнуть. Самый обычный поступок мог быть превращен в оружие, ибо Кларендон не напрасно начинал адвокатом. Законная прибыль от должности во мгновение ока могла обернуться взяточничеством и казнокрадством. Такие вот уловки многим честным людям стоили их постов.
- А теперь, Джек, - сказал мистер Уильям некоторое время спустя, - ты должен позволить мне перейти к чему-то очень серьезному. И пожалуйста, выслушай меня до конца.
Я кивнул.
- Без сомнения, ты осведомлен о том, что произошло между твоим отцом и мною. И я хочу со всей ясностью сказать, что ни с какой стороны не связываю тебя с теми событиями, хотя ты и его сын. Ты всегда будешь желанным гостем в этом доме и принадлежать к кругу моих друзей.
Как ни дорога была мне честь моего отца, я не мог не признать глубокого благородства этих слов, если только они были искренними. А я склонялся поверить в это, ибо для притворства ему не хватало хитрости. Да и жестокости сердца тоже, чтобы так играть с чужим сердцем. Это делало его хорошим другом, но скверным заговорщиком. Собственное простодушие мешало ему подозревать других людей в низости и превращало его в отличное орудие для тех, кто желал исказить истину в своих целях.
- Благодарю вас за эти слова, - ответил я. - Такого ласкового приема я не ожидал, опасаясь, что обстоятельства породили между нами некоторую горечь.
- Так и было, - сказал он с чувством. - Но это оказалось моей ошибкой. Я хотел убрать тебя с моих глаз, ибо мне были нестерпимы воспоминания, которые твой вид пробуждал во мне. Теперь я понимаю, как это было жестоко. Ты никогда не чинил мне зла, а сам пострадал больше всех.
Его признание заставило слезы благодарности навернуться на мои глаза, так как уже очень давно никто не разговаривал со мной так добросердечно. Я знал предел его великодушия, так как он безоговорочно верил в виновность моего отца, и, сколь ни странно, мое уважение к нему только возросло. Нелегко прижать к груди дитя того, кто, по твоему убеждению, нанес тебе подобный удар.
- Это святая истина, - ответил я. - И мне кажется, претерпел я куда больше, чем заслуживал. Потому-то я и здесь сейчас. Вы управляли моим наследством, но никакого наследства у меня нет. Мои земли теперь находятся в других руках, и мое положение погублено. Вы могли счесть, что все узы дружбы между вами и моим отцом разорваны, но остались моим опекуном. Так почему же сейчас я нищ? По вашему лицу я вижу, что этот вопрос вас смущает. Я не намерен ни в чем вас винить, но вы должны признать, что это законный вопрос.
Он мрачно кивнул:
- Так и есть, хотя удивляет меня не то, что ты его задал, а то, что ты еще не знаешь ответа на него.
- Как я понял, я остался совсем без ничего. Это верно?
- Твое состояние, правда, сильно уменьшилось, но еще остается достаточно, чтобы ты его восстановил, если приложить к тому усилия. А нет места лучше, чтобы составить себе имя, чем Судебные Инны, как нет занятия более подходящего для приобретения богатства, чем юриспруденция. Милорд Кларендон, - добавил он с презрительной улыбкой, - неопровержимое тому доказательство.
- Но поместье было продано, несмотря на майорат. Как это могло произойти?
- Твой отец настоял на том, чтобы занять под него деньги.
- Он не мог этого сделать!
- Да, но я мог.
Услышав это признание, я впился в него глазами, и под моим взглядом он как будто смутился.
- У меня не было выбора. Твой отец обратился ко мне с этой просьбой. Он сказал, что мой долг как его друга и товарища по оружию помочь ему. Позаботившись, чтобы его земли не могли быть конфискованы, приключись с ним беда, он теперь обнаружил, что не может использовать их как залог под заем. И он настаивал, чтобы я действовал от его имени и дал бы разрешение на заем. От меня требовалось только подписать бумаги.
- И вы их подписали.
- Да. А затем узнал, что он сыграл со мной скверную шутку, как и со своими кредиторами, одновременно заняв разные суммы, и всякий раз под залог поместья. После катастрофы ответственность за эти долги легла на меня как на его доверенное лицо. Будь я сам богат, возможно, я мог бы посодействовать, но тебе, я полагаю, известно мое положение. И говоря откровенно, в то время у меня не было желания быть щедрым.
- И поместье было распродано?
- Нет. Даже тогда мы сделали все, чтобы оно осталось в твоей семье. Его купил твой дядя, а я настоял, чтобы в купчую было внесено условие, обязывающее его продать поместье тебе, если ты когда-нибудь сможешь вернуть ему выплаченные деньги. Кроме того, мы договорились с кредиторами о сделке, причем, должен сказать, они проявили немалое великодушие, согласившись на суммы заметно меньшие, чем взятые у них в долг, и лишь небольшая часть земли оказалась проданной на сторону.
- Включая Харланд-Уит, а эта земля будет самой ценной, когда ее осушат. И каким образом она оказалась проданной человеку, который первым обвинил моего отца?
Сэр Уильям выразил удивление такой моей осведомленностью и ответил не сразу.
- Да, - сказал он после некоторого молчания, - сэр Сэмюэль, должен признать, поступил не слишком благородно, но у нас не было выбора. Вспомни, что вначале обвинения против твоего отца оставались известны лишь нескольким людям и необходимо было сохранить тайну. Стоило его кредиторам пронюхать хоть что-нибудь, и они тут же предъявили бы свои требования. Нам было необходимо выиграть время и заставить Морленда молчать. С сожалением должен сказать, что его молчание стоило дорого. Продажа Харланд-Уита ему по сходной цене обеспечила нам два месяца, чтобы уладить дело.
Я склонил голову в великой печали, ибо не сомневался, что он говорит только правду, какой она ему представляется. И был искренне рад этому. В последние месяцы я изведал столько лжи и обманов, что больше не надеялся встретить честного человека и, боюсь, начал поддаваться излишней подозрительности. По-своему сэр Уильям оказался жертвой предательства не менее, чем мой отец, ибо его добротой воспользовались для гнусных целей. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать ему об этом, раскрыть всю полноту мерзкой интриги и объяснить, что он натворил по неведению и из самых лучших побуждений. Это меня огорчало, так как я боялся, что у него разобьется сердце. И кроме того, я знал, что подобно этим злодеям должен буду распалить пламень его гнева, подтолкнуть его на борьбу с ними, чтобы исправить подлости, в которых он принимал участие.
Не к моей пользе было бы продолжить наш разговор в тот вечер. Я не хотел показаться чересчур настойчивым, да и в любом случае меня одолевала усталость. А потому вскоре я закутался в плащ, взял свечу и, покинув жар огня, направился в комнату, которой обычно пользовался. Видимо, сэр Уильям, когда я пришел, разбудил кого-то из слуг, так как комната была уже приготовлена и в камине даже был разведен небольшой огонь, хотя он служил источником более утешения, нежели тепла. Я дрожал в этой тесной каморке, однако, преклонив колени в молитве, вознес благодарность за то, что нахожусь в ней, а не в одном из больших мрачных покоев, отводившихся для почетных гостей. Итальянскому джентльмену, подумал я, придется тяжко в эту ночь, и обретя то спокойствие духа, которое обычно нисходит на истинно верующих людей, когда они возносят благодарность с покорным смирением, я подумал было завернуться в плащ покрепче и лечь спать. Однако после долгого пути я был грязен и с неохотой решил прежде умыть лицо. На ларе возле большого окна стоял тазик с водой, и, накрепко закрыв ставни, я разбил тонкий ледок и опустил голову в ломяще-холодную воду.
И тут я получил страшное напоминание о многоголовой причине моих несчастий. Даже и столько лет спустя я не в силах понудить себя и написать о гнуснейших образах, которые возникли в этом тазике с водой, освещенной только мерцающим огоньком свечи на ларе. Сладострастные и мерзостные муки, на которые я был обречен, могли быть измышлены только самым преданным служителем Люцифера, и терзать ими душу христианина после молитвы было высшим злом. Звуки, гремевшие у меня в голове, когда я в изнеможении склонился над тазиком, пытаясь отвести глаза, но не в силах шевельнуться, вырвали у меня крики ужаса и отвращения. И все же (признаюсь) меня завораживали представшие передо мной сцены. Даже чистейшие и невиннейшие духом ввергались в самую пучину порока и насильственно испытывали наслаждение. Я увидел образ моего отца - нет, конечно, это был дьявол в его обличии, - распростертого на ложе, а Сара Бланди ублажала его самым гнуснейшим образом. Всевозможные демоны занимались блудом у меня на глазах, зная, что я наблюдаю за ними, и смаковали пытку, которой подвергали меня. Я не мог произнести ни слова, не мог оторваться от мерзости, ибо был к ней не готов. Я расслабился, поверив, будто заклятие с меня снято, будто эта девка сжалилась или отказалась от мести. И вот теперь я получил все доказательства того, что она просто готовилась к еще более злобному нападению. И видимо, нацелено оно было не только на меня, словно ее сатанинский владыка имел власть терзать и тех, кто, казалось, должен был быть огражден от зла и недоступен боли.
Потребовалось немыслимое усилие, чтобы оторваться от этого чудовищного зрелища, сбросить тазик на пол и забиться в угол, где я скорчился, задыхаясь, боясь поверить, что все уже позади. Пролежал я там, мне кажется, почти всю ночь, содрогаясь при мысли, что муки эти возобновятся, и хранил полную неподвижность, пока все мои члены не окостенели, а тело не закоченело от холода. Когда я уже не мог долее терпеть этого и боль превозмогла мой страх, я выбрался из своего тайника и потратил немало времени, проверяя, крепко ли заперты ставни, а потом подтащил ларь через всю комнату к двери и задвинул ее так надежно, что даже самому дьяволу было бы нелегко проникнуть внутрь. А потом я попытался заснуть, страшась того мгновения, когда свеча догорит и погаснет. Никогда прежде я не боялся темноты. Но в ту ночь она ввергла меня в леденящий ужас.
Глава тринадцатая
Я все еще не оправился от страха и бессонницы, когда на следующее утро Марко да Кола завел со мной разговор. Я отвечал неохотно, так как по-прежнему был занят мыслями о новом нападении, которому подвергся, но его настойчивость в конце концов принудила меня к учтивости. Глядя на меня смеющимися глазами и бессмысленно улыбаясь, он начал с того, что, насколько он понял, моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.
В уверенности, что он намерен выпытать у меня подробности падения моего отца, я ответил как мог холоднее. Однако, вместо того чтобы принять серьезный сочувственный вид, обычный для тех, кто намеревается снисходительно выразить соболезнования, он прямо-таки просиял, услышав мой ответ.
- О, превосходно, - сказал он с таким акцентом, что было трудно разобрать слова. - Весьма и весьма превосходно.
И он одарил меня восхищенной улыбкой.
- Могу я спросить, почему вы говорите так? Последнее время я не привык слышать подобные слова.
- Потому что несколько лет назад я хорошо знал вашего весьма превосходного батюшку. И был чрезвычайно удручен, узнав про его несчастье. Вы должны разрешить мне выразить вам мои глубочайшие соболезнования по поводу утраты человека, который, безусловно, был безупречным отцом.
- Да, он был именно таков, и я благодарю вас, - сказал я. Поначалу я почувствовал неприязнь к разнаряженному коротышке-иностранцу, ибо при обычных обстоятельствах такие люди вызывали у меня отвращение. Но теперь я понял, что мне следует пересмотреть мое первое мнение о нем. Мало у кого доставало доброты хотя бы признать свое знакомство с моим батюшкой, а уж тем более отозваться о нем с похвалой.
- Вы должны рассказать мне о вашем знакомстве с ним, - сказал я. - О том времени, которое он провел на чужбине, мне ничего не известно. Лишь то, что он был вынужден продавать свои услуги как воин.
- Он продал их Венеции, - ответил Кола, - и она была благодарна ему, так как он был доблестным мужем. Будь больше людей, на него похожих, турки не угрожали бы самому сердцу Европы.
- Так ваша Республика его ценила? Я рад.
- Весьма и весьма. И он пользовался равным уважением и у офицеров, и у солдат. Он был храбр, но никогда не действовал очертя голову. Когда он решил вернуться на родину, те из нас, кто желал добра вашему королю, утешались мыслью, что наша утрата - благо для вашего государя. Мне трудно поверить, что тот человек, которого я знал, мог в чем бы то ни было поступить бесчестно.
- Вы не должны полагаться на все, что вам говорят, - заверил я его. - У меня нет сомнений, что мой отец стал жертвой гнуснейшего преступления. И если Фортуна мне улыбнется, то вскоре я получу необходимые доказательства.
- Я рад, - сказал Кола. - Искренне рад. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.
- Вы и сами были солдатом?
Он немного замялся, прежде чем ответить.
- В последние годы я в числе прочего обучался медицине, - сказал он. Занятие самое невоенное. И посвящаю я себя главным образом разным любопытным вопросам. Я восхищался вашим батюшкой, но никогда не был расположен к его профессии.
И коротышка вышел из комнаты, а я возблагодарил Господа, что достоинства моего отца производили наилучшее впечатление на всех, кто не был отравлен ядовитыми слухами.
Сэр Уильям уже покинул дом. Он был рачительным хозяином своего поместья и твердо верил, что должен во все вникать сам. К тому же это было ему по душе, и он был бы куда счастливее, если бы мог посвятить себя одним лишь деревенским заботам. Однако придворная синекура была слишком уж соблазнительной, и по меньшей мере четырежды в год ему приходилось отбывать в Лондон и наводить порядок в своем управлении. Однако все остальное время он пребывал в Варвикшире и почти каждый день, взяв с собой пару любимых гончих, рано поутру покидал дом, дабы навещать арендаторов, не скупиться на советы и отдавать распоряжения. К полудню он возвращался - раскрасневшийся от прогулки, довольный, благодушный - и садился за стол, а потом удалялся в спальню вздремнуть часок-другой. По вечерам он разбирал счета и прочие документы, без которых не обходится ни одно столь большое поместье, и проверял хозяйственные расходы своей супруги. Так без изменений он проводил все свои дни, и всякий раз, я полагаю, удалившись на покой, он спал крепким сном в убеждении, что безупречно исполнил все свои многие обязанности. По моему мнению, его жизнь была во всех отношениях достойной восхищения и исполненной удовлетворения, пока какое-нибудь непрошеное вторжение не нарушало ее размеренное течение.
Уоллис пребывал в скверном расположении духа, будучи из тех людей, кто не выносит неудобств. Изгнание из собственного дома, лишение собственных слуг и необходимость терпеть нежеланное общество в трапезной колледжа, когда кухня отказывалась посылать ему еду наверх, отнюдь не способствовали благодушию, как я не замедлил убедиться, едва вошел в его дверь. Впрочем, я был готов к самому дурному приему. Он поочередно был столь груб, оскорбителен и злобен, что мне оставалось лишь пожалеть о моем решении вообще прибегнуть к его помощи.
Короче говоря, он выбранил меня за мое письмо и сказал, что у меня нет ни малейшего права обращаться к нему. Что он с большой неохотой согласился помочь мне, если я представлю ему необходимые материалы, но весьма возмущен моей назойливостью.
- Я же уже говорил вам, что у меня ничего нет, - сказал я. - Если у моего отца и были какие-то бумаги, то они пропали. Собственно говоря, у вас их должно быть больше, чем у меня, так как мне дали понять, что вы расшифровывали документы, бросившие тень на моего отца.
- Я? - сказал он с притворным удивлением. - Откуда вы это взяли?
- Сэр Сэмюэль Морленд забрал письма, над которыми вы поработали, и представил их королю. Предположительно, они доказывали, что мой отец предатель. Я верю, что письма эти были состряпаны по указанию Турлоу. И мне хотелось бы их увидеть, чтобы получить доказательство.
- И все это вам рассказал Сэмюэль?
- Он наговорил мне кучу всякой лжи. А правду я открыл сам.
- Приношу вам свои поздравления, - сказал он, внезапно переходя на дружеский тон. - Видимо, вы оказались проницательнее меня, так как мне и в голову не приходило, что я мог быть обманут Турлоу или Сэмюэлем.
- Вы отдадите их мне?
- Увы, молодой человек, это не в моих силах. Их у меня нет.
- Не может быть! Морленд сказал...
- Сэмюэль - великий выдумщик. Возможно, ваши слова - правда, и Сэмюэль сыграл со мной шутку. Но оригиналов у меня нет.
- Тогда где же они?
Он пожал плечами. И по его движениям, по тому, как он избегал взглянуть мне в глаза, я понял, что он лжет.
- Если они вообще сохранились, то, полагаю, находятся у мистера Турлоу. Если вы наберетесь терпения, я осторожно наведу справки...
После изъявления горячей благодарности с моей стороны и не менее лицемерного изъявления восхищения с его я вскоре удалился, не сомневаясь, что письма эти он хранит где-то под рукой.
После этой встречи я несколько дней пролежал в постели, что весьма меня расстроило. Однако я знал причину моего недуга и отлично понимал, что позвать врача было бы пустой тратой денег, а потому просто лежал и страдал, пока болезнь не прошла и моя голова не прояснилась настолько, что я сумел встать. Большую часть этого времени я молился, и это благочестивое занятие даровало мне великое утешение, успокоив мою душу и преисполнив меня таинственной могучей силой, достаточной, чтобы выполнить завет моего батюшки.
Наступил уже второй день марта, когда я отправился в Комптон-Уинейтс, тихо выбравшись из постели моего наставника перед рассветом, одевшись, чтобы не разбудить других студентов, на лестничной площадке в самую теплую и толстую одежду, какая у меня имелась. Я забрал сапоги одного из студентов, тайно их примерив за несколько дней до того. Моя нужда была очень велика, а холода стояли страшные, каких не бывало уже много лет, и без крепких кожаных сапог мои муки были бы нестерпимыми. Затем я уговорил торговца, направлявшегося на север с перчатками и прочими товарами для Йоркшира, подвезти меня до Банбери, а в обмен на его согласие я толкал повозку, когда колеса увязали в дорожной грязи, брал вожжи, когда он уставал.
Из Банбери я дальше направился пешком и добрался до Комптон-Уинейтса поздно вечером, когда темнота уже давно сомкнулась. Входя через тяжелую парадную дверь, я хлопнул в ладоши, призывая слугу, который доложил бы обо мне. Сделал я это с гордой смелостью, хотя был полон страха, так как не знал, какой прием будет мне оказан. Я все еще таил воспоминания о том, как меня встретил сэр Джон Рассел, и не вынес бы, если бы сэр Уильям тоже меня выгнал.
Однако я скоро успокоился, он сам спустился поздороваться со мной и радостно приветствовал меня в своем доме. Какое бы дурное чувство ни вызывало у него мое имя, оно осталось скрытым.
- Я удивлен, увидев тебя, Джек, - сказал он сердечно. - Что привело тебя сюда? Ведь семестр в университете еще не кончился, а ты же по-прежнему студент? Я удивлен, что тебе разрешили покинуть город. В мое время о подобном попустительстве и помыслить было нельзя.
- Разрешение особое, - сказал я. - У меня снисходительный наставник.
- Ну, я рад, что ты пришел, - сказал он. - Мы не виделись слишком уж давно. В парадной комнате разведен добрый огонь, так поскорее иди туда и согрейся. Прихожая холодна, как милостыня.
Такой радушный прием совсем меня ошеломил, и я упрекнул себя за сомнения в доброте сэра Уильяма. Его натуре были свойственны благодушие и гостеприимство. В этом смысле он был истинным деревенским жителем. Плотного сложения, румяный, он отличался безыскусственной прямотой и был бесконечно предан тому делу и тем людям, которым отдал свое сердце.
Я слишком замерз и устал, чтобы сразу же начать расспросы, а потому позволил ему проводить меня к пылающему пламени и усадить в пределах благостного тепла, которое составляло восхитительный контраст с холодом, царившим в комнате повсюду, куда не достигал жар огня. Слуга подал мне горячее вино и еду, и я остался наслаждаться ими в одиночестве. Сэр Уильям извинился, сказав, что ему надо отлучиться на полчаса, чтобы завершить небольшое дельце.
Когда он возвратился, я уже совсем засыпал. Не то чтобы он отсутствовал так уж долго, но теплота и вино затуманили мои мысли, показав мне, насколько велико мое утомление. И пока я сидел там согретый, исполненный покоя, мною овладела печаль. Не так уж давно это был мой дом, и оказалось, что вопреки всему, что произошло, он по-прежнему остался для меня родным. Я дольше прожил в кругу его семьи, чем с моими родными, и дом этот я знал много лучше, чем тот, который более не был моим даже по названию. В дремотном борении чувств я тихо сидел у огня, попивал вино и размышлял над всеми этими странностями до тех пор, пока возвращение сэра Уильяма не понудило меня хотя бы немного собраться с мыслями.
Вот тут-то мне и следует вернуться к одной из главных целей моего повествования или по меньшей мере к тому делу, которое заставило меня взяться за перо. Мне следует рассмотреть мое знакомство с синьором Марко да Кола и правдивость его манускрипта. Как я упомянул много раньше, его память представляется мне поистине странной, ибо он подробно излагает всякие пустяки и вовсе не упоминает о делах несравненно большей важности. Я не знаю причины, да за давностью лет она меня и не интересует, и моя задача здесь заключается лишь в том, чтобы внести исправления в те места его рассказа, которые прямо касаются меня.
И первое - тот вечер в доме сэра Уильяма, так как к огню он вернулся в сопровождении Марко да Кола.
Полагаю, у него была какая-то веская причина исказить историю своего приезда в Англию, ибо я могу свидетельствовать о том, что она неверна. Все обстояло не так, как он утверждает: он не прибыл в Лондон и не отправился оттуда более или менее прямо в Оксфорд. Он до этого уже прожил в стране много дней. И он показался мне довольно-таки нелепым коротышкой. Бледно-зеленая и лиловая одежда глупейшего покроя не могла не привлекать к себе внимания, а аромат духов, разливавшийся по комнате еще до того, как он в нее входил, был поистине незабываемым. Позднее, когда он навестил меня в тюрьме вместе с Лоуэром, я мог бы назвать моего посетителя еще перед тем, как тюремщик открыл дверь, такой силы исходил от него запах.
Однако при всех его странностях он мне понравился, и лишь позднее я открыл, что первое впечатление далеко не соответствовало истине. А тогда я увидел невысокого толстяка с веселыми глазами и непринужденным смехом. Все-то его забавляло и все вызывало в нем интерес. Говорил он мало, так как недостаточно хорошо владел английским (хотя и много лучше, чем мне показалось тогда), а сидел тихо, кивал и одобрительно посмеивался нашим словам, будто слышал замечательнейшие шутки и остроумнейшую беседу.
Только один раз во время этой первой встречи я мог бы заподозрить, что он не совсем тот, кем кажется. Один раз, пока мы с сэром Уильямом вели наш разговор, я вдруг заметил вспышку в его глазах, и по его пухленькой, такой безобидной на вид физиономии скользнуло хитрое выражение. Но кто обращает внимание на столь мимолетные впечатления, когда все остальное свидетельствует об обратном? Просто игра света, отблеск огня в сумраке комнаты - и ничего больше.
Так как он не хотел или не мог принимать равного участия в разговоре, мы с сэром Уильямом беседовали между собой и постепенно почти позабыли о присутствии рядом с нами иностранца. Сэр Уильям представил его как человека, с которым вел торговые дела - будучи начальником артиллерийского управления (жалчайшая награда ему за его усердную службу королю), он должен был встречаться со многими иностранными купцами, а отец Кола, насколько я понял, принадлежал к самым видным из них. К тому же, объяснил сэр Уильям, он и его семья много лет поддерживали великое дело, и теперь, натурально, он хотел стать поставщиком некоторых потребных его величеству товаров.
Я от души пожелал им обоим всего наилучшего и уповал, что они оба извлекут выгоду из совместных дел, так как пост сэра Уильяма хотя и не был высоким, тем не менее сулил немалые богатства. Усердный начальник артиллерийского управления, получая всяческие положенные ему взятки и куртажи, может, заведуя поставками для армии, приобрести за краткий срок вполне приличное состояние, и сэр Уильям особо не сетовал на свое положение. Правду сказать, он тогда нуждался больше в деньгах, чем в почестях.
Полагаю, нетрудно догадаться, почему сношения с таким человеком необходимо было держать в тайне, хотя сдержанность Кола, почевшего нужным умолчать о них по прошествии стольких лет, и кажется мне чрезмерной. Ведь сэр Уильям (как я уже упоминал) был не в ладах с лордом Кларендоном, а всякий человек, навлекший на себя гнев лорда-канцлера, вынужден был соблюдать величайшую осторожность в исполнении своих обязанностей. И не важно, что сам Кларендон столь упоенно грабил казну с того часа, как вернулся король, его врагам следовало остерегаться, ибо то, что нисколько не возбранялось друзьям Кларендона, служило способом уничтожения его врагов. Чем в большем одиночестве он оказывался, тем яростнее становились расправы над теми, кто тщился его ниспровергнуть. Самый обычный поступок мог быть превращен в оружие, ибо Кларендон не напрасно начинал адвокатом. Законная прибыль от должности во мгновение ока могла обернуться взяточничеством и казнокрадством. Такие вот уловки многим честным людям стоили их постов.
- А теперь, Джек, - сказал мистер Уильям некоторое время спустя, - ты должен позволить мне перейти к чему-то очень серьезному. И пожалуйста, выслушай меня до конца.
Я кивнул.
- Без сомнения, ты осведомлен о том, что произошло между твоим отцом и мною. И я хочу со всей ясностью сказать, что ни с какой стороны не связываю тебя с теми событиями, хотя ты и его сын. Ты всегда будешь желанным гостем в этом доме и принадлежать к кругу моих друзей.
Как ни дорога была мне честь моего отца, я не мог не признать глубокого благородства этих слов, если только они были искренними. А я склонялся поверить в это, ибо для притворства ему не хватало хитрости. Да и жестокости сердца тоже, чтобы так играть с чужим сердцем. Это делало его хорошим другом, но скверным заговорщиком. Собственное простодушие мешало ему подозревать других людей в низости и превращало его в отличное орудие для тех, кто желал исказить истину в своих целях.
- Благодарю вас за эти слова, - ответил я. - Такого ласкового приема я не ожидал, опасаясь, что обстоятельства породили между нами некоторую горечь.
- Так и было, - сказал он с чувством. - Но это оказалось моей ошибкой. Я хотел убрать тебя с моих глаз, ибо мне были нестерпимы воспоминания, которые твой вид пробуждал во мне. Теперь я понимаю, как это было жестоко. Ты никогда не чинил мне зла, а сам пострадал больше всех.
Его признание заставило слезы благодарности навернуться на мои глаза, так как уже очень давно никто не разговаривал со мной так добросердечно. Я знал предел его великодушия, так как он безоговорочно верил в виновность моего отца, и, сколь ни странно, мое уважение к нему только возросло. Нелегко прижать к груди дитя того, кто, по твоему убеждению, нанес тебе подобный удар.
- Это святая истина, - ответил я. - И мне кажется, претерпел я куда больше, чем заслуживал. Потому-то я и здесь сейчас. Вы управляли моим наследством, но никакого наследства у меня нет. Мои земли теперь находятся в других руках, и мое положение погублено. Вы могли счесть, что все узы дружбы между вами и моим отцом разорваны, но остались моим опекуном. Так почему же сейчас я нищ? По вашему лицу я вижу, что этот вопрос вас смущает. Я не намерен ни в чем вас винить, но вы должны признать, что это законный вопрос.
Он мрачно кивнул:
- Так и есть, хотя удивляет меня не то, что ты его задал, а то, что ты еще не знаешь ответа на него.
- Как я понял, я остался совсем без ничего. Это верно?
- Твое состояние, правда, сильно уменьшилось, но еще остается достаточно, чтобы ты его восстановил, если приложить к тому усилия. А нет места лучше, чтобы составить себе имя, чем Судебные Инны, как нет занятия более подходящего для приобретения богатства, чем юриспруденция. Милорд Кларендон, - добавил он с презрительной улыбкой, - неопровержимое тому доказательство.
- Но поместье было продано, несмотря на майорат. Как это могло произойти?
- Твой отец настоял на том, чтобы занять под него деньги.
- Он не мог этого сделать!
- Да, но я мог.
Услышав это признание, я впился в него глазами, и под моим взглядом он как будто смутился.
- У меня не было выбора. Твой отец обратился ко мне с этой просьбой. Он сказал, что мой долг как его друга и товарища по оружию помочь ему. Позаботившись, чтобы его земли не могли быть конфискованы, приключись с ним беда, он теперь обнаружил, что не может использовать их как залог под заем. И он настаивал, чтобы я действовал от его имени и дал бы разрешение на заем. От меня требовалось только подписать бумаги.
- И вы их подписали.
- Да. А затем узнал, что он сыграл со мной скверную шутку, как и со своими кредиторами, одновременно заняв разные суммы, и всякий раз под залог поместья. После катастрофы ответственность за эти долги легла на меня как на его доверенное лицо. Будь я сам богат, возможно, я мог бы посодействовать, но тебе, я полагаю, известно мое положение. И говоря откровенно, в то время у меня не было желания быть щедрым.
- И поместье было распродано?
- Нет. Даже тогда мы сделали все, чтобы оно осталось в твоей семье. Его купил твой дядя, а я настоял, чтобы в купчую было внесено условие, обязывающее его продать поместье тебе, если ты когда-нибудь сможешь вернуть ему выплаченные деньги. Кроме того, мы договорились с кредиторами о сделке, причем, должен сказать, они проявили немалое великодушие, согласившись на суммы заметно меньшие, чем взятые у них в долг, и лишь небольшая часть земли оказалась проданной на сторону.
- Включая Харланд-Уит, а эта земля будет самой ценной, когда ее осушат. И каким образом она оказалась проданной человеку, который первым обвинил моего отца?
Сэр Уильям выразил удивление такой моей осведомленностью и ответил не сразу.
- Да, - сказал он после некоторого молчания, - сэр Сэмюэль, должен признать, поступил не слишком благородно, но у нас не было выбора. Вспомни, что вначале обвинения против твоего отца оставались известны лишь нескольким людям и необходимо было сохранить тайну. Стоило его кредиторам пронюхать хоть что-нибудь, и они тут же предъявили бы свои требования. Нам было необходимо выиграть время и заставить Морленда молчать. С сожалением должен сказать, что его молчание стоило дорого. Продажа Харланд-Уита ему по сходной цене обеспечила нам два месяца, чтобы уладить дело.
Я склонил голову в великой печали, ибо не сомневался, что он говорит только правду, какой она ему представляется. И был искренне рад этому. В последние месяцы я изведал столько лжи и обманов, что больше не надеялся встретить честного человека и, боюсь, начал поддаваться излишней подозрительности. По-своему сэр Уильям оказался жертвой предательства не менее, чем мой отец, ибо его добротой воспользовались для гнусных целей. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать ему об этом, раскрыть всю полноту мерзкой интриги и объяснить, что он натворил по неведению и из самых лучших побуждений. Это меня огорчало, так как я боялся, что у него разобьется сердце. И кроме того, я знал, что подобно этим злодеям должен буду распалить пламень его гнева, подтолкнуть его на борьбу с ними, чтобы исправить подлости, в которых он принимал участие.
Не к моей пользе было бы продолжить наш разговор в тот вечер. Я не хотел показаться чересчур настойчивым, да и в любом случае меня одолевала усталость. А потому вскоре я закутался в плащ, взял свечу и, покинув жар огня, направился в комнату, которой обычно пользовался. Видимо, сэр Уильям, когда я пришел, разбудил кого-то из слуг, так как комната была уже приготовлена и в камине даже был разведен небольшой огонь, хотя он служил источником более утешения, нежели тепла. Я дрожал в этой тесной каморке, однако, преклонив колени в молитве, вознес благодарность за то, что нахожусь в ней, а не в одном из больших мрачных покоев, отводившихся для почетных гостей. Итальянскому джентльмену, подумал я, придется тяжко в эту ночь, и обретя то спокойствие духа, которое обычно нисходит на истинно верующих людей, когда они возносят благодарность с покорным смирением, я подумал было завернуться в плащ покрепче и лечь спать. Однако после долгого пути я был грязен и с неохотой решил прежде умыть лицо. На ларе возле большого окна стоял тазик с водой, и, накрепко закрыв ставни, я разбил тонкий ледок и опустил голову в ломяще-холодную воду.
И тут я получил страшное напоминание о многоголовой причине моих несчастий. Даже и столько лет спустя я не в силах понудить себя и написать о гнуснейших образах, которые возникли в этом тазике с водой, освещенной только мерцающим огоньком свечи на ларе. Сладострастные и мерзостные муки, на которые я был обречен, могли быть измышлены только самым преданным служителем Люцифера, и терзать ими душу христианина после молитвы было высшим злом. Звуки, гремевшие у меня в голове, когда я в изнеможении склонился над тазиком, пытаясь отвести глаза, но не в силах шевельнуться, вырвали у меня крики ужаса и отвращения. И все же (признаюсь) меня завораживали представшие передо мной сцены. Даже чистейшие и невиннейшие духом ввергались в самую пучину порока и насильственно испытывали наслаждение. Я увидел образ моего отца - нет, конечно, это был дьявол в его обличии, - распростертого на ложе, а Сара Бланди ублажала его самым гнуснейшим образом. Всевозможные демоны занимались блудом у меня на глазах, зная, что я наблюдаю за ними, и смаковали пытку, которой подвергали меня. Я не мог произнести ни слова, не мог оторваться от мерзости, ибо был к ней не готов. Я расслабился, поверив, будто заклятие с меня снято, будто эта девка сжалилась или отказалась от мести. И вот теперь я получил все доказательства того, что она просто готовилась к еще более злобному нападению. И видимо, нацелено оно было не только на меня, словно ее сатанинский владыка имел власть терзать и тех, кто, казалось, должен был быть огражден от зла и недоступен боли.
Потребовалось немыслимое усилие, чтобы оторваться от этого чудовищного зрелища, сбросить тазик на пол и забиться в угол, где я скорчился, задыхаясь, боясь поверить, что все уже позади. Пролежал я там, мне кажется, почти всю ночь, содрогаясь при мысли, что муки эти возобновятся, и хранил полную неподвижность, пока все мои члены не окостенели, а тело не закоченело от холода. Когда я уже не мог долее терпеть этого и боль превозмогла мой страх, я выбрался из своего тайника и потратил немало времени, проверяя, крепко ли заперты ставни, а потом подтащил ларь через всю комнату к двери и задвинул ее так надежно, что даже самому дьяволу было бы нелегко проникнуть внутрь. А потом я попытался заснуть, страшась того мгновения, когда свеча догорит и погаснет. Никогда прежде я не боялся темноты. Но в ту ночь она ввергла меня в леденящий ужас.
Глава тринадцатая
Я все еще не оправился от страха и бессонницы, когда на следующее утро Марко да Кола завел со мной разговор. Я отвечал неохотно, так как по-прежнему был занят мыслями о новом нападении, которому подвергся, но его настойчивость в конце концов принудила меня к учтивости. Глядя на меня смеющимися глазами и бессмысленно улыбаясь, он начал с того, что, насколько он понял, моим отцом был сэр Джеймс Престкотт.
В уверенности, что он намерен выпытать у меня подробности падения моего отца, я ответил как мог холоднее. Однако, вместо того чтобы принять серьезный сочувственный вид, обычный для тех, кто намеревается снисходительно выразить соболезнования, он прямо-таки просиял, услышав мой ответ.
- О, превосходно, - сказал он с таким акцентом, что было трудно разобрать слова. - Весьма и весьма превосходно.
И он одарил меня восхищенной улыбкой.
- Могу я спросить, почему вы говорите так? Последнее время я не привык слышать подобные слова.
- Потому что несколько лет назад я хорошо знал вашего весьма превосходного батюшку. И был чрезвычайно удручен, узнав про его несчастье. Вы должны разрешить мне выразить вам мои глубочайшие соболезнования по поводу утраты человека, который, безусловно, был безупречным отцом.
- Да, он был именно таков, и я благодарю вас, - сказал я. Поначалу я почувствовал неприязнь к разнаряженному коротышке-иностранцу, ибо при обычных обстоятельствах такие люди вызывали у меня отвращение. Но теперь я понял, что мне следует пересмотреть мое первое мнение о нем. Мало у кого доставало доброты хотя бы признать свое знакомство с моим батюшкой, а уж тем более отозваться о нем с похвалой.
- Вы должны рассказать мне о вашем знакомстве с ним, - сказал я. - О том времени, которое он провел на чужбине, мне ничего не известно. Лишь то, что он был вынужден продавать свои услуги как воин.
- Он продал их Венеции, - ответил Кола, - и она была благодарна ему, так как он был доблестным мужем. Будь больше людей, на него похожих, турки не угрожали бы самому сердцу Европы.
- Так ваша Республика его ценила? Я рад.
- Весьма и весьма. И он пользовался равным уважением и у офицеров, и у солдат. Он был храбр, но никогда не действовал очертя голову. Когда он решил вернуться на родину, те из нас, кто желал добра вашему королю, утешались мыслью, что наша утрата - благо для вашего государя. Мне трудно поверить, что тот человек, которого я знал, мог в чем бы то ни было поступить бесчестно.
- Вы не должны полагаться на все, что вам говорят, - заверил я его. - У меня нет сомнений, что мой отец стал жертвой гнуснейшего преступления. И если Фортуна мне улыбнется, то вскоре я получу необходимые доказательства.
- Я рад, - сказал Кола. - Искренне рад. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.
- Вы и сами были солдатом?
Он немного замялся, прежде чем ответить.
- В последние годы я в числе прочего обучался медицине, - сказал он. Занятие самое невоенное. И посвящаю я себя главным образом разным любопытным вопросам. Я восхищался вашим батюшкой, но никогда не был расположен к его профессии.
И коротышка вышел из комнаты, а я возблагодарил Господа, что достоинства моего отца производили наилучшее впечатление на всех, кто не был отравлен ядовитыми слухами.
Сэр Уильям уже покинул дом. Он был рачительным хозяином своего поместья и твердо верил, что должен во все вникать сам. К тому же это было ему по душе, и он был бы куда счастливее, если бы мог посвятить себя одним лишь деревенским заботам. Однако придворная синекура была слишком уж соблазнительной, и по меньшей мере четырежды в год ему приходилось отбывать в Лондон и наводить порядок в своем управлении. Однако все остальное время он пребывал в Варвикшире и почти каждый день, взяв с собой пару любимых гончих, рано поутру покидал дом, дабы навещать арендаторов, не скупиться на советы и отдавать распоряжения. К полудню он возвращался - раскрасневшийся от прогулки, довольный, благодушный - и садился за стол, а потом удалялся в спальню вздремнуть часок-другой. По вечерам он разбирал счета и прочие документы, без которых не обходится ни одно столь большое поместье, и проверял хозяйственные расходы своей супруги. Так без изменений он проводил все свои дни, и всякий раз, я полагаю, удалившись на покой, он спал крепким сном в убеждении, что безупречно исполнил все свои многие обязанности. По моему мнению, его жизнь была во всех отношениях достойной восхищения и исполненной удовлетворения, пока какое-нибудь непрошеное вторжение не нарушало ее размеренное течение.