Глава пятнадцатая
Почти все утро я выжидал, невидимо наблюдая за домом в надежде высмотреть, много ли там людей и как мне бежать оттуда, если возникнет такая необходимость. Затем я приготовился, сердце у меня заколотилось, я пошел к двери и постучал. В передней веяло приятным теплом, но она выглядела на удивление бедно. Я, разумеется, знал, что Турлоу, подручный Кромвеля, за годы своей власти разбогател, как Крез, и был сбит с толку такой скромностью его жилища. За все утро я видел только одного слугу, и дом, хотя и был удобен, не поражал ни размерами, ни роскошью, какие я ожидал увидеть. Но я тут же счел это еще одним примером заносчивого смирения пуритан, которые только и знают, что выставлять напоказ свое благочестие и пренебрежение мирским достоянием. Сам я всегда презирал их за это - одной рукой грабят, а другой молятся. Долг людей с положением - жить в роскоши, даже если они к ней не расположены.
Слуга, старик, моргавший, будто сова, которую вытащили на свет, сказал мне, что его хозяин занят со своими книгами, так не подожду ли я в парадной комнате. Мистер Турлоу будет рад гостю, чтобы отвлечься от дел, сказал он. Но только не этому гостю, подумал я про себя, когда, следуя его указаниям, вошел в обширную теплую комнату в восточном крыле дома. Нет, только не этому!
Он пришел несколько минут спустя, тощий человек с длинными жидкими волосами по сторонам высокого выпуклого лба. Кожа у него была почти прозрачной, и если не считать тяжелых складок у рта, выглядел он моложе возраста, которого, как мне было известно, уже достиг. Теперь, когда я знал, что произошло, знал, как он играл людьми, и хорошими, и дурными, как подчинял их своей воле, у меня возникло желание тут же пронзить его, не тратя времени понапрасну. А у него будет время узнать, кто его сразил, когда его душу начнут лизать языки адского пламени.
Я был исполнен решимости, но почувствовал, как она все более угасает с каждым шагом, приближавшим его ко мне. Сколько месяцев, лежа без сна по ночам, я воображал, как выхватываю шпагу моего отца и вонзаю ее ему в сердце и произношу какие-нибудь подходящие слова, пока он испускает дух с выражением трусливого ужаса на лице, моля о пощаде, всхлипывая от страха, а я неумолимо наклоняюсь над ним. Шпаги у меня не было, но нож Грова вполне мог ее заменить.
Вообразить легко, привести в исполнение много труднее. Одно дело убить человека в битве, когда кровь кипит, и совсем другое - прикончить его в мирной комнате под приятный треск огня в камине, от которого веет ароматом горящих яблоневых поленьев. Впервые мной овладели сомнения: а не низведет ли меня убийство человека, не имеющего возможности защищаться, на один с ним уровень? Не будет ли принижен мой великий подвиг, если совершен он будет недостойным образом?
Подозреваю, сейчас такие мысли меня не смутили бы, хотя, взысканный Господом, я навряд ли когда-нибудь вновь окажусь в подобном положении, и сказать это просто, а вот проверить очень трудно. И возможно, эту Господню милость мне заслужили как раз мои сомнения и колебания.
- Доброго вам утра, сударь, добро пожаловать, - произнес он негромко, все это время с любопытством меня разглядывая. - Я вижу, вы озябли. Прошу, дозвольте угостить вас чем-нибудь.
Я хотел плюнуть в него и сказать, что не стану пить с человеком, подобным ему. Но слова застряли у меня в горле, и я застыл, как стоял, в слабости и смущении, а он хлопнул в ладоши и приказал слуге подать эль. И после нового долгого молчания, во время которого продолжал вглядываться в меня, он сказал:
- Прошу, садитесь, сударь (так как я с обычной моей учтивостью вскочил и поклонился ему, когда он вошел). И прошу, будьте осторожны, не сядьте ненароком на свой кинжал.
Все это он сказал с суховатой улыбкой, и я забормотал что-то невнятное, будто схваченный за руку мальчишка, когда швырялся камешками в классе.
- Как ваше имя? Мне кажется, я знаю ваше лицо, однако я теперь вижу так мало людей, что поддаюсь обману зрения и начинаю узнавать тех, кого прежде никогда не видел.
Голос у него был мягкий, ласковый и внятный, как у образованного человека, совсем не такой, какого я ожидал.
- Вы меня не знаете. Моя фамилия Престкотт.
- А! И вы явились убить меня, не так ли?
- Так, - ответил я недоуменно, чувствуя, как все более и более теряюсь.
Наступило долгое молчание. Турлоу сел, заложил страницу в своей книге, закрыл ее и аккуратно положил на стол. Затем сложил руки на коленях и снова посмотрел на меня.
- Ну? Продолжайте же. Я предпочел бы не отнимать у вас времени.
- И вы не хотите узнать, за что?
Этот вопрос словно бы удивил его, и он покачал головой.
- Только если вам угодно рассказать мне. А что до меня, то какая важность людских "почему" и "для чего" в сравнении с тем, что я предстану перед Господом и Его судом? Выпейте-ка элю, - добавил он, наполняя стакан из широкогорлого глиняного кувшина, который принес слуга.
Я отмахнулся от стакана.
- Это весьма важно, - сказал я сердито и понял, что все дальше и дальше отклоняюсь от того, что мне рисовало воображение.
- Если так, то слушаю, - сказал он. - Хотя и не понимаю, какое зло я мог причинить вам. Вы ведь слишком молоды, чтобы враждовать со мной, не так ли?
- Вы убили моего отца.
Слова эти как будто его встревожили.
- Неужели? Я этого не помню.
Наконец-то он заговорил так, что во мне вспыхнул гнев, а это, я знал, было необходимо, чтобы я все-таки осуществил свое намерение.
- Проклятый лжец! Ты не можешь не помнить. Сэр Джеймс Престкотт.
- А! - сказал он спокойно. - Да, разумеется, его я помню. Но я думал, что вы говорили про кого-то другого: вашему батюшке я никакого вреда не причинил. Бесспорно, одно время я пытался - он ведь принадлежал к той малой горсти слуг короля, которые не были дураками.
- Потому-то ты его и погубил. Ты не мог схватить его или сразиться с ним, а потому отравил людские умы ложью и таким образом подлостью взял над ним верх.
- Вы считаете меня ответственным?
- Так и есть!
- Ну что же, пусть будет так. Раз вы это утверждаете, - сказал он невозмутимо и погрузился в молчание.
Вновь он подставил мне подножку. Не знаю, чего я ожидал: либо яростного отрицания, либо возмущенных оправданий. Но я никак не предполагал, что он с полным равнодушием промолчит, словно ему это было безразлично.
- Защищайся! - вскричал я с жаром.
- Чем? У меня нет ни вашего ножа, ни вашей силы, и если вы намерены меня убить, это большого труда не составит.
- Да нет, защищайте свои поступки!
- Зачем? Вы уже сочли меня виновным, а потому, боюсь, мои слабые возражения вас не разубедят.
- Это нечестно! - воскликнул я и тут же понял, что слова эти были ребяческими, какие мужчина, подобный моему отцу, никогда бы не произнес.
- Как почти все на этом свете, - сказал он.
- Мой отец не был предателем!
- Возможно.
- И вы говорите, что не погубили его? И ждете, что я поверю?
- Я ничего не говорил. Но раз уж вы спросили, то нет. Я его не губил. Разумеется, не от меня зависит, поверите ли вы мне.
В более поздние годы - настолько поздние, что мне это пригодиться уже не могло, - я понял, каким образом Джон Турлоу вознесся на такую высоту, что был единственным в стране, кто осмеливался противоречить Кромвелю. Вы наносили удар, Турлоу поднимался, логично рассуждая приятным голосом. Вы продолжали бить, он продолжал подниматься, неизменно кроткий, никогда не впадая в гнев, пока вы не начинали стыдиться своего поведения, не начинали его слушать. Затем, когда вы были сбиты с толку, он без труда убеждал вас в своей правоте. Он никогда не переходил в атаку, никогда не навязывал вам своего мнения, но рано или поздно гнев и возражения угасали, разбиваясь о его стойкое сопротивление.
- Вы же поступали так с другими и хотите, чтобы я поверил, будто вы не поступили так с моим отцом?
- С какими другими?
- Вы не объявили, что он невиновен. А у вас была такая возможность.
- В мои обязанности не входило способствовать тому, чтобы мои враги были сильны и едины. Да и кто бы мне поверил? Вы думаете, что мои заверения в его честности смыли бы с него это пятно? Если сторонникам короля нравилось нападать друг на друга и гоняться за призраками, какое дело было мне? Чем слабее они становились, тем было лучше.
- Настолько слабее, что король сидит на своем троне, а вы прозябаете здесь в безвестности, - съязвил я, сознавая, что не только его доводы были вескими, но что прежде я ни о чем подобном не задумывался, столь очевидной представлялась мне его вина.
- Лишь потому, что Протектор скончался, а он думал... Впрочем, не важно, - сказал Турлоу мягко. - Возникла пустота, а природа не терпит пустоты. Карл не отвоевал свой трон; его вернули силы куда более могучие, чем те, какими он мог бы заручиться сам. И пока еще предстоит увидеть, достаточно ли он силен, чтобы удержаться на троне.
- Уж то-то вы были в восторге! - сказал я с испепеляющим сарказмом.
- В восторге? - повторил он задумчиво. - Нет, конечно, нет. Я трудился десять лет, чтобы сделать Англию крепкой и свободной от тирании, и не было ни малейшей радости наблюдать, как все это разлетелось прахом. Но я не был так удручен, как вы, возможно, полагаете. Армии уже готовились к выступлению, и вновь возникали комплоты, сладить с которыми было под силу лишь Кромвелю. Выбирать приходилось между королем или войной. Я не воспротивился Карлу. А мог бы, знаете ли. Захоти я, и Карл уже много лет как покоился бы в могиле.
Сказал он это столь спокойным, само собой разумеющимся тоном, что я не сразу постиг весь ужас его слов. А потом ахнул. Этот плюгавый человечек во имя политики присвоил себе право решать, будет ли жить его законный государь и помазанник Божий или умрет! Карл, милостью Турлоу король Англии! И я знал, что говорит он чистую правду: я не сомневался, что он и Протектор обсуждали такую возможность. И если отказались от нее, то не от ужаса перед подобным преступлением - они уже насовершали их предостаточно, - но потому лишь, что оно не послужило бы к их выгоде.
- Но вы не решились.
- Нет. Республика действовала в рамках закона и поплатилась за это. Насколько все было бы проще, если бы старший Карл стал жертвой таинственного недуга и умер бы, и наши руки остались бы чистыми для вида, как бы постыдно мы ни вели себя тайно. Но мы судили его и казнили...
- Подло убили, хотите вы сказать.
- ...и каз-ни-ли его у всех на глазах, ничего не скрывая и не пряча. То же относится и к прочим предателям... - верным патриотам, как, полагаю, их именуют теперь, - какие были схвачены. Назовите мне хотя бы одного, кто был убит тайно, не представ перед судом.
Все знали, что таких были тысячи и тысячи, но с ними покончили тайно, и я, натурально, не знал их имен, о чем тут же ему и сказал.
- Понимаю, понимаю. Итак, я убивал бессчетное множество людей, а вы не можете назвать ни единого. Вы ведь намерены посвятить себя юриспруденции, мистер Престкотт?
Я ответил, что да - из-за бедствий, постигших мою семью.
- Мне так и показалось. Я ведь сам был адвокатом, пока не поступил на государственную службу. Весьма надеюсь, что положение вашей семьи изменится к лучшему, ибо не думаю, что вы украсите это сословие. Дело вы излагаете весьма неубедительно.
- Но мы здесь не в суде!
- Да, - согласился он. - Вы находитесь у меня в доме. Но если хотите, то можете превратить эту комнату в судебную залу и произнести вашу первую судебную речь. Я буду отвечать на ваши вопросы, а потом вы сможете принять решение. Послушайте, это же очень выгодное для вас предложение. Вы будете одновременно обвинителем, судьей, присяжными и (буде пожелаете) палачом. Подобные случаи редко выпадают на долю человека вашего возраста.
По какой-то причине я перестал ему противиться. Теперь было уже поздно привести в исполнение мое первое смелое намерение. Теперь мне хотелось вырвать у него признание, что я был прав, и услышать, как он подтвердит, что заслужил кару, которую я ему уготовил. Вот почему я уступил его настояниям и почему я и теперь считаю, что он ошибался. Из меня вышел бы превосходный адвокат, пусть я и возношу благодарения, что не был ввергнут в это жалкое состояние.
- Ну, - начал я, - суть в том...
- Нет-нет-нет, - мягко перебил он меня. - Мы с вами в суде, сударь. Ваш зачин никуда не годен. Никогда не начинайте речь с "ну, суть в том...". Или в университете больше не учат риторике? А теперь начните надлежащим образом, следя за тем, чтобы обращаться к судье со всей почтительностью (пусть он и старый дурень), а к присяжным так, будто вы убеждены, что скамью перед вами занимают одни Соломоны (даже если все утро вы их подкупали). Начните снова. И не робейте. Если вы хотите выиграть процесс, робеть нельзя.
- Милорд, господа присяжные заседатели, - начал я. Даже столько лет спустя я дивлюсь, что так покорно ему подчинился.
- Гораздо лучше, - сказал он. - Продолжайте. Однако попытайтесь придать своему голосу побольше выразительности.
- Милорд, господа присяжные заседатели, - сказал я внушительно, но и с некоторой иронией, так как не желал создать впечатление, будто с большой охотой согласился на это актерство. - Вы восседаете тут, дабы судить одно из наигнуснейших преступлений в истории человеческого рода; ибо стоящий перед вами подсудимый обвиняется не в простой краже или убийстве в разгар ссоры, но в хладнокровном и рассчитанном погублении джентльмена, слишком безупречного и слишком благородного, чтобы к нему можно было подступиться иначе. Этот джентльмен, сэр Джеймс Престкотт, не может сам поднять голос в свою защиту и поведать вам обо всех нанесенных ему ударах. По обычаю сделать это должны члены его семьи, дабы его призывы к правосудию были бы услышаны из-за могилы и его душа могла бы успокоиться с миром.
- Очень хорошо, - сказал Турлоу. - Прекрасное начало.
- Как судья я обязан указать подсудимому, что ему положено хранить молчание. Если это судебный процесс, то должны соблюдаться все правила.
- Мои извинения.
- Я не прошу вас осудить этого человека, не изложив во всей полноте все обстоятельства дела; их окажется достаточно, чтобы вы без тени сомнения признали бы этого человека виновным. Я изложу факты, чем и ограничусь; в пышных риторических аргументах нужды нет никакой. Благородство, верность и доблесть сэра Джеймса Престкотта были таковы, что он отдал делу короля все, чем владел, и был готов отдать даже более. Когда большинство сдалось, он вернулся из изгнания, дабы содействовать благословенной Реставрации, коия сейчас одаряет нас своими благами. Многие присоединились к нему, но мало кто с такой же самозабвенностью, а некоторые - помышляя лишь о собственной выгоде. Некоторые предавали своих друзей и их благородное дело ради собственного возвышения, и всякий раз, когда Джон Турлоу находил таких людей, он использовал их, а затем укрывал, подстраивая так, чтобы во вреде, причиненном ими, винили кого-нибудь другого. Его главным пособником, тем, кого следовало покарать за деяния, сгубившие моего отца, был Джон Мордаунт.
Я умолк, проверяя, не дрогнет ли он, когда столь внезапно узнает всю полноту моих сведений. Но нет: он продолжал сидеть, храня неподвижность, ничем не выдавая даже легкого интереса. И я продолжил свою речь:
- Дозвольте мне пояснить. Мордаунт был младшим сыном в благородном семействе, которое во время войны старательно избегало встать на чью-либо сторону, но уповало обрести милость будущего победителя, кто бы им ни оказался. Мордаунт, как считалось, склонялся на сторону короля, но будучи слишком юным, чтобы сражаться, был, подобно многим другим, отправлен путешествовать на континент, где ему ничто не угрожало. Так он оказался в Савойе и там познакомился с Сэмюэлем Морлендом, который уже состоял на службе Республики.
Мордаунт считался сторонником короля, Морленд был сторонником Кромвеля. Когда именно они стали сообщниками ради своего возвышения, точно не известно, но, полагаю, между ними все уже было уговорено к тому времени, когда сэр Сэмюэль вернулся в Англию в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. Мордаунт тоже вернулся и начал приобретать добрую славу среди роялистов; но его ловкость, ум и хваленая проницательность, по моему мнению, были многим обязаны сведениям, которые он получал от Морленда. И его добрую славу роялисты оплатили дорогой ценой, ибо Мордаунт приобрел ее, выдавая все до единого замыслы сторонников короля.
Однако затем предатели совершили большую ошибку в пятьдесят восьмом году, и Мордаунт был арестован, когда арестовывали подряд всех, кто подозревался в сочувствии к роялистам.
Невозможно себе представить, чтобы человек, беспощадный, как Джон Турлоу, позволил бы спастись столь важному заговорщику, если бы он и правда боролся за дело короля. Но был ли он отправлен на виселицу, подобно своим товарищам? Привязали его к креслу и подвергли пыткам, чтобы узнать бесценные сведения, которые он пытался скрыть? Хотя бы держали его под неусыпным надзором? Нет и нет. Не прошло и полутора месяцев, как он вышел на свободу. Поговаривали, что его жена подкупила присяжных.
Я убежден, понадобились бы весьма и весьма огромные деньги, чтобы присяжный осмелился признать невиновным самого опасного человека в Англии и навлечь на себя гнев Турлоу. На самом же деле никакого подкупа не потребовалось. Присяжным было указано, какой они должны вынести вердикт, и они подчинились без всякой приплаты. Мордаунт вернулся на поле брани, еще более прославившись своей дерзкой смелостью и стойкостью, не вызвав ни у кого ни малейших подозрений.
Однако роялисты уже убедились, что среди них есть предатель, и его необходимо разоблачить. Поэтому Турлоу начал принимать меры, чтобы скрыть источник своих сведений, отвлекая подозрения совсем в другую сторону. И вот по его указанию для защиты настоящего предателя были изготовлены подложные документы. Его подручные использовали шифр моего отца и известные ему сведения. Но почему выбор пал именно на него, хотя тут подошел бы любой другой роялист?
Быть может, в выборе этом мистер Турлоу неповинен, ибо, по моему мнению, важную роль тут сыграла алчность Сэмюэля Морленда, так как позор моего отца был ему весьма на руку: он знал, что семья его сообщника Джона Рассела хорошо его вознаградит, если он поспособствует тому, чтобы они могли беспрепятственно осуществить свои планы осушения болотистых земель. И Морленд дал им понять, что сэра Джеймса Престкотта можно убрать с их пути, если он, Морленд, будет вознагражден за свои хлопоты. Сэр Джон Рассел ухватился за сведения, представленные ему Морлендом, начал повсюду трубить о них, и его страстные доводы обманули сэра Уильяма Комптона, подвигли его обличить и погубить самого близкого его друга.
Вот так была приведена в исполнение вторая часть плана, и, погубив добрую славу моего отца, его лишили имения. Не знаю, догадывался ли он, что столько влиятельных людей желали... нет, требовали его уничтожения: Турлоу, оберегавший правительство, Мордаунт и Морленд, чье будущее зависело от того, удастся ли им свалить на него вину за их деяния, и могущественное семейство Расселов, которое получало свободу доходно распоряжаться заболоченными землями. Такие внушительные выгоды для всех и за столь малую цену! В жертву требовалось принести всего лишь жизнь и честь одного-единственного человека.
Очиститься от подобного поклепа было невозможно: если обвинения не выдвинуты прямо, как можно их опровергнуть? Не предъявлено ни одного доказательства, так как же обличить их ложность? Мой отец покинул страну с достоинством, которое приняли за трусость. Он бежал клеветы, несправедливого заключения в тюрьму, возможно, даже ножа подосланного убийцы - и это было приравнено к признанию в совершенном преступлении! А Турлоу, творец всех его бед и единственный человек, который мог бы снять пятно с его чести, не произнес ни единого слова. Кто еще был способен придумать подобный план? И у кого еще были средства привести этот план в исполнение? Только у Джона Турлоу, человека, который знал все, видел все и был движущей силой всех темных событий.
И я, господа присяжные заседатели, низведен до жалкого состояния, в коем вы зрите меня сейчас. У меня нет имения, нет связей и нет никакого влияния - ничего, кроме этих моих аргументов и моей неугасимой веры в правоту моего дела и в благую справедливость этого суда. Но я верю, что этого более чем достаточно.
Действительно ли я произнес эту речь слово в слово? Нет, разумеется, нет. Я убежден, что моя юность сковывала мне язык, и речь моя звучала совсем не так уверенно, как мне нравится ее вспоминать. Те мои друзья, которые читают книги, заверяют меня, что точно так же дело обстоит с историей. Даже великие историки записывают то, что должны были бы сказать актеры, а не то, что они сказали на самом деле. Так произошло и со мной, а потому, если на протяжении многих лет я в мыслях улучшал и отшлифовывал эту речь, то не приношу своих извинений. Мне помнится, однако, что говорил я именно так: сдержанно, но со страстностью, сокрушающе, но держа себя в руках, стоя перед ним, не спуская глаз с его лица, почему-то стремясь убедить его в истинности моих слов и понимая, что не менее я хочу убедить себя.
Он ответил не сразу - вот это я помню ясно. Нет, он сидел, храня невозмутимость, положив закрытую книгу на колени, и мирно кивал. Затем, когда в комнате слышались только треск и шипение горящих поленьев, он приступил к ответу, все еще продолжая игру в судебное заседание. И вот его отповедь:
- Я не стану льстить моему ученому обвинителю похвалой его прекрасной речи, произнесенной с искренностью, на какую способен только преданный сын. В честности слов я не сомневаюсь, его мужество и жажда справедливости безусловны, и столь молодому человеку делает честь готовность взять на себя столь тяжелую задачу, не располагая ничьей поддержкой.
Но это судебное разбирательство, и для чувств на нем места нет. А посему я должен указать, что представленное против меня обвинение очень зыбко и предложенные доказательства не имеют веса. Слово отца непререкаемо для сына, но не для суда. Если вы намерены преобразить свои заключения в факты, вам следует строить обвинения не только на утверждениях того, кого признали виновным. То, что я погубил ни в чем не повинного человека, обвинение крайне серьезное и не может быть признано весомым на основании одних лишь предположений.
Сэр Джеймс Престкотт был обвинен в предательстве, и это его погубило: я признаю, что подозрения в первую очередь падают на меня. В течение многих лет на мне лежала обязанность обеспечивать безопасность правительства, и не отрицаю, что способы, к которым я прибегал, были многочисленными и разнообразными. Этого требовала необходимость, так как против нас действительно устраивались заговоры - в таком количестве, что всех их я теперь и не припомню. Опять и опять подстрекатели тщились вновь ввергнуть страну в ужасы войны и гражданских междоусобиц. Моим долгом было препятствовать этому, и я выполнял его, насколько это было в моих силах.
Был ли доносчик, предатель среди сторонников короля? Разумеется, и далеко не один. Всегда находятся люди, готовые продавать своих друзей за деньги, но очень часто товар, который они предлагали, мне не требовался. Роялисты всегда были на редкость глупыми заговорщиками. Предполагаемые восстания готовились с участием такого числа невоздержанных на язык людей, что мы были бы более чем глухи, если бы не услышали про них. Приписываемая мне сатанинская сила воистину лестна, но ее не существовало: большей частью своих успехов я обязан только глупости тех, кто выступал против меня.
Что до Сэмюэля Морленда, то он не лишен способностей, но алчность и ненадежность делали его услуги сомнительными, и я уже давно хотел отказаться от них. Но не мог, так как в его руках находился самый полезный осведомитель о действиях королевских приверженцев, которого он называл мистер Барретт.
Из всех правительственных источников этот мистер Барретт был несравненно лучшим. Нам требовалось только задать вопрос и мистер Барретт немедля сообщал ответ через Сэмюэля. А Сэмюэль отказывался открыть, кто он. Если бы я избавился от услуг Сэмюэля, то лишился бы мистера Барретта, а у Сэмюэля достало ума сообразить, что я терплю его только по этой причине. Я частенько взвешивал, не передает ли он сведения, а не только их получает, и следил за тем, чтобы о наших планах и действиях он знал как можно меньше. До тех пор, пока этот обмен не стал слишком невыгодным, я ему не препятствовал.
Кем был мистер Барретт? Вы совершенно правы: я тоже пришел к выводу, что это был Джон Мордаунт, и арестовал его, чтобы самому допросить и попытаться установить с ним прямую связь, что позволило бы впредь обходиться без Сэмюэля. Но Мордаунт отрицал все. То ли он подозревал ловушку, то ли и правда был тут ни при чем, то ли его верность Сэмюэлю была слишком велика. Так или иначе, но я ничего от него не добился.
Это было ошибкой: мой поступок выдал мою враждебность по отношению к Сэмюэлю, и, когда представился случай, он устроил заговор против меня, и я временно лишился моей должности. Когда же я вернул свое положение, он, опасаясь моей мести, перекинулся на сторону короля и, чтобы завоевать доверие, обвинил вашего отца.
Почти все утро я выжидал, невидимо наблюдая за домом в надежде высмотреть, много ли там людей и как мне бежать оттуда, если возникнет такая необходимость. Затем я приготовился, сердце у меня заколотилось, я пошел к двери и постучал. В передней веяло приятным теплом, но она выглядела на удивление бедно. Я, разумеется, знал, что Турлоу, подручный Кромвеля, за годы своей власти разбогател, как Крез, и был сбит с толку такой скромностью его жилища. За все утро я видел только одного слугу, и дом, хотя и был удобен, не поражал ни размерами, ни роскошью, какие я ожидал увидеть. Но я тут же счел это еще одним примером заносчивого смирения пуритан, которые только и знают, что выставлять напоказ свое благочестие и пренебрежение мирским достоянием. Сам я всегда презирал их за это - одной рукой грабят, а другой молятся. Долг людей с положением - жить в роскоши, даже если они к ней не расположены.
Слуга, старик, моргавший, будто сова, которую вытащили на свет, сказал мне, что его хозяин занят со своими книгами, так не подожду ли я в парадной комнате. Мистер Турлоу будет рад гостю, чтобы отвлечься от дел, сказал он. Но только не этому гостю, подумал я про себя, когда, следуя его указаниям, вошел в обширную теплую комнату в восточном крыле дома. Нет, только не этому!
Он пришел несколько минут спустя, тощий человек с длинными жидкими волосами по сторонам высокого выпуклого лба. Кожа у него была почти прозрачной, и если не считать тяжелых складок у рта, выглядел он моложе возраста, которого, как мне было известно, уже достиг. Теперь, когда я знал, что произошло, знал, как он играл людьми, и хорошими, и дурными, как подчинял их своей воле, у меня возникло желание тут же пронзить его, не тратя времени понапрасну. А у него будет время узнать, кто его сразил, когда его душу начнут лизать языки адского пламени.
Я был исполнен решимости, но почувствовал, как она все более угасает с каждым шагом, приближавшим его ко мне. Сколько месяцев, лежа без сна по ночам, я воображал, как выхватываю шпагу моего отца и вонзаю ее ему в сердце и произношу какие-нибудь подходящие слова, пока он испускает дух с выражением трусливого ужаса на лице, моля о пощаде, всхлипывая от страха, а я неумолимо наклоняюсь над ним. Шпаги у меня не было, но нож Грова вполне мог ее заменить.
Вообразить легко, привести в исполнение много труднее. Одно дело убить человека в битве, когда кровь кипит, и совсем другое - прикончить его в мирной комнате под приятный треск огня в камине, от которого веет ароматом горящих яблоневых поленьев. Впервые мной овладели сомнения: а не низведет ли меня убийство человека, не имеющего возможности защищаться, на один с ним уровень? Не будет ли принижен мой великий подвиг, если совершен он будет недостойным образом?
Подозреваю, сейчас такие мысли меня не смутили бы, хотя, взысканный Господом, я навряд ли когда-нибудь вновь окажусь в подобном положении, и сказать это просто, а вот проверить очень трудно. И возможно, эту Господню милость мне заслужили как раз мои сомнения и колебания.
- Доброго вам утра, сударь, добро пожаловать, - произнес он негромко, все это время с любопытством меня разглядывая. - Я вижу, вы озябли. Прошу, дозвольте угостить вас чем-нибудь.
Я хотел плюнуть в него и сказать, что не стану пить с человеком, подобным ему. Но слова застряли у меня в горле, и я застыл, как стоял, в слабости и смущении, а он хлопнул в ладоши и приказал слуге подать эль. И после нового долгого молчания, во время которого продолжал вглядываться в меня, он сказал:
- Прошу, садитесь, сударь (так как я с обычной моей учтивостью вскочил и поклонился ему, когда он вошел). И прошу, будьте осторожны, не сядьте ненароком на свой кинжал.
Все это он сказал с суховатой улыбкой, и я забормотал что-то невнятное, будто схваченный за руку мальчишка, когда швырялся камешками в классе.
- Как ваше имя? Мне кажется, я знаю ваше лицо, однако я теперь вижу так мало людей, что поддаюсь обману зрения и начинаю узнавать тех, кого прежде никогда не видел.
Голос у него был мягкий, ласковый и внятный, как у образованного человека, совсем не такой, какого я ожидал.
- Вы меня не знаете. Моя фамилия Престкотт.
- А! И вы явились убить меня, не так ли?
- Так, - ответил я недоуменно, чувствуя, как все более и более теряюсь.
Наступило долгое молчание. Турлоу сел, заложил страницу в своей книге, закрыл ее и аккуратно положил на стол. Затем сложил руки на коленях и снова посмотрел на меня.
- Ну? Продолжайте же. Я предпочел бы не отнимать у вас времени.
- И вы не хотите узнать, за что?
Этот вопрос словно бы удивил его, и он покачал головой.
- Только если вам угодно рассказать мне. А что до меня, то какая важность людских "почему" и "для чего" в сравнении с тем, что я предстану перед Господом и Его судом? Выпейте-ка элю, - добавил он, наполняя стакан из широкогорлого глиняного кувшина, который принес слуга.
Я отмахнулся от стакана.
- Это весьма важно, - сказал я сердито и понял, что все дальше и дальше отклоняюсь от того, что мне рисовало воображение.
- Если так, то слушаю, - сказал он. - Хотя и не понимаю, какое зло я мог причинить вам. Вы ведь слишком молоды, чтобы враждовать со мной, не так ли?
- Вы убили моего отца.
Слова эти как будто его встревожили.
- Неужели? Я этого не помню.
Наконец-то он заговорил так, что во мне вспыхнул гнев, а это, я знал, было необходимо, чтобы я все-таки осуществил свое намерение.
- Проклятый лжец! Ты не можешь не помнить. Сэр Джеймс Престкотт.
- А! - сказал он спокойно. - Да, разумеется, его я помню. Но я думал, что вы говорили про кого-то другого: вашему батюшке я никакого вреда не причинил. Бесспорно, одно время я пытался - он ведь принадлежал к той малой горсти слуг короля, которые не были дураками.
- Потому-то ты его и погубил. Ты не мог схватить его или сразиться с ним, а потому отравил людские умы ложью и таким образом подлостью взял над ним верх.
- Вы считаете меня ответственным?
- Так и есть!
- Ну что же, пусть будет так. Раз вы это утверждаете, - сказал он невозмутимо и погрузился в молчание.
Вновь он подставил мне подножку. Не знаю, чего я ожидал: либо яростного отрицания, либо возмущенных оправданий. Но я никак не предполагал, что он с полным равнодушием промолчит, словно ему это было безразлично.
- Защищайся! - вскричал я с жаром.
- Чем? У меня нет ни вашего ножа, ни вашей силы, и если вы намерены меня убить, это большого труда не составит.
- Да нет, защищайте свои поступки!
- Зачем? Вы уже сочли меня виновным, а потому, боюсь, мои слабые возражения вас не разубедят.
- Это нечестно! - воскликнул я и тут же понял, что слова эти были ребяческими, какие мужчина, подобный моему отцу, никогда бы не произнес.
- Как почти все на этом свете, - сказал он.
- Мой отец не был предателем!
- Возможно.
- И вы говорите, что не погубили его? И ждете, что я поверю?
- Я ничего не говорил. Но раз уж вы спросили, то нет. Я его не губил. Разумеется, не от меня зависит, поверите ли вы мне.
В более поздние годы - настолько поздние, что мне это пригодиться уже не могло, - я понял, каким образом Джон Турлоу вознесся на такую высоту, что был единственным в стране, кто осмеливался противоречить Кромвелю. Вы наносили удар, Турлоу поднимался, логично рассуждая приятным голосом. Вы продолжали бить, он продолжал подниматься, неизменно кроткий, никогда не впадая в гнев, пока вы не начинали стыдиться своего поведения, не начинали его слушать. Затем, когда вы были сбиты с толку, он без труда убеждал вас в своей правоте. Он никогда не переходил в атаку, никогда не навязывал вам своего мнения, но рано или поздно гнев и возражения угасали, разбиваясь о его стойкое сопротивление.
- Вы же поступали так с другими и хотите, чтобы я поверил, будто вы не поступили так с моим отцом?
- С какими другими?
- Вы не объявили, что он невиновен. А у вас была такая возможность.
- В мои обязанности не входило способствовать тому, чтобы мои враги были сильны и едины. Да и кто бы мне поверил? Вы думаете, что мои заверения в его честности смыли бы с него это пятно? Если сторонникам короля нравилось нападать друг на друга и гоняться за призраками, какое дело было мне? Чем слабее они становились, тем было лучше.
- Настолько слабее, что король сидит на своем троне, а вы прозябаете здесь в безвестности, - съязвил я, сознавая, что не только его доводы были вескими, но что прежде я ни о чем подобном не задумывался, столь очевидной представлялась мне его вина.
- Лишь потому, что Протектор скончался, а он думал... Впрочем, не важно, - сказал Турлоу мягко. - Возникла пустота, а природа не терпит пустоты. Карл не отвоевал свой трон; его вернули силы куда более могучие, чем те, какими он мог бы заручиться сам. И пока еще предстоит увидеть, достаточно ли он силен, чтобы удержаться на троне.
- Уж то-то вы были в восторге! - сказал я с испепеляющим сарказмом.
- В восторге? - повторил он задумчиво. - Нет, конечно, нет. Я трудился десять лет, чтобы сделать Англию крепкой и свободной от тирании, и не было ни малейшей радости наблюдать, как все это разлетелось прахом. Но я не был так удручен, как вы, возможно, полагаете. Армии уже готовились к выступлению, и вновь возникали комплоты, сладить с которыми было под силу лишь Кромвелю. Выбирать приходилось между королем или войной. Я не воспротивился Карлу. А мог бы, знаете ли. Захоти я, и Карл уже много лет как покоился бы в могиле.
Сказал он это столь спокойным, само собой разумеющимся тоном, что я не сразу постиг весь ужас его слов. А потом ахнул. Этот плюгавый человечек во имя политики присвоил себе право решать, будет ли жить его законный государь и помазанник Божий или умрет! Карл, милостью Турлоу король Англии! И я знал, что говорит он чистую правду: я не сомневался, что он и Протектор обсуждали такую возможность. И если отказались от нее, то не от ужаса перед подобным преступлением - они уже насовершали их предостаточно, - но потому лишь, что оно не послужило бы к их выгоде.
- Но вы не решились.
- Нет. Республика действовала в рамках закона и поплатилась за это. Насколько все было бы проще, если бы старший Карл стал жертвой таинственного недуга и умер бы, и наши руки остались бы чистыми для вида, как бы постыдно мы ни вели себя тайно. Но мы судили его и казнили...
- Подло убили, хотите вы сказать.
- ...и каз-ни-ли его у всех на глазах, ничего не скрывая и не пряча. То же относится и к прочим предателям... - верным патриотам, как, полагаю, их именуют теперь, - какие были схвачены. Назовите мне хотя бы одного, кто был убит тайно, не представ перед судом.
Все знали, что таких были тысячи и тысячи, но с ними покончили тайно, и я, натурально, не знал их имен, о чем тут же ему и сказал.
- Понимаю, понимаю. Итак, я убивал бессчетное множество людей, а вы не можете назвать ни единого. Вы ведь намерены посвятить себя юриспруденции, мистер Престкотт?
Я ответил, что да - из-за бедствий, постигших мою семью.
- Мне так и показалось. Я ведь сам был адвокатом, пока не поступил на государственную службу. Весьма надеюсь, что положение вашей семьи изменится к лучшему, ибо не думаю, что вы украсите это сословие. Дело вы излагаете весьма неубедительно.
- Но мы здесь не в суде!
- Да, - согласился он. - Вы находитесь у меня в доме. Но если хотите, то можете превратить эту комнату в судебную залу и произнести вашу первую судебную речь. Я буду отвечать на ваши вопросы, а потом вы сможете принять решение. Послушайте, это же очень выгодное для вас предложение. Вы будете одновременно обвинителем, судьей, присяжными и (буде пожелаете) палачом. Подобные случаи редко выпадают на долю человека вашего возраста.
По какой-то причине я перестал ему противиться. Теперь было уже поздно привести в исполнение мое первое смелое намерение. Теперь мне хотелось вырвать у него признание, что я был прав, и услышать, как он подтвердит, что заслужил кару, которую я ему уготовил. Вот почему я уступил его настояниям и почему я и теперь считаю, что он ошибался. Из меня вышел бы превосходный адвокат, пусть я и возношу благодарения, что не был ввергнут в это жалкое состояние.
- Ну, - начал я, - суть в том...
- Нет-нет-нет, - мягко перебил он меня. - Мы с вами в суде, сударь. Ваш зачин никуда не годен. Никогда не начинайте речь с "ну, суть в том...". Или в университете больше не учат риторике? А теперь начните надлежащим образом, следя за тем, чтобы обращаться к судье со всей почтительностью (пусть он и старый дурень), а к присяжным так, будто вы убеждены, что скамью перед вами занимают одни Соломоны (даже если все утро вы их подкупали). Начните снова. И не робейте. Если вы хотите выиграть процесс, робеть нельзя.
- Милорд, господа присяжные заседатели, - начал я. Даже столько лет спустя я дивлюсь, что так покорно ему подчинился.
- Гораздо лучше, - сказал он. - Продолжайте. Однако попытайтесь придать своему голосу побольше выразительности.
- Милорд, господа присяжные заседатели, - сказал я внушительно, но и с некоторой иронией, так как не желал создать впечатление, будто с большой охотой согласился на это актерство. - Вы восседаете тут, дабы судить одно из наигнуснейших преступлений в истории человеческого рода; ибо стоящий перед вами подсудимый обвиняется не в простой краже или убийстве в разгар ссоры, но в хладнокровном и рассчитанном погублении джентльмена, слишком безупречного и слишком благородного, чтобы к нему можно было подступиться иначе. Этот джентльмен, сэр Джеймс Престкотт, не может сам поднять голос в свою защиту и поведать вам обо всех нанесенных ему ударах. По обычаю сделать это должны члены его семьи, дабы его призывы к правосудию были бы услышаны из-за могилы и его душа могла бы успокоиться с миром.
- Очень хорошо, - сказал Турлоу. - Прекрасное начало.
- Как судья я обязан указать подсудимому, что ему положено хранить молчание. Если это судебный процесс, то должны соблюдаться все правила.
- Мои извинения.
- Я не прошу вас осудить этого человека, не изложив во всей полноте все обстоятельства дела; их окажется достаточно, чтобы вы без тени сомнения признали бы этого человека виновным. Я изложу факты, чем и ограничусь; в пышных риторических аргументах нужды нет никакой. Благородство, верность и доблесть сэра Джеймса Престкотта были таковы, что он отдал делу короля все, чем владел, и был готов отдать даже более. Когда большинство сдалось, он вернулся из изгнания, дабы содействовать благословенной Реставрации, коия сейчас одаряет нас своими благами. Многие присоединились к нему, но мало кто с такой же самозабвенностью, а некоторые - помышляя лишь о собственной выгоде. Некоторые предавали своих друзей и их благородное дело ради собственного возвышения, и всякий раз, когда Джон Турлоу находил таких людей, он использовал их, а затем укрывал, подстраивая так, чтобы во вреде, причиненном ими, винили кого-нибудь другого. Его главным пособником, тем, кого следовало покарать за деяния, сгубившие моего отца, был Джон Мордаунт.
Я умолк, проверяя, не дрогнет ли он, когда столь внезапно узнает всю полноту моих сведений. Но нет: он продолжал сидеть, храня неподвижность, ничем не выдавая даже легкого интереса. И я продолжил свою речь:
- Дозвольте мне пояснить. Мордаунт был младшим сыном в благородном семействе, которое во время войны старательно избегало встать на чью-либо сторону, но уповало обрести милость будущего победителя, кто бы им ни оказался. Мордаунт, как считалось, склонялся на сторону короля, но будучи слишком юным, чтобы сражаться, был, подобно многим другим, отправлен путешествовать на континент, где ему ничто не угрожало. Так он оказался в Савойе и там познакомился с Сэмюэлем Морлендом, который уже состоял на службе Республики.
Мордаунт считался сторонником короля, Морленд был сторонником Кромвеля. Когда именно они стали сообщниками ради своего возвышения, точно не известно, но, полагаю, между ними все уже было уговорено к тому времени, когда сэр Сэмюэль вернулся в Англию в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. Мордаунт тоже вернулся и начал приобретать добрую славу среди роялистов; но его ловкость, ум и хваленая проницательность, по моему мнению, были многим обязаны сведениям, которые он получал от Морленда. И его добрую славу роялисты оплатили дорогой ценой, ибо Мордаунт приобрел ее, выдавая все до единого замыслы сторонников короля.
Однако затем предатели совершили большую ошибку в пятьдесят восьмом году, и Мордаунт был арестован, когда арестовывали подряд всех, кто подозревался в сочувствии к роялистам.
Невозможно себе представить, чтобы человек, беспощадный, как Джон Турлоу, позволил бы спастись столь важному заговорщику, если бы он и правда боролся за дело короля. Но был ли он отправлен на виселицу, подобно своим товарищам? Привязали его к креслу и подвергли пыткам, чтобы узнать бесценные сведения, которые он пытался скрыть? Хотя бы держали его под неусыпным надзором? Нет и нет. Не прошло и полутора месяцев, как он вышел на свободу. Поговаривали, что его жена подкупила присяжных.
Я убежден, понадобились бы весьма и весьма огромные деньги, чтобы присяжный осмелился признать невиновным самого опасного человека в Англии и навлечь на себя гнев Турлоу. На самом же деле никакого подкупа не потребовалось. Присяжным было указано, какой они должны вынести вердикт, и они подчинились без всякой приплаты. Мордаунт вернулся на поле брани, еще более прославившись своей дерзкой смелостью и стойкостью, не вызвав ни у кого ни малейших подозрений.
Однако роялисты уже убедились, что среди них есть предатель, и его необходимо разоблачить. Поэтому Турлоу начал принимать меры, чтобы скрыть источник своих сведений, отвлекая подозрения совсем в другую сторону. И вот по его указанию для защиты настоящего предателя были изготовлены подложные документы. Его подручные использовали шифр моего отца и известные ему сведения. Но почему выбор пал именно на него, хотя тут подошел бы любой другой роялист?
Быть может, в выборе этом мистер Турлоу неповинен, ибо, по моему мнению, важную роль тут сыграла алчность Сэмюэля Морленда, так как позор моего отца был ему весьма на руку: он знал, что семья его сообщника Джона Рассела хорошо его вознаградит, если он поспособствует тому, чтобы они могли беспрепятственно осуществить свои планы осушения болотистых земель. И Морленд дал им понять, что сэра Джеймса Престкотта можно убрать с их пути, если он, Морленд, будет вознагражден за свои хлопоты. Сэр Джон Рассел ухватился за сведения, представленные ему Морлендом, начал повсюду трубить о них, и его страстные доводы обманули сэра Уильяма Комптона, подвигли его обличить и погубить самого близкого его друга.
Вот так была приведена в исполнение вторая часть плана, и, погубив добрую славу моего отца, его лишили имения. Не знаю, догадывался ли он, что столько влиятельных людей желали... нет, требовали его уничтожения: Турлоу, оберегавший правительство, Мордаунт и Морленд, чье будущее зависело от того, удастся ли им свалить на него вину за их деяния, и могущественное семейство Расселов, которое получало свободу доходно распоряжаться заболоченными землями. Такие внушительные выгоды для всех и за столь малую цену! В жертву требовалось принести всего лишь жизнь и честь одного-единственного человека.
Очиститься от подобного поклепа было невозможно: если обвинения не выдвинуты прямо, как можно их опровергнуть? Не предъявлено ни одного доказательства, так как же обличить их ложность? Мой отец покинул страну с достоинством, которое приняли за трусость. Он бежал клеветы, несправедливого заключения в тюрьму, возможно, даже ножа подосланного убийцы - и это было приравнено к признанию в совершенном преступлении! А Турлоу, творец всех его бед и единственный человек, который мог бы снять пятно с его чести, не произнес ни единого слова. Кто еще был способен придумать подобный план? И у кого еще были средства привести этот план в исполнение? Только у Джона Турлоу, человека, который знал все, видел все и был движущей силой всех темных событий.
И я, господа присяжные заседатели, низведен до жалкого состояния, в коем вы зрите меня сейчас. У меня нет имения, нет связей и нет никакого влияния - ничего, кроме этих моих аргументов и моей неугасимой веры в правоту моего дела и в благую справедливость этого суда. Но я верю, что этого более чем достаточно.
Действительно ли я произнес эту речь слово в слово? Нет, разумеется, нет. Я убежден, что моя юность сковывала мне язык, и речь моя звучала совсем не так уверенно, как мне нравится ее вспоминать. Те мои друзья, которые читают книги, заверяют меня, что точно так же дело обстоит с историей. Даже великие историки записывают то, что должны были бы сказать актеры, а не то, что они сказали на самом деле. Так произошло и со мной, а потому, если на протяжении многих лет я в мыслях улучшал и отшлифовывал эту речь, то не приношу своих извинений. Мне помнится, однако, что говорил я именно так: сдержанно, но со страстностью, сокрушающе, но держа себя в руках, стоя перед ним, не спуская глаз с его лица, почему-то стремясь убедить его в истинности моих слов и понимая, что не менее я хочу убедить себя.
Он ответил не сразу - вот это я помню ясно. Нет, он сидел, храня невозмутимость, положив закрытую книгу на колени, и мирно кивал. Затем, когда в комнате слышались только треск и шипение горящих поленьев, он приступил к ответу, все еще продолжая игру в судебное заседание. И вот его отповедь:
- Я не стану льстить моему ученому обвинителю похвалой его прекрасной речи, произнесенной с искренностью, на какую способен только преданный сын. В честности слов я не сомневаюсь, его мужество и жажда справедливости безусловны, и столь молодому человеку делает честь готовность взять на себя столь тяжелую задачу, не располагая ничьей поддержкой.
Но это судебное разбирательство, и для чувств на нем места нет. А посему я должен указать, что представленное против меня обвинение очень зыбко и предложенные доказательства не имеют веса. Слово отца непререкаемо для сына, но не для суда. Если вы намерены преобразить свои заключения в факты, вам следует строить обвинения не только на утверждениях того, кого признали виновным. То, что я погубил ни в чем не повинного человека, обвинение крайне серьезное и не может быть признано весомым на основании одних лишь предположений.
Сэр Джеймс Престкотт был обвинен в предательстве, и это его погубило: я признаю, что подозрения в первую очередь падают на меня. В течение многих лет на мне лежала обязанность обеспечивать безопасность правительства, и не отрицаю, что способы, к которым я прибегал, были многочисленными и разнообразными. Этого требовала необходимость, так как против нас действительно устраивались заговоры - в таком количестве, что всех их я теперь и не припомню. Опять и опять подстрекатели тщились вновь ввергнуть страну в ужасы войны и гражданских междоусобиц. Моим долгом было препятствовать этому, и я выполнял его, насколько это было в моих силах.
Был ли доносчик, предатель среди сторонников короля? Разумеется, и далеко не один. Всегда находятся люди, готовые продавать своих друзей за деньги, но очень часто товар, который они предлагали, мне не требовался. Роялисты всегда были на редкость глупыми заговорщиками. Предполагаемые восстания готовились с участием такого числа невоздержанных на язык людей, что мы были бы более чем глухи, если бы не услышали про них. Приписываемая мне сатанинская сила воистину лестна, но ее не существовало: большей частью своих успехов я обязан только глупости тех, кто выступал против меня.
Что до Сэмюэля Морленда, то он не лишен способностей, но алчность и ненадежность делали его услуги сомнительными, и я уже давно хотел отказаться от них. Но не мог, так как в его руках находился самый полезный осведомитель о действиях королевских приверженцев, которого он называл мистер Барретт.
Из всех правительственных источников этот мистер Барретт был несравненно лучшим. Нам требовалось только задать вопрос и мистер Барретт немедля сообщал ответ через Сэмюэля. А Сэмюэль отказывался открыть, кто он. Если бы я избавился от услуг Сэмюэля, то лишился бы мистера Барретта, а у Сэмюэля достало ума сообразить, что я терплю его только по этой причине. Я частенько взвешивал, не передает ли он сведения, а не только их получает, и следил за тем, чтобы о наших планах и действиях он знал как можно меньше. До тех пор, пока этот обмен не стал слишком невыгодным, я ему не препятствовал.
Кем был мистер Барретт? Вы совершенно правы: я тоже пришел к выводу, что это был Джон Мордаунт, и арестовал его, чтобы самому допросить и попытаться установить с ним прямую связь, что позволило бы впредь обходиться без Сэмюэля. Но Мордаунт отрицал все. То ли он подозревал ловушку, то ли и правда был тут ни при чем, то ли его верность Сэмюэлю была слишком велика. Так или иначе, но я ничего от него не добился.
Это было ошибкой: мой поступок выдал мою враждебность по отношению к Сэмюэлю, и, когда представился случай, он устроил заговор против меня, и я временно лишился моей должности. Когда же я вернул свое положение, он, опасаясь моей мести, перекинулся на сторону короля и, чтобы завоевать доверие, обвинил вашего отца.