Флавию душил гнев от сознания своего бессилия. Она была убеждена, что абсолютно все торговцы картинами — жулики. Они скупают работы по дешевке, заведомо зная, что смогут перепродать их в десятки, а то и в сотни раз дороже. Но Бирнес являлся в этом смысле исключением — он часто передавал картины в дар итальянским музеям или предоставлял их на время проведения выставок и, кстати, отлично владел итальянским. За свои заслуги он имел награды от итальянского и французского правительств, а английская королева пожаловала ему рыцарское звание. Имея репутацию безупречно честного и компетентного в своей области человека, Бирнес никогда не был замечен даже в незначительных нарушениях закона, не говоря уж о серьезных преступлениях. Все это свидетельствовало о том, что он слишком умен и изворотлив, чтобы дать себя поймать, и это-то и приводило Флавию в ярость.
Отчасти ее гнев объяснялся тем, что она, как и все итальянки, была страстной патриоткой. На протяжении столетий весь мир хищной птицей реял над Италией, отнимая у нее лучшие ее сокровища. В Италии не осталось ни одного музея, который мог бы соперничать с Национальными галереями в Лондоне и в Вашингтоне или с парижским Лувром. Многие живописные произведения остались в Италии только потому, что были написаны на стенах. Правда, в двадцатых годах нашелся американский миллионер, который ради обладания фресками Джотто готов был купить здание церкви в Ассизах, чтобы по частям переправить его пароходом в Аризону. Потеря еще одного Рафаэля стала бы для итальянцев трагедией, даже если ранее они не знали, что он у них был.
Погруженная в эти мысли, Флавия быстро шагала по улицам, направляясь к пьяцца Навона. Она пригласила пообедать экс-заключенного, надеясь в более непринужденной обстановке разговорить его и выведать больше подробностей об интересующем ее деле. Флавия не сомневалась, что Аргайл рассказал правду, но после ночи, проведенной в камере, человек всегда может упустить какие-то мелочи.
Флавия торопилась: она чуть не забыла о встрече. На ходу она открыла сумочку, которую, по римской моде, носила на шее, чтобы уберечься от карманных воров. Денег должно было хватить на обед для двоих. Флавия догадывалась, что ей придется оплатить обед своего спутника, и эта перспектива ее нисколько не смущала — она была современной девушкой. Но вот ее мать ни за что бы не пошла в ресторан за свой счет и, несмотря на либеральное отношение к новым веяниям, была бы шокирована, узнав, что Флавия платит за мужчину.
Они договорились встретиться в ближайшей траттории, ничем не выдающейся, но зато расположенной недалеко от дома Флавии. К тому же она знала, что кормят там более или менее прилично. Как и в любом другом заведении Рима, там подавали изумительную пасту и соусы к ней, но ужасно готовили все остальные блюда. В Турине, где Флавия выросла, повара понимали толк в мясе, римляне же довольствовались куском подошвы под разными соусами. Со временем она привыкла к такой еде, но все же часто, выйдя из ресторана, испытывала тоску по родине.
Аргайл расположился за угловым столиком, откуда вежливо помахал ей рукой. По английским меркам он, наверное, считался красивым, но Флавию такой тип мужчин не привлекал. Высокий, светловолосый, одетый старомодно и довольно безвкусно. Наиболее примечательной чертой его внешности были ладони и пальцы — очень длинные и изящные. На допросе Аргайл все время заламывал руки, поэтому Флавия обратила на них внимание и подумала, что ему подошло бы играть на скрипке или на каком-нибудь другом музыкальном инструменте.
Сейчас молодой человек был совершенно спокоен, свобода определенно пошла ему на пользу.
— Для человека, у которого увели из-под носа Рафаэля, вы выглядите слишком хорошо, — заметила Флавия.
Он счастливо улыбнулся:
— Наверное, я не должен радоваться. Но ведь я убедился, что мои догадки верны, хотя все произошло совсем не так, как мне представлялось. А побывать под арестом тоже по-своему занятно.
— Как с вами обращались?
— Прекрасно. Очаровательные люди. Они даже отпустили меня на ленч, взяв обещание вернуться через три часа. Наши лондонские тюремщики вряд ли были бы со мной так любезны.
— Вас не отпустили бы, если бы вы представляли опасность для общества. Скажите, вы очень расстроились из-за картины?
— Да, чего уж скрывать, — пробормотал Аргайл, тыкая вилкой в тарелку с макаронами. — Я мечтал, что все будет по-другому: я восстановлю картину и объявлю о ней миру в каком-нибудь известном научном издании. Мое сообщение станет сенсацией. Я сделаю на этом деле карьеру, счастливый священник возблагодарит Бога за дар, ниспосланный его приходу, а мир станет богаче еще на одного Рафаэля.
Он говорил по-итальянски с небольшими ошибками и сильным акцентом, но вполне сносно. Флавия из принципа разговаривала с иностранцами только на своем родном языке. Это было трудно, поскольку почти никто из них не владел итальянским, они мучительно искали нужные слова в разговорниках, тыкали в уличные вывески, но Флавия была неумолима и считала, что оказывает им услугу, предоставляя возможность попрактиковаться. Она потратила несколько лет на изучение английского и не видела причины, почему бы другим людям ни приложить такие же усилия, чтобы выучить ее родной язык.
— Вам пришлось спуститься на землю: картину перехватил Бирнес, а ваши догадки так и не получили своего подтверждения.
— Я потратил уйму денег, чтобы приехать сюда и лично во всем убедиться, несколько месяцев копил деньги на билет. Представьте, что со мной было, когда я увидел, что картины нет на месте. Я стоял перед алтарем, не зная, что думать. И вдруг на меня налетел этот ваш тупоголовый полицейский и потащил в участок. Но теперь у меня не осталось сомнений: такой человек, как Бирнес, не стал бы покупать картину, если бы она не была действительно ценной.
— Знаете, что меня удивляет? Почему вы сразу не написали приходскому священнику о своих подозрениях? Он отправил бы ее на экспертизу и не стал бы продавать, не дождавшись результатов.
— Конечно, я поступил как последний идиот. — Аргайл помрачнел и отложил вилку. — Видите ли, искусствовед — неблагодарная профессия, даже жестокая. Я боялся, что если скажу кому-нибудь о своем открытии, то в церковь сразу приедет какая-нибудь шишка из Национального музея и припишет находку себе. Судите сами: разве кто-нибудь устоит перед таким искушением?
Флавия начала проникаться сочувствием к Аргайлу. В конце концов, в чем его вина? В том, что он хотел немного славы и небольшого продвижения в профессии, в которой так трудно отвоевать свою нишу? Как жаль, что его мечты не сбылись — Бирнес в своей ненасытной жажде денег заграбастал картину, чтобы заработать еще больше, хотя куда уж больше?!
— По крайней мере вы можете написать статью о своем открытии. Кстати, зачем вы рассказали о нем Бирнесу? Вы и так проявили себя неважным стратегом, но этот ваш поступок…
— Да ничего я ему не рассказывал! — возмутился Аргайл. — Я, конечно, несколько рассеян, но не сошел с ума. О Мантини-Рафаэле не знала ни одна душа, кроме моего научного руководителя, но ему я не мог не сказать. К тому же он очень порядочный человек, ненавидит спекулянтов и последние годы живет затворником в Тоскане. Нет, Трамертон не мог выдать мой секрет. — Аргайл покачал головой. — Наверное, нужно написать ему о случившемся. История о том, как я пострадал за науку, оказавшись за решеткой, произведет впечатление даже на него. А статья… я, конечно, напишу ее. Но, понимаете, мне необходимо успеть застолбить заявку, а для этого нужно немедленно предпринять какие-то действия. Публикации в приличном журнале можно прождать несколько месяцев. К тому времени всем уже осточертеет слушать про этого Рафаэля. Как только Бирнес удостоверится, что картина настоящая, он сразу же сделает сенсационное заявление для прессы. Прикормленные им искусствоведы начнут публиковать статейки о великолепных шедеврах старых мастеров, и когда интерес просвещенной публики достигнет своего апогея, Бирнес выставит Рафаэля на аукционе «Кристи».
Официант убрал тарелки и принес следующее блюдо. Аргайл посмотрел на него с подозрением.
— На торги съедутся денежные мешки со всего мира, там будут представители самых известных музеев. Какой-нибудь тип вроде Гетти продаст собственную мать, лишь бы заполучить картину. Вы можете представить, по какой цене уйдет Рафаэль? В сравнении с ней цена, по которой были проданы «Подсолнухи» Ван Гога, покажется смехотворной.
— Почему вы так думаете? Ведь это не единственное произведение Рафаэля, он написал десятки полотен.
— Да, но все они с незапамятных времен находятся в собственности музеев или Ватикана и не продаются. И если на аукционе появится новая картина Рафаэля, спрос на нее будет колоссальный. А спрос формирует цену. Даже если это не шедевр, она все равно принесет Бирнесу целое состояние. Тем более с такой романтичной судьбой.
— Следует признать: Бирнес очень удачно вложил свои десять миллионов лир, — заметила Флавия.
— Это деньги, которые он заплатил за картину?! — Аргайл застыл, потрясенный несправедливостью судьбы. — Лучше бы вы мне не говорили. Ведь за такую сумму даже я смог бы ее купить. Ну, пусть не смог бы, но…
Флавия подумала, что у англичанина хорошо развито чувство юмора, хотя и с мрачноватым оттенком. Он был самокритичен и хорошо воспитан, но почему-то пытался скрыть это. Деловой ужин плавно перешел в доверительную беседу. Флавия решила, что с удовольствием встретилась бы с молодым человеком еще раз.
Аргайл наконец сообразил, что слишком долго говорит о себе, и сделал попытку сменить тему:
— Расскажите мне о своей работе. Получаете вы от нее какое-нибудь удовлетворение?
Флавия состроила легкую гримаску.
— Работы невпроворот. Подсчитано, что каждые десять минут пропадает какое-нибудь произведение искусства. При таком положении дел удивительно, как еще остается что красть.
Аргайл заметил, что в Италии, похоже, еще много чего осталось.
— Это-то и плохо. По всей стране разбросаны полуразрушенные церкви и старые виллы, где хранятся никем не учтенные вещи. Но хуже всего то, что в половине случаев пострадавшие даже не заявляют о кражах.
Аргайл обрадовался, когда Флавия достала из сумки сигарету и закурила. Выудив из кармана мятую пачку, он тоже закурил.
— А почему? Что им мешает заявить в полицию?
Она начала перечислять причины, загибая пальцы:
— Во-первых, общая неприязнь к полиции. Во-вторых, неверие в то, что вещь вернут, даже если она найдется. В-третьих, люди боятся, что власти заинтересуются их имуществом и обложат дополнительным налогом. В-четвертых, угрозы со стороны грабителей. А как вы думаете? Если мне предложат выбирать между жизнью и картиной, я предпочту распрощаться с картиной.
Вечер оказался приятным. Флавии уже порядком надоело встречаться с мужчинами, которые ждали, что на протяжении всей встречи она будет восхищенно смотреть им в рот, слушая, какие они замечательные. Этот молодой человек слушал ее с неподдельным интересом, с легкостью вел диалог и развлекал ее весьма забавными анекдотами. Был только один неприятный момент, когда она расплатилась за них обоих, и Аргайл, засунув руки между коленей и раскачиваясь взад и вперед, уставился в потолок и промямлил что-то вроде: «Полагаю, это не значит, что…», потом глупо улыбнулся и умолк.
По итальянским меркам, это не значило ничего. Один пылкий поклонник, расценивший этот жест иначе, получил от Флавии сковородкой по голове. С англичанами она тоже была знакома не понаслышке и помнила, что они выражают свои чувства более сдержанно, иногда настолько сдержанно, что их можно просто не заметить. Стараясь разрядить неловкость, Флавия предложила прогуляться и съесть мороженого. Молодой человек воспринял это предложение с явным облегчением.
Они дважды обошли площадь Монтечиторио и свернули к Джиолитти. Флавия была истинной итальянкой, Аргайл достаточно хорошо знал страну и разделял мнение итальянцев, что день без мороженого — пропащий день. Со стаканчиками в руках они медленно шли по улицам, смешавшись с толпой, и Аргайл снова чувствовал, что жизнь прекрасна, несмотря ни на что.
ГЛАВА 3
Отчасти ее гнев объяснялся тем, что она, как и все итальянки, была страстной патриоткой. На протяжении столетий весь мир хищной птицей реял над Италией, отнимая у нее лучшие ее сокровища. В Италии не осталось ни одного музея, который мог бы соперничать с Национальными галереями в Лондоне и в Вашингтоне или с парижским Лувром. Многие живописные произведения остались в Италии только потому, что были написаны на стенах. Правда, в двадцатых годах нашелся американский миллионер, который ради обладания фресками Джотто готов был купить здание церкви в Ассизах, чтобы по частям переправить его пароходом в Аризону. Потеря еще одного Рафаэля стала бы для итальянцев трагедией, даже если ранее они не знали, что он у них был.
Погруженная в эти мысли, Флавия быстро шагала по улицам, направляясь к пьяцца Навона. Она пригласила пообедать экс-заключенного, надеясь в более непринужденной обстановке разговорить его и выведать больше подробностей об интересующем ее деле. Флавия не сомневалась, что Аргайл рассказал правду, но после ночи, проведенной в камере, человек всегда может упустить какие-то мелочи.
Флавия торопилась: она чуть не забыла о встрече. На ходу она открыла сумочку, которую, по римской моде, носила на шее, чтобы уберечься от карманных воров. Денег должно было хватить на обед для двоих. Флавия догадывалась, что ей придется оплатить обед своего спутника, и эта перспектива ее нисколько не смущала — она была современной девушкой. Но вот ее мать ни за что бы не пошла в ресторан за свой счет и, несмотря на либеральное отношение к новым веяниям, была бы шокирована, узнав, что Флавия платит за мужчину.
Они договорились встретиться в ближайшей траттории, ничем не выдающейся, но зато расположенной недалеко от дома Флавии. К тому же она знала, что кормят там более или менее прилично. Как и в любом другом заведении Рима, там подавали изумительную пасту и соусы к ней, но ужасно готовили все остальные блюда. В Турине, где Флавия выросла, повара понимали толк в мясе, римляне же довольствовались куском подошвы под разными соусами. Со временем она привыкла к такой еде, но все же часто, выйдя из ресторана, испытывала тоску по родине.
Аргайл расположился за угловым столиком, откуда вежливо помахал ей рукой. По английским меркам он, наверное, считался красивым, но Флавию такой тип мужчин не привлекал. Высокий, светловолосый, одетый старомодно и довольно безвкусно. Наиболее примечательной чертой его внешности были ладони и пальцы — очень длинные и изящные. На допросе Аргайл все время заламывал руки, поэтому Флавия обратила на них внимание и подумала, что ему подошло бы играть на скрипке или на каком-нибудь другом музыкальном инструменте.
Сейчас молодой человек был совершенно спокоен, свобода определенно пошла ему на пользу.
— Для человека, у которого увели из-под носа Рафаэля, вы выглядите слишком хорошо, — заметила Флавия.
Он счастливо улыбнулся:
— Наверное, я не должен радоваться. Но ведь я убедился, что мои догадки верны, хотя все произошло совсем не так, как мне представлялось. А побывать под арестом тоже по-своему занятно.
— Как с вами обращались?
— Прекрасно. Очаровательные люди. Они даже отпустили меня на ленч, взяв обещание вернуться через три часа. Наши лондонские тюремщики вряд ли были бы со мной так любезны.
— Вас не отпустили бы, если бы вы представляли опасность для общества. Скажите, вы очень расстроились из-за картины?
— Да, чего уж скрывать, — пробормотал Аргайл, тыкая вилкой в тарелку с макаронами. — Я мечтал, что все будет по-другому: я восстановлю картину и объявлю о ней миру в каком-нибудь известном научном издании. Мое сообщение станет сенсацией. Я сделаю на этом деле карьеру, счастливый священник возблагодарит Бога за дар, ниспосланный его приходу, а мир станет богаче еще на одного Рафаэля.
Он говорил по-итальянски с небольшими ошибками и сильным акцентом, но вполне сносно. Флавия из принципа разговаривала с иностранцами только на своем родном языке. Это было трудно, поскольку почти никто из них не владел итальянским, они мучительно искали нужные слова в разговорниках, тыкали в уличные вывески, но Флавия была неумолима и считала, что оказывает им услугу, предоставляя возможность попрактиковаться. Она потратила несколько лет на изучение английского и не видела причины, почему бы другим людям ни приложить такие же усилия, чтобы выучить ее родной язык.
— Вам пришлось спуститься на землю: картину перехватил Бирнес, а ваши догадки так и не получили своего подтверждения.
— Я потратил уйму денег, чтобы приехать сюда и лично во всем убедиться, несколько месяцев копил деньги на билет. Представьте, что со мной было, когда я увидел, что картины нет на месте. Я стоял перед алтарем, не зная, что думать. И вдруг на меня налетел этот ваш тупоголовый полицейский и потащил в участок. Но теперь у меня не осталось сомнений: такой человек, как Бирнес, не стал бы покупать картину, если бы она не была действительно ценной.
— Знаете, что меня удивляет? Почему вы сразу не написали приходскому священнику о своих подозрениях? Он отправил бы ее на экспертизу и не стал бы продавать, не дождавшись результатов.
— Конечно, я поступил как последний идиот. — Аргайл помрачнел и отложил вилку. — Видите ли, искусствовед — неблагодарная профессия, даже жестокая. Я боялся, что если скажу кому-нибудь о своем открытии, то в церковь сразу приедет какая-нибудь шишка из Национального музея и припишет находку себе. Судите сами: разве кто-нибудь устоит перед таким искушением?
Флавия начала проникаться сочувствием к Аргайлу. В конце концов, в чем его вина? В том, что он хотел немного славы и небольшого продвижения в профессии, в которой так трудно отвоевать свою нишу? Как жаль, что его мечты не сбылись — Бирнес в своей ненасытной жажде денег заграбастал картину, чтобы заработать еще больше, хотя куда уж больше?!
— По крайней мере вы можете написать статью о своем открытии. Кстати, зачем вы рассказали о нем Бирнесу? Вы и так проявили себя неважным стратегом, но этот ваш поступок…
— Да ничего я ему не рассказывал! — возмутился Аргайл. — Я, конечно, несколько рассеян, но не сошел с ума. О Мантини-Рафаэле не знала ни одна душа, кроме моего научного руководителя, но ему я не мог не сказать. К тому же он очень порядочный человек, ненавидит спекулянтов и последние годы живет затворником в Тоскане. Нет, Трамертон не мог выдать мой секрет. — Аргайл покачал головой. — Наверное, нужно написать ему о случившемся. История о том, как я пострадал за науку, оказавшись за решеткой, произведет впечатление даже на него. А статья… я, конечно, напишу ее. Но, понимаете, мне необходимо успеть застолбить заявку, а для этого нужно немедленно предпринять какие-то действия. Публикации в приличном журнале можно прождать несколько месяцев. К тому времени всем уже осточертеет слушать про этого Рафаэля. Как только Бирнес удостоверится, что картина настоящая, он сразу же сделает сенсационное заявление для прессы. Прикормленные им искусствоведы начнут публиковать статейки о великолепных шедеврах старых мастеров, и когда интерес просвещенной публики достигнет своего апогея, Бирнес выставит Рафаэля на аукционе «Кристи».
Официант убрал тарелки и принес следующее блюдо. Аргайл посмотрел на него с подозрением.
— На торги съедутся денежные мешки со всего мира, там будут представители самых известных музеев. Какой-нибудь тип вроде Гетти продаст собственную мать, лишь бы заполучить картину. Вы можете представить, по какой цене уйдет Рафаэль? В сравнении с ней цена, по которой были проданы «Подсолнухи» Ван Гога, покажется смехотворной.
— Почему вы так думаете? Ведь это не единственное произведение Рафаэля, он написал десятки полотен.
— Да, но все они с незапамятных времен находятся в собственности музеев или Ватикана и не продаются. И если на аукционе появится новая картина Рафаэля, спрос на нее будет колоссальный. А спрос формирует цену. Даже если это не шедевр, она все равно принесет Бирнесу целое состояние. Тем более с такой романтичной судьбой.
— Следует признать: Бирнес очень удачно вложил свои десять миллионов лир, — заметила Флавия.
— Это деньги, которые он заплатил за картину?! — Аргайл застыл, потрясенный несправедливостью судьбы. — Лучше бы вы мне не говорили. Ведь за такую сумму даже я смог бы ее купить. Ну, пусть не смог бы, но…
Флавия подумала, что у англичанина хорошо развито чувство юмора, хотя и с мрачноватым оттенком. Он был самокритичен и хорошо воспитан, но почему-то пытался скрыть это. Деловой ужин плавно перешел в доверительную беседу. Флавия решила, что с удовольствием встретилась бы с молодым человеком еще раз.
Аргайл наконец сообразил, что слишком долго говорит о себе, и сделал попытку сменить тему:
— Расскажите мне о своей работе. Получаете вы от нее какое-нибудь удовлетворение?
Флавия состроила легкую гримаску.
— Работы невпроворот. Подсчитано, что каждые десять минут пропадает какое-нибудь произведение искусства. При таком положении дел удивительно, как еще остается что красть.
Аргайл заметил, что в Италии, похоже, еще много чего осталось.
— Это-то и плохо. По всей стране разбросаны полуразрушенные церкви и старые виллы, где хранятся никем не учтенные вещи. Но хуже всего то, что в половине случаев пострадавшие даже не заявляют о кражах.
Аргайл обрадовался, когда Флавия достала из сумки сигарету и закурила. Выудив из кармана мятую пачку, он тоже закурил.
— А почему? Что им мешает заявить в полицию?
Она начала перечислять причины, загибая пальцы:
— Во-первых, общая неприязнь к полиции. Во-вторых, неверие в то, что вещь вернут, даже если она найдется. В-третьих, люди боятся, что власти заинтересуются их имуществом и обложат дополнительным налогом. В-четвертых, угрозы со стороны грабителей. А как вы думаете? Если мне предложат выбирать между жизнью и картиной, я предпочту распрощаться с картиной.
Вечер оказался приятным. Флавии уже порядком надоело встречаться с мужчинами, которые ждали, что на протяжении всей встречи она будет восхищенно смотреть им в рот, слушая, какие они замечательные. Этот молодой человек слушал ее с неподдельным интересом, с легкостью вел диалог и развлекал ее весьма забавными анекдотами. Был только один неприятный момент, когда она расплатилась за них обоих, и Аргайл, засунув руки между коленей и раскачиваясь взад и вперед, уставился в потолок и промямлил что-то вроде: «Полагаю, это не значит, что…», потом глупо улыбнулся и умолк.
По итальянским меркам, это не значило ничего. Один пылкий поклонник, расценивший этот жест иначе, получил от Флавии сковородкой по голове. С англичанами она тоже была знакома не понаслышке и помнила, что они выражают свои чувства более сдержанно, иногда настолько сдержанно, что их можно просто не заметить. Стараясь разрядить неловкость, Флавия предложила прогуляться и съесть мороженого. Молодой человек воспринял это предложение с явным облегчением.
Они дважды обошли площадь Монтечиторио и свернули к Джиолитти. Флавия была истинной итальянкой, Аргайл достаточно хорошо знал страну и разделял мнение итальянцев, что день без мороженого — пропащий день. Со стаканчиками в руках они медленно шли по улицам, смешавшись с толпой, и Аргайл снова чувствовал, что жизнь прекрасна, несмотря ни на что.
ГЛАВА 3
Аргайл распахнул дверь дома на виа Кондотти, неторопливо миновал швейцара, по-свойски помахав ему рукой, и быстро взбежал по ступенькам. В принципе он должен был показать швейцару удостоверение, подтверждающее его право посещать римский клуб иностранной прессы, но итальянские швейцары не особенно придирчивы к таким мелочам.
Аргайл направился в бар — неуютное помещение, отделанное металлом и пластиком под дерево, — сел и заказал аперитив. Потом осмотрелся и отыскал взглядом нужного ему человека в соседнем зале. Тот одиноко сидел за столиком, поглощая поздний ленч. Перед ним стоял полный бокал виски. Аргайл подошел и сел рядом.
— О, Джонатан. — Беккет хлопнул приятеля по плечу и энергично потряс ему руку.
Они познакомились около года назад, когда Аргайл жил в Риме, и успели близко сдружиться. Их знакомство состоялось на небольшой вечеринке для дипломатов на виа Джулиа. Оба чувствовали себя неудобно и большую часть вечера налегали на спиртное, пренебрегая обществом остальных гостей. По окончании вечера они решили продолжить знакомство в соседнем баре, где выпили еще. Это окончательно укрепило дружбу.
Как ни странно, у них не было ничего общего. Спокойный и замкнутый Аргайл был типичным представителем своего народа. Беккет же являлся полной его противоположностью — сумасшедший трудоголик, который постоянно трясся — от выпивки, недосыпания и вечных переживаний по поводу очередной статьи, очередного чека и от мысли, любит ли его хоть кто-нибудь. В отличие от Аргайла Беккет был вспыльчив и не считал нужным сдерживать свои внезапные вспышки, отчего многие коллеги остерегались его компании.
— Каким ветром тебя занесло в Рим?
— Прилетел с дикими гусями, — улыбнулся Аргайл. — На самом деле меня только что выпустили из тюрьмы.
Беккет издал смешок.
— Не иронизируй, пожалуйста, — попросил Аргайл, видя, что журналист уже готов разразиться градом шуток на эту тему. — Я еще недостаточно пришел в себя, чтобы отнестись к своему заключению с юмором. Скажи, тебе нужна пикантная история?
— О том, что папа — католик? Конечно, нужна. Только у меня нет денег, чтобы заплатить за нее.
— Мне не нужны деньги. Я просто хочу увидеть ее напечатанной.
Аргайл вкратце изложил свою историю, упомянув и о ночи, проведенной в камере.
— Это моя находка, понимаешь? А Бирнес украл ее у меня. Можешь написать так, чтобы все это поняли? Иначе Бирнес присвоит себе не только деньги, но и славу первооткрывателя.
— А что? Статья может получиться интересной, — высказал свое мнение Беккет, осушив еще один бокал виски, и тут же придвинул к себе большую порцию граппы. — Но главное в ней — Рафаэль, а не твои неурядицы. Только такой профи, как я, сможет представить ее соответствующе. Великое открытие, великий художник и так далее. Потом немного о тебе и о неприглядной роли Бирнеса. Легко. Надеюсь, ты не обидишься, если я сначала уточню некоторые моменты? Мне придется сделать несколько звонков, хорошо? Как чувствуешь себя? Что-то не похоже, чтобы ты наслаждался пребыванием в Вечном городе.
— Какие уж тут наслаждения… Единственным светлым пятном был ужин с девушкой из полиции…
— Ужас…
— Напротив. Она очень красивая. Необыкновенно красивая, точно тебе говорю. К сожалению, это не имеет значения — завтра я уезжаю в Лондон.
Через несколько недель Беккет прислал оправдательное письмо и в доказательство приложил оригинал статьи. Там все было так, как он и обещал: сначала Беккет написал о возможном существовании неизвестной ранее картины Рафаэля со ссылкой на «музейные источники», потом обрисовал фигуру Бирнеса, не забыв добавить, что люди такого ранга не покупают случайных картин; далее следовали комментарии искусствоведов и хроника наиболее громких открытий последних лет, после чего шел подробный отчет о том, как Аргайл пришел к своему открытию, а Бирнес увел у него картину. Молодой неопытный студент стал жертвой махинаций ловкого дельца. Конечно, это не было сказано открытым текстом, но отчетливо читалось между строк. Хорошая получилась статья.
К сожалению, даже слишком. Беккет отправил ее редактору одной нью-йоркской газеты, тот пришел от нее в восторг и напечатал на первой полосе, с левой стороны, отдельной колонкой, вместо того чтобы дать ее в разделе искусства, как рассчитывал Беккет. Но это было горячее время года. Страна жила в ожидании саммита, в политических кругах грянул скандал, связанный с коррупцией и взятками, разгорался очередной вооруженный конфликт в Ливии. И редактору захотелось поместить этот жизнеутверждающий материал именно на первой странице, но из-за нехватки места статью пришлось укоротить, выбросив из нее последние семь абзацев. Те самые, в которых речь шла об Аргайле.
В остальном статья была великолепной и получила большой отклик в прессе. В последующие месяцы горькие предсказания Аргайла сбылись. История о грандиозной афере двухсотлетней давности захватила воображение публики. Цветное приложение «Нью-Йорк таймс» и приложение по искусству «Обсервер» регулярно печатали длинные отчеты об исследовательской работе ученых, венцом которой стало такое замечательное открытие. При этом имя Аргайла не упоминалось ни разу. Подготовительная кампания Бирнеса шла полным ходом.
Аргайл с каким-то мазохистским удовольствием собирал все вырезки из газет на эту тему. Десятки историков и искусствоведов паслись теперь на ниве, которую он до недавних пор считал исключительно своей. В результате тщательных поисков им удалось обнаружить множество фрагментов, дополняющих общую картину, лишь в общих чертах обрисованную Аргайлом. В одной статье приводилось письмо шурина графа ди Парма, из которого явствовало, что граф умер от сердечного приступа, обнаружив подделку, и семья постаралась замять происшествие, не желая обнародовать факт нелегальной продажи картины: «Успокойся, дорогая сестра, ты ни в чем не виновата. Он пострадал из-за своего ужасного характера и неосмотрительного поступка. Все это должно остаться между нами, иначе семье не избежать позора. Многие наши знакомые могут отвернуться от нас…» Эта публикация возмутила Аргайла. Он тоже видел это письмо, но не придал ему особого значения.
Хуже всего было то, что теперь он не мог напечатать даже небольшой статьи в «Берлингтон мэгэзин», как собирался — все, абсолютно все факты были уже опубликованы как минимум по одному разу. Аргайл начал избегать общества друзей и снова взялся за диссертацию «Жизнь и время Карло Мантини, 1675—1729 гг.». Конечно, без прежнего вдохновения: теперь она была не более оригинальна, чем сюжет о Ромео и Джульетте, но он уже проделал слишком много работы, чтобы оставить свой труд незаконченным.
Аргайл не ошибся в предположениях насчет Бирнеса. При всей своей нарочитой скромности тот не упустил случая превратить процесс реставрации картины в настоящее шоу. Он пригласил лучших музейных реставраторов, чтобы снять с бесценного творения Рафаэля слой Мантини и защитный слой лака. Все телевизионные каналы подробно освещали ход реставрационных работ. Зрителям показывали суперсовременную лабораторию, в которой команда профессионалов в белых халатах колдовала над пробирками в поисках нужных составов. Затем пошли репортажи о том, как специалисты кропотливо восстанавливают шедевр мастера.
Общественность уже знала, что под изображением Мантини обнаружен портрет Елизаветы ди Лагуна — любовницы молодого маркиза ди Парма и, по слухам, первой красавицы своего времени. И если волшебная кисть Рафаэля могла сделать прекрасной как Венера даже не очень привлекательную женщину, то каким должен быть портрет такой совершенной модели, как Елизавета ди Лагуна? Искусствоведы высказывали смелые догадки, широко обсуждая тему во всех изданиях, от «Лондон стэндард» до «Балтимор сан». Некоторые даже полагали, что новый шедевр сбросит с пьедестала лучшей картины в мире саму «Мону Лизу» великого Леонардо.
Тем временем начали подтягиваться потенциальные покупатели. Первыми заявили о своем интересе представители Лувра. Вскоре стало известно, что в торгах готовы принять участие два крупных нью-йоркских банка и три пенсионных фонда из Токио. Явно стараясь отпугнуть возможных конкурентов, музей Гетти в Малибу-Бич намекнул, что не посчитается ни с какими расходами — лишь бы получить картину в собственность. И множество более мелких миллионеров и миллиардеров начали подбивать дебет с кредитом, прикидывая, с какой прибылью можно будет перепродать картину через несколько лет и сумеют ли они в принципе позволить себе такую покупку. Многие решили, что сумеют.
Когда шедевр наконец предъявили публике, действо было срежиссировано до мельчайших деталей. Торжество состоялось в огромном зале заседаний отеля «Савой» на Стрэнде. Картина стояла на возвышении, покрытая белой тканью. Первым номером в программе шла пресс-конференция, на которую пригласили газетчиков, тележурналистов, музейных и научных сотрудников со всех концов света. Главный куратор Лувра сидел между представителем «Ассошиэйтед пресс» и крупнейшим японским коллекционером Ягамото, специалист по западному искусству из Дрезденской галереи теснился между вспотевшим репортером одного из лондонских таблоидов и своим соперником из очень богатого музея на Среднем Западе в Америке.
Сначала присутствующих угостили шампанским — шикарный жест Бирнеса, после чего им пришлось выслушать в его исполнении порядком уже набившую оскомину историю картины: сначала трогательный рассказ о том, как долгие годы она висела над алтарем в заброшенной римской церкви, скрытая под другим изображением, и затем — драматический: о самой грандиозной афере всех времен и народов. Бирнес знал свое дело, хотя внешне не соответствовал общепринятому представлению о знаменитом коллекционере. Сторонний наблюдатель никогда бы не догадался, что этот невысокий застенчивый человек в очках в роговой оправе и с лысой, нервно подрагивающей головой — известный ценитель искусства и ловкий делец.
«Впрочем, он также не похож и на макиавеллевского злодея, каким его представил мне Аргайл», — думала Флавия, пристально разглядывая его со своего места в пятнадцатом ряду. Она пришла сюда в основном из любопытства; пресс-конференция совпала с одним из ее визитов в Лондон для неформального общения с коллегами из аналогичного управления лондонской полиции.
Узнав, что следить за порядком на презентации картины будут ее коллеги, Флавия попросила их раздобыть ей приглашение. Бирнес не смог отказать полиции, благодаря чему сейчас Флавия сидела и слушала заключительную часть его выступления. Затем он передал слово профессору, специалисту по эпохе Возрождения Джулиану Хендерсону, и тот зачитал доклад, суть которого сводилась к тому, что картина, без сомнения, принадлежит кисти Рафаэля и воплощает в себе гуманистический идеал женской красоты.
Журналистская братия, не привыкшая к столь пространным лекциям, затаив скуку, вежливо слушала; фотографы делали свое дело. В заключение Хендерсон провел сравнительный анализ нового портрета с другими портретами Рафаэля и обнародовал еще одно связанное с ним открытие: оказалось, что Елизавета ди Лагуна послужила также моделью для портрета Сапфо на фреске «Парнас» в Ватикане. Данная находка, добавил лектор, на десятилетия обеспечит работой историков, специализирующихся на периоде Высокого Возрождения в Италии.
Под легкие смешки и прохладные аплодисменты профессор вернулся на свое место, а Бирнес направился к картине.
Флавию уже начал утомлять этот затянувшийся спектакль, и она подумала, что еще одной речи просто не выдержит. Но Бирнес, видя, что терпение публики уже на пределе, театральным жестом сорвал покров с картины, и зал в едином порыве ахнул. Сотни глаз и камер сошлись в одной точке.
Через несколько месяцев, благодаря широкому освещению в прессе, не было человека, который не знал бы, как выглядит самый знаменитый в мире портрет. Но сейчас люди, сидевшие в зале, чувствовали себя первооткрывателями. На портрете была изображена женщина редкой, необыкновенной красоты. Флавия с пятнадцатого ряда не могла разглядеть ее как следует, но видела, что это поясной портрет. Женщина слегка наклонила голову вправо, ее светлые волосы были собраны сзади легким узлом, прикрывая левое ухо. Левой рукой она притронулась к ожерелью на шее. Тесно облегающее фигуру платье помпезного красного цвета резко выделялось на традиционном фоне. Модель — худощавая, без малейшего намека на полноту, отличающую большинство мадонн Рафаэля, — сидела в комнате. Слева за спиной у нее располагалось окно, в котором виднелись поросшие лесом холмы, справа стоял стол, за ним свисала портьера. Фигура сидящей женщины излучала удивительное спокойствие с легким оттенком чувственности, который почти всегда присутствует в моделях Рафаэля.
Аргайл направился в бар — неуютное помещение, отделанное металлом и пластиком под дерево, — сел и заказал аперитив. Потом осмотрелся и отыскал взглядом нужного ему человека в соседнем зале. Тот одиноко сидел за столиком, поглощая поздний ленч. Перед ним стоял полный бокал виски. Аргайл подошел и сел рядом.
— О, Джонатан. — Беккет хлопнул приятеля по плечу и энергично потряс ему руку.
Они познакомились около года назад, когда Аргайл жил в Риме, и успели близко сдружиться. Их знакомство состоялось на небольшой вечеринке для дипломатов на виа Джулиа. Оба чувствовали себя неудобно и большую часть вечера налегали на спиртное, пренебрегая обществом остальных гостей. По окончании вечера они решили продолжить знакомство в соседнем баре, где выпили еще. Это окончательно укрепило дружбу.
Как ни странно, у них не было ничего общего. Спокойный и замкнутый Аргайл был типичным представителем своего народа. Беккет же являлся полной его противоположностью — сумасшедший трудоголик, который постоянно трясся — от выпивки, недосыпания и вечных переживаний по поводу очередной статьи, очередного чека и от мысли, любит ли его хоть кто-нибудь. В отличие от Аргайла Беккет был вспыльчив и не считал нужным сдерживать свои внезапные вспышки, отчего многие коллеги остерегались его компании.
— Каким ветром тебя занесло в Рим?
— Прилетел с дикими гусями, — улыбнулся Аргайл. — На самом деле меня только что выпустили из тюрьмы.
Беккет издал смешок.
— Не иронизируй, пожалуйста, — попросил Аргайл, видя, что журналист уже готов разразиться градом шуток на эту тему. — Я еще недостаточно пришел в себя, чтобы отнестись к своему заключению с юмором. Скажи, тебе нужна пикантная история?
— О том, что папа — католик? Конечно, нужна. Только у меня нет денег, чтобы заплатить за нее.
— Мне не нужны деньги. Я просто хочу увидеть ее напечатанной.
Аргайл вкратце изложил свою историю, упомянув и о ночи, проведенной в камере.
— Это моя находка, понимаешь? А Бирнес украл ее у меня. Можешь написать так, чтобы все это поняли? Иначе Бирнес присвоит себе не только деньги, но и славу первооткрывателя.
— А что? Статья может получиться интересной, — высказал свое мнение Беккет, осушив еще один бокал виски, и тут же придвинул к себе большую порцию граппы. — Но главное в ней — Рафаэль, а не твои неурядицы. Только такой профи, как я, сможет представить ее соответствующе. Великое открытие, великий художник и так далее. Потом немного о тебе и о неприглядной роли Бирнеса. Легко. Надеюсь, ты не обидишься, если я сначала уточню некоторые моменты? Мне придется сделать несколько звонков, хорошо? Как чувствуешь себя? Что-то не похоже, чтобы ты наслаждался пребыванием в Вечном городе.
— Какие уж тут наслаждения… Единственным светлым пятном был ужин с девушкой из полиции…
— Ужас…
— Напротив. Она очень красивая. Необыкновенно красивая, точно тебе говорю. К сожалению, это не имеет значения — завтра я уезжаю в Лондон.
Через несколько недель Беккет прислал оправдательное письмо и в доказательство приложил оригинал статьи. Там все было так, как он и обещал: сначала Беккет написал о возможном существовании неизвестной ранее картины Рафаэля со ссылкой на «музейные источники», потом обрисовал фигуру Бирнеса, не забыв добавить, что люди такого ранга не покупают случайных картин; далее следовали комментарии искусствоведов и хроника наиболее громких открытий последних лет, после чего шел подробный отчет о том, как Аргайл пришел к своему открытию, а Бирнес увел у него картину. Молодой неопытный студент стал жертвой махинаций ловкого дельца. Конечно, это не было сказано открытым текстом, но отчетливо читалось между строк. Хорошая получилась статья.
К сожалению, даже слишком. Беккет отправил ее редактору одной нью-йоркской газеты, тот пришел от нее в восторг и напечатал на первой полосе, с левой стороны, отдельной колонкой, вместо того чтобы дать ее в разделе искусства, как рассчитывал Беккет. Но это было горячее время года. Страна жила в ожидании саммита, в политических кругах грянул скандал, связанный с коррупцией и взятками, разгорался очередной вооруженный конфликт в Ливии. И редактору захотелось поместить этот жизнеутверждающий материал именно на первой странице, но из-за нехватки места статью пришлось укоротить, выбросив из нее последние семь абзацев. Те самые, в которых речь шла об Аргайле.
В остальном статья была великолепной и получила большой отклик в прессе. В последующие месяцы горькие предсказания Аргайла сбылись. История о грандиозной афере двухсотлетней давности захватила воображение публики. Цветное приложение «Нью-Йорк таймс» и приложение по искусству «Обсервер» регулярно печатали длинные отчеты об исследовательской работе ученых, венцом которой стало такое замечательное открытие. При этом имя Аргайла не упоминалось ни разу. Подготовительная кампания Бирнеса шла полным ходом.
Аргайл с каким-то мазохистским удовольствием собирал все вырезки из газет на эту тему. Десятки историков и искусствоведов паслись теперь на ниве, которую он до недавних пор считал исключительно своей. В результате тщательных поисков им удалось обнаружить множество фрагментов, дополняющих общую картину, лишь в общих чертах обрисованную Аргайлом. В одной статье приводилось письмо шурина графа ди Парма, из которого явствовало, что граф умер от сердечного приступа, обнаружив подделку, и семья постаралась замять происшествие, не желая обнародовать факт нелегальной продажи картины: «Успокойся, дорогая сестра, ты ни в чем не виновата. Он пострадал из-за своего ужасного характера и неосмотрительного поступка. Все это должно остаться между нами, иначе семье не избежать позора. Многие наши знакомые могут отвернуться от нас…» Эта публикация возмутила Аргайла. Он тоже видел это письмо, но не придал ему особого значения.
Хуже всего было то, что теперь он не мог напечатать даже небольшой статьи в «Берлингтон мэгэзин», как собирался — все, абсолютно все факты были уже опубликованы как минимум по одному разу. Аргайл начал избегать общества друзей и снова взялся за диссертацию «Жизнь и время Карло Мантини, 1675—1729 гг.». Конечно, без прежнего вдохновения: теперь она была не более оригинальна, чем сюжет о Ромео и Джульетте, но он уже проделал слишком много работы, чтобы оставить свой труд незаконченным.
Аргайл не ошибся в предположениях насчет Бирнеса. При всей своей нарочитой скромности тот не упустил случая превратить процесс реставрации картины в настоящее шоу. Он пригласил лучших музейных реставраторов, чтобы снять с бесценного творения Рафаэля слой Мантини и защитный слой лака. Все телевизионные каналы подробно освещали ход реставрационных работ. Зрителям показывали суперсовременную лабораторию, в которой команда профессионалов в белых халатах колдовала над пробирками в поисках нужных составов. Затем пошли репортажи о том, как специалисты кропотливо восстанавливают шедевр мастера.
Общественность уже знала, что под изображением Мантини обнаружен портрет Елизаветы ди Лагуна — любовницы молодого маркиза ди Парма и, по слухам, первой красавицы своего времени. И если волшебная кисть Рафаэля могла сделать прекрасной как Венера даже не очень привлекательную женщину, то каким должен быть портрет такой совершенной модели, как Елизавета ди Лагуна? Искусствоведы высказывали смелые догадки, широко обсуждая тему во всех изданиях, от «Лондон стэндард» до «Балтимор сан». Некоторые даже полагали, что новый шедевр сбросит с пьедестала лучшей картины в мире саму «Мону Лизу» великого Леонардо.
Тем временем начали подтягиваться потенциальные покупатели. Первыми заявили о своем интересе представители Лувра. Вскоре стало известно, что в торгах готовы принять участие два крупных нью-йоркских банка и три пенсионных фонда из Токио. Явно стараясь отпугнуть возможных конкурентов, музей Гетти в Малибу-Бич намекнул, что не посчитается ни с какими расходами — лишь бы получить картину в собственность. И множество более мелких миллионеров и миллиардеров начали подбивать дебет с кредитом, прикидывая, с какой прибылью можно будет перепродать картину через несколько лет и сумеют ли они в принципе позволить себе такую покупку. Многие решили, что сумеют.
Когда шедевр наконец предъявили публике, действо было срежиссировано до мельчайших деталей. Торжество состоялось в огромном зале заседаний отеля «Савой» на Стрэнде. Картина стояла на возвышении, покрытая белой тканью. Первым номером в программе шла пресс-конференция, на которую пригласили газетчиков, тележурналистов, музейных и научных сотрудников со всех концов света. Главный куратор Лувра сидел между представителем «Ассошиэйтед пресс» и крупнейшим японским коллекционером Ягамото, специалист по западному искусству из Дрезденской галереи теснился между вспотевшим репортером одного из лондонских таблоидов и своим соперником из очень богатого музея на Среднем Западе в Америке.
Сначала присутствующих угостили шампанским — шикарный жест Бирнеса, после чего им пришлось выслушать в его исполнении порядком уже набившую оскомину историю картины: сначала трогательный рассказ о том, как долгие годы она висела над алтарем в заброшенной римской церкви, скрытая под другим изображением, и затем — драматический: о самой грандиозной афере всех времен и народов. Бирнес знал свое дело, хотя внешне не соответствовал общепринятому представлению о знаменитом коллекционере. Сторонний наблюдатель никогда бы не догадался, что этот невысокий застенчивый человек в очках в роговой оправе и с лысой, нервно подрагивающей головой — известный ценитель искусства и ловкий делец.
«Впрочем, он также не похож и на макиавеллевского злодея, каким его представил мне Аргайл», — думала Флавия, пристально разглядывая его со своего места в пятнадцатом ряду. Она пришла сюда в основном из любопытства; пресс-конференция совпала с одним из ее визитов в Лондон для неформального общения с коллегами из аналогичного управления лондонской полиции.
Узнав, что следить за порядком на презентации картины будут ее коллеги, Флавия попросила их раздобыть ей приглашение. Бирнес не смог отказать полиции, благодаря чему сейчас Флавия сидела и слушала заключительную часть его выступления. Затем он передал слово профессору, специалисту по эпохе Возрождения Джулиану Хендерсону, и тот зачитал доклад, суть которого сводилась к тому, что картина, без сомнения, принадлежит кисти Рафаэля и воплощает в себе гуманистический идеал женской красоты.
Журналистская братия, не привыкшая к столь пространным лекциям, затаив скуку, вежливо слушала; фотографы делали свое дело. В заключение Хендерсон провел сравнительный анализ нового портрета с другими портретами Рафаэля и обнародовал еще одно связанное с ним открытие: оказалось, что Елизавета ди Лагуна послужила также моделью для портрета Сапфо на фреске «Парнас» в Ватикане. Данная находка, добавил лектор, на десятилетия обеспечит работой историков, специализирующихся на периоде Высокого Возрождения в Италии.
Под легкие смешки и прохладные аплодисменты профессор вернулся на свое место, а Бирнес направился к картине.
Флавию уже начал утомлять этот затянувшийся спектакль, и она подумала, что еще одной речи просто не выдержит. Но Бирнес, видя, что терпение публики уже на пределе, театральным жестом сорвал покров с картины, и зал в едином порыве ахнул. Сотни глаз и камер сошлись в одной точке.
Через несколько месяцев, благодаря широкому освещению в прессе, не было человека, который не знал бы, как выглядит самый знаменитый в мире портрет. Но сейчас люди, сидевшие в зале, чувствовали себя первооткрывателями. На портрете была изображена женщина редкой, необыкновенной красоты. Флавия с пятнадцатого ряда не могла разглядеть ее как следует, но видела, что это поясной портрет. Женщина слегка наклонила голову вправо, ее светлые волосы были собраны сзади легким узлом, прикрывая левое ухо. Левой рукой она притронулась к ожерелью на шее. Тесно облегающее фигуру платье помпезного красного цвета резко выделялось на традиционном фоне. Модель — худощавая, без малейшего намека на полноту, отличающую большинство мадонн Рафаэля, — сидела в комнате. Слева за спиной у нее располагалось окно, в котором виднелись поросшие лесом холмы, справа стоял стол, за ним свисала портьера. Фигура сидящей женщины излучала удивительное спокойствие с легким оттенком чувственности, который почти всегда присутствует в моделях Рафаэля.