Страница:
Рассказ исправника
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Я был командирован для производства одного уголовного следствия в
Кокинский* уезд вместе с тамошним исправником, которого лично не знал, но
слышал о нем много хорошего: все почти говорили, что он очень добрый человек
и ловкий, распорядительный исправник, сверх того, большой говорун и великий
мастер представлять, как мужики и бабы говорят. Получив общее с ним
поручение, я хотел сам за ним ехать в Кокин, но он меня предупредил и
дожидался уже в усадьбе Маркове, которая стоит на самом повороте с
кокинского торгового тракта на проселок, ведущий к месту нашего назначения.
______________
* Название вымышленное. (Прим. автора.)
Только что я вышел из повозки, он подошел ко мне и проговорил
официальным голосом:
- Честь имею представиться: кокинский земский исправник.
Он был уже человек пожилой, но еще бодрый, свежий и вообще имел
наружность приятную и умную. За его служебную вежливость, на которую,
впрочем, давали мне некоторое право наши служебные отношения, я поспешил
ответить ему тем же и взаимно представился, чем он остался с своей стороны,
кажется, весьма доволен. Я спросил его, когда мы выезжаем.
- Я думаю, сейчас же: зачем золотое время терять! - отвечал он и тут же
распорядился мне об обывательских, а себе велел закладывать свой тарантас.
В ожидании лошадей мы сели с ним на привалок около избы.
- Давно вы служите? - начал я.
- Давненько-с: по вниманию дворянства, выбираюсь три трехлетия и второе
шестилетие.
- Хлопотлива ваша служба?
- Не без того-с... привычка: сначала, когда поступил, так очень было
дико; только что вышел из военной службы, никого, ничего не знаю; первое
время над бумагами покорпел, а тут, как поогляделся, так понял, что, сидя в
суде, многого, не сделаешь, и марш в уезд, да с тех пор все и езжу.
- А суд как же?
- В суде что-с? Все эти суды, я вам доложу, пустое дело; ежели по
правде теперь сказать, так ведь только мы, маленькие чиновники, которые по
улицам-то вот бегаем да по проселкам ездим, - дело-то и делаем-с, а прочие
только ведь и есть, что предписывают, - поверьте, что так!
Пока мы разговаривали таким образом, около нас собралась толпа
мальчишек. Маленький, худощавый, со всклокоченными волосами горбун притащил
с ведро величины дегтярницу и силился на жерди поднять задок моей брички.
- Перестань, косолапый, достатки хребет сломаешь! - крикнул исправник.
- Ничаво, кормилец: може, и смогу, - отвечал тот.
- Перестань, надорвешься! - крикнул опять исправник. - Матвей! Смажь
бричку. Где этому хрычу возиться тут! - сказал он хлопотавшему около
тарантаса своему кучеру, парню лет двадцати пяти, с намасленною головою, в
красной рубашке, в плисовых штанах и с медною сережкою и ухе.
Матвей подошел.
- Что, дядя, видно, это не кузовья таскать? А на спине, кажись, и
подкладка есть... Не замай, пусти, - сказал он и молодцевато поднял задок
брички, подставил дугу под жердь, одним взмахом руки сдернул колесо и начал
мазать.
- Здоров, паря, - проговорил горбун, глядя с удовольствием на кучера.
- Эй ты, горбатка! Тройка, что ли, у тебя завелась? Извозничать, что
ли, начал? - спросил его исправник.
- Нету-тка, сударь. Какая тройка! Всего две: одна-то кобылка, а другой
меринок - почесть что жеребенок: всего весною три годка минуло.
- А третья чья же?
- Третья от дяди Захара пойдет.
- По охоте, что ли, везете?
- Какое, родимый, по охоте: время рабочее, сам знаешь... какое по
охоте!.. От Егора Парменыча приказ был, меня и Захара нарядил... Какое уж по
охоте!
- А Егор Парменов дома?
- Дома-тка, надо быть: дома утрось был.
- Для чего же барскими лошадьми не справляют подвод: барин это
разрешил, я вам толковал.
- Ты-то, кормилец, толковал, да где! Все мы справляем.
Исправник нахмурился.
- Вы не поверите, сколько у меня битвы с этими управителями. Только и
ладят себе в карман; а чтобы барину угодить, так едет на мужике, - отнесся
он ко мне и потом крикнул: - Федька!
Один из мальчиков, повыше и поумнее лицом, подошел.
- Поди, позови ко мне управителя. Знаешь, где он?
- Знаю, - отвечал мальчик.
- А где?
- Во хлигеле, - чай, поди, во хлигеле пьет.
- Ну, так ступай и позови его сюда... Валяй!
Мальчишка побежал вприскочку; за ним побежали двое и еще двое; осталась
только лет трех девчонка, которая заревела во все горло, приговаривая:
"Нянька ушел, нянька ушел".
- А кто здесь управитель? - спросил я.
- Здесь управитель персона важная-с, - отвечал исправник, - бывший
камердинер господина и вступивший в законный брак с мамзелью, исправлявшей
некоторое время при барине должность мадамы, а потом прибыл сюда отращивать
себе брюхо и набивать карман; не знаю, чем кончится, а я его поймал на одну
штуку - кажется, что сломлю ему голову. Не могу, сударь, видеть этого
лакейства, особенно когда они в управители попадут.
- Стало быть, вы думаете, что бурмистры из мужиков лучше? - заметил я.
- Не в пример лучше-с, - отвечал исправник, - я, скажу вам, наблюдал
над этим много. Конечно, и из них есть плуты, особенно который уж много силы
заберет, но вместе с тем вы возьмите, сколько у него против лакея
преимуществ: хозяйственную часть он знает во сто раз основательнее, и как
сам мужик, так все-таки мужицкую нужду испытал, следовательно, больше
посовестится обидеть какого-нибудь бедняка; потом-с, уваженья в нем больше,
потому что никогда не был к барину так приближен, как какой-нибудь лакей,
который господина, может быть, до последней косточки вызнал, - и, наконец,
главное: нравственность! Я вам прямо скажу, все эти господа камердинеры,
дворецкие, они с малых лет живут на свободе, в городе, а город - баловник
для людей; в деревне чего бы и в голову не пришло, а тут как раз научат. Он
и трубку курит, и в карты играть охотник, и шампанское пить умеет, и выходит
поэтому, что толку-то на деле нет, а только форс держат, да еще какой,
посмотрели бы вы! Ни один господин не решится над мужиком так важничать, как
ломаются эти молодцы. Я многим из них посшибал головы.
- Каким же образом вы принимаете участие в их управлении?
- Да и сам уж не знаю, как это вышло: по службе-то ведь беспрестанно
сталкиваешься с этими молодцами, и я, как, бывало, прежние исправники, не
сближаюсь с ними, а вхожу прямо в переписку с барами и такой своей манерой
добился теперь до того, что на все почти имения имею доверенные письма; и
если я теперь какие-нибудь распоряжения делаю, мне никто из них не ткнет в
зубы: "Барину напишу", - врешь! - Я первый напишу.
- Вам, я думаю, и все помещики благодарны?
- Ну, не все-с. Впрочем, - продолжал он с некоторым самодовольством, -
многие важные особы, когда сюда приезжают, со мной знакомятся, ласкают меня,
благодарят... Я даже, милостивый государь, имею несколько собственноручных
писем от князя Дмитрия Владимирыча{247}, бывшего московского
генерал-губернатора, удостоился потом чести быть лично с ними знакомым и
пользовался их покровительством. Чего ж мне больше? Я бьюсь не так, чтобы уж
особенно из-за денег. Дети у меня, благодаря бога и по милости этого моего
хорошего знакомства, все уж пристроены, на своих местах, и не только что от
меня ничего не требуют, но еще мне же помогают. Если вам откровенно сказать,
так я и служу больше по привычке; силы еще есть, начальству, вижу, приятна
моя служба, потому что, кто ни будет на моем месте, другой, неопытный, так
не вдруг еще привыкнет; на первых порах, как ни бейся, а того не сделает,
что я... Привычка-с!.. Вот катит, полюбуйтесь: какой гог-магог{248}, -
заключил исправник, указывая глазами на идущего управителя, который с
первого же взгляда давал в себе узнать растолстевшего лакея: лицо сальное,
охваченное бакенбардами, глаза маленькие, черные и беспрестанно бегающие,
над которыми шли густые брови, сросшиеся на переносье. Одет он был очень
презентабельно и, как требовало время года, совершенно по-летнему: в сером
казинетовом пальто, в пике-жилете, при часах на золотой цепочке, с золотым
перстнем на грязной руке и в соломенной шляпе, которую он, подойдя к нам,
приподнял и расшаркался.
- Приказание получил явиться к вам! - отнесся он к исправнику.
- Здравствуйте, батюшка Егор Парменыч! Повидаться с вами захотелось;
сами вы уж заспесивились и глаз не кажете, - отвечал исправник.
Управитель переступил с ноги на ногу.
- Сбирался еще до присыла вашего, да так полагал, знав усердие ваше,
что делами изволите заниматься, а очень было бы приятно, если бы
осчастливили меня и пожаловали ко мне чаю или кофейку откушать или закусить
бы чего-нибудь: дело дорожное.
Исправник взглянул на меня.
- С удовольствием бы, да не охотник я до закусок-то, - сказал он.
- Уж это точно справедливо изволили сказать про себя. Чем только вы
живы, мы тому удивляемся! Эдакого постника, как вы, я и в Петербурге не
видывал, хотя и там господа тоже очень воздержны на пищу, - проговорил
управитель и потом, видя, что исправник ничего ему не возражает, продолжал,
вздохнув: - Все это, я полагаю, от вашей заботливости происходит. Вот хоть
бы и наш господин - проходит он, как небезызвестно вам, должности большие, и
часто, бывало, когда я еще при особе их состоял, если получат они
какое-нибудь повышение или награждение, поздравишь их, одевая поутру, они
только головкой помотают: "Эх, говорит, Егор Парменов, повышению я рад, да и
забот прибавится". И точно-с: и сна, посмотришь, лишатся и пищи уж меньше
употребляют... Очень тоже старательный к службе.
- Что и говорить! - возразил исправник с усмешкою. - Ты не только что
на господине, и по себе можешь судить это.
- Именно могу, Иван Семеныч. Если сравнить свое положение с простым
мужиком, так увидишь большую разницу: какая ему забота! Отпашет он свою
полосу, натреплется тюри да и спать; а ты, например, пять запашек одних: все
надобно присмотреть; конский завод, сплавные леса, четыре тяжебных дела на
руках, межеванье теперь идет; а неприятностей-то сколько получишь! Иногда
какая-нибудь посконная бабенка, за которую двух грошей дать нельзя, и та
тебя так расстроит, что ничему не рад. Все это в воображении имеешь: какой
тут сон или пища! Ничего на ум не пойдет.
При последних словах исправник взглянул на управителя пристально; тот
остановился и начал глядеть по сторонам.
- Приказанья больше никакого не будет? - спросил он, помолчав.
- Да приказанье такое: ты все прежней своей методы не оставил - подводы
мужиками справляешь! Я уж об этом барину писал и ответ получил.
- Я, признаться, и сам об этом господину описывал. Неужели же, Иван
Семеныч, я смел бы иметь против вас какое-нибудь сопротивление, если бы сил
моих только хватало; сами изволите знать, половина запашки идет на барских
лошадях - сморены так, что кожа да кости. Вдруг барин наедет, куда я тогда
поспел?
- А у мужика разве лошадь не в работе? Она больше твоих барских
работает.
- У них лошади особенные: сносливые, - ихным лошадям ничего; а наши
кони нежные, их должно беречь пуще зеницы ока.
- Зачем же сам-то по праздникам на тройках гоняешь?
- Мне, сударь, нельзя не выехать: должность моя такая, что я должен
ездить.
- Экая у тебя должность славная - все по праздникам! Вот этта ездил в
Введенское на храмовой праздник, к скарловановскому Федору Диеву на
новоселье, к вонышевским мужикам на Никольщину... Отличная у тебя должность!
Хоть бы и нам такую.
- На соседстве без знакомства не проживешь; без этого уж нельзя: сам
принимаешь к себе, так и меня тоже просят.
Горбун привел своих двух лошадей, которых он весьма справедливо называл
уменьшенными именами, потому что в каждой из них было немного более двух
аршин росту; вслед за ним вел и дядя Захар свою; она была в том же роде,
только гораздо худее и вся обтерта. Горбун начал было закладывать.
- Не можете ли вы доехать со мною в тарантасе? Бричку вашу здесь
оставим: сюда же вернемся, - сказал мне исправник.
Я согласился.
- Эй, вы, не надо! Ведите лошадей домой, - проговорил он мужикам.
- На том те спасибо, кормилец, - проговорил горбун и, сняв шапку,
поклонился в пояс.
Захар тоже, хотя не так скоро и не сказав ничего, но приподнял шапку и
поклонился. Оба мужика повели лошадей назад. Меринок горбуна, кажется, был
рад не менее своего хозяина, избежав необходимости везти; он вдруг заржал и
лягнул задом.
- Эка, паря, веселый какой! - проговорил ласковым голосом горбун и
повел коней в поле.
Дядя Захар иначе распорядился: он вывел свою худощавую лошаденку на
половину улицы, снял с нее узду и, проговоря: "Ну, ступай, одер экой!", что
есть силы стегнул ее поводом по спине. Та, разумеется, побежала; но он и
этим еще не удовольствовался, а нагнал ее и еще раз хлестнул.
- Эй, ты, длинновязый, зачем ты лошадь бьешь? - вскрикнул исправник.
- Что, бачка?
- За что ты бьешь лошадь?
- Я, бачка, не бью ее, а так только шугнул.
- Я тебе дам, шугнул! Эдакой лошадиный живодер! Каждый год, сударь мой,
лошади две заколотит... Только ты у меня загони эту лошадь, я с тобой
справлюсь.
- Ништо бы ему! Кормилец, справедливо баешь, - отозвался подошедший и
ставший около нас, с сложенными руками, рыжий мужик, - эдакой озорник на эту
животинку, что и боже упаси!
Управитель на всю эту сцену глядел с насмешливою улыбкою.
- Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот народ, -
заговорил он, - сколько им от меня внушений было, - на голове зарубил, что
блажен человек, иже и скоты милует... ничего в толк не берут!
- Не все такие, - хоть бы и из нашего брата, Егор Парменыч, - возразил
рыжий мужик, - може, во всей вотчине один такой и выискался. Вот горбун
такой же мужик, а по-другому живет: сам куска не съест, а лошадь накормит; и
мы тоже понимаем, у скота языка нет: не пожалуется - что хошь с ней, то и
делай.
- Понимаете вы! Ничего вы не понимаете, - кто вас знает хорошо!
- Твое дело как знаешь, так и бай, а нам Захарка не указ: худой
человек, худой и есть - не похвалим.
Подали тарантас. Мы начали с исправником усаживаться. Егор Парменов
немного струсил.
- Батюшка Иван Семеныч, что вы изволите тесниться, - отнесся он к нам,
- если вам угодно, я сейчас же велю господских лошадей изготовить, самую
лучшую тройку велю заложить.
- Спасибо! Доедем как-нибудь... пошел! - отвечал исправник.
Мы тронулись.
- Я того очень опасаюсь... не подумайте вы чего-нибудь, - говорил
управитель, хватаясь за край тарантаса и идя за нами, - к капризу моему не
отнесите. Мы никогда этим не потяготимся. Толком мне давеча не сказали,
потому такое распоряжение и вышло. Смею ли я что-нибудь! Как это возможно! У
нас и от помещика есть приказ, чтобы чиновников не останавливать. Сделайте
милость, - продолжал он, - приостаньтесь на минуту, а тем временем, как
лошадей закладывают, пожаловали бы ко мне... Если вас, Иван Семеныч, не смею
попросить чего-нибудь откушать, так, может, господин губернаторский чиновник
не откажут мне в этой чести. Мы высоко должны ценить ваше внимание: если вы
к нам милостивы не будете, что ж мы после этого значим? Ничего.
- Нет, брат, теперь некогда... Трогай живее! - крикнул исправник.
Кучер взмахнул кнутом и как-то особенно присвистнул; лошади разом
хватили, так что Егор Парменов отлетел в сторону и едва устоял на ногах.
Проехать надобно было верст тридцать проселком. Мы трусили, где только
можно, и все-таки ехали очень медленно. У меня из головы не выходил
управитель.
- Вы говорили, Иван Семеныч, что управителя этого поймали на какую-то
штуку, - сказал я, желая вызвать исправника на прежний его разговор.
- Поймал, милостивый государь, есть такой грех, - отвечал он с
самодовольством. - Казус этот замечательный. Если хотите, я вам расскажу.
Только уж вы извините, я начну издалека: скоро сказка оказывается, да не
скоро дело делается.
- Сделайте одолжение, - сказал я.
Исправник откашлялся, понюхал табаку и начал:
- Есть у меня, сударь, в уезде на самой границе, волость, под названием
Погорелки - дичь страшная, лесовик раменной{252} на верхушку дерева
посмотришь, так шапка с головы валится. На всем этом протяжении всего и
стоят только три деревнюшки да небольшой приходец в одно действительство, и
все это, извольте заметить, и деревнюшки, и лесные дачи принадлежат одному
господину с Марковым. Ну, и здесь, как вы видите, народ не бойкий, а там еще
простее: смиренница такая, что не только дел каких-нибудь, а рассыпь,
кажется, в любой деревнюшке кучу золота на улице, поставь палочку да скажи,
чтоб не трогали, так версты за две обходить станут. В начальные десять лет
моей службы я почти что и не бывал там: незачем! Вдруг в управители
приезжает этот хват, является ко мне с письмом от барина. Поговорил я с ним:
вижу, парень неглупый, должно, быть, грамотный, - говорит бойко. Одно только
мне не понравилось в нем, как и вы, может быть, заметили, - глаза его, никак
сударь, он ни на кого не может смотреть прямо: все у него эти буркалы
бегают, - и не то чтобы он кос был, а так как-то, просто плутоватый взгляд;
сейчас видно, душонка нечиста. Впрочем, я обласкал его для первого раза, но
взял себе за правило - наблюдать за ним строго. Он не промедлил-с выкинуть
штуку такого рода, что написал барину, будто бы по имению все в страшном
беспорядке, все запущено, разорено, и таким, сударь, манером представил
прежнего старого бурмистра, мужика хорошего, что совсем было погубил того; я
это узнаю стороною и, конечно, понял его канальскую выдумку: до меня-де было
все мерзко да скверно, а как стал я управлять, так все пошло прекрасно. Ну,
думаю, голубчик, не знаю, как при тебе пойдет, а вот тебе на первых порах
следует дать сдачи, чтобы ты не завирался, и тотчас же пишу к барину письмо
совсем в другом духе и объясняю прямо, что донесения нового управителя вовсе
несправедливы, что по имению, как досконально известно мне по моей службе,
никаких не было особых злоупотреблений, и что оно управлялось так, как дай
бог, чтобы управлялось каждое заглазное имение, и вместе к тому присоединяю,
не то чтобы прямо, а так стороной, давешнюю мою сентенцию, которую и вам
высказал, что я, с своей стороны, считаю совершенно безвыгодным заменять
бурмистров из мужиков управителями, ибо они в хозяйственных распоряжениях
очень неопытны, да и по нравственности своей не могут быть вполне
благонадежны. После моего письма, слышу, прислали Егору Парменову сверху
зуботычку, и зуботычку порядочную; мне тоже письмо собственноручное от
помещика: благодарит меня за участие, просит на будущее время, если что
замечу, то и сам могу отменить или по крайней мере уведомил бы его. Стал
меня Егорка побаиваться; но, невзирая на это, плутни его вижу на каждом
шагу: то нападет он на мужика, который побогаче, - я заступлюсь; то сделает
с купцами сделку и запродаст хлеб не в пору за полцены - я опять поймаю и
найду других покупщиков. Вдруг раз доносит господину, что конские дворы
пристоялись и что он уже подрядил новые за три тысячи серебром, а я пишу
барину, что дворы требуют только небольшой поправки и что три тысячи
серебром за такие дворы в здешнем месте цена неслыханная - ему опять плюха.
Играл я с ним в эту игру года четыре, точно кошка с мышью: поотпущу его
немного, дам обнюхать какую-нибудь плутню, и только бы ему сплутовать, а я
его и цап. Сбирался было, признаюсь, несколько раз написать барину письмо
решительное, но все как-то останавливался: как, думаю, еще примется, по
услуге его ему, может быть, многое прощается, ихные дела, кто их знает; жду,
что будет дальше, - и можете себе вообразить, каков шельма этот человек:
пять лет я, милостивый государь, не знал его главной проделки и открыл
как-то уж случайно. Как прежде я вам докладывал об этой Погореловской
волости... вдруг доходят до меня слухи, что Егор Парменов начинает туда
ездить каждую неделю, и что-де там барскую запашку завел, флигель выстроил и
назвал Новоселком. Что такое, думаю, это значит? Если ради выгод барских,
так там выгод больших не у чего соблюсти, и первое, что, признаться, пришло
мне в голову: мужиков, думаю, каналья, хочет стеснить. По Маркову и по
другим селениям я часто наезжаю и воли ему не даю, а там, в захолустье,
делает что хочет. Начал и я ездить в Погорелки, в новую эту усадьбу, как
эдак, знаете, невдалеке, верстах в пяти, в шести, еду, так уж непременно
заверну. Он меня ловит, как молодой месяц, и покуда я там, точно адъютант
мой: так по стопам моим и следует. Однакоже я урывками, ущипками
расспрашиваю мужиков: что-де и как и нет ли каких от управителя притеснений?
- "Нету-тка, любезненький, греха на душу не возьмем, никаких нам от Егора
Парменыча притеснений нетути, а еще против прежнего лучше стало". Задал он
мне, милостивый государь, этим задачу; вижу, что тут что-нибудь кроется, а
поймать не знаю на чем. Заезжаю я раз в этот флигель ночевать; дело было в
субботу, а на другой день, по воскресному дню, поехал к приходу помолиться.
Егор Парменов тут же и не отстает от меня; я в своем тарантасе, а он верхом.
Приезжаем: ну, я, по званию своему, знаете, стал впереди; Егор Парменов
немного сбоку или так, что почти рядом со мной, и две вещи делает: либо богу
усердно молится, либо обернется ко мне и начнет на ухо шептать разные эдакие
пустяки, и я очень хорошо понимаю, с какими мыслями он это делает: молится,
извольте видеть, чтобы мне угодить, потому что я люблю богомольных, а со
мною шепчется, чтобы мужикам дать тон: вот-де я с исправником на какой ноге.
В половине обедни только что запели херувимскую{255}, вдруг около меня
что-то стукнуло, застонало, потом зарыдало. Я обернулся, смотрю, народ
столпился; спрашиваю, что такое.
- Кликуша, - говорят, - батюшка, кликуша!
- Откудова?
- Из Дмитрева, - говорят, - из самой этой, знаете, дальней деревни по
волости.
- Ну так что ж, - говорю я, - помочь надобно!
- Ничего, родименький: прикрыли уж; только бы не измешать.
- Поверье у них, знаете, этакое: коли уж случился с кем припадок, так
не надо трогать, а только прикрыть. Однако я на это не посмотрел: велел
вынести ее на паперть и сам вышел. Смотрю - девушка молодая, лежит вверх
лицом, слезы градом, сама всхлипывает. Были со мной в дороге гофманские
капли, дал я ей, почти что насильно разинул рот и влил - поочувствовалась.
Начала было опять проситься в церковь - я не пустил, а позвал сейчас из их
деревни мужика и велел отвести ее в дом к священнику. Егор Парменов тоже
вышел за мною и что-то очень семерит; я с ним не говорю. Надобно вам
сказать, что кликуш этих в простонародии бывает много-с, и они, по-своему,
толкуют, что это от порчи делается, а господа другие понимают, что это одно
только притворство, шалость, а в самом деле ни то, ни другое, - просто
истерика, как и с нашими барынями бывает! Душа ведь тоже и у них есть!..
Другая, которая понежнее, почувствительнее, житьишко, может быть, плохое: то
свекор в дугу гнет, то свекровь поедом ест, а может, и муж поколачивает: вот
она неделю-то недельски тоскует, тоскует, придет в церковь, начнет молиться,
расчувствуется, а тут еще ладаном накурено, духота, ну и шлепнется. Много я
эдаких примеров видел. Впрочем, эта новая кликуша как-то, и сам не знаю
отчего, больше других меня заинтересовала. Как только обедня кончилась,
выхожу я из церкви; вижу, впереди идет сельский мужик, по прозванию
"братик"; поговорку он, знаете, эдакую имел, с кем бы ни говорил: с барином
ли, с мужиком ли, с бабой ли, с мальчишкой ли, всем приговаривает: "братик";
а мужик эдакой правдивый: если уж что знает, так не потаит, да и лишнего не
прибавит. Нагоняю я его, поздоровался с ним.
- Пойдем, - говорю, - Савельич, в сторону: переговорить мне с тобой
надо.
Отошли мы с ним.
- А что, - я говорю, - кликуша эта при мачехе, что ли, живет?
- Какое, братик, при мачехе... при родной матери! Устинью кривую, чай,
знаешь? - отвечал он мне.
- Ну, не совсем: слыхать-то слыхал, что баба хорошая, а не видал.
- Ну да, братик, старуха умная, домовитая, разумом-то будет, пожалуй,
против хорошего мужика, особенно по здешнему месту.
- Отчего ж с девкою сделалось?
- Много, братик, болтают, - обереги бог всякого человека, - доподлинно
я не знаю: за что купил, за то те и продаю.
- Известно, - говорю, - что ты сторона: испортили, что ли ее?
- То-то, братик, не испортили! Кабы от человека шло, может, и помогли
бы; а тут хуже того.
- Что же такое хуже того? - спрашиваю я.
Братик мой, знаете, этак приостановился немного, подумал, потом вдруг
мне на ухо говорит:
- Леший, - говорит, - ее, братик, полюбил.
- Как, - говорю, - леший полюбил?
- Полюбил, - говорит, - там как знаешь, так и суди; а бают, что
полюбил; нынешним летом таскал ее, месяца четыре пропадала, - это уж я за
верное знаю.
- Да как же, братец, таскал? Я что-то этого не понимаю.
- Я сам тоже, братик: кто их знает! Мало ли что врут в народе. Я опять
те скажу: за что купил, за то и продаю; а болтают много: всего и не
переслушаешь.
"История, думаю, начинает становиться заманчива".
- Как же, - говорю, - она опять дома очутилась?
- Бог их, братик, знает! Нам всего сказывать не станут, а мать
проговорила, будто в сени ее подкинули в бесчувстве; а как там взаправду
было, не знаю: сам при этом деле не был.
Толкую-с я, таким манером, с мужиком, вдруг Егор Парменов как из-под
земли вырос.
- Вы, ваше высокоблагородие, - говорит, - эту нашу из Дмитрева больную
девку изволили к священнику послать?
- Точно так, - говорю, - любезный.
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Я был командирован для производства одного уголовного следствия в
Кокинский* уезд вместе с тамошним исправником, которого лично не знал, но
слышал о нем много хорошего: все почти говорили, что он очень добрый человек
и ловкий, распорядительный исправник, сверх того, большой говорун и великий
мастер представлять, как мужики и бабы говорят. Получив общее с ним
поручение, я хотел сам за ним ехать в Кокин, но он меня предупредил и
дожидался уже в усадьбе Маркове, которая стоит на самом повороте с
кокинского торгового тракта на проселок, ведущий к месту нашего назначения.
______________
* Название вымышленное. (Прим. автора.)
Только что я вышел из повозки, он подошел ко мне и проговорил
официальным голосом:
- Честь имею представиться: кокинский земский исправник.
Он был уже человек пожилой, но еще бодрый, свежий и вообще имел
наружность приятную и умную. За его служебную вежливость, на которую,
впрочем, давали мне некоторое право наши служебные отношения, я поспешил
ответить ему тем же и взаимно представился, чем он остался с своей стороны,
кажется, весьма доволен. Я спросил его, когда мы выезжаем.
- Я думаю, сейчас же: зачем золотое время терять! - отвечал он и тут же
распорядился мне об обывательских, а себе велел закладывать свой тарантас.
В ожидании лошадей мы сели с ним на привалок около избы.
- Давно вы служите? - начал я.
- Давненько-с: по вниманию дворянства, выбираюсь три трехлетия и второе
шестилетие.
- Хлопотлива ваша служба?
- Не без того-с... привычка: сначала, когда поступил, так очень было
дико; только что вышел из военной службы, никого, ничего не знаю; первое
время над бумагами покорпел, а тут, как поогляделся, так понял, что, сидя в
суде, многого, не сделаешь, и марш в уезд, да с тех пор все и езжу.
- А суд как же?
- В суде что-с? Все эти суды, я вам доложу, пустое дело; ежели по
правде теперь сказать, так ведь только мы, маленькие чиновники, которые по
улицам-то вот бегаем да по проселкам ездим, - дело-то и делаем-с, а прочие
только ведь и есть, что предписывают, - поверьте, что так!
Пока мы разговаривали таким образом, около нас собралась толпа
мальчишек. Маленький, худощавый, со всклокоченными волосами горбун притащил
с ведро величины дегтярницу и силился на жерди поднять задок моей брички.
- Перестань, косолапый, достатки хребет сломаешь! - крикнул исправник.
- Ничаво, кормилец: може, и смогу, - отвечал тот.
- Перестань, надорвешься! - крикнул опять исправник. - Матвей! Смажь
бричку. Где этому хрычу возиться тут! - сказал он хлопотавшему около
тарантаса своему кучеру, парню лет двадцати пяти, с намасленною головою, в
красной рубашке, в плисовых штанах и с медною сережкою и ухе.
Матвей подошел.
- Что, дядя, видно, это не кузовья таскать? А на спине, кажись, и
подкладка есть... Не замай, пусти, - сказал он и молодцевато поднял задок
брички, подставил дугу под жердь, одним взмахом руки сдернул колесо и начал
мазать.
- Здоров, паря, - проговорил горбун, глядя с удовольствием на кучера.
- Эй ты, горбатка! Тройка, что ли, у тебя завелась? Извозничать, что
ли, начал? - спросил его исправник.
- Нету-тка, сударь. Какая тройка! Всего две: одна-то кобылка, а другой
меринок - почесть что жеребенок: всего весною три годка минуло.
- А третья чья же?
- Третья от дяди Захара пойдет.
- По охоте, что ли, везете?
- Какое, родимый, по охоте: время рабочее, сам знаешь... какое по
охоте!.. От Егора Парменыча приказ был, меня и Захара нарядил... Какое уж по
охоте!
- А Егор Парменов дома?
- Дома-тка, надо быть: дома утрось был.
- Для чего же барскими лошадьми не справляют подвод: барин это
разрешил, я вам толковал.
- Ты-то, кормилец, толковал, да где! Все мы справляем.
Исправник нахмурился.
- Вы не поверите, сколько у меня битвы с этими управителями. Только и
ладят себе в карман; а чтобы барину угодить, так едет на мужике, - отнесся
он ко мне и потом крикнул: - Федька!
Один из мальчиков, повыше и поумнее лицом, подошел.
- Поди, позови ко мне управителя. Знаешь, где он?
- Знаю, - отвечал мальчик.
- А где?
- Во хлигеле, - чай, поди, во хлигеле пьет.
- Ну, так ступай и позови его сюда... Валяй!
Мальчишка побежал вприскочку; за ним побежали двое и еще двое; осталась
только лет трех девчонка, которая заревела во все горло, приговаривая:
"Нянька ушел, нянька ушел".
- А кто здесь управитель? - спросил я.
- Здесь управитель персона важная-с, - отвечал исправник, - бывший
камердинер господина и вступивший в законный брак с мамзелью, исправлявшей
некоторое время при барине должность мадамы, а потом прибыл сюда отращивать
себе брюхо и набивать карман; не знаю, чем кончится, а я его поймал на одну
штуку - кажется, что сломлю ему голову. Не могу, сударь, видеть этого
лакейства, особенно когда они в управители попадут.
- Стало быть, вы думаете, что бурмистры из мужиков лучше? - заметил я.
- Не в пример лучше-с, - отвечал исправник, - я, скажу вам, наблюдал
над этим много. Конечно, и из них есть плуты, особенно который уж много силы
заберет, но вместе с тем вы возьмите, сколько у него против лакея
преимуществ: хозяйственную часть он знает во сто раз основательнее, и как
сам мужик, так все-таки мужицкую нужду испытал, следовательно, больше
посовестится обидеть какого-нибудь бедняка; потом-с, уваженья в нем больше,
потому что никогда не был к барину так приближен, как какой-нибудь лакей,
который господина, может быть, до последней косточки вызнал, - и, наконец,
главное: нравственность! Я вам прямо скажу, все эти господа камердинеры,
дворецкие, они с малых лет живут на свободе, в городе, а город - баловник
для людей; в деревне чего бы и в голову не пришло, а тут как раз научат. Он
и трубку курит, и в карты играть охотник, и шампанское пить умеет, и выходит
поэтому, что толку-то на деле нет, а только форс держат, да еще какой,
посмотрели бы вы! Ни один господин не решится над мужиком так важничать, как
ломаются эти молодцы. Я многим из них посшибал головы.
- Каким же образом вы принимаете участие в их управлении?
- Да и сам уж не знаю, как это вышло: по службе-то ведь беспрестанно
сталкиваешься с этими молодцами, и я, как, бывало, прежние исправники, не
сближаюсь с ними, а вхожу прямо в переписку с барами и такой своей манерой
добился теперь до того, что на все почти имения имею доверенные письма; и
если я теперь какие-нибудь распоряжения делаю, мне никто из них не ткнет в
зубы: "Барину напишу", - врешь! - Я первый напишу.
- Вам, я думаю, и все помещики благодарны?
- Ну, не все-с. Впрочем, - продолжал он с некоторым самодовольством, -
многие важные особы, когда сюда приезжают, со мной знакомятся, ласкают меня,
благодарят... Я даже, милостивый государь, имею несколько собственноручных
писем от князя Дмитрия Владимирыча{247}, бывшего московского
генерал-губернатора, удостоился потом чести быть лично с ними знакомым и
пользовался их покровительством. Чего ж мне больше? Я бьюсь не так, чтобы уж
особенно из-за денег. Дети у меня, благодаря бога и по милости этого моего
хорошего знакомства, все уж пристроены, на своих местах, и не только что от
меня ничего не требуют, но еще мне же помогают. Если вам откровенно сказать,
так я и служу больше по привычке; силы еще есть, начальству, вижу, приятна
моя служба, потому что, кто ни будет на моем месте, другой, неопытный, так
не вдруг еще привыкнет; на первых порах, как ни бейся, а того не сделает,
что я... Привычка-с!.. Вот катит, полюбуйтесь: какой гог-магог{248}, -
заключил исправник, указывая глазами на идущего управителя, который с
первого же взгляда давал в себе узнать растолстевшего лакея: лицо сальное,
охваченное бакенбардами, глаза маленькие, черные и беспрестанно бегающие,
над которыми шли густые брови, сросшиеся на переносье. Одет он был очень
презентабельно и, как требовало время года, совершенно по-летнему: в сером
казинетовом пальто, в пике-жилете, при часах на золотой цепочке, с золотым
перстнем на грязной руке и в соломенной шляпе, которую он, подойдя к нам,
приподнял и расшаркался.
- Приказание получил явиться к вам! - отнесся он к исправнику.
- Здравствуйте, батюшка Егор Парменыч! Повидаться с вами захотелось;
сами вы уж заспесивились и глаз не кажете, - отвечал исправник.
Управитель переступил с ноги на ногу.
- Сбирался еще до присыла вашего, да так полагал, знав усердие ваше,
что делами изволите заниматься, а очень было бы приятно, если бы
осчастливили меня и пожаловали ко мне чаю или кофейку откушать или закусить
бы чего-нибудь: дело дорожное.
Исправник взглянул на меня.
- С удовольствием бы, да не охотник я до закусок-то, - сказал он.
- Уж это точно справедливо изволили сказать про себя. Чем только вы
живы, мы тому удивляемся! Эдакого постника, как вы, я и в Петербурге не
видывал, хотя и там господа тоже очень воздержны на пищу, - проговорил
управитель и потом, видя, что исправник ничего ему не возражает, продолжал,
вздохнув: - Все это, я полагаю, от вашей заботливости происходит. Вот хоть
бы и наш господин - проходит он, как небезызвестно вам, должности большие, и
часто, бывало, когда я еще при особе их состоял, если получат они
какое-нибудь повышение или награждение, поздравишь их, одевая поутру, они
только головкой помотают: "Эх, говорит, Егор Парменов, повышению я рад, да и
забот прибавится". И точно-с: и сна, посмотришь, лишатся и пищи уж меньше
употребляют... Очень тоже старательный к службе.
- Что и говорить! - возразил исправник с усмешкою. - Ты не только что
на господине, и по себе можешь судить это.
- Именно могу, Иван Семеныч. Если сравнить свое положение с простым
мужиком, так увидишь большую разницу: какая ему забота! Отпашет он свою
полосу, натреплется тюри да и спать; а ты, например, пять запашек одних: все
надобно присмотреть; конский завод, сплавные леса, четыре тяжебных дела на
руках, межеванье теперь идет; а неприятностей-то сколько получишь! Иногда
какая-нибудь посконная бабенка, за которую двух грошей дать нельзя, и та
тебя так расстроит, что ничему не рад. Все это в воображении имеешь: какой
тут сон или пища! Ничего на ум не пойдет.
При последних словах исправник взглянул на управителя пристально; тот
остановился и начал глядеть по сторонам.
- Приказанья больше никакого не будет? - спросил он, помолчав.
- Да приказанье такое: ты все прежней своей методы не оставил - подводы
мужиками справляешь! Я уж об этом барину писал и ответ получил.
- Я, признаться, и сам об этом господину описывал. Неужели же, Иван
Семеныч, я смел бы иметь против вас какое-нибудь сопротивление, если бы сил
моих только хватало; сами изволите знать, половина запашки идет на барских
лошадях - сморены так, что кожа да кости. Вдруг барин наедет, куда я тогда
поспел?
- А у мужика разве лошадь не в работе? Она больше твоих барских
работает.
- У них лошади особенные: сносливые, - ихным лошадям ничего; а наши
кони нежные, их должно беречь пуще зеницы ока.
- Зачем же сам-то по праздникам на тройках гоняешь?
- Мне, сударь, нельзя не выехать: должность моя такая, что я должен
ездить.
- Экая у тебя должность славная - все по праздникам! Вот этта ездил в
Введенское на храмовой праздник, к скарловановскому Федору Диеву на
новоселье, к вонышевским мужикам на Никольщину... Отличная у тебя должность!
Хоть бы и нам такую.
- На соседстве без знакомства не проживешь; без этого уж нельзя: сам
принимаешь к себе, так и меня тоже просят.
Горбун привел своих двух лошадей, которых он весьма справедливо называл
уменьшенными именами, потому что в каждой из них было немного более двух
аршин росту; вслед за ним вел и дядя Захар свою; она была в том же роде,
только гораздо худее и вся обтерта. Горбун начал было закладывать.
- Не можете ли вы доехать со мною в тарантасе? Бричку вашу здесь
оставим: сюда же вернемся, - сказал мне исправник.
Я согласился.
- Эй, вы, не надо! Ведите лошадей домой, - проговорил он мужикам.
- На том те спасибо, кормилец, - проговорил горбун и, сняв шапку,
поклонился в пояс.
Захар тоже, хотя не так скоро и не сказав ничего, но приподнял шапку и
поклонился. Оба мужика повели лошадей назад. Меринок горбуна, кажется, был
рад не менее своего хозяина, избежав необходимости везти; он вдруг заржал и
лягнул задом.
- Эка, паря, веселый какой! - проговорил ласковым голосом горбун и
повел коней в поле.
Дядя Захар иначе распорядился: он вывел свою худощавую лошаденку на
половину улицы, снял с нее узду и, проговоря: "Ну, ступай, одер экой!", что
есть силы стегнул ее поводом по спине. Та, разумеется, побежала; но он и
этим еще не удовольствовался, а нагнал ее и еще раз хлестнул.
- Эй, ты, длинновязый, зачем ты лошадь бьешь? - вскрикнул исправник.
- Что, бачка?
- За что ты бьешь лошадь?
- Я, бачка, не бью ее, а так только шугнул.
- Я тебе дам, шугнул! Эдакой лошадиный живодер! Каждый год, сударь мой,
лошади две заколотит... Только ты у меня загони эту лошадь, я с тобой
справлюсь.
- Ништо бы ему! Кормилец, справедливо баешь, - отозвался подошедший и
ставший около нас, с сложенными руками, рыжий мужик, - эдакой озорник на эту
животинку, что и боже упаси!
Управитель на всю эту сцену глядел с насмешливою улыбкою.
- Зверь бесчувственный, и тот больше понимает, чем этот народ, -
заговорил он, - сколько им от меня внушений было, - на голове зарубил, что
блажен человек, иже и скоты милует... ничего в толк не берут!
- Не все такие, - хоть бы и из нашего брата, Егор Парменыч, - возразил
рыжий мужик, - може, во всей вотчине один такой и выискался. Вот горбун
такой же мужик, а по-другому живет: сам куска не съест, а лошадь накормит; и
мы тоже понимаем, у скота языка нет: не пожалуется - что хошь с ней, то и
делай.
- Понимаете вы! Ничего вы не понимаете, - кто вас знает хорошо!
- Твое дело как знаешь, так и бай, а нам Захарка не указ: худой
человек, худой и есть - не похвалим.
Подали тарантас. Мы начали с исправником усаживаться. Егор Парменов
немного струсил.
- Батюшка Иван Семеныч, что вы изволите тесниться, - отнесся он к нам,
- если вам угодно, я сейчас же велю господских лошадей изготовить, самую
лучшую тройку велю заложить.
- Спасибо! Доедем как-нибудь... пошел! - отвечал исправник.
Мы тронулись.
- Я того очень опасаюсь... не подумайте вы чего-нибудь, - говорил
управитель, хватаясь за край тарантаса и идя за нами, - к капризу моему не
отнесите. Мы никогда этим не потяготимся. Толком мне давеча не сказали,
потому такое распоряжение и вышло. Смею ли я что-нибудь! Как это возможно! У
нас и от помещика есть приказ, чтобы чиновников не останавливать. Сделайте
милость, - продолжал он, - приостаньтесь на минуту, а тем временем, как
лошадей закладывают, пожаловали бы ко мне... Если вас, Иван Семеныч, не смею
попросить чего-нибудь откушать, так, может, господин губернаторский чиновник
не откажут мне в этой чести. Мы высоко должны ценить ваше внимание: если вы
к нам милостивы не будете, что ж мы после этого значим? Ничего.
- Нет, брат, теперь некогда... Трогай живее! - крикнул исправник.
Кучер взмахнул кнутом и как-то особенно присвистнул; лошади разом
хватили, так что Егор Парменов отлетел в сторону и едва устоял на ногах.
Проехать надобно было верст тридцать проселком. Мы трусили, где только
можно, и все-таки ехали очень медленно. У меня из головы не выходил
управитель.
- Вы говорили, Иван Семеныч, что управителя этого поймали на какую-то
штуку, - сказал я, желая вызвать исправника на прежний его разговор.
- Поймал, милостивый государь, есть такой грех, - отвечал он с
самодовольством. - Казус этот замечательный. Если хотите, я вам расскажу.
Только уж вы извините, я начну издалека: скоро сказка оказывается, да не
скоро дело делается.
- Сделайте одолжение, - сказал я.
Исправник откашлялся, понюхал табаку и начал:
- Есть у меня, сударь, в уезде на самой границе, волость, под названием
Погорелки - дичь страшная, лесовик раменной{252} на верхушку дерева
посмотришь, так шапка с головы валится. На всем этом протяжении всего и
стоят только три деревнюшки да небольшой приходец в одно действительство, и
все это, извольте заметить, и деревнюшки, и лесные дачи принадлежат одному
господину с Марковым. Ну, и здесь, как вы видите, народ не бойкий, а там еще
простее: смиренница такая, что не только дел каких-нибудь, а рассыпь,
кажется, в любой деревнюшке кучу золота на улице, поставь палочку да скажи,
чтоб не трогали, так версты за две обходить станут. В начальные десять лет
моей службы я почти что и не бывал там: незачем! Вдруг в управители
приезжает этот хват, является ко мне с письмом от барина. Поговорил я с ним:
вижу, парень неглупый, должно, быть, грамотный, - говорит бойко. Одно только
мне не понравилось в нем, как и вы, может быть, заметили, - глаза его, никак
сударь, он ни на кого не может смотреть прямо: все у него эти буркалы
бегают, - и не то чтобы он кос был, а так как-то, просто плутоватый взгляд;
сейчас видно, душонка нечиста. Впрочем, я обласкал его для первого раза, но
взял себе за правило - наблюдать за ним строго. Он не промедлил-с выкинуть
штуку такого рода, что написал барину, будто бы по имению все в страшном
беспорядке, все запущено, разорено, и таким, сударь, манером представил
прежнего старого бурмистра, мужика хорошего, что совсем было погубил того; я
это узнаю стороною и, конечно, понял его канальскую выдумку: до меня-де было
все мерзко да скверно, а как стал я управлять, так все пошло прекрасно. Ну,
думаю, голубчик, не знаю, как при тебе пойдет, а вот тебе на первых порах
следует дать сдачи, чтобы ты не завирался, и тотчас же пишу к барину письмо
совсем в другом духе и объясняю прямо, что донесения нового управителя вовсе
несправедливы, что по имению, как досконально известно мне по моей службе,
никаких не было особых злоупотреблений, и что оно управлялось так, как дай
бог, чтобы управлялось каждое заглазное имение, и вместе к тому присоединяю,
не то чтобы прямо, а так стороной, давешнюю мою сентенцию, которую и вам
высказал, что я, с своей стороны, считаю совершенно безвыгодным заменять
бурмистров из мужиков управителями, ибо они в хозяйственных распоряжениях
очень неопытны, да и по нравственности своей не могут быть вполне
благонадежны. После моего письма, слышу, прислали Егору Парменову сверху
зуботычку, и зуботычку порядочную; мне тоже письмо собственноручное от
помещика: благодарит меня за участие, просит на будущее время, если что
замечу, то и сам могу отменить или по крайней мере уведомил бы его. Стал
меня Егорка побаиваться; но, невзирая на это, плутни его вижу на каждом
шагу: то нападет он на мужика, который побогаче, - я заступлюсь; то сделает
с купцами сделку и запродаст хлеб не в пору за полцены - я опять поймаю и
найду других покупщиков. Вдруг раз доносит господину, что конские дворы
пристоялись и что он уже подрядил новые за три тысячи серебром, а я пишу
барину, что дворы требуют только небольшой поправки и что три тысячи
серебром за такие дворы в здешнем месте цена неслыханная - ему опять плюха.
Играл я с ним в эту игру года четыре, точно кошка с мышью: поотпущу его
немного, дам обнюхать какую-нибудь плутню, и только бы ему сплутовать, а я
его и цап. Сбирался было, признаюсь, несколько раз написать барину письмо
решительное, но все как-то останавливался: как, думаю, еще примется, по
услуге его ему, может быть, многое прощается, ихные дела, кто их знает; жду,
что будет дальше, - и можете себе вообразить, каков шельма этот человек:
пять лет я, милостивый государь, не знал его главной проделки и открыл
как-то уж случайно. Как прежде я вам докладывал об этой Погореловской
волости... вдруг доходят до меня слухи, что Егор Парменов начинает туда
ездить каждую неделю, и что-де там барскую запашку завел, флигель выстроил и
назвал Новоселком. Что такое, думаю, это значит? Если ради выгод барских,
так там выгод больших не у чего соблюсти, и первое, что, признаться, пришло
мне в голову: мужиков, думаю, каналья, хочет стеснить. По Маркову и по
другим селениям я часто наезжаю и воли ему не даю, а там, в захолустье,
делает что хочет. Начал и я ездить в Погорелки, в новую эту усадьбу, как
эдак, знаете, невдалеке, верстах в пяти, в шести, еду, так уж непременно
заверну. Он меня ловит, как молодой месяц, и покуда я там, точно адъютант
мой: так по стопам моим и следует. Однакоже я урывками, ущипками
расспрашиваю мужиков: что-де и как и нет ли каких от управителя притеснений?
- "Нету-тка, любезненький, греха на душу не возьмем, никаких нам от Егора
Парменыча притеснений нетути, а еще против прежнего лучше стало". Задал он
мне, милостивый государь, этим задачу; вижу, что тут что-нибудь кроется, а
поймать не знаю на чем. Заезжаю я раз в этот флигель ночевать; дело было в
субботу, а на другой день, по воскресному дню, поехал к приходу помолиться.
Егор Парменов тут же и не отстает от меня; я в своем тарантасе, а он верхом.
Приезжаем: ну, я, по званию своему, знаете, стал впереди; Егор Парменов
немного сбоку или так, что почти рядом со мной, и две вещи делает: либо богу
усердно молится, либо обернется ко мне и начнет на ухо шептать разные эдакие
пустяки, и я очень хорошо понимаю, с какими мыслями он это делает: молится,
извольте видеть, чтобы мне угодить, потому что я люблю богомольных, а со
мною шепчется, чтобы мужикам дать тон: вот-де я с исправником на какой ноге.
В половине обедни только что запели херувимскую{255}, вдруг около меня
что-то стукнуло, застонало, потом зарыдало. Я обернулся, смотрю, народ
столпился; спрашиваю, что такое.
- Кликуша, - говорят, - батюшка, кликуша!
- Откудова?
- Из Дмитрева, - говорят, - из самой этой, знаете, дальней деревни по
волости.
- Ну так что ж, - говорю я, - помочь надобно!
- Ничего, родименький: прикрыли уж; только бы не измешать.
- Поверье у них, знаете, этакое: коли уж случился с кем припадок, так
не надо трогать, а только прикрыть. Однако я на это не посмотрел: велел
вынести ее на паперть и сам вышел. Смотрю - девушка молодая, лежит вверх
лицом, слезы градом, сама всхлипывает. Были со мной в дороге гофманские
капли, дал я ей, почти что насильно разинул рот и влил - поочувствовалась.
Начала было опять проситься в церковь - я не пустил, а позвал сейчас из их
деревни мужика и велел отвести ее в дом к священнику. Егор Парменов тоже
вышел за мною и что-то очень семерит; я с ним не говорю. Надобно вам
сказать, что кликуш этих в простонародии бывает много-с, и они, по-своему,
толкуют, что это от порчи делается, а господа другие понимают, что это одно
только притворство, шалость, а в самом деле ни то, ни другое, - просто
истерика, как и с нашими барынями бывает! Душа ведь тоже и у них есть!..
Другая, которая понежнее, почувствительнее, житьишко, может быть, плохое: то
свекор в дугу гнет, то свекровь поедом ест, а может, и муж поколачивает: вот
она неделю-то недельски тоскует, тоскует, придет в церковь, начнет молиться,
расчувствуется, а тут еще ладаном накурено, духота, ну и шлепнется. Много я
эдаких примеров видел. Впрочем, эта новая кликуша как-то, и сам не знаю
отчего, больше других меня заинтересовала. Как только обедня кончилась,
выхожу я из церкви; вижу, впереди идет сельский мужик, по прозванию
"братик"; поговорку он, знаете, эдакую имел, с кем бы ни говорил: с барином
ли, с мужиком ли, с бабой ли, с мальчишкой ли, всем приговаривает: "братик";
а мужик эдакой правдивый: если уж что знает, так не потаит, да и лишнего не
прибавит. Нагоняю я его, поздоровался с ним.
- Пойдем, - говорю, - Савельич, в сторону: переговорить мне с тобой
надо.
Отошли мы с ним.
- А что, - я говорю, - кликуша эта при мачехе, что ли, живет?
- Какое, братик, при мачехе... при родной матери! Устинью кривую, чай,
знаешь? - отвечал он мне.
- Ну, не совсем: слыхать-то слыхал, что баба хорошая, а не видал.
- Ну да, братик, старуха умная, домовитая, разумом-то будет, пожалуй,
против хорошего мужика, особенно по здешнему месту.
- Отчего ж с девкою сделалось?
- Много, братик, болтают, - обереги бог всякого человека, - доподлинно
я не знаю: за что купил, за то те и продаю.
- Известно, - говорю, - что ты сторона: испортили, что ли ее?
- То-то, братик, не испортили! Кабы от человека шло, может, и помогли
бы; а тут хуже того.
- Что же такое хуже того? - спрашиваю я.
Братик мой, знаете, этак приостановился немного, подумал, потом вдруг
мне на ухо говорит:
- Леший, - говорит, - ее, братик, полюбил.
- Как, - говорю, - леший полюбил?
- Полюбил, - говорит, - там как знаешь, так и суди; а бают, что
полюбил; нынешним летом таскал ее, месяца четыре пропадала, - это уж я за
верное знаю.
- Да как же, братец, таскал? Я что-то этого не понимаю.
- Я сам тоже, братик: кто их знает! Мало ли что врут в народе. Я опять
те скажу: за что купил, за то и продаю; а болтают много: всего и не
переслушаешь.
"История, думаю, начинает становиться заманчива".
- Как же, - говорю, - она опять дома очутилась?
- Бог их, братик, знает! Нам всего сказывать не станут, а мать
проговорила, будто в сени ее подкинули в бесчувстве; а как там взаправду
было, не знаю: сам при этом деле не был.
Толкую-с я, таким манером, с мужиком, вдруг Егор Парменов как из-под
земли вырос.
- Вы, ваше высокоблагородие, - говорит, - эту нашу из Дмитрева больную
девку изволили к священнику послать?
- Точно так, - говорю, - любезный.