— Нет! — воскликнула она решительно и властно, словно он предлагал ей нечто, с чем она была категорически не согласна. — Нет, я не нуждаюсь в защитниках. Что мое, то мое, и я ни с кем делиться не намерена. Все, что должно быть сказано, я скажу сама. Я и никто другой! Было бы это сказано, если бы на моем пути не встретился ты — спутник Хэлвина с внимательными глазами, в которых ничего нельзя прочитать, — откуда мне знать? И ты не знаешь. Да теперь это и неважно. Все, что требуется, я сделаю сама.
— Вели мне уйти, — сказал Кадфаэль, — и я пойду. Я тут вроде без надобности.
— Как мой защитник — да. Но ты можешь выступить свидетелем. Несправедливо лишать тебя удовольствия наблюдать развязку. Да решено! — сказала она, загораясь. — Ты поедешь со мной и сам увидишь, чем все закончится. В конце концов, это мой долг перед тобой, как смерть — перед создателем.
Он не стал отнекиваться и поехал с ней. Собственно, почему нет? Ему все равно надо было возвращаться в Фарвелл, и дорога через Вайверс его вполне устраивала. Ну, и кроме того, уж если она что решила, то тут никаких возражений и проволочек быть не могло!
Она ехала верхом по-мужски, и на ногах у нее были сапоги со шпорами, хотя все последние годы она путешествовала, чинно восседая позади кучера, как и подобало благородной даме ее возраста и положения. Но на сей раз она предпочла отправиться верхом и сидела в седле с непринужденностью заправского наездника, прямо и без напряжения, рука с поводьями небрежно опущена. Скакала она быстро, но без спешки, решительно приближаясь к намеченной цели, как будто там ее ждала победа, а не поражение.
Кадфаэль, скакавший рядом, невольно спросил себя, не возникнет ли у нее в последний момент желания частично утаить правду, оставить себе какую-то лазейку. Но ее сосредоточенное, спокойное лицо говорило скорей об обратном: она не станет ни оправдываться, ни уходить от ответственности, ни просить о снисхождении. Что было, то было, и она намерена выложить все без утайки. Раскаивалась ли она в содеянном?.. Никто, кроме самого господа бога, не смог бы ответить на этот вопрос.
Глава тринадцатая
— Вели мне уйти, — сказал Кадфаэль, — и я пойду. Я тут вроде без надобности.
— Как мой защитник — да. Но ты можешь выступить свидетелем. Несправедливо лишать тебя удовольствия наблюдать развязку. Да решено! — сказала она, загораясь. — Ты поедешь со мной и сам увидишь, чем все закончится. В конце концов, это мой долг перед тобой, как смерть — перед создателем.
Он не стал отнекиваться и поехал с ней. Собственно, почему нет? Ему все равно надо было возвращаться в Фарвелл, и дорога через Вайверс его вполне устраивала. Ну, и кроме того, уж если она что решила, то тут никаких возражений и проволочек быть не могло!
Она ехала верхом по-мужски, и на ногах у нее были сапоги со шпорами, хотя все последние годы она путешествовала, чинно восседая позади кучера, как и подобало благородной даме ее возраста и положения. Но на сей раз она предпочла отправиться верхом и сидела в седле с непринужденностью заправского наездника, прямо и без напряжения, рука с поводьями небрежно опущена. Скакала она быстро, но без спешки, решительно приближаясь к намеченной цели, как будто там ее ждала победа, а не поражение.
Кадфаэль, скакавший рядом, невольно спросил себя, не возникнет ли у нее в последний момент желания частично утаить правду, оставить себе какую-то лазейку. Но ее сосредоточенное, спокойное лицо говорило скорей об обратном: она не станет ни оправдываться, ни уходить от ответственности, ни просить о снисхождении. Что было, то было, и она намерена выложить все без утайки. Раскаивалась ли она в содеянном?.. Никто, кроме самого господа бога, не смог бы ответить на этот вопрос.
Глава тринадцатая
Они подъехали к Вайверсу в час пополудни. Ворота были открыты, жизнь в хозяйстве, казалось, вернулась в обычную колею, и людей на дворе было не больше, чем всегда: каждый занимался своим делом. Несомненно, здесь получили послание аббатисы и отнеслись к нему с доверием; по всей вероятности, Сенред, хотел он того или нет, подчинился желанию Элисенды побыть какое-то время в уединении под защитой монастырских стен. И раз беглянка объявилась, Одемар и его люди могли все силы бросить на поиски убийцы. Где им знать, что убийцы уже и след простыл! Ночью, в метель, на пустынной лесной дороге, кто мог видеть, как разбойник занес нож? Кто опознает душегуба? Да если и был какой случайный свидетель, кто в здешних краях, кроме людей самого Одемара, признал бы в злодее грума из Гэльса?
Управляющий Сенреда шел через двор, когда в ворота въехала Аделаис, и он, тотчас узнав ее, заспешил ей навстречу, чтобы поддержать стремя, но опоздал — она без всякой помощи легко спрыгнула на землю. Оправив подоткнутую клетчатую юбку, она огляделась вокруг, но никого из свиты сына поблизости не увидела. Кадфаэль сам мог недавно убедиться, что поисковый отряд еще не вернулся в Элфорд, но и здесь их как-будто тоже не было. Она слегка нахмурилась, раздосадованная тем, что, возможно, ей придется какое-то время ждать и держать в себе назревшее признание. Решившись на что-то, ей хотелось немедленно действовать, и любые проволочки выводили ее из себя. Она взглянула поверх почтительно склонившегося перед ней управляющего в направлении дома и спросила:
— Твой господин там?
— Да, миледи. Благоволите войти.
— А мой сын?
— Он тоже здесь. Несколько минут как вернулся. А люди его продолжают поиски, и наши с ними — ищут по всей округе, всех расспрашивают, ни одного дома не пропускают.
— Пустое! — сказала она не столько ему, сколько себе самой, но распространяться об этом более не стала. — Что ж, тем лучше. Значит, они оба здесь. Нет-нет, тебе незачем объявлять о моем прибытии. С этим я сама как-нибудь справлюсь. Да, и вот еще что… На сей раз брат Кадфаэль не гость, а мой сопровождающий.
Вплоть до этой минуты Эдред, скорее всего, вовсе не обращал внимания на второго всадника, однако сейчас он пристально оглядел его и, как показалось Кадфаэлю, нашел весьма странным и подозрительным, что монах, не успев с ними расстаться, зачем-то явился вновь, и вдобавок один, без своего увечного спутника. Но Аделаис не оставила ему времени для сомнений и расспросов; она стремительно двинулась к крыльцу, и Кадфаэлю ничего другого не оставалось, как послушно пойти следом, будто он и впрямь был ее личный капеллан. Управляющий так ничего и не понял и только растерянно хлопал глазами.
В доме уже отобедали и прислуга расторопно убирала посуду и сдвигала к стенам столы.
Аделаис молча, не глядя по сторонам, прошла мимо суетившихся слуг — прямиком к скрытой занавесом двери во внутренние покои. Оттуда доносились приглушенные голоса: вот гулко басит Сенред, а вот прорывается еще по-молодому звонкий голос Перронета. Выходит, женишок не захотел отступать, намерен добиться своего если не мытьем, то катаньем. «Ну и ладно, — мимоходом подумал Кадфаэль. — У него тоже есть право знать, какое препятствие возникло теперь на его пути. По чести, так по чести. Перронет не запятнал себя никаким неблаговидным поступком, и негоже было бы водить его за нос».
Аделаис отдернула занавес и распахнула дверь. Все, кого она желала видеть, были тут в сборе и держали совет — что еще предпринять и где искать убийцу Эдгиты. До сих пор не удалось обнаружить ни одной зацепки, и это повергало их в уныние, изматывало и злило одновременно. И хотя отряд за отрядом вновь и вновь прочесывали все графство вдоль и поперек, надежды на положительный результат теперь уже практически не было. Слишком много времени прошло, и если бы кто-то что-то знал, видел или слышал, то уже давно бы донес хозяину. Приходило ли Одемару в голову пересчитать на всякий случай слуг из свиты собственной матушки? Заметил ли он, что кое-кто из них таинственным образом улетучился? Если и да, то он не мог не знать, что стоит ему указать на них пальцем, как между ним и ими несокрушимой стеной станет его своенравная родительница. И где бы ни были сейчас Лотэр и Люк, как бы ни содрогалась она сама от отвращения из-за содеянного ими, ни кляла их, ни распекала за медвежью услугу, она все равно никому не позволила взыскивать с них плату за долг, который она почитала своим и ничьим больше.
Они одновременно повернули головы на звук открывшейся двери — посмотреть, кто к ним пожаловал. То, что это не один из слуг, ясно было сразу: слуги так не входят — уж больно решительно и самоуверенно, по-хозяйски распахнула она дверь. Она обвела взглядом вытянувшиеся от удивления лица: Одемар и Сенред сидели за столом, потягивая вино, поодаль устроилась Эмма с вышиванием, но работа была нужна ей больше для виду; всей своей настрадавшейся душой она жаждала лишь только одного: чтобы все как-нибудь поскорей устроилось, стало на свои места и жизнь вернулась бы в нормальную колею. Затем ее глаза чуть задержались на незнакомце — Кадфаэль понял, что Аделаис никогда раньше не встречала Жана де Перронета, — и в них промелькнул вопрос и тут же догадка: не иначе это и есть жених. По губам ее скользнула мимолетная улыбка. Потом улыбка сошла с ее лица, а взгляд наконец уперся в Росселина.
Юнец занял удобную для наблюдения позицию в самом углу и оттуда затравленно смотрел на мужчин, словно каждую минуту ожидал нападения и не хотел, чтобы его застали врасплох. Он сидел, напряженно выпрямившись, на скамье у затянутой гобеленом стены — голова настороженно откинута, губы плотно сжаты. Ни дать ни взять, изготовившийся к бою воин. Пусть видят: его голыми руками не возьмешь. Он, хотя и не без труда, смирился, похоже, с желанием Элисенды уединиться на время в тиши Фарвеллской обители, но не простил коварным заговорщикам, что они тайком от него собирались выдать ее замуж и таким бесчестным способом лишить его пусть несбыточной, но столь дорогой для него надежды. Он и так был разобижен на родителей, а присутствие де Перронета еще подливало масла в огонь. Одемар де Клари тоже не внушал ему доверия: может, он с самого начала знал, что затевают его папенька с маменькой и нарочно помог им убрать сына подальше, чтоб затем они без помех обтяпали свое дельце? Лицо Росселина, всегда такое открытое, приветливое, веселое, было сейчас мрачнее тучи, и глаза глядели исподлобья, враждебно и недоверчиво. Аделаис задержалась на нем взглядом дольше всего. Еще один зеленый юнец в ее жизни, который тоже хорош собой — слишком хорош, — себе же на погибель: такие притягивают к себе несчастную любовь, как душистый цветок притягивает пчел.
На несколько мгновений все оторопели. Потом Сенред, вспомнив о долге гостеприимного хозяина, вскочил с места и выступил вперед, чтобы взять гостью за руку и проводить к почетному месту за столом.
— Добро пожаловать, леди Аделаис! Для меня это большая честь!
Одемар обрадовался меньше и даже чуть нахмурился:
— Миледи, а вас каким ветром сюда занесло? И почему вы одна, без свиты? — Ему всегда было спокойнее, когда его своенравная матушка сидела в своем Гэльсе и правила там как ей заблагорассудится. Лишь бы носу оттуда не высовывала. Только сейчас, увидев их лицом к лицу, Кадфаэль заметил, как они похожи. То, что они были по-своему привязаны друг к другу, у него сомнений не вызывало, как и то, что едва сын повзрослел, жить под одной крышей им обоим стало невмоготу. — Вам вовсе незачем было утруждать себя, — сказал Одемар. — Вы тут ничем не можете помочь. Все, что требовалось, мы уже сделали.
— Было, было зачем, — сказала она и вновь не спеша обвела взглядом всех, кто собрался в комнате. — И я приехала не одна. Вот мой эскорт — брат Кадфаэль. Он прибыл ко мне из Фарвеллской обители и отсюда вернется прямо туда. — При этих словах она внимательно поглядела сперва на одного молодого человека, потом на другого: на удачливого жениха и на отчаявшегося влюбленного. Оба они тоже настороженно смотрели на нее, предчувствуя, что она готовит им какой-то сюрприз, но пока еще не понимая, чем это для них обернется.
— Я рада, — провозгласила наконец Аделаис, — что застала вас всех в сборе. То, что я намерена сказать, я скажу только раз.
Придирчиво наблюдая, Кадфаэль подумал, что ей, наверное, никогда не составляло труда завладевать вниманием всех присутствующих. Куда бы она ни вошла, все взгляда устремлялись на нее, в какой бы компании ни оказалась, тотчас становилась там главной фигурой. Вот и сейчас все затаив дыхание ждали, когда она молвит слово.
— Я слыхала, Сенред, — начала она, — что ты вознамерился, тому два дня, выдать замуж твою сестру, точнее сказать — сводную сестру, за вот этого молодого господина. И церковь, и свет подтвердили бы, что причины для такого шага у тебя были достаточные, поскольку твой сын Росселин воспылал к ней, а она к нему чрезмерно нежными чувствами, а посему, если бы она вышла замуж и уехала на другой конец графства, это помогло бы тебе избавить твой дом и твоего сына от пятна нечестивой страсти. Прости меня, если речь моя звучит слишком откровенно, но ходить вокруг да около уже поздно. Твое желание объяснимо и простительно, ведь ты знал только то, что знал.
— А что еще тут было знать? — опешил Сенред. — Откровенно, так откровенно. Они друг другу родня, притом самая близкая, и ты об этом знаешь не хуже меня. Разве ты сама не приняла бы такие же меры, чтобы отвратить беду от своей внучки, какие я намерен был принять для блага своей сестры? Она выросла на моих глазах, она мне как дочь, и я пекусь о ней не меньше, чем о собственном сыне. И она твоя внучка. Я отлично помню, как отец женился во второй раз. Помню тот день, когда ее мать вошла в наш дом невестой и как гордился отец, когда она родила ему дитя. Но отец давно умер, и я почитал себя обязанным заботиться об Элисенде не только как брат, но как отец. И что ж тут странного, если я хотел оградить от греха и ее, и моего собственного сына. Я и сейчас хочу того же. Вся эта неразбериха — всего только отсрочка, не более. Мессир де Перронет не отказывается от своих притязаний на ее руку, как и я не отказываюсь от своего обещания отдать ему ее в жены.
Одемар встал со своего места и, стоя, в упор глядел на мать. Брови его были насуплены, лицо оставалось бесстрастным.
— Так что еще тут знать? — спросил он, стараясь сохранять невозмутимость, но все-таки нотки недовольства прорывались в его тоне, и какой-нибудь другой женщине, с волей не столь сокрушимой, могло бы даже показаться, что в вопросе его звучит угроза. Она же ничуть не смутилась и спокойно посмотрела ему прямо в глаза.
— А вот что! Что все ваши тревоги напрасны. Что на пути у твоего сына и у Элисенды, Сенред, нет никакой преграды, кроме той, что воздвиг ты сам. Хоть сегодня можно их поженить да в постель уложить — грех кровосмешения им не грозит. Элисенда не сестра тебе, Сенред, и отцу твоему она не дочь. В ее жилах нет ни капли крови Вайверсов.
— Но это чушь какая-то! — возмутился Сенред и помотал головой, отвергая саму мысль о таком абсурде. — Девочка родилась и выросла на глазах у всего дома. Этого просто-напросто не может быть! Надо же выдумать такое! Спросите кого хотите, любой подтвердит, что жена отца родила ее в законном браке, в супружеской постели, здесь, под крышей моего дома.
— Да-да, а зачала под крышей моего, — спокойно добавила Аделаис. — Меня ничуть не удивляет, что никто не удосужился хорошенько посчитать, я ведь времени зря не теряла. Но знай — когда я привезла сюда свою дочь, чтобы отдать в жены твоему отцу, в ее чреве уже был плод.
К тому моменту все присутствующие повскакали со своих мест — все, кроме до смерти перепуганной Эммы, которая, вобрав голову в плечи, спряталась за пяльцами и, если бы осмелилась, заткнула бы уши, лишь бы не слышать, как над ней бушуют, сталкиваются, словно смерчи, возмущенные, гневные возгласы. Сам Сенред только тяжело дышал, зато Перронет, распалившись, кричал, что все это ложь и наветы и не иначе как почтенная леди выжила из ума, и тут уж юный Росселин не упустил случая: он совсем потерял голову и то с бранью наскакивал на соперника, то радостно смеялся, то растерянно хлопал глазами, кидаясь от него к Аделаис, умоляя ее, требуя еще раз сказать, что все это правда, не сон. Наконец Одемар грохнул кулаком по столу и властно возвысил голос, призывая всех к порядку. В продолжение этой сцены Аделаис стояла прямо и неподвижно, будто каменный истукан, и страсти, бушевавшие вокруг, разбивались о нее как о скалу.
И тогда надолго воцарилась мертвая тишина. Ни возгласа, ни звука, кажется все даже дышать перестали, только неотрывно смотрели на нее, будто решили, что если очень долго и не мигая глядеть ей в глаза, то в них можно будет в конце концов прочесть ответ на вопрос: сказала она правду или солгала.
— Мадам, вы полностью отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил Одемар негромко и очень отчетливо.
— Еще как отдаю, сын мой! Да, я понимаю, что я сделала, и знаю, что поступила дурно. Я сама говорю это! Но сделанного не воротишь, — этого не дано ни мне, ни вам. Да, я обманула лорда Эдрика, да, я принудила свою дочь, да, я подкинула незаконнорожденного в этот дом. А можно сказать и по-другому: я приняла меры, чтобы спасти честное имя и состояние моей дочери и обеспечить ей достойное положение — не это ли же Сенред так жаждет сделать для своей сестры? И разве Эдрик когда-нибудь пожалел о принятом решении? Разве ребенок, которого он считал своим, не был ему отрадой? Был! Все эти годы я свято хранила тайну, хорошо это или плохо, и намеревалась хранить и впредь, но ныне господь судил иначе, и я о том не жалею.
— В таком разе, — сказал Сенред, судорожно вздохнув, — Эдгита должна была быть в курсе. Она вошла к нам в дом вместе с Бертрадой и ежели ты сейчас — с таким опозданием! — говоришь правду, она не могла не знать.
— Она знала, — подтвердила Аделаис. — И я сожалею, что не вняла ее мольбам и не согласилась поведать правду раньше; и еще горше я сожалею о том, что сейчас она не может стать рядом со мной и подтвердить мои слова. Но за нее это может сделать кое-кто другой. Брат Кадфаэль прибыл к нам из обители в Фарвелле, где сейчас находится Элисенда вместе со своей матерью. И по странной игре случая, — добавила она, — не только с матерью, но и со своим отцом тоже. Теперь от правды не спрячешься. И вот, вопреки собственному желанию, я возвещаю вам эту правду.
— Не кажется ли вам мадам, что вы довольно-таки долго скрывали ее? — сурово заметил Одемар.
— Да, это так, и добродетели в том нет, чтобы сказать слово правды, когда все уже вышло наружу и утаить ничего нельзя.
После недолгой паузы, прервав гробовое молчание, Сенред медленно спросил:
— Ты говоришь, он сейчас там — ее отец? С ними обеими вместе? В Фарвелле?
— Чтобы услышать об этом из первых уст, — сказала она, — лучше спросить брата Кадфаэля.
— Я видел их там, всех троих, — подтвердил Кадфаэль. — Это чистая правда.
— Да кто же он? — требовательно спросил Одемар. — Кто ее отец?
Тогда снова заговорила Аделаис, возвращаясь к делам давно минувшим, и в продолжение всего рассказа она ни разу не опустила и не отвела глаз.
— Он служил письмоводителем в моем доме. Тогда он был еще очень молод, только на год старше моей дочери, и происходил он из благородной семьи. Он просил меня отдать дочь ему в жены. Я отказала. Они… попытались вырвать у меня благословение иным способом. Нет, пожалуй, я несправедлива к ним обоим: возможно, в их поступке не было расчета и они решились на него в порыве отчаяния, — ведь она была влюблена в него без памяти, как и он в нее. Я выгнала его со службы, а ее без промедления увезла сюда и отдала в жены лорду Эдрику — тот уже год вздыхал по ней и только ждал моего согласия. Позже я солгала ее возлюбленному, что она умерла. Это была черная ложь: я сказала ему, что Бертрада и ее нерожденный младенец оба погибли, когда мы пытались избавить ее от плода. До сих пор он жил, не ведая, что у него есть дочь.
— Но как могло получиться, — все еще не понимал Сенред, — что он вдруг отыскал ее, и где — в монастыре? Все это дичь какая-то! Как так — ни с того, ни с сего, взял и нашел? Нет, не верю!
— Придется поверить, — сказала она, — от правды не спрячешься, и изменить ее не дано ни мне ни тебе. Он нашел ее, потому что на то была воля господня. Какое еще объяснение тебе нужно?
Сенред, убитый, растерянный, кинулся к Кадфаэлю:
— Святой брат, ты был гостем в моем доме, скажи мне по совести все, что ты знаешь об этой давней истории. Сколько воды утекло с тех пор! Неужели все это правда? И как же случилось, что они в конце концов встретились, да еще все трое сразу?
— Да, это правда, — сказал Кадфаэль. — И то, что они встретились — тоже. Думаю, теперь они успели уже и поговорить. А нашел он их потому, что, считая свою возлюбленную давно покинувшей сей мир и ощутив на себе самом несколько месяцев назад прикосновение смерти, однако счастливо избегнув этой печальной участи, он обратился мыслями к тому, что было дорого ему в нашем бренном мире и порешил, коли нельзя более свою возлюбленную увидеть среди живых, совершить паломничество на ее могилу и помолиться за упокой ее души. И вот, не обнаружив против ожиданий ее гробницы в Гэльсе, он направился в ваш, милорд Одемар, манор Элфорд, где преданы земле тела усопших из вашего славного рода. Ну, а прошлым вечером, уже на пути к дому, мы, по воле провидения, попросили пристанища в Фарвеллской обители. Ваша сестра сейчас там: наставляет юных послушниц, учит их уму-разуму. Монастырь-то заложен совсем недавно. Там же, в этой обители, укрылась от бурь и треволнений Элисенда. Так все они оказались под одной крышей.
Чуть помолчав, Одемар тихо повторил за ним:
— … прошлым вечером мы попросили пристанища в Фарвеллской обители… Ты сказал достаточно, чтобы догадаться, но уж давай, договаривай, назови его имя.
— Он уже много лет как принял постриг. Он брат той же обители святых Петра и Павла в Шрусбери, которой принадлежу и я сам. Вы видели его милорд: это тот брат, что был со мной в Элфорде, преодолев на костылях весь долгий путь. Тот монах и священник, которого вы, милорд Сенред, просили обвенчать Элисенду с молодым человеком, назначенным вами ей в мужья. Его имя — Хэлвин.
Мало-помалу до них стало доходить, что все это не сон и не выдумка, хотя никто не мог еще толком понять, к каким последствиям ведет это неожиданное открытие. Теперь каждый пытался сообразить, что же это значит для него лично. Для Росселина, возбужденного и сияющего, как факел, это признание прозвучало точно отмена смертного приговора, избавление от тяжкой вины. У него словно гора с плеч свалилась: на душе стало так свободно и легко, что голова пошла кругом и воздух пьянил сильнее вина, а мир вдруг стал бескрайним и озарился сиянием надежды и радости. От избытка чувств он не мог вымолвить ни слова.
Для Перронета это был дерзкий вызов судьбы, пославшей ему серьезного соперника в тот момент, когда цель, казалось, уже у него в руках, и он собрал в комок всю свою гордость и решимость, все силы, чтобы отвоевать желанную награду. Для Сенреда это означало полный крах дорогих сердцу семейных воспоминаний: отец теперь выглядел жалким, а то и вовсе безмозглым, стариком, позволившим обвести себя вокруг пальца, сестра оказалась самозванкой. Для Эммы, сидевшей в углу тише воды, ниже травы, это была двойная боль: обида за мужа и щемящая жалость к нему соединялись с горечью утраты — ведь у них отняли девочку, которую она любила, как родную дочь.
— Выходит, она вовсе не сестра мне, — мрачно вымолвил Сенред, говоря не столько с другими, сколько с самим собой, и затем, словно очнувшись, повторил с гневом так, чтобы все слышали: — Она мне не сестра!
— Нет, — сказала Аделаис. — Но до последнего дня она и сама этого не знала. Не вымещай на ней свою обиду, она ни в чем не виновата.
— Она мне даже не родня. Я ничего ей не должен, ни приданого, ни земли. Она тут ни на что не имеет прав. — Не мстительная злоба, а горечь и боль звучали в его словах, словно он с кровью вырывал из сердца давнюю привязанность.
— Верно, не имеет. Но она одной крови со мной, — сказала Аделаис. — Земли ее матери отошли к Полсворту, когда она удалилась в монастырь, но Элисенда моя внучка и наследница. Те земли, что сейчас принадлежат мне со временем перейдут к ней. Без гроша она не останется. — Аделаис взглянула на Перронета и ободряюще улыбнулась. Пусть влюбленные не воображают, что их путь устлан розами только потому, что невеста оказалась бесприданницей и у других претендентов на ее руку пылу явно поубавится.
— Мадам, вы превратно истолковали мои слова, — сказал Сенред, с трудом сохраняя привычную почтительность. — Она выросла в этом доме, она по сей день считает его своим домом. И как может быть иначе? Это нас взяли и отрубили ни с того ни сего, выбросили, как отрезанный ломоть. Отец и мать у нее оба в монастыре, так? Вы — но разве вы когда-нибудь заботились о ней, наставляли ее?.. Родня она нам или нет, а дом ее здесь, в Вайверсе.
— Но помехи больше нет! — издал ликующий вопль Росселин. — Я могу свататься, я по закону могу просить ее руки, никаких преград не существует. Мы чисты, мы можем открыто любить друг друга, никаких запретов! Я сейчас же поеду за ней. Поеду и привезу ее. Она вернется, вот увидите! Я знал, — захлебывался он счастьем, и его синие глаза победно сверкали, — я всегда знал, что в нашей любви нет ничего дурного, ничего, ничего! Это вы без конца внушали мне, что я совершаю тяжкий грех! Сэр, позвольте мне поехать и привезти ее домой!
Тут уж не выдержал Перронет: он злобно втянул в себя воздух — словно зашипела вспыхнувшая серная спичка — и в два шага оказался перед расходившимся мальчишкой.
— Больно ты прыткий, дружок! Заруби себе на носу, что прав у тебя не больше, чем у меня. Я сватался и сватаюсь к ней, и отказываться не собираюсь, так и знай!
— Да сватайся себе на здоровье! — Росселин был слишком опьянен радостью, чтобы обижаться или поступать невеликодушно. — Я же не против. Каждый имеет право на это, но только теперь мы на равных, ты и я, и кто угодно еще. А там посмотрим, что скажет Элисенда. — Но сам-то он нисколько не сомневался в ее ответе, и эта его самодовольная уверенность была для Перронета худшим оскорблением. Рука Перронета потянулась к кинжалу на поясе, с его губ готовы были сорваться злые слова, но тут Одемар вновь стукнул кулаком по столу и так рявкнул, что оба сразу притихли.
— Угомонитесь все! Кто здесь старший? Я или, может, кто другой? Начнем с того, что родня у девушки имеется — она племянница мне. Если у кого здесь и есть право распоряжаться ее судьбой и нести за нее ответственность — я не говорю о тех, кто давным-давно предпочел переложить и то, и другое на чужие плечи, — так это у меня, и я говорю, что раз Сенред сам этого хочет, она будет жить здесь под его опекой и он сохранит по отношению к ней все права, какими он обладал все эти годы в качестве ее ближайшего родственника. А что касается ее замужества, то мы — я и Сенред — вместе позаботимся о ее благе, но принуждать ее ни к чему не станем. А пока пусть Элисенда побудет одна, как она того желает. Она просила дать ей время поразмыслить на покое, и мы дадим ей время. Как только она будет готова возвратиться домой, я сам поеду и привезу ее.
Управляющий Сенреда шел через двор, когда в ворота въехала Аделаис, и он, тотчас узнав ее, заспешил ей навстречу, чтобы поддержать стремя, но опоздал — она без всякой помощи легко спрыгнула на землю. Оправив подоткнутую клетчатую юбку, она огляделась вокруг, но никого из свиты сына поблизости не увидела. Кадфаэль сам мог недавно убедиться, что поисковый отряд еще не вернулся в Элфорд, но и здесь их как-будто тоже не было. Она слегка нахмурилась, раздосадованная тем, что, возможно, ей придется какое-то время ждать и держать в себе назревшее признание. Решившись на что-то, ей хотелось немедленно действовать, и любые проволочки выводили ее из себя. Она взглянула поверх почтительно склонившегося перед ней управляющего в направлении дома и спросила:
— Твой господин там?
— Да, миледи. Благоволите войти.
— А мой сын?
— Он тоже здесь. Несколько минут как вернулся. А люди его продолжают поиски, и наши с ними — ищут по всей округе, всех расспрашивают, ни одного дома не пропускают.
— Пустое! — сказала она не столько ему, сколько себе самой, но распространяться об этом более не стала. — Что ж, тем лучше. Значит, они оба здесь. Нет-нет, тебе незачем объявлять о моем прибытии. С этим я сама как-нибудь справлюсь. Да, и вот еще что… На сей раз брат Кадфаэль не гость, а мой сопровождающий.
Вплоть до этой минуты Эдред, скорее всего, вовсе не обращал внимания на второго всадника, однако сейчас он пристально оглядел его и, как показалось Кадфаэлю, нашел весьма странным и подозрительным, что монах, не успев с ними расстаться, зачем-то явился вновь, и вдобавок один, без своего увечного спутника. Но Аделаис не оставила ему времени для сомнений и расспросов; она стремительно двинулась к крыльцу, и Кадфаэлю ничего другого не оставалось, как послушно пойти следом, будто он и впрямь был ее личный капеллан. Управляющий так ничего и не понял и только растерянно хлопал глазами.
В доме уже отобедали и прислуга расторопно убирала посуду и сдвигала к стенам столы.
Аделаис молча, не глядя по сторонам, прошла мимо суетившихся слуг — прямиком к скрытой занавесом двери во внутренние покои. Оттуда доносились приглушенные голоса: вот гулко басит Сенред, а вот прорывается еще по-молодому звонкий голос Перронета. Выходит, женишок не захотел отступать, намерен добиться своего если не мытьем, то катаньем. «Ну и ладно, — мимоходом подумал Кадфаэль. — У него тоже есть право знать, какое препятствие возникло теперь на его пути. По чести, так по чести. Перронет не запятнал себя никаким неблаговидным поступком, и негоже было бы водить его за нос».
Аделаис отдернула занавес и распахнула дверь. Все, кого она желала видеть, были тут в сборе и держали совет — что еще предпринять и где искать убийцу Эдгиты. До сих пор не удалось обнаружить ни одной зацепки, и это повергало их в уныние, изматывало и злило одновременно. И хотя отряд за отрядом вновь и вновь прочесывали все графство вдоль и поперек, надежды на положительный результат теперь уже практически не было. Слишком много времени прошло, и если бы кто-то что-то знал, видел или слышал, то уже давно бы донес хозяину. Приходило ли Одемару в голову пересчитать на всякий случай слуг из свиты собственной матушки? Заметил ли он, что кое-кто из них таинственным образом улетучился? Если и да, то он не мог не знать, что стоит ему указать на них пальцем, как между ним и ими несокрушимой стеной станет его своенравная родительница. И где бы ни были сейчас Лотэр и Люк, как бы ни содрогалась она сама от отвращения из-за содеянного ими, ни кляла их, ни распекала за медвежью услугу, она все равно никому не позволила взыскивать с них плату за долг, который она почитала своим и ничьим больше.
Они одновременно повернули головы на звук открывшейся двери — посмотреть, кто к ним пожаловал. То, что это не один из слуг, ясно было сразу: слуги так не входят — уж больно решительно и самоуверенно, по-хозяйски распахнула она дверь. Она обвела взглядом вытянувшиеся от удивления лица: Одемар и Сенред сидели за столом, потягивая вино, поодаль устроилась Эмма с вышиванием, но работа была нужна ей больше для виду; всей своей настрадавшейся душой она жаждала лишь только одного: чтобы все как-нибудь поскорей устроилось, стало на свои места и жизнь вернулась бы в нормальную колею. Затем ее глаза чуть задержались на незнакомце — Кадфаэль понял, что Аделаис никогда раньше не встречала Жана де Перронета, — и в них промелькнул вопрос и тут же догадка: не иначе это и есть жених. По губам ее скользнула мимолетная улыбка. Потом улыбка сошла с ее лица, а взгляд наконец уперся в Росселина.
Юнец занял удобную для наблюдения позицию в самом углу и оттуда затравленно смотрел на мужчин, словно каждую минуту ожидал нападения и не хотел, чтобы его застали врасплох. Он сидел, напряженно выпрямившись, на скамье у затянутой гобеленом стены — голова настороженно откинута, губы плотно сжаты. Ни дать ни взять, изготовившийся к бою воин. Пусть видят: его голыми руками не возьмешь. Он, хотя и не без труда, смирился, похоже, с желанием Элисенды уединиться на время в тиши Фарвеллской обители, но не простил коварным заговорщикам, что они тайком от него собирались выдать ее замуж и таким бесчестным способом лишить его пусть несбыточной, но столь дорогой для него надежды. Он и так был разобижен на родителей, а присутствие де Перронета еще подливало масла в огонь. Одемар де Клари тоже не внушал ему доверия: может, он с самого начала знал, что затевают его папенька с маменькой и нарочно помог им убрать сына подальше, чтоб затем они без помех обтяпали свое дельце? Лицо Росселина, всегда такое открытое, приветливое, веселое, было сейчас мрачнее тучи, и глаза глядели исподлобья, враждебно и недоверчиво. Аделаис задержалась на нем взглядом дольше всего. Еще один зеленый юнец в ее жизни, который тоже хорош собой — слишком хорош, — себе же на погибель: такие притягивают к себе несчастную любовь, как душистый цветок притягивает пчел.
На несколько мгновений все оторопели. Потом Сенред, вспомнив о долге гостеприимного хозяина, вскочил с места и выступил вперед, чтобы взять гостью за руку и проводить к почетному месту за столом.
— Добро пожаловать, леди Аделаис! Для меня это большая честь!
Одемар обрадовался меньше и даже чуть нахмурился:
— Миледи, а вас каким ветром сюда занесло? И почему вы одна, без свиты? — Ему всегда было спокойнее, когда его своенравная матушка сидела в своем Гэльсе и правила там как ей заблагорассудится. Лишь бы носу оттуда не высовывала. Только сейчас, увидев их лицом к лицу, Кадфаэль заметил, как они похожи. То, что они были по-своему привязаны друг к другу, у него сомнений не вызывало, как и то, что едва сын повзрослел, жить под одной крышей им обоим стало невмоготу. — Вам вовсе незачем было утруждать себя, — сказал Одемар. — Вы тут ничем не можете помочь. Все, что требовалось, мы уже сделали.
— Было, было зачем, — сказала она и вновь не спеша обвела взглядом всех, кто собрался в комнате. — И я приехала не одна. Вот мой эскорт — брат Кадфаэль. Он прибыл ко мне из Фарвеллской обители и отсюда вернется прямо туда. — При этих словах она внимательно поглядела сперва на одного молодого человека, потом на другого: на удачливого жениха и на отчаявшегося влюбленного. Оба они тоже настороженно смотрели на нее, предчувствуя, что она готовит им какой-то сюрприз, но пока еще не понимая, чем это для них обернется.
— Я рада, — провозгласила наконец Аделаис, — что застала вас всех в сборе. То, что я намерена сказать, я скажу только раз.
Придирчиво наблюдая, Кадфаэль подумал, что ей, наверное, никогда не составляло труда завладевать вниманием всех присутствующих. Куда бы она ни вошла, все взгляда устремлялись на нее, в какой бы компании ни оказалась, тотчас становилась там главной фигурой. Вот и сейчас все затаив дыхание ждали, когда она молвит слово.
— Я слыхала, Сенред, — начала она, — что ты вознамерился, тому два дня, выдать замуж твою сестру, точнее сказать — сводную сестру, за вот этого молодого господина. И церковь, и свет подтвердили бы, что причины для такого шага у тебя были достаточные, поскольку твой сын Росселин воспылал к ней, а она к нему чрезмерно нежными чувствами, а посему, если бы она вышла замуж и уехала на другой конец графства, это помогло бы тебе избавить твой дом и твоего сына от пятна нечестивой страсти. Прости меня, если речь моя звучит слишком откровенно, но ходить вокруг да около уже поздно. Твое желание объяснимо и простительно, ведь ты знал только то, что знал.
— А что еще тут было знать? — опешил Сенред. — Откровенно, так откровенно. Они друг другу родня, притом самая близкая, и ты об этом знаешь не хуже меня. Разве ты сама не приняла бы такие же меры, чтобы отвратить беду от своей внучки, какие я намерен был принять для блага своей сестры? Она выросла на моих глазах, она мне как дочь, и я пекусь о ней не меньше, чем о собственном сыне. И она твоя внучка. Я отлично помню, как отец женился во второй раз. Помню тот день, когда ее мать вошла в наш дом невестой и как гордился отец, когда она родила ему дитя. Но отец давно умер, и я почитал себя обязанным заботиться об Элисенде не только как брат, но как отец. И что ж тут странного, если я хотел оградить от греха и ее, и моего собственного сына. Я и сейчас хочу того же. Вся эта неразбериха — всего только отсрочка, не более. Мессир де Перронет не отказывается от своих притязаний на ее руку, как и я не отказываюсь от своего обещания отдать ему ее в жены.
Одемар встал со своего места и, стоя, в упор глядел на мать. Брови его были насуплены, лицо оставалось бесстрастным.
— Так что еще тут знать? — спросил он, стараясь сохранять невозмутимость, но все-таки нотки недовольства прорывались в его тоне, и какой-нибудь другой женщине, с волей не столь сокрушимой, могло бы даже показаться, что в вопросе его звучит угроза. Она же ничуть не смутилась и спокойно посмотрела ему прямо в глаза.
— А вот что! Что все ваши тревоги напрасны. Что на пути у твоего сына и у Элисенды, Сенред, нет никакой преграды, кроме той, что воздвиг ты сам. Хоть сегодня можно их поженить да в постель уложить — грех кровосмешения им не грозит. Элисенда не сестра тебе, Сенред, и отцу твоему она не дочь. В ее жилах нет ни капли крови Вайверсов.
— Но это чушь какая-то! — возмутился Сенред и помотал головой, отвергая саму мысль о таком абсурде. — Девочка родилась и выросла на глазах у всего дома. Этого просто-напросто не может быть! Надо же выдумать такое! Спросите кого хотите, любой подтвердит, что жена отца родила ее в законном браке, в супружеской постели, здесь, под крышей моего дома.
— Да-да, а зачала под крышей моего, — спокойно добавила Аделаис. — Меня ничуть не удивляет, что никто не удосужился хорошенько посчитать, я ведь времени зря не теряла. Но знай — когда я привезла сюда свою дочь, чтобы отдать в жены твоему отцу, в ее чреве уже был плод.
К тому моменту все присутствующие повскакали со своих мест — все, кроме до смерти перепуганной Эммы, которая, вобрав голову в плечи, спряталась за пяльцами и, если бы осмелилась, заткнула бы уши, лишь бы не слышать, как над ней бушуют, сталкиваются, словно смерчи, возмущенные, гневные возгласы. Сам Сенред только тяжело дышал, зато Перронет, распалившись, кричал, что все это ложь и наветы и не иначе как почтенная леди выжила из ума, и тут уж юный Росселин не упустил случая: он совсем потерял голову и то с бранью наскакивал на соперника, то радостно смеялся, то растерянно хлопал глазами, кидаясь от него к Аделаис, умоляя ее, требуя еще раз сказать, что все это правда, не сон. Наконец Одемар грохнул кулаком по столу и властно возвысил голос, призывая всех к порядку. В продолжение этой сцены Аделаис стояла прямо и неподвижно, будто каменный истукан, и страсти, бушевавшие вокруг, разбивались о нее как о скалу.
И тогда надолго воцарилась мертвая тишина. Ни возгласа, ни звука, кажется все даже дышать перестали, только неотрывно смотрели на нее, будто решили, что если очень долго и не мигая глядеть ей в глаза, то в них можно будет в конце концов прочесть ответ на вопрос: сказала она правду или солгала.
— Мадам, вы полностью отдаете себе отчет в том, что говорите? — спросил Одемар негромко и очень отчетливо.
— Еще как отдаю, сын мой! Да, я понимаю, что я сделала, и знаю, что поступила дурно. Я сама говорю это! Но сделанного не воротишь, — этого не дано ни мне, ни вам. Да, я обманула лорда Эдрика, да, я принудила свою дочь, да, я подкинула незаконнорожденного в этот дом. А можно сказать и по-другому: я приняла меры, чтобы спасти честное имя и состояние моей дочери и обеспечить ей достойное положение — не это ли же Сенред так жаждет сделать для своей сестры? И разве Эдрик когда-нибудь пожалел о принятом решении? Разве ребенок, которого он считал своим, не был ему отрадой? Был! Все эти годы я свято хранила тайну, хорошо это или плохо, и намеревалась хранить и впредь, но ныне господь судил иначе, и я о том не жалею.
— В таком разе, — сказал Сенред, судорожно вздохнув, — Эдгита должна была быть в курсе. Она вошла к нам в дом вместе с Бертрадой и ежели ты сейчас — с таким опозданием! — говоришь правду, она не могла не знать.
— Она знала, — подтвердила Аделаис. — И я сожалею, что не вняла ее мольбам и не согласилась поведать правду раньше; и еще горше я сожалею о том, что сейчас она не может стать рядом со мной и подтвердить мои слова. Но за нее это может сделать кое-кто другой. Брат Кадфаэль прибыл к нам из обители в Фарвелле, где сейчас находится Элисенда вместе со своей матерью. И по странной игре случая, — добавила она, — не только с матерью, но и со своим отцом тоже. Теперь от правды не спрячешься. И вот, вопреки собственному желанию, я возвещаю вам эту правду.
— Не кажется ли вам мадам, что вы довольно-таки долго скрывали ее? — сурово заметил Одемар.
— Да, это так, и добродетели в том нет, чтобы сказать слово правды, когда все уже вышло наружу и утаить ничего нельзя.
После недолгой паузы, прервав гробовое молчание, Сенред медленно спросил:
— Ты говоришь, он сейчас там — ее отец? С ними обеими вместе? В Фарвелле?
— Чтобы услышать об этом из первых уст, — сказала она, — лучше спросить брата Кадфаэля.
— Я видел их там, всех троих, — подтвердил Кадфаэль. — Это чистая правда.
— Да кто же он? — требовательно спросил Одемар. — Кто ее отец?
Тогда снова заговорила Аделаис, возвращаясь к делам давно минувшим, и в продолжение всего рассказа она ни разу не опустила и не отвела глаз.
— Он служил письмоводителем в моем доме. Тогда он был еще очень молод, только на год старше моей дочери, и происходил он из благородной семьи. Он просил меня отдать дочь ему в жены. Я отказала. Они… попытались вырвать у меня благословение иным способом. Нет, пожалуй, я несправедлива к ним обоим: возможно, в их поступке не было расчета и они решились на него в порыве отчаяния, — ведь она была влюблена в него без памяти, как и он в нее. Я выгнала его со службы, а ее без промедления увезла сюда и отдала в жены лорду Эдрику — тот уже год вздыхал по ней и только ждал моего согласия. Позже я солгала ее возлюбленному, что она умерла. Это была черная ложь: я сказала ему, что Бертрада и ее нерожденный младенец оба погибли, когда мы пытались избавить ее от плода. До сих пор он жил, не ведая, что у него есть дочь.
— Но как могло получиться, — все еще не понимал Сенред, — что он вдруг отыскал ее, и где — в монастыре? Все это дичь какая-то! Как так — ни с того, ни с сего, взял и нашел? Нет, не верю!
— Придется поверить, — сказала она, — от правды не спрячешься, и изменить ее не дано ни мне ни тебе. Он нашел ее, потому что на то была воля господня. Какое еще объяснение тебе нужно?
Сенред, убитый, растерянный, кинулся к Кадфаэлю:
— Святой брат, ты был гостем в моем доме, скажи мне по совести все, что ты знаешь об этой давней истории. Сколько воды утекло с тех пор! Неужели все это правда? И как же случилось, что они в конце концов встретились, да еще все трое сразу?
— Да, это правда, — сказал Кадфаэль. — И то, что они встретились — тоже. Думаю, теперь они успели уже и поговорить. А нашел он их потому, что, считая свою возлюбленную давно покинувшей сей мир и ощутив на себе самом несколько месяцев назад прикосновение смерти, однако счастливо избегнув этой печальной участи, он обратился мыслями к тому, что было дорого ему в нашем бренном мире и порешил, коли нельзя более свою возлюбленную увидеть среди живых, совершить паломничество на ее могилу и помолиться за упокой ее души. И вот, не обнаружив против ожиданий ее гробницы в Гэльсе, он направился в ваш, милорд Одемар, манор Элфорд, где преданы земле тела усопших из вашего славного рода. Ну, а прошлым вечером, уже на пути к дому, мы, по воле провидения, попросили пристанища в Фарвеллской обители. Ваша сестра сейчас там: наставляет юных послушниц, учит их уму-разуму. Монастырь-то заложен совсем недавно. Там же, в этой обители, укрылась от бурь и треволнений Элисенда. Так все они оказались под одной крышей.
Чуть помолчав, Одемар тихо повторил за ним:
— … прошлым вечером мы попросили пристанища в Фарвеллской обители… Ты сказал достаточно, чтобы догадаться, но уж давай, договаривай, назови его имя.
— Он уже много лет как принял постриг. Он брат той же обители святых Петра и Павла в Шрусбери, которой принадлежу и я сам. Вы видели его милорд: это тот брат, что был со мной в Элфорде, преодолев на костылях весь долгий путь. Тот монах и священник, которого вы, милорд Сенред, просили обвенчать Элисенду с молодым человеком, назначенным вами ей в мужья. Его имя — Хэлвин.
Мало-помалу до них стало доходить, что все это не сон и не выдумка, хотя никто не мог еще толком понять, к каким последствиям ведет это неожиданное открытие. Теперь каждый пытался сообразить, что же это значит для него лично. Для Росселина, возбужденного и сияющего, как факел, это признание прозвучало точно отмена смертного приговора, избавление от тяжкой вины. У него словно гора с плеч свалилась: на душе стало так свободно и легко, что голова пошла кругом и воздух пьянил сильнее вина, а мир вдруг стал бескрайним и озарился сиянием надежды и радости. От избытка чувств он не мог вымолвить ни слова.
Для Перронета это был дерзкий вызов судьбы, пославшей ему серьезного соперника в тот момент, когда цель, казалось, уже у него в руках, и он собрал в комок всю свою гордость и решимость, все силы, чтобы отвоевать желанную награду. Для Сенреда это означало полный крах дорогих сердцу семейных воспоминаний: отец теперь выглядел жалким, а то и вовсе безмозглым, стариком, позволившим обвести себя вокруг пальца, сестра оказалась самозванкой. Для Эммы, сидевшей в углу тише воды, ниже травы, это была двойная боль: обида за мужа и щемящая жалость к нему соединялись с горечью утраты — ведь у них отняли девочку, которую она любила, как родную дочь.
— Выходит, она вовсе не сестра мне, — мрачно вымолвил Сенред, говоря не столько с другими, сколько с самим собой, и затем, словно очнувшись, повторил с гневом так, чтобы все слышали: — Она мне не сестра!
— Нет, — сказала Аделаис. — Но до последнего дня она и сама этого не знала. Не вымещай на ней свою обиду, она ни в чем не виновата.
— Она мне даже не родня. Я ничего ей не должен, ни приданого, ни земли. Она тут ни на что не имеет прав. — Не мстительная злоба, а горечь и боль звучали в его словах, словно он с кровью вырывал из сердца давнюю привязанность.
— Верно, не имеет. Но она одной крови со мной, — сказала Аделаис. — Земли ее матери отошли к Полсворту, когда она удалилась в монастырь, но Элисенда моя внучка и наследница. Те земли, что сейчас принадлежат мне со временем перейдут к ней. Без гроша она не останется. — Аделаис взглянула на Перронета и ободряюще улыбнулась. Пусть влюбленные не воображают, что их путь устлан розами только потому, что невеста оказалась бесприданницей и у других претендентов на ее руку пылу явно поубавится.
— Мадам, вы превратно истолковали мои слова, — сказал Сенред, с трудом сохраняя привычную почтительность. — Она выросла в этом доме, она по сей день считает его своим домом. И как может быть иначе? Это нас взяли и отрубили ни с того ни сего, выбросили, как отрезанный ломоть. Отец и мать у нее оба в монастыре, так? Вы — но разве вы когда-нибудь заботились о ней, наставляли ее?.. Родня она нам или нет, а дом ее здесь, в Вайверсе.
— Но помехи больше нет! — издал ликующий вопль Росселин. — Я могу свататься, я по закону могу просить ее руки, никаких преград не существует. Мы чисты, мы можем открыто любить друг друга, никаких запретов! Я сейчас же поеду за ней. Поеду и привезу ее. Она вернется, вот увидите! Я знал, — захлебывался он счастьем, и его синие глаза победно сверкали, — я всегда знал, что в нашей любви нет ничего дурного, ничего, ничего! Это вы без конца внушали мне, что я совершаю тяжкий грех! Сэр, позвольте мне поехать и привезти ее домой!
Тут уж не выдержал Перронет: он злобно втянул в себя воздух — словно зашипела вспыхнувшая серная спичка — и в два шага оказался перед расходившимся мальчишкой.
— Больно ты прыткий, дружок! Заруби себе на носу, что прав у тебя не больше, чем у меня. Я сватался и сватаюсь к ней, и отказываться не собираюсь, так и знай!
— Да сватайся себе на здоровье! — Росселин был слишком опьянен радостью, чтобы обижаться или поступать невеликодушно. — Я же не против. Каждый имеет право на это, но только теперь мы на равных, ты и я, и кто угодно еще. А там посмотрим, что скажет Элисенда. — Но сам-то он нисколько не сомневался в ее ответе, и эта его самодовольная уверенность была для Перронета худшим оскорблением. Рука Перронета потянулась к кинжалу на поясе, с его губ готовы были сорваться злые слова, но тут Одемар вновь стукнул кулаком по столу и так рявкнул, что оба сразу притихли.
— Угомонитесь все! Кто здесь старший? Я или, может, кто другой? Начнем с того, что родня у девушки имеется — она племянница мне. Если у кого здесь и есть право распоряжаться ее судьбой и нести за нее ответственность — я не говорю о тех, кто давным-давно предпочел переложить и то, и другое на чужие плечи, — так это у меня, и я говорю, что раз Сенред сам этого хочет, она будет жить здесь под его опекой и он сохранит по отношению к ней все права, какими он обладал все эти годы в качестве ее ближайшего родственника. А что касается ее замужества, то мы — я и Сенред — вместе позаботимся о ее благе, но принуждать ее ни к чему не станем. А пока пусть Элисенда побудет одна, как она того желает. Она просила дать ей время поразмыслить на покое, и мы дадим ей время. Как только она будет готова возвратиться домой, я сам поеду и привезу ее.