— То, что сделано с розовым кустом, сделано не этим ножом, — сказал Кадфаэль решительно. — Даже острым ножом такой толстый ствол пришлось бы рубить никак не меньше часа. Это сделано другим орудием, более подходящим для такого дела, серпом или топориком. Более того, смотрите, след от удара начинается гораздо выше, там, где одним, ну, двумя ударами можно было перерубить ветку. Но потом трещина на стволе сползает вниз, к толстой части, откуда в течение многих лет отпиливали сухие ветки, и на их месте образовались очень твердые наросты.
— Боюсь, брат Эльюрик был не мастер управляться с топором, — произнес брат Ансельм, криво улыбнувшись.
— А второго удара не последовало, — продолжал Кадфаэль, как будто его и не прерывали. — Если бы ударили второй раз, куст был бы срублен. Я думаю, что и первому, единственному удару помешали. Кто-то вцепился в руку, занесшую топор, и он скользнул по толстому пню. Наверное, топор крепко застрял в нем, а у человека, который держал его, не было времени ухватиться обеими руками и выдернуть. Иначе зачем он стал бы хвататься за нож?
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес аббат Радульфус, — что здесь ночью были два человека? Один, пытавшийся срубить куст, и другой, пытавшийся ему помешать?
— Да, мне кажется, так.
— И тот, кто пытался защитить куст, кто схватил разбойника за руку, отчего топор соскользнул, и кто получил за это удар ножом…
— Был брат Эльюрик. А как могло быть иначе? Без сомнения, он пришел сюда ночью потихоньку, своею волей, но не для того, чтобы срубить куст, скорее, чтобы сказать последнее «прости» своей несбыточной мечте, посмотреть последний раз на розы, которые никогда больше не увидит. Но он пришел очень вовремя и застал здесь человека, у которого были совершенно иные намерения, который собрался рубить розовый куст. Разве мог Эльюрик вытерпеть такое? Конечно, он бросился на защиту куста, вцепился в руку, занесшую топор, и отвел его в сторону, так что он вонзился в толстую часть ствола, у корня. Борьба, которая, судя по следам на земле, завязалась, длилась, очевидно, недолго. Эльюрик был безоружен. У другого же, пусть он и не мог воспользоваться своим топором, был нож. И он пустил его в ход.
Воцарилось молчание, оно длилось долго. Аббат и брат Ансельм смотрели на Кадфаэля и обдумывали его слова. Постепенно они начинали верить тому, что он сказал, и на их лицах стало проступать что-то похожее на облегчение и благодарность. Ведь если Эльюрик не самоубийца, если он встретил смерть, честно исполняя свой долг, пытаясь предотвратить злодеяние, тогда, независимо от его мелких прегрешений, ему обеспечено место успокоения на кладбище и в потустороннем мире, как блудному сыну, вернувшемуся в отчий дом.
— Если бы все случилось иначе, — настаивал Кадфаэль, — топор был бы здесь. А его нет. И вытащил его, конечно, не наш брат. Да и принес его сюда, клянусь, не он.
— Но если ты прав, — произнес Ансельм задумчиво, — тогда тот, другой, ушел, не закончив начатое.
— Да, он вытащил застрявший топор и бежал, желая как можно скорее оказаться подальше от места, где совершил убийство. Осмелюсь утверждать: он и не думал убивать, это было сделано в минуту отчаяния и страха, когда наш несчастный брат в ярости бросился на него. Злодей бежал от мертвого Эльюрика в куда большем ужасе, чем бежал бы от живого.
— Тем не менее это убийство, — строго сказал аббат Радульфус.
— Да, убийство.
— Значит, я должен известить замок. Это дело светских властей — ловить убийц. Жаль, — добавил аббат, — что Хью Берингар уехал на север, придется ждать его возвращения. Хотя, без сомнения, Алан Хербард немедленно пошлет за ним и сообщит о том, что произошло. Можем ли мы сделать здесь что-нибудь еще до того, как унесем брата Эльюрика домой?
— Давайте, по крайней мере, внимательно осмотрим все. Одно я готов сказать с определенностью, и вы сами можете убедиться в этом — все случилось после того, как дождь перестал. Когда они оба пришли сюда, почва была мягкой, поглядите, как хорошо видны их следы. А спина и плечи рясы юноши сухие. Может быть, мы теперь повернем его? Нас тут достаточно, мы сможем засвидетельствовать, в каком виде здесь все было.
Они подошли, с должным благоговением подняли остывшее, но еще не совсем окоченевшее тело и уложили его на спину на траве, выпрямив руки и ноги. Ряса Эльюрика спереди потемнела от влаги, впитавшейся с земли, а с левой стороны груди виднелось большое пятно запекшейся крови. Если в момент смерти лицо Эльюрика и носило печать ярости, страха и боли, то теперь оно приобрело выражение покоя, мягкости и юношеской невинности. Только полуоткрытые, словно рассерженные глаза хранили отсвет растревоженной души. Аббат Радульфус наклонился, осторожно закрыл их и стер грязь с бледных щек.
— Ты снял тяжесть с моей души, Кадфаэль. Конечно, ты прав, он не сам лишил себя жизни, ее у него отняли, отняли жестоко и несправедливо, и за это должна последовать расплата. А юноше, который здесь лежит, больше ничего не грозит. Если бы я сумел лучше понять его, может быть, он был бы сейчас жив.
Аббат сложил гладкие молодые руки мертвеца на его окровавленной груди.
— Я спал так крепко, что не слышал, когда перестал дождь, — сказал Кадфаэль. — Кто-нибудь заметил, когда он кончился?
Найалл перед этим подошел чуть ближе к монахам на случай, если от него что-нибудь потребуется.
— Дождь прекратился около полуночи, — сказал он. — Там, в Палли, перед тем как пойти спать, моя сестра открыла дверь, выглянула наружу и сказала, что небо очистилось и, похоже, ночь будет ясной. Но отправляться в путь было слишком поздно, — добавил он, по-своему поняв, почему монахи повернулись и посмотрели на него. Ведь до этого они совершенно не замечали его присутствия. — Моя сестра, ее муж и дети подтвердят, что я провел у них ночь и ушел, когда рассвело. Можно, конечно, сказать, что в семье всегда будут выгораживать своего. Но я назову имена двоих или троих, с кем поздоровался, идя по Форгейту, когда возвращался утром домой. Они подтвердят мои слова.
Аббат бросил на Найалла удивленный взгляд: его мысли были заняты другим, и он сначала не понял, что хочет сказать мастер.
— Такая проверка — дело людей шерифа, — произнес наконец Радульфус. — Я не сомневаюсь, что вы говорите правду. Значит, дождь кончился к полуночи?
— Да, милорд. Между Палли и Шрусбери всего три мили, вряд ли здесь было иначе.
— Все сходится, — сказал Кадфаэль, опускаясь на колени рядом с телом. — Эльюрик умер часов шесть-семь назад. Он пришел сюда после того, как дождь прекратился, значит, земля была влажной и мягкой, и на ней должны были остаться следы обоих. Тут они боролись и истоптали все вокруг, так что ничего не разобрать, но они же как-то вошли в сад, а один из них и вышел.
Кадфаэль поднялся с колен и потер мокрые ладони одна о другую.
— Не двигайтесь и посмотрите возле себя. Мы могли затоптать какие-нибудь следы, но у нас всех, кроме одного, на ногах сандалии, и у брата Эльюрика тоже. Мастер Найалл, откуда вы утром вышли в сад?
— Из дома, — ответил Найалл, кивком указывая на дверь.
— А брат Эльюрик, когда приходил каждый год за розой, как он попадал сюда?
— Через плетеную калитку в стене двора, как мы вошли сейчас. И он всегда вел себя очень тихо и скромно.
— Значит, прошлой ночью, когда он хотя и тайно, но без всяких дурных намерений пришел сюда, он наверняка вошел так же, как обычно. Давайте посмотрим, прошли ли тут где-нибудь ноги, обутые не в сандалии. — И Кадфаэль осторожно двинулся по траве в сторону калитки.
На тропинке, которая в дождь сильно размокла, а потом подсохла и снова стала ровной и мягкой, сохранились следы всех, кто здесь прошел — отпечатки трех пар плоских подошв, тут и там накладывавшиеся одна на другую. Впрочем, их могло быть и четыре, поскольку размер сандалий был у всех одинаков. Кадфаэль надеялся различить среди следов те, что отпечатались глубже остальных, потому что хозяин сандалий прошел здесь, когда почва была более влажной и мягкой, если, конечно, по счастливой случайности, они избежали участи быть до неузнаваемости затоптанными позже. Все следы вели только в одну сторону — никто из монахов не выходил из сада. Кроме этого, на земле был хорошо виден широкий ясный след от подошвы сапога, явно оставленный одновременно с отпечатками сандалий. Найалл сказал, что это его след, и в доказательство поставил в него свою ногу — совпадение было полным.
— Кто бы ни был тот, второй, — сказал Кадфаэль, — вряд ли он вошел сюда с улицы, как это делают честные люди. И вышел он, оставив здесь лежать мертвого человека, не этим путем. Посмотрим еще где-нибудь.
С восточной стороны сад был огражден стеной дома, принадлежащего кузнецу Томасу, с западной — мастерской и жилищем Найалла; отсюда выйти было нельзя. Но по другую сторону северной стены находился выгон, куда легко было проникнуть с поля, и этот путь не просматривался ни из одного, ни из другого дома. На расстоянии нескольких шагов от искалеченного розового куста за стену цеплялась виноградная лоза, одичавшая, старая, очень редко приносившая плоды. Ее скрюченный ствол в одном месте отошел от стены, и, когда Найалл приблизился, он увидел, что там, где ствол изогнулся и рос параллельно стене, образовалась как бы ступенька. Чья-то нога и воспользовалась ею как опорой, когда человек в отчаянной спешке карабкался на стену.
— Вот! Он перелез здесь! С той стороны, на выгоне, почва повыше, а когда он убегал отсюда, ему нужна была приступка.
Подошли остальные и стали разглядывать это место. Сапог того, кто лез на стену, несколько раз царапнул по коре лозы — в царапинах осталась земля. А внизу, под лозой, в почве отпечатался глубокий отчетливый след другого сапога, левого; человеку пришлось основательно опереться на эту, левую, ногу, потому что ему предстояло подскочить довольно высоко. Это был отпечаток сапога с каблуком, но с внешней стороны подошвы, сзади, там, где люди обычно снашивают каблуки, след был менее глубоким. Судя по отпечатку, сапоги были добротные, но поношенные. Наискось через отпечаток, начинаясь примерно у подушечки ступни, шел выпуклый рубчик — след трещины в подошве. Носок сапога с внутренней стороны против сношенного края каблука тоже отпечатался менее глубоко. Этот человек ходил с левого края пятки на правый край носка, опираясь на большой палец. Подпрыгнув, он оставил во влажной земле глубокий, четкий след, который, подсохнув, превратился в отличную литейную форму.
— Немного растопленного воска, — произнес, пристально вглядываясь, Кадфаэль, как бы про себя, — немного растопленного воска и твердая рука — и мы ухватим его за пятку.
Они так увлеклись изучением следа, оставленного убийцей брата Эльюрика, что никто не услышал легких шагов в доме, приближавшихся к открытой двери, и не увидел, как блеснуло солнце на лице Джудит, когда она показалась на пороге. Войдя в мастерскую и обнаружив, что там никого нет, она подождала несколько минут, и, поскольку Найалл не появился, дверь в жилые комнаты оставалась распахнута и по помещению пробегали золотисто-зеленые тени освещенных солнцем ветвей, шевелящихся на ветру, Джудит, хорошо знавшая расположение дома, решила выйти в сад и поискать мастера там.
— Прошу прощения, — промолвила она, ступив за порог, — но дверь была открыта. Я звала…
Она замолчала, удивленная и испуганная, увидев в саду монахов, в ужасе обернувшихся и уставившихся на нее. Трое бенедиктинцев в черных рясах, собравшиеся у старой бесплодной виноградной лозы, один из них — сам аббат. Что заставило их прийти сюда?
— Извините меня, — начала Джудит, остановившись. — Я не знала…
Найалл первым пришел в себя и быстро подошел к Джудит, стараясь оказаться между ней и тем, что она могла увидеть, отведи она глаза от аббата. Как бы защищая ее, он протянул руку, приглашая ее войти обратно в дом.
— Идемте, госпожа, здесь все в порядке. Ваш пояс готов. Я не ждал вас так рано…
Он не умел произносить успокаивающие слова. Джудит осталась стоять на месте и через плечо Найалла заглянула в окруженный стенами сад, и, когда она заметила лежавшее поодаль в траве неподвижное тело, взгляд ее похолодел и застыл. Женщина разглядела светлый овал лица, скрещенные на груди руки, казавшиеся особенно бледными на фоне черной рясы, увидела она и разрубленный у основания розовый куст, его обвисшие, вырванные из щелей стены ветки. Сперва Джудит не узнала мертвого юношу и вообще не поняла, что здесь произошло. Она только ясно ощутила, что все, случившееся в этих стенах, в этом некогда принадлежавшем ей доме, каким-то печальным образом связано с ней самой, словно она дала толчок череде ужасных событий, которые не в силах остановить, словно над ней стала сгущаться туча вины, смеющаяся над разительным несоответствием ее благих намерений и порочностью следствий.
Женщина не издала ни звука, она не отпрянула, не поддалась на неловкие уговоры обеспокоенного Найалла, умолявшего ее: «Идемте в дом, идемте, посидите там спокойно, а здесь все предоставьте аббату. Идемте же!» Он обнял Джудит за плечи, скорее чтобы заставить ее уйти, чем из желания поддержать, потому что она стояла прямо и твердо и в теле ее не ощущалось дрожи. Джудит положила руки на плечи Найалла, решительно противясь его настойчивым попыткам увести ее.
— Нет, оставьте. Это касается меня. Я знаю.
Тут подошли и монахи. Заговорил аббат:
— Госпожа, случившееся здесь, очевидно, огорчит вас. Я не буду ничего скрывать. Вы подарили нам этот дом, и узнать обо всем — ваше право. Но не принимайте этого к сердцу ближе, чем это приличествует благочестивой женщине, которая скорбит о безвременно отнятой молодой жизни. Случившееся ни в коей, даже самой малой мере не связано с вами, и все, что должно сделать по этому поводу, не входит в ваши обязанности. Ступайте в дом, все необходимое вам расскажут. Обещаю.
Джудит стояла в нерешительности, по-прежнему не отводя взгляда от мертвого юноши.
— Святой отец, мне бы не хотелось усугублять ваше горе. Оно и так велико, — промолвила она медленно. — Разрешите мне только взглянуть на него. Я должна это сделать.
Аббат Радульфус посмотрел женщине в глаза и отступил в сторону. Найалл убрал свою руку и сделал это очень мягко, почти тайком, боясь, что, когда он будет снимать руку с плеч Джудит, она осознает, что он прикасался к ней. Твердыми шагами она прошла по траве и остановилась, глядя на брата Эльюрика. Мертвый, он выглядел еще более юным и беззащитным.
Джудит протянула руку к поникшему кусту, сорвала один из полураскрывшихся бутонов и осторожно вложила его между пальцев брата Эльюрика.
— За все те розы, что ты приносил мне, — промолвила она. И, подняв голову, добавила: — Да, это он. Так я и знала.
— Брат Эльюрик, — произнес аббат.
— Я не знала его имени. Не странно ли? — Наморщив лоб, женщина по очереди обвела взглядом лица стоявших вокруг нее. — Я не спрашивала, а он не говорил. Как мало слов мы сказали друг другу, а теперь уже поздно. — Джудит сжала губы и надолго замолчала. Потом, когда оцепенение прошло и тепло вместе с болью снова засветилось в ее глазах, она обратилась к Кадфаэлю, которого знала лучше других: — Как это могло случиться?
— Идемте в дом, — сказал Кадфаэль. — Вы все узнаете.
Глава пятая
— Боюсь, брат Эльюрик был не мастер управляться с топором, — произнес брат Ансельм, криво улыбнувшись.
— А второго удара не последовало, — продолжал Кадфаэль, как будто его и не прерывали. — Если бы ударили второй раз, куст был бы срублен. Я думаю, что и первому, единственному удару помешали. Кто-то вцепился в руку, занесшую топор, и он скользнул по толстому пню. Наверное, топор крепко застрял в нем, а у человека, который держал его, не было времени ухватиться обеими руками и выдернуть. Иначе зачем он стал бы хвататься за нож?
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес аббат Радульфус, — что здесь ночью были два человека? Один, пытавшийся срубить куст, и другой, пытавшийся ему помешать?
— Да, мне кажется, так.
— И тот, кто пытался защитить куст, кто схватил разбойника за руку, отчего топор соскользнул, и кто получил за это удар ножом…
— Был брат Эльюрик. А как могло быть иначе? Без сомнения, он пришел сюда ночью потихоньку, своею волей, но не для того, чтобы срубить куст, скорее, чтобы сказать последнее «прости» своей несбыточной мечте, посмотреть последний раз на розы, которые никогда больше не увидит. Но он пришел очень вовремя и застал здесь человека, у которого были совершенно иные намерения, который собрался рубить розовый куст. Разве мог Эльюрик вытерпеть такое? Конечно, он бросился на защиту куста, вцепился в руку, занесшую топор, и отвел его в сторону, так что он вонзился в толстую часть ствола, у корня. Борьба, которая, судя по следам на земле, завязалась, длилась, очевидно, недолго. Эльюрик был безоружен. У другого же, пусть он и не мог воспользоваться своим топором, был нож. И он пустил его в ход.
Воцарилось молчание, оно длилось долго. Аббат и брат Ансельм смотрели на Кадфаэля и обдумывали его слова. Постепенно они начинали верить тому, что он сказал, и на их лицах стало проступать что-то похожее на облегчение и благодарность. Ведь если Эльюрик не самоубийца, если он встретил смерть, честно исполняя свой долг, пытаясь предотвратить злодеяние, тогда, независимо от его мелких прегрешений, ему обеспечено место успокоения на кладбище и в потустороннем мире, как блудному сыну, вернувшемуся в отчий дом.
— Если бы все случилось иначе, — настаивал Кадфаэль, — топор был бы здесь. А его нет. И вытащил его, конечно, не наш брат. Да и принес его сюда, клянусь, не он.
— Но если ты прав, — произнес Ансельм задумчиво, — тогда тот, другой, ушел, не закончив начатое.
— Да, он вытащил застрявший топор и бежал, желая как можно скорее оказаться подальше от места, где совершил убийство. Осмелюсь утверждать: он и не думал убивать, это было сделано в минуту отчаяния и страха, когда наш несчастный брат в ярости бросился на него. Злодей бежал от мертвого Эльюрика в куда большем ужасе, чем бежал бы от живого.
— Тем не менее это убийство, — строго сказал аббат Радульфус.
— Да, убийство.
— Значит, я должен известить замок. Это дело светских властей — ловить убийц. Жаль, — добавил аббат, — что Хью Берингар уехал на север, придется ждать его возвращения. Хотя, без сомнения, Алан Хербард немедленно пошлет за ним и сообщит о том, что произошло. Можем ли мы сделать здесь что-нибудь еще до того, как унесем брата Эльюрика домой?
— Давайте, по крайней мере, внимательно осмотрим все. Одно я готов сказать с определенностью, и вы сами можете убедиться в этом — все случилось после того, как дождь перестал. Когда они оба пришли сюда, почва была мягкой, поглядите, как хорошо видны их следы. А спина и плечи рясы юноши сухие. Может быть, мы теперь повернем его? Нас тут достаточно, мы сможем засвидетельствовать, в каком виде здесь все было.
Они подошли, с должным благоговением подняли остывшее, но еще не совсем окоченевшее тело и уложили его на спину на траве, выпрямив руки и ноги. Ряса Эльюрика спереди потемнела от влаги, впитавшейся с земли, а с левой стороны груди виднелось большое пятно запекшейся крови. Если в момент смерти лицо Эльюрика и носило печать ярости, страха и боли, то теперь оно приобрело выражение покоя, мягкости и юношеской невинности. Только полуоткрытые, словно рассерженные глаза хранили отсвет растревоженной души. Аббат Радульфус наклонился, осторожно закрыл их и стер грязь с бледных щек.
— Ты снял тяжесть с моей души, Кадфаэль. Конечно, ты прав, он не сам лишил себя жизни, ее у него отняли, отняли жестоко и несправедливо, и за это должна последовать расплата. А юноше, который здесь лежит, больше ничего не грозит. Если бы я сумел лучше понять его, может быть, он был бы сейчас жив.
Аббат сложил гладкие молодые руки мертвеца на его окровавленной груди.
— Я спал так крепко, что не слышал, когда перестал дождь, — сказал Кадфаэль. — Кто-нибудь заметил, когда он кончился?
Найалл перед этим подошел чуть ближе к монахам на случай, если от него что-нибудь потребуется.
— Дождь прекратился около полуночи, — сказал он. — Там, в Палли, перед тем как пойти спать, моя сестра открыла дверь, выглянула наружу и сказала, что небо очистилось и, похоже, ночь будет ясной. Но отправляться в путь было слишком поздно, — добавил он, по-своему поняв, почему монахи повернулись и посмотрели на него. Ведь до этого они совершенно не замечали его присутствия. — Моя сестра, ее муж и дети подтвердят, что я провел у них ночь и ушел, когда рассвело. Можно, конечно, сказать, что в семье всегда будут выгораживать своего. Но я назову имена двоих или троих, с кем поздоровался, идя по Форгейту, когда возвращался утром домой. Они подтвердят мои слова.
Аббат бросил на Найалла удивленный взгляд: его мысли были заняты другим, и он сначала не понял, что хочет сказать мастер.
— Такая проверка — дело людей шерифа, — произнес наконец Радульфус. — Я не сомневаюсь, что вы говорите правду. Значит, дождь кончился к полуночи?
— Да, милорд. Между Палли и Шрусбери всего три мили, вряд ли здесь было иначе.
— Все сходится, — сказал Кадфаэль, опускаясь на колени рядом с телом. — Эльюрик умер часов шесть-семь назад. Он пришел сюда после того, как дождь прекратился, значит, земля была влажной и мягкой, и на ней должны были остаться следы обоих. Тут они боролись и истоптали все вокруг, так что ничего не разобрать, но они же как-то вошли в сад, а один из них и вышел.
Кадфаэль поднялся с колен и потер мокрые ладони одна о другую.
— Не двигайтесь и посмотрите возле себя. Мы могли затоптать какие-нибудь следы, но у нас всех, кроме одного, на ногах сандалии, и у брата Эльюрика тоже. Мастер Найалл, откуда вы утром вышли в сад?
— Из дома, — ответил Найалл, кивком указывая на дверь.
— А брат Эльюрик, когда приходил каждый год за розой, как он попадал сюда?
— Через плетеную калитку в стене двора, как мы вошли сейчас. И он всегда вел себя очень тихо и скромно.
— Значит, прошлой ночью, когда он хотя и тайно, но без всяких дурных намерений пришел сюда, он наверняка вошел так же, как обычно. Давайте посмотрим, прошли ли тут где-нибудь ноги, обутые не в сандалии. — И Кадфаэль осторожно двинулся по траве в сторону калитки.
На тропинке, которая в дождь сильно размокла, а потом подсохла и снова стала ровной и мягкой, сохранились следы всех, кто здесь прошел — отпечатки трех пар плоских подошв, тут и там накладывавшиеся одна на другую. Впрочем, их могло быть и четыре, поскольку размер сандалий был у всех одинаков. Кадфаэль надеялся различить среди следов те, что отпечатались глубже остальных, потому что хозяин сандалий прошел здесь, когда почва была более влажной и мягкой, если, конечно, по счастливой случайности, они избежали участи быть до неузнаваемости затоптанными позже. Все следы вели только в одну сторону — никто из монахов не выходил из сада. Кроме этого, на земле был хорошо виден широкий ясный след от подошвы сапога, явно оставленный одновременно с отпечатками сандалий. Найалл сказал, что это его след, и в доказательство поставил в него свою ногу — совпадение было полным.
— Кто бы ни был тот, второй, — сказал Кадфаэль, — вряд ли он вошел сюда с улицы, как это делают честные люди. И вышел он, оставив здесь лежать мертвого человека, не этим путем. Посмотрим еще где-нибудь.
С восточной стороны сад был огражден стеной дома, принадлежащего кузнецу Томасу, с западной — мастерской и жилищем Найалла; отсюда выйти было нельзя. Но по другую сторону северной стены находился выгон, куда легко было проникнуть с поля, и этот путь не просматривался ни из одного, ни из другого дома. На расстоянии нескольких шагов от искалеченного розового куста за стену цеплялась виноградная лоза, одичавшая, старая, очень редко приносившая плоды. Ее скрюченный ствол в одном месте отошел от стены, и, когда Найалл приблизился, он увидел, что там, где ствол изогнулся и рос параллельно стене, образовалась как бы ступенька. Чья-то нога и воспользовалась ею как опорой, когда человек в отчаянной спешке карабкался на стену.
— Вот! Он перелез здесь! С той стороны, на выгоне, почва повыше, а когда он убегал отсюда, ему нужна была приступка.
Подошли остальные и стали разглядывать это место. Сапог того, кто лез на стену, несколько раз царапнул по коре лозы — в царапинах осталась земля. А внизу, под лозой, в почве отпечатался глубокий отчетливый след другого сапога, левого; человеку пришлось основательно опереться на эту, левую, ногу, потому что ему предстояло подскочить довольно высоко. Это был отпечаток сапога с каблуком, но с внешней стороны подошвы, сзади, там, где люди обычно снашивают каблуки, след был менее глубоким. Судя по отпечатку, сапоги были добротные, но поношенные. Наискось через отпечаток, начинаясь примерно у подушечки ступни, шел выпуклый рубчик — след трещины в подошве. Носок сапога с внутренней стороны против сношенного края каблука тоже отпечатался менее глубоко. Этот человек ходил с левого края пятки на правый край носка, опираясь на большой палец. Подпрыгнув, он оставил во влажной земле глубокий, четкий след, который, подсохнув, превратился в отличную литейную форму.
— Немного растопленного воска, — произнес, пристально вглядываясь, Кадфаэль, как бы про себя, — немного растопленного воска и твердая рука — и мы ухватим его за пятку.
Они так увлеклись изучением следа, оставленного убийцей брата Эльюрика, что никто не услышал легких шагов в доме, приближавшихся к открытой двери, и не увидел, как блеснуло солнце на лице Джудит, когда она показалась на пороге. Войдя в мастерскую и обнаружив, что там никого нет, она подождала несколько минут, и, поскольку Найалл не появился, дверь в жилые комнаты оставалась распахнута и по помещению пробегали золотисто-зеленые тени освещенных солнцем ветвей, шевелящихся на ветру, Джудит, хорошо знавшая расположение дома, решила выйти в сад и поискать мастера там.
— Прошу прощения, — промолвила она, ступив за порог, — но дверь была открыта. Я звала…
Она замолчала, удивленная и испуганная, увидев в саду монахов, в ужасе обернувшихся и уставившихся на нее. Трое бенедиктинцев в черных рясах, собравшиеся у старой бесплодной виноградной лозы, один из них — сам аббат. Что заставило их прийти сюда?
— Извините меня, — начала Джудит, остановившись. — Я не знала…
Найалл первым пришел в себя и быстро подошел к Джудит, стараясь оказаться между ней и тем, что она могла увидеть, отведи она глаза от аббата. Как бы защищая ее, он протянул руку, приглашая ее войти обратно в дом.
— Идемте, госпожа, здесь все в порядке. Ваш пояс готов. Я не ждал вас так рано…
Он не умел произносить успокаивающие слова. Джудит осталась стоять на месте и через плечо Найалла заглянула в окруженный стенами сад, и, когда она заметила лежавшее поодаль в траве неподвижное тело, взгляд ее похолодел и застыл. Женщина разглядела светлый овал лица, скрещенные на груди руки, казавшиеся особенно бледными на фоне черной рясы, увидела она и разрубленный у основания розовый куст, его обвисшие, вырванные из щелей стены ветки. Сперва Джудит не узнала мертвого юношу и вообще не поняла, что здесь произошло. Она только ясно ощутила, что все, случившееся в этих стенах, в этом некогда принадлежавшем ей доме, каким-то печальным образом связано с ней самой, словно она дала толчок череде ужасных событий, которые не в силах остановить, словно над ней стала сгущаться туча вины, смеющаяся над разительным несоответствием ее благих намерений и порочностью следствий.
Женщина не издала ни звука, она не отпрянула, не поддалась на неловкие уговоры обеспокоенного Найалла, умолявшего ее: «Идемте в дом, идемте, посидите там спокойно, а здесь все предоставьте аббату. Идемте же!» Он обнял Джудит за плечи, скорее чтобы заставить ее уйти, чем из желания поддержать, потому что она стояла прямо и твердо и в теле ее не ощущалось дрожи. Джудит положила руки на плечи Найалла, решительно противясь его настойчивым попыткам увести ее.
— Нет, оставьте. Это касается меня. Я знаю.
Тут подошли и монахи. Заговорил аббат:
— Госпожа, случившееся здесь, очевидно, огорчит вас. Я не буду ничего скрывать. Вы подарили нам этот дом, и узнать обо всем — ваше право. Но не принимайте этого к сердцу ближе, чем это приличествует благочестивой женщине, которая скорбит о безвременно отнятой молодой жизни. Случившееся ни в коей, даже самой малой мере не связано с вами, и все, что должно сделать по этому поводу, не входит в ваши обязанности. Ступайте в дом, все необходимое вам расскажут. Обещаю.
Джудит стояла в нерешительности, по-прежнему не отводя взгляда от мертвого юноши.
— Святой отец, мне бы не хотелось усугублять ваше горе. Оно и так велико, — промолвила она медленно. — Разрешите мне только взглянуть на него. Я должна это сделать.
Аббат Радульфус посмотрел женщине в глаза и отступил в сторону. Найалл убрал свою руку и сделал это очень мягко, почти тайком, боясь, что, когда он будет снимать руку с плеч Джудит, она осознает, что он прикасался к ней. Твердыми шагами она прошла по траве и остановилась, глядя на брата Эльюрика. Мертвый, он выглядел еще более юным и беззащитным.
Джудит протянула руку к поникшему кусту, сорвала один из полураскрывшихся бутонов и осторожно вложила его между пальцев брата Эльюрика.
— За все те розы, что ты приносил мне, — промолвила она. И, подняв голову, добавила: — Да, это он. Так я и знала.
— Брат Эльюрик, — произнес аббат.
— Я не знала его имени. Не странно ли? — Наморщив лоб, женщина по очереди обвела взглядом лица стоявших вокруг нее. — Я не спрашивала, а он не говорил. Как мало слов мы сказали друг другу, а теперь уже поздно. — Джудит сжала губы и надолго замолчала. Потом, когда оцепенение прошло и тепло вместе с болью снова засветилось в ее глазах, она обратилась к Кадфаэлю, которого знала лучше других: — Как это могло случиться?
— Идемте в дом, — сказал Кадфаэль. — Вы все узнаете.
Глава пятая
Аббат с братом Ансельмом ушли в аббатство, они должны были прислать людей с носилками, что бы отнести домой брата Эльюрика, и отправить вестника в замок, чтобы сообщить молодому помощнику шерифа об убийстве. Новость о таинственной гибели одного из братьев очень скоро распространится по Форгейту, и немало слухов разнесет по городу летний ветер. Разумеется, аббат, чтобы пресечь дикие выдумки, огласит какую-нибудь пристойную версию постигшей Эльюрика трагедии. Лгать аббат не будет, но постарается избежать упоминания о том, что навеки останется тайной, известной только ему самому, двум монахам и умершему. Кадфаэль примерно представлял себе, как будет звучать эта версия: по зрелом размышлении было решено, что удобнее, если розу в уплату за дом будет приносить сам арендатор, а не хранитель алтаря пресвятой девы Марии, и брата Эльюрика освободили от обязанности, которую он исполнял ранее. Разумеется, едва ли благоразумным было тайком отправляться в сад, но винить молодого монаха за это нельзя. Очевидно, он просто хотел убедиться, что за кустом хорошо ухаживают, что розы на нем расцветают, но, застав злоумышленника в тот самый миг, когда негодяй собирался срубить куст, Эльюрик, естественно, попытался помешать его действиям. Тот напал на Эльюрика и поверг его наземь. Почетная смерть. Зачем упоминать страдания, которые стояли за всем этим?
Однако сейчас Кадфаэлю предстояло смотреть в лицо женщине, которая, безусловно, имеет право знать все. И солгать этой женщине нелегко, нелегко и уйти от ответа.
К этому времени лучи солнца уже добрались до цветочной клумбы у северной стены сада, и края глубокого следа могли подсохнуть и осыпаться. Кадфаэль попросил у Найалла несколько свечных огарков, растопил их в плошке, пошел в сад и осторожно залил воск в отпечаток сапога. Терпение и аккуратность — и в руках Кадфаэля оказался точный слепок следа. Его надлежало отнести в прохладное место, чтобы он остыл и хорошенько затвердел, но даже сразу после того, как монах вынул его из земли, на нем можно было различить и морщинки на изношенной коже, и места, где носок сапога и каблук были стоптаны, и трещину, которая по диагонали пересекала подошву. Рано или поздно вся обувь попадает в руки сапожника, ведь сапоги стоят слишком дорого, и их не выбрасывают, пока они не износятся настолько, что их больше не починить. Часто одни сапоги носят три поколения. Кадфаэль подумал, что со временем и этот сапог попадется на глаза провосту Корвизеру или кому-нибудь из его работников. Как скоро это произойдет, сказать нельзя, но правосудие должно уметь ждать — и не забывать.
В ожидании Кадфаэля Джудит сидела в гостиной Найалла. Комната была чистой, почти пустой и казалась суровой — настоящая комната одинокого мужчины, где все в полном порядке, но нет никаких мелочей, которыми обязательно украсила бы ее женщина. Дверь в сад была все еще распахнута, ставни на окнах открыты, и золотые лучи солнца пробивались сквозь зелень листвы и вливались в комнату, наполняя ее светом. Джудит не старалась спрятаться от солнца, и его блики, трепеща и сверкая, играли на ее одежде, когда легкий ветерок на улице усиливался. Вернувшись из сада, Кадфаэль застал Джудит в одиночестве.
— К мастеру пришел покупатель, — сказала она, слабо улыбнувшись. — Я уговорила его пойти. Мужчина не должен бросать свое дело.
— Женщина тоже, — отозвался Кадфаэль, и осторожно положил восковой слепок на каменный пол, где его будет обдувать ветерком.
— Я и не собираюсь. Можешь не беспокоиться за меня, я отношусь к жизни, данной человеку, с уважением. Тем более теперь, — добавила Джудит печально, — когда я снова так близко увидела смерть. Расскажи мне все! Ты обещал!
Кадфаэль уселся на голую скамью рядом с Джудит и рассказал от начала и до конца все, что случилось в то утро: как брата Эльюрика освободили от обязанности приносить ей розу, как прибежал Найалл и сказал, что обнаружил в саду мертвое тело и сломанный куст, как сначала всплыло нехорошее подозрение, что брат Эльюрик намеренно погубил куст, а потом покончил с собой, и как тщательный осмотр места происшествия шаг за шагом направил их мысли по другому пути. Джудит слушала Кадфаэля не прерывая, ловя каждое его слово, и не сводила с монаха своих широко раскрытых серых глаз.
— И все же мне непонятно, — произнесла она. — Ты говоришь так, будто нет ничего странного и необъяснимого в том, что он ночью вышел за стены монастыря. Но согласись, это же неслыханно, чтобы молодой монах осмелился так поступить. Тем более такой кроткий, такой послушный. От него, я думала, никак нельзя было ожидать нарушения порядка. Почему он так сделал? Почему для него было так важно навестить розовый куст? Тайно, вопреки всем правилам, ночью? Что значил этот куст для брата Эльюрика, что ради него он сошел с пути праведного?
Спрашивала она совершенно искренне. Джудит никогда не думала, что какой-нибудь мужчина может из-за нее потерять покой. Она хотела получить ответ, и ей нужно было сказать правду. Аббат, быть может, и заколебался бы, как поступить в этом случае. Кадфаэль не колебался.
— Куст означал для него воспоминание о вас, — ответил он просто. — То, что его отстранили от вручения вам розы, не было вызвано особыми соображениями. Брат Эльюрик сам просил освободить его от обязанности, ставшей для него мукой, и его просьба была удовлетворена. Он не мог больше выносить эту боль — находиться в вашем присутствии и быть от вас так же далеко, как от луны. Видеть вас, говорить с вами — и не иметь права любить вас. Но когда с него сняли его обязанность, похоже, этого он тоже пережить не мог. Он пошел по-своему проститься с вами. Он справился бы с этим, — добавил Кадфаэль со смиренной грустью, — если бы остался жить. Но это была бы долгая, тяжелая болезнь.
Джудит не опустила глаз, выражение лица ее не изменилось, только кровь отлила от щек, и они стали бледными и прозрачными, как лед.
— О боже! — прошептала она. — А я и не знала! Никогда ни словом, ни взглядом… Я же старше его и отнюдь не красавица! Я относилась к этому так, как если бы мне присылали одного из мальчиков-певчих. Никогда ни одной дурной мысли, да и как могла она возникнуть?
— Эльюрик был взят в монастырь с колыбели, — мягко промолвил Кадфаэль. — Он никогда не имел дела с женщинами с тех пор, как расстался со своей матерью. Вы не можете увидеть себя его глазами, иначе сильно удивились бы.
Помолчав минуту, Джудит произнесла:
— Я каким-то образом чувствовала, что он несчастлив. Но не более того. А многие ли в этом мире могут похвалиться тем, что счастливы? — И снова подняв глаза на Кадфаэля, она спросила: — Кто еще посвящен в эту тайну? Станет ли об этом известно?
— Только отец аббат, брат Ричард — духовник брата Эльюрика, брат Ансельм и я. А теперь еще и вы. Нет, об этом больше никто не узнает. И никто из тех, кому это известно, ни словом, ни в мыслях не упрекнет вас. Да и как мы можем?
— Но я-то могу, — сказала Джудит.
— Нет, если будете справедливы к себе. Не берите на себя больше, чем следует. В этом и заключалась ошибка Эльюрика.
Внезапно из лавки донесся громкий мужской голос, молодой, возбужденный. Найалл отвечал спокойно. Распахнув дверь, в комнату ворвался Майлс. В свете солнца четко обрисовалась его фигура, засветились взлохмаченные волосы — от яркого блеска солнца они казались не светло-каштановыми, а льняными. Майлс раскраснелся, запыхался, но, когда увидел, что Джудит спокойно сидит в компании брата Кадфаэля и даже не плачет, из груди молодого человека вырвался громкий вздох облегчения.
— Господи боже, что случилось? По Форгейту уже носятся слухи об убийстве и злодеянии! Брат, это правда? Моя кузина… Я знал, что она собиралась сюда сегодня утром. Слава богу, милая, дорогая, я вижу, ты жива и невредима и среди друзей. С тобой ничего плохого не произошло? Как только я услышал, о чем люди говорят, я помчался, чтобы увести тебя домой.
Бурное вторжение Майлса, как порыв мартовского ветра, сдуло царившую в комнате гнетущую атмосферу. Энергия, исходившая от Майлса, подействовала на Джудит благотворно — ее оледеневшее лицо медленно стало розоветь. Молодая женщина поднялась Майлсу навстречу и не противилась, когда тот в непроизвольном порыве обнял ее, прижал к груди и поцеловал в холодную щеку.
— Со мной ничего плохого не случилось, не беспокойся за меня. Брат Кадфаэль был очень добр и посидел со мной. Он пришел сюда раньше меня, и отец аббат тоже. Мне никакая опасность не грозила.
— Но здесь побывала смерть? — Не выпускал Джудит из объятий, Майлс нахмурил брови и посмотрел сначала ей в лицо, потом перевел глаза на Кадфаэля. — Или все это болтовня? Люди говорят — одного брата из аббатства вынесли отсюда, его лицо было закрыто…
— Увы, это правда, — ответил Кадфаэль, тяжело поднимаясь со скамьи. — Брата Эльюрика, хранителя алтаря пресвятой девы Марии, нашли здесь утром мертвым. Он был заколот.
— Здесь? Как, в доме? — В голосе молодого человека послышалось недоверие.
Да и как иначе? Как мог монах из аббатства оказаться в доме городского ремесленника?
— В саду. Под розовым кустом, — коротко пояснил Кадфаэль. — И розовый куст сломан, по нему ударили топором. Ваша кузина все расскажет. Лучше вам узнать правду, чем слушать, что болтают кругом. Впрочем, слухов нам все равно не избежать. Однако женщину пора проводить домой. Ей нужно отдохнуть.
Кадфаэль поднял с каменного порога восковой слепок, на который с любопытством уставился молодой человек, и, дабы избежать повреждений, аккуратно завернул его в кусок полотна.
— И то правда, — согласился Майлс. Слова Кадфаэля вернули его к тому, зачем он здесь оказался, и он покраснел, как мальчишка. — Спасибо тебе, брат, за твою доброту.
Кадфаэль вместе с ними прошел в мастерскую. Найалл сидел за верстаком и работал. Увидев, что они уходят, он встал — скромный человек, у которого хватило учтивости оставить наедине утешителя и утешаемую и не слушать, о чем они будут говорить. Джудит грустно посмотрела на Найалла и внезапно улыбнулась слабой, но очень милой улыбкой, родившейся из каких-то далеких глубин ее чистой души.
— Мастер Найалл, мне очень жаль, что из-за меня у вас было столько тревог и огорчений, и я благодарна вам за вашу доброту. А еще мне нужно забрать мою вещь и заплатить вам — вы не забыли?
Однако сейчас Кадфаэлю предстояло смотреть в лицо женщине, которая, безусловно, имеет право знать все. И солгать этой женщине нелегко, нелегко и уйти от ответа.
К этому времени лучи солнца уже добрались до цветочной клумбы у северной стены сада, и края глубокого следа могли подсохнуть и осыпаться. Кадфаэль попросил у Найалла несколько свечных огарков, растопил их в плошке, пошел в сад и осторожно залил воск в отпечаток сапога. Терпение и аккуратность — и в руках Кадфаэля оказался точный слепок следа. Его надлежало отнести в прохладное место, чтобы он остыл и хорошенько затвердел, но даже сразу после того, как монах вынул его из земли, на нем можно было различить и морщинки на изношенной коже, и места, где носок сапога и каблук были стоптаны, и трещину, которая по диагонали пересекала подошву. Рано или поздно вся обувь попадает в руки сапожника, ведь сапоги стоят слишком дорого, и их не выбрасывают, пока они не износятся настолько, что их больше не починить. Часто одни сапоги носят три поколения. Кадфаэль подумал, что со временем и этот сапог попадется на глаза провосту Корвизеру или кому-нибудь из его работников. Как скоро это произойдет, сказать нельзя, но правосудие должно уметь ждать — и не забывать.
В ожидании Кадфаэля Джудит сидела в гостиной Найалла. Комната была чистой, почти пустой и казалась суровой — настоящая комната одинокого мужчины, где все в полном порядке, но нет никаких мелочей, которыми обязательно украсила бы ее женщина. Дверь в сад была все еще распахнута, ставни на окнах открыты, и золотые лучи солнца пробивались сквозь зелень листвы и вливались в комнату, наполняя ее светом. Джудит не старалась спрятаться от солнца, и его блики, трепеща и сверкая, играли на ее одежде, когда легкий ветерок на улице усиливался. Вернувшись из сада, Кадфаэль застал Джудит в одиночестве.
— К мастеру пришел покупатель, — сказала она, слабо улыбнувшись. — Я уговорила его пойти. Мужчина не должен бросать свое дело.
— Женщина тоже, — отозвался Кадфаэль, и осторожно положил восковой слепок на каменный пол, где его будет обдувать ветерком.
— Я и не собираюсь. Можешь не беспокоиться за меня, я отношусь к жизни, данной человеку, с уважением. Тем более теперь, — добавила Джудит печально, — когда я снова так близко увидела смерть. Расскажи мне все! Ты обещал!
Кадфаэль уселся на голую скамью рядом с Джудит и рассказал от начала и до конца все, что случилось в то утро: как брата Эльюрика освободили от обязанности приносить ей розу, как прибежал Найалл и сказал, что обнаружил в саду мертвое тело и сломанный куст, как сначала всплыло нехорошее подозрение, что брат Эльюрик намеренно погубил куст, а потом покончил с собой, и как тщательный осмотр места происшествия шаг за шагом направил их мысли по другому пути. Джудит слушала Кадфаэля не прерывая, ловя каждое его слово, и не сводила с монаха своих широко раскрытых серых глаз.
— И все же мне непонятно, — произнесла она. — Ты говоришь так, будто нет ничего странного и необъяснимого в том, что он ночью вышел за стены монастыря. Но согласись, это же неслыханно, чтобы молодой монах осмелился так поступить. Тем более такой кроткий, такой послушный. От него, я думала, никак нельзя было ожидать нарушения порядка. Почему он так сделал? Почему для него было так важно навестить розовый куст? Тайно, вопреки всем правилам, ночью? Что значил этот куст для брата Эльюрика, что ради него он сошел с пути праведного?
Спрашивала она совершенно искренне. Джудит никогда не думала, что какой-нибудь мужчина может из-за нее потерять покой. Она хотела получить ответ, и ей нужно было сказать правду. Аббат, быть может, и заколебался бы, как поступить в этом случае. Кадфаэль не колебался.
— Куст означал для него воспоминание о вас, — ответил он просто. — То, что его отстранили от вручения вам розы, не было вызвано особыми соображениями. Брат Эльюрик сам просил освободить его от обязанности, ставшей для него мукой, и его просьба была удовлетворена. Он не мог больше выносить эту боль — находиться в вашем присутствии и быть от вас так же далеко, как от луны. Видеть вас, говорить с вами — и не иметь права любить вас. Но когда с него сняли его обязанность, похоже, этого он тоже пережить не мог. Он пошел по-своему проститься с вами. Он справился бы с этим, — добавил Кадфаэль со смиренной грустью, — если бы остался жить. Но это была бы долгая, тяжелая болезнь.
Джудит не опустила глаз, выражение лица ее не изменилось, только кровь отлила от щек, и они стали бледными и прозрачными, как лед.
— О боже! — прошептала она. — А я и не знала! Никогда ни словом, ни взглядом… Я же старше его и отнюдь не красавица! Я относилась к этому так, как если бы мне присылали одного из мальчиков-певчих. Никогда ни одной дурной мысли, да и как могла она возникнуть?
— Эльюрик был взят в монастырь с колыбели, — мягко промолвил Кадфаэль. — Он никогда не имел дела с женщинами с тех пор, как расстался со своей матерью. Вы не можете увидеть себя его глазами, иначе сильно удивились бы.
Помолчав минуту, Джудит произнесла:
— Я каким-то образом чувствовала, что он несчастлив. Но не более того. А многие ли в этом мире могут похвалиться тем, что счастливы? — И снова подняв глаза на Кадфаэля, она спросила: — Кто еще посвящен в эту тайну? Станет ли об этом известно?
— Только отец аббат, брат Ричард — духовник брата Эльюрика, брат Ансельм и я. А теперь еще и вы. Нет, об этом больше никто не узнает. И никто из тех, кому это известно, ни словом, ни в мыслях не упрекнет вас. Да и как мы можем?
— Но я-то могу, — сказала Джудит.
— Нет, если будете справедливы к себе. Не берите на себя больше, чем следует. В этом и заключалась ошибка Эльюрика.
Внезапно из лавки донесся громкий мужской голос, молодой, возбужденный. Найалл отвечал спокойно. Распахнув дверь, в комнату ворвался Майлс. В свете солнца четко обрисовалась его фигура, засветились взлохмаченные волосы — от яркого блеска солнца они казались не светло-каштановыми, а льняными. Майлс раскраснелся, запыхался, но, когда увидел, что Джудит спокойно сидит в компании брата Кадфаэля и даже не плачет, из груди молодого человека вырвался громкий вздох облегчения.
— Господи боже, что случилось? По Форгейту уже носятся слухи об убийстве и злодеянии! Брат, это правда? Моя кузина… Я знал, что она собиралась сюда сегодня утром. Слава богу, милая, дорогая, я вижу, ты жива и невредима и среди друзей. С тобой ничего плохого не произошло? Как только я услышал, о чем люди говорят, я помчался, чтобы увести тебя домой.
Бурное вторжение Майлса, как порыв мартовского ветра, сдуло царившую в комнате гнетущую атмосферу. Энергия, исходившая от Майлса, подействовала на Джудит благотворно — ее оледеневшее лицо медленно стало розоветь. Молодая женщина поднялась Майлсу навстречу и не противилась, когда тот в непроизвольном порыве обнял ее, прижал к груди и поцеловал в холодную щеку.
— Со мной ничего плохого не случилось, не беспокойся за меня. Брат Кадфаэль был очень добр и посидел со мной. Он пришел сюда раньше меня, и отец аббат тоже. Мне никакая опасность не грозила.
— Но здесь побывала смерть? — Не выпускал Джудит из объятий, Майлс нахмурил брови и посмотрел сначала ей в лицо, потом перевел глаза на Кадфаэля. — Или все это болтовня? Люди говорят — одного брата из аббатства вынесли отсюда, его лицо было закрыто…
— Увы, это правда, — ответил Кадфаэль, тяжело поднимаясь со скамьи. — Брата Эльюрика, хранителя алтаря пресвятой девы Марии, нашли здесь утром мертвым. Он был заколот.
— Здесь? Как, в доме? — В голосе молодого человека послышалось недоверие.
Да и как иначе? Как мог монах из аббатства оказаться в доме городского ремесленника?
— В саду. Под розовым кустом, — коротко пояснил Кадфаэль. — И розовый куст сломан, по нему ударили топором. Ваша кузина все расскажет. Лучше вам узнать правду, чем слушать, что болтают кругом. Впрочем, слухов нам все равно не избежать. Однако женщину пора проводить домой. Ей нужно отдохнуть.
Кадфаэль поднял с каменного порога восковой слепок, на который с любопытством уставился молодой человек, и, дабы избежать повреждений, аккуратно завернул его в кусок полотна.
— И то правда, — согласился Майлс. Слова Кадфаэля вернули его к тому, зачем он здесь оказался, и он покраснел, как мальчишка. — Спасибо тебе, брат, за твою доброту.
Кадфаэль вместе с ними прошел в мастерскую. Найалл сидел за верстаком и работал. Увидев, что они уходят, он встал — скромный человек, у которого хватило учтивости оставить наедине утешителя и утешаемую и не слушать, о чем они будут говорить. Джудит грустно посмотрела на Найалла и внезапно улыбнулась слабой, но очень милой улыбкой, родившейся из каких-то далеких глубин ее чистой души.
— Мастер Найалл, мне очень жаль, что из-за меня у вас было столько тревог и огорчений, и я благодарна вам за вашу доброту. А еще мне нужно забрать мою вещь и заплатить вам — вы не забыли?