— Я всегда целиком и полностью доверял Бенецету, — заступился за слугу Реми, однако не очень-то уверенно. — Не могу поверить, что он вор. А что, собственно, пропало? Насколько мне известно, ничего. Может, кто-нибудь скажет, что исчезло во время наводнения? Я ничего такого не слыхал.
— Да вроде бы ничего существенного, — согласился аббат, нахмурившись.
— Подтвердить или опровергнуть мои слова очень просто, — терпеливо сказала Даални. — Откройте его сумку! Если ему нечего скрывать, пусть он докажет это и посрамит меня. Я же не боюсь. Так чего бояться ему?
— Бояться? — вспыхнул Бенецет. — Такой клеветы? В моих вещах все мое, другого ответа не будет. Я не стану в угоду твоей ненависти выворачивать свои жалкие пожитки на всеобщее обозрение. Не могу только понять, зачем ты так клевещешь на меня? Что я тебе сделал плохого? Но ты лжешь напрасно, хозяин знает меня лучше.
— Всего благоразумнее открыть сумку и сделать свою добродетель очевидной, — сказал Бенецету граф Роберт, жестко и бесстрастно. — Ибо не все здесь уверены в ней. Если девушка лжет, опровергни ее ложь.
Граф глянул на своих сквайров и подал им знак поднятием брови. Те приблизились к Бенецету, лица их ничего не выражали, но молодые люди не спускали с Бенецета глаз.
— Должно быть, там что-нибудь из вещей убитого, — предположил аббат Радульфус. — Ведь девушка напомнила нам о чем-то весьма ценном. Если эта вещь и впрямь может пролить свет на недавнее преступление и хотя бы косвенно указать нам на виновного, я полагаю, наш долг увидеть ее. Дай сюда свою седельную сумку.
— Нет! — воскликнул Бенецет, прижимая сумку к себе. — Это недостойно, оскорбительно! Я не сделал ничего плохого. Почему я должен подвергаться такому унижению?
— Взять его! — промолвил Роберт Боссу.
Бенецет дико оглянулся, но два сквайра были уже подле него. Один крепко держал седельную сумку, а другой уздечку коня Бенецета. Он уже никак не мог вскочить в седло и вырваться из толпы, однако сквайры отпустили уздечки своих коней, и один из них отошел на несколько ярдов в сторону ворот, подальше от взволнованной толпы, скопившейся посередине двора. Бенецет яростно взмахнул руками, сильно ударил своего испуганного жеребца кулаком в живот, конь попятился и тревожно заржал, а Бенецет тем временем вырвался из плотного кольца людей. Люди отшатнулись, боясь попасть под копыта, а Бенецет схватил за узду отошедшего коня сквайра и, не теряя времени на то, чтобы поставить ногу в стремя, одним прыжком вскочил в седло.
Никто не смог ухватить коня за повод или за постромки, и прежде чем кто-либо успел вскочить в седло, Бенецет развернул коня спиной к собравшимся на дворе кричащим людям и дал шпоры, но двинулся не прямо к воротам, а по дуге, мимо того места, где стояла Даални, избежавшая одной опасности, но уже подверженная другой. Бенецет вытащил из ножен свой короткий кинжал, и тот сверкнул у него в руке.
Лишь в последнее мгновение девушка поняла его намерение. Бенецет не произнес ни звука, но Кадфаэль, бросившийся к Даални, дабы спасти ее от конских копыт, ясно увидел лицо всадника: холодное выражение ярости и ненависти, оскаленные, словно у волка, зубы. У Бенецета не было времени затоптать девушку, это могло его чересчур задержать. Он склонился на бок в седле и на полном скаку взмахнул кинжалом, задев девушку в области левого плеча. Она еще успела отшатнуться и тяжело упала на камни, а Бенецет уже несся прочь. Миновав ворота, он повернул в сторону города.
В эту минуту Хью Берингар с тремя своими сержантами как раз съезжал с моста. Увидев их, Бенецет резко повернул коня влево, на узкую дорожку, что шла между мельничным прудом и рекой, к югу, на опушку Долгого леса, то есть на кратчайшую лесную дорогу в Уэльс.
Подъезжавшие не сразу сообразили, в чем дело, однако всадник, пулей вылетевший из ворот аббатства и, едва завидев их, свернувший на боковую дорогу, не сбавляя ходу, если и не заставил их немедленно броситься в погоню, то, по крайней мере, вынудил задуматься.
— За ним! — крикнул наконец Хью Берингар, еще до того как из ворот аббатства на Форгейтский тракт выскочил младший сквайр и закричал: «Остановите его! Его подозревают в воровстве! « — Верните его! — приказал Хью, и его воины дружно свернули на боковую дорожку и пришпорили своих коней.
Даални пришла в себя, и прежде чем Кадфаэль успел протянуть к ней руку, она опрометью бросилась прочь со двора, прочь от такого смертельного ужаса, который исходил от склонившегося в седле человека, прочь от ропота толпы, который заставил ее поверить, что худшее уже позади. И в этом нет никаких сомнений. Иначе зачем бежать Бенецету еще до того, как открыли его седельную сумку? Разумеется, она пока не знала, что именно спрятано там, но наверняка это грозило Бенецету смертью. Даални юркнула в церковь, словно птичка в гнездышко. Пусть дальше всем этим занимаются другие, а она свое уже сделала. Даални присела у алтаря святой Уинифред, где все началось и все закончилось, и устало прислонилась затылком к каменной стене.
Кадфаэль вошел в церковь следом за девушкой, но остановился, увидев ее сидящей, тихо, с открытыми глазами, и словно прислушивающейся к какому-то голосу или вспоминающей что-то. После всех волнений эти покой и тишина священны. Девушка почувствовала священный трепет, когда вошла в церковь, а Кадфаэль — когда увидел ее.
Монах мягко приблизился и столь же мягко заговорил, не вполне уверенный, что девушка слышит его, ибо, казалось, она внимала чему-то куда более далекому.
— Он зацепил тебя. Дай-ка я посмотрю.
— Царапина, — сказала Даални безразлично, но все же позволила монаху задрать почти до плеча свой рукав, который оказался рассечен на длину ладони. Рука была чуть задета, осталась лишь тоненькая, толщиною в волос, белая полоса, на которой в двух-трех местах выступили крохотные бусинки крови. — Ерунда! Не загноится!
— Но ты, наверное, сильно ушиблась. Я не ожидал, что он бросится на тебя. Ты заговорила слишком рано, я на это вообще не рассчитывал.
— Я никак не думала, что он способен любить или ненавидеть, — сказала Даални. — Никогда его раньше таким не видела. Он ускакал прочь? Его поймали?
Кадфаэль не мог ничего ответить, ибо не стал дожидаться исхода.
— Я в порядке, — твердо сказала девушка. — И у меня все в порядке. Иди туда. Может, ты там нужен. И попроси… Попроси, чтобы меня оставили здесь одну. Мне это нужно. Здесь мне спокойно.
— Будет тебе покой, — пообещал Кадфаэль.
И он покинул Даални, предоставив ее самой себе и мыслям, словам и поступкам, поразмышлять о которых ей раньше, возможно, не приходилось. У выхода он обернулся и взглянул на девушку в последний раз — та в задумчивости сидела на ступеньках алтаря святой Уинифред, положив на камень ладонями вверх свои руки, словно в каждой из них находилось по императорской державе. На губах ее играла слабая, еле заметная улыбка. И в это мгновение монаху показалось — если и впрямь только показалось? — что девушка в церкви не одна.
Седельную сумку Бенецета отвязали от конской упряжи и внесли в привратницкую — ближайшее помещение, в котором имелся большой стол, куда можно выложить содержимое. Вокруг стола собрались шесть человек, так что вошедший в привратницкую Кадфаэль оказался уже седьмым: аббат Радульфус, приор Роберт, субприор Герлуин, Роберт Боссу, Реми Перти и Хью Берингар, только что спешившийся у ворот и сразу же вошедший в курс событий, случившихся на большом монастырском дворе. Именно Хью, с молчаливого согласия графа, выложил из сумки на стол скромные пожитки слуги трубадура: свернутую рубаху, бритву, щетки, добротный пояс, пару поношенных, но вполне приличных перчаток. А вот под всем этим, занимая почти половину сумки, находился тяжелый мешок из мягкой кожи, который Хью ухватил за перевязанное ремешком горло и выложил на стол. При этом раздалось позвякивание, недвусмысленно свидетельствующее о том, что мешок полон монет. Откуда?
Сомнений не было в одном. Трое из присутствующих сразу узнали мешок. Тем временем у дверей, затаив дыхание, столпились Никол со своим товарищем из Рамсея и графские сквайры.
— Боже праведный! — воскликнул Герлуин громким шепотом. — Я узнаю его! Этот мешок был в ларце с пожертвованиями для Рамсея, который стоял на алтаре пресвятой девы во время наводнения. Но как это возможно? Мы погрузили ларец на повозку с лесом. А потом нашли его подле Уллесторпа. Он оказался взломан и пуст, все было украдено…
Хью распустил ремень на горле мешка, перевернул его и высыпал на стол звенящий ручеек серебряных пенсов, среди которых показались витые золотые браслеты, золотая цепь, золотое ожерелье с грубо обработанными каменьями и два кольца — массивный мужской перстень с печаткой и толстое кольцо с гравировкой. Последней показалась большая саксонской работы круглая брошь красного золота, служившая застежкой для плаща.
Стоявшие вокруг стола смотрели с изумлением, ничего не понимая.
— Это я тоже узнаю, — медленно произнес аббат Радульфус. — Брошь я как-то видел на плаще леди Донаты. А кольцо она носила постоянно.
— Перед смертью она отдала все Рамсею, — тихо сказал Герлуин, не в силах поверить в случившееся чудо. — Все драгоценности были в ларце, который я передал на сохранение Николу, когда тот уезжал с лесом в Рамсей. Ларец мы нашли, но он оказался взломан и разграблен…
— Как не помнить! — донесся от дверей голос Никола. — Ключ так и остался у меня, но они обошлись без него, взломали, забрали драгоценности, а ларец бросили… Так мы думали!
Точно так же думали и остальные. Все эти добровольные пожертвования и дары в пользу разорённой обители находились во время наводнения в ларце, который стоял на высоком алтаре пресвятой девы Марии, где ему не грозило никакое наводнение. Его спасли от воды, но, как выясняется, не спасли от вора, пришедшего в церковь под видом помощника при спасении церковного имущества и имевшего возможность подобраться к вожделенной цели. Взламывать замок ему не пришлось, так как ключ находился прямо в замке. Совсем нетрудно было приподнять крышку, вытащить мешок из ларца и положить вместо него камни и тряпки, дабы по весу никто не заметил подмены, потом запереть ларец и оставить его людям, которые с утра погрузят его на повозку с лесом. Глядя на щедрые предсмертные дары леди Донаты, Кадфаэль подумал, что потом вор спрятал мешок где-нибудь в безопасном месте, неподалеку, до своего отъезда из Шрусбери. Спрятал в таком месте, где никто не стал бы искать, а если бы украденное там и нашли, то это не открыло бы имени вора. Бенецет помогал переводить коней из низинной монастырской конюшни в конюшню на ярмарочной площади. Ему нетрудно было спрятать мешок на самое дно чана с зерном, который наполнили фуражом для лошадей, чтобы хватило на несколько дней. Ему едва ли стоило опасаться, что лошади здесь задержатся надолго и зерно израсходуется настолько, что обнажится спрятанное на дне. Это было куда безопаснее, нежели хранить украденное в странноприимном доме, где постояльцы меняются день и ночь, да и вообще не так уж много укромных уголков. А кроме того, украсть можно и у вора, и какой-нибудь любопытный постоялец вполне мог обнаружить припрятанные ценности и польститься на них.
— Это и не покидало Шрусбери! — промолвил аббат, с удивлением глядя на груду серебра и золота. — Отец Герлуин, кажется, господь бог и святые возвращают вам вашу собственность.
— А помимо них, — сухо заметил Роберт Боссу, — вам следует благодарить девушку Реми. Это она указала на вора. Вы не забыли о ней? Надеюсь, он ее не ранил? Где она сейчас?
— Она в церкви, — ответил Кадфаэль. — Она просит оставить ее там на некоторое время, дабы успокоиться перед отъездом. Что касается ее тела, там лишь царапина, девушка может идти и ехать верхом, но дух ее требует успокоения.
— Мы подождем немного, — сказал граф. — Признаюсь, Хью, я хотел бы увидеть конец всей истории. Если ваши люди привезут вора живым, тем лучше, ибо по ходу дела он ограбил и меня, угнав хорошего жеребца. Пусть ответит и за это.
— Тут хуже чем просто воровство, — мрачно заметил Кадфаэль.
Он отодвинул в сторону одежду Бенецета и запустил руку на самое дно седельной сумки. Там оказалась свернутая рубашка. Монах развернул ее: хорошая полотняная рубашка, чистая, стираная. Кадфаэль пригляделся к одной из манжет и стал внимательно ее рассматривать. Такой бережливый и дотошный во всех своих делах человек, Бенецет обходился без женщин, когда ему требовалось что-нибудь постирать или почистить. Но он и не настолько богат, чтобы позволить себе выбросить рубашку, хотя возможность у него такая имелась. Тем более что трубадуру было не до него, покуда он старался снискать расположение графа Роберта. Бенецет выстирал рубашку, высушил и положил ее на дно своей седельной сумки, дабы заняться ею как следует потом, когда они отъедут подальше от Шрусбери. Но эти пятна не так-то просто отстирывались. Кадфаэль поднес развернутую манжету к глазам Хью Берингара, а граф Роберт принялся рассматривать другой рукав рубашки. На обеих манжетах оказались маленькие круглые пятнышки, они были едва видны, но имели четкую розовую кайму. Кадфаэль видал такие пятна прежде, и не один раз, да и Роберт Боссу, наверное, тоже.
— Кровь, — сказал граф.
— Кровь Альдхельма, — уточнил Кадфаэль. — Она пролилась в тот самый вечер. Бенецет, наверное, был в толстом шерстяном плаще, но кровь просочилась, как он ни берегся… Камень, поднятый обеими руками и обрушенный на голову лежащего без чувств человека… Сколь бы осторожен ни был убийца, да и спешить ему некуда — никто ему не мешал, — на его кистях и запястьях остались следы преступления. Кровь, наверное, брызнула из-под камня и запятнала траву вокруг, руки убийцы и его одежду, на которой, если сразу не смыть с нее кровь, обязательно остаются плохо выводимые, предательские следы.
— Помнится, — сказал Реми, недоверчиво глядя на рубашку и желая отвести подозрения от себя, — я в тот вечер трапезовал у вас, святой отец. А Бенецет был свободен и занимался своими делами. Он сказал, что собирается пойти в город.
— Именно он сказал девушке, что в аббатстве ждут Альдхельма, — заметил Кадфаэль. — А она уже предупредила Тутило, чтобы тот скрылся с глаз долой. Так что Бенецет знал, зачем придет Альдхельм. Но он не был спокоен за себя. Ему хватило того, что Альдхельм стал бы вспоминать события того вечера и, чего доброго, мог вспомнить что-нибудь и о нем, что-нибудь, увиденное по чистой случайности. Так, ничего не подозревая, Альдхельм и умер. Его убил Бенецет. И теперь ни он, ни мы так и не узнаем, было ли за что убивать несчастного Альдхельма.
Примерно за час до полудня в ворота аббатства въехал помощник шерифа Алан Хербард.
По прошествии изрядного времени, щедро предоставленного графом Робертом перепуганной Даални, вся компания вновь стала собираться к отъезду, и Кадфаэля как человека самостоятельного, но не без причины взявшего на себя обязанность блюсти интересы девушки, весьма учтиво попросили сходить за ней в церковь и предложить присоединиться к ним, если она уже успокоилась. Времени и впрямь прошло вполне достаточно, чтобы и все остальные, по мере своих сил, освоились с нынешней лавиной событий и потрясений, известным образом уменьшивших число отъезжающих и повлиявших на судьбу кое-кого из них. Субприор Герлуин лишился своего послушника, и мстить теперь ему было некому, но зато он вновь обрел ценности, которые считал безвозвратно утерянными, и, несмотря на все грехи, смерть и насилие, настроение монаха явно поднялось, ибо лицо его нынче к полудню выглядело чуть ли не благостным. Трубадур лишился слуги, зато обрел весьма влиятельного покровителя, — не так уж и трудно найти слуге замену, а вот приглашение в дом одного из самых могущественных графов королевства — это настоящий подарок судьбы. В итоге Реми Перти никак не был настроен сильно сожалеть о случившемся. Даже лошади своей он не лишился, ибо Бенецет ускакал на жеребце, принадлежавшем одному из графских сквайров. Спокойный и довольно старый уже конь Бенецета, лишившийся, правда, седельной сумки, благополучно дожидался другого всадника. На нем мог теперь поехать Никол, оставив своего товарища править повозкой. Таким образом, выбитая было из колеи размеренная жизнь, похоже, возвращалась в свое русло. Именно в это время в воротах появился Алан Хербард. Он спешился и с любопытством и некоторой опаской направился к Хью Берингару, находившемуся в столь пышной компании.
— Мы взяли его, милорд. Я поехал вперед, чтобы доложить вам. Его везут следом. В чем его обвиняют? У нас не было времени заниматься выяснением обстоятельств.
— Его обвиняют в убийстве, — сказал Хью. — Отвезите его в крепость и посадите под замок. Я приеду, как только смогу. Быстро вы управились. Недалеко он ушел. Как же было дело?
— Мы гнались за ним около мили по Долгому лесу, но в конце концов догнали, и он свернул с дороги, пытаясь скрыться в густом лесу. Думаю, мы его стали нагонять, конь начал артачиться, потому что мы слышали проклятия, а потом конь отчаянно заржал и, наверное, попятился. Видимо, злодей стал подкалывать его кинжалом…
Лишившийся коня сквайр подошел поближе, дабы услышать получше, что сталось с его любимцем.
— Конрадин не потерпит такого! — возмущенно воскликнул он.
— О происходящем мы могли судить лишь на слух. Наверное, конь попятился, и всадника сбросило низким суком, потому что, когда его взяли, он лежал под деревом, полуоглушенный. Он хромает, но нога не сломана. Он еще не очухался, так что не больно-то сопротивлялся.
— Возможно, все еще впереди, — предупредил Хью.
— Уилл не мальчик, он свое дело знает. Но вот конь… — извиняющимся голосом произнес Алан. — Мы его не поймали. Он ускакал еще до того, как мы оказались на месте, и сколько мы ни искали, имея уже злодея на руках, не нашли поблизости и даже не слышали его ржания где-нибудь вдалеке. Без всадника он, наверное, убежал далеко, прежде чем у него прошел испуг и он успокоился.
— И моя упряжь пропала вместе с ним, — горько заметил незадачливый хозяин коня, но в следующее мгновение рассмеялся. — Милорд, придется вам выдавать мне новую, если конь пропал безвозвратно.
— Завтра мы хорошенько поищем, — пообещал Алан. — Мы обязательно его найдем. Но сперва я должен проследить за тем, чтобы убийцу доставили в тюрьму.
Он учтиво поклонился аббату и графу, снова вскочил на коня и выехал за ворота. Оставшиеся переговаривались, словно люди, которые только что очнулись от сна и все еще не вполне уверены, что перед их глазами — сон или реальность.
— Вот и благополучный конец, — промолвил Роберт Боссу. — Если только это конец! — Он перевел на аббата свой тяжелый раздумчивый взгляд. — Кажется, нам снова придется прощаться, но на этот раз и в самом деле пора уезжать. Надеюсь, мы еще встретимся с вами при более счастливых обстоятельствах, а теперь, полагаю, вы с радостью проводите нас за ворота и выкинете из головы все волнения и тревоги, которые мы принесли с собой. Без нас в вашем доме будет куда спокойнее. — Взявшись за повод своего коня, граф сказал Кадфаэлю: — Не попросишь ли ты девушку присоединиться к нам? Надеюсь, она уже успокоилась. Нам пора отправляться в путь.
Кадфаэль отсутствовал совсем недолго и вскоре вышел из южной двери церкви, однако вышел он один.
— Ее нет, — сказал брат Кадфаэль ровным голосом, лицо его оставалось совершенно бесстрастным. — В церкви никого нет, кроме Синрика, причетчика отца Бонифация. Он подщипывает свечи на приходском алтаре и в последние полчаса не видел, чтобы кто-нибудь входил или выходил.
Впоследствии Кадфаэль не раз спрашивал себя, не этого ли ожидал Роберт Боссу? Граф был человек исключительно проницательный и ценил это качество в других, он видел людей насквозь, даже после краткого знакомства. И уж в любом случае он мог отличить овцу от волка. И все же девушку он знал явно недостаточно. Разумеется, доберись она до его дома в Лестере да поживи там несколько недель, граф наверняка узнал бы ее лучше и оценил ее немалые возможности, причем не только в музыке. Как бы то ни было, случившееся нисколько не удивило его. Поэтому не он, а трубадур Реми Перти первым подал свой возмущенный голос:
— Нет! Этого не может быть! Куда она могла подеваться? Она моя! Это правда? Нет, она должна быть там, ты, наверное, плохо поискал…
— Я оставил ее там больше часа назад, — невозмутимо ответил Кадфаэль. — У алтаря святой Уинифред. Теперь ее там нет. Посмотрите сами. Когда Синрик пришел убирать алтарь, в церкви было пусто.
— Она сбежала от меня! — простонал побледневший Реми, горюя об утрате самого драгоценного, но, очевидно, далеко не самого любимого существа. Даални была для него всего-навсего голосом, но, как истинный провансалец и музыкант, он ценил голос больше всего на свете, превыше золота и драгоценных камней. Владея девушкой, он владел этим инструментом, единственным, что он ценил в ней. Его горе и отчаяние были совершенно искренними. — Это невозможно! Я должен найти ее. Она моя, я купил ее. Милорд, прошу вас задержаться, покуда я не отыщу ее. Она где-то недалеко. Всего-то дня два… один…
— Снова поиски? Снова беспокойство? — промолвил граф и отрицательно покачал головой. — О нет! Такое впечатление, что это никогда не кончится, одно препятствие сменяется другим. Реми, она, конечно, собственность весьма ценная, красивый колокольчик в горлышке и верная рука для органетто и струн. Но я бездельничаю уже слишком долго, и если вы хотите союза со мной, поезжайте сейчас и забудьте о деньгах, заплаченных некогда за то, что не имеет цены. Они не приносят выгоды. Найдутся другие одаренные люди, у вас будет возможность найти их, и я обещаю вам их согласие.
Реми понимал, что граф не бросает слов на ветер. В трубадуре шла внутренняя борьба между желанием вернуть свою певицу и желанием обеспечить свое будущее, но в его окончательном выборе не могло быть ни малейших сомнений. Кадфаэль видел, как трубадур с трудом проглотил комок в горле, и в эту минуту монаху стало даже немного жаль его. Однако имея столь могущественного, образованного и терпеливого покровителя, как Роберт Бомон, трубадур едва ли мог долго оставаться объектом сострадания.
Реми стал озираться в поисках подходящего человека.
— Милорд аббат, — промолвил он наконец. — Милорд шериф… Мне бы не хотелось, чтобы девушка осталась совсем одна, без средств к существованию… Если она объявится или вы услышите что-нибудь о ней, прошу вас, пошлите мне весточку, и я пришлю за ней. Она мне так дорога.
И это была чистая правда. Но не вся правда, ибо Реми ценил Даални лишь за голос. Возможно, лишь теперь он осознал, что девушка была чем-то большим, нежели просто его собственностью, что она была человеческим существом и могла терпеть лишения, голодать и даже стать жертвой разбойников с большой дороги и прочая, и прочая. Это было подобно бегству монашки, которая с детства жила в монастыре и вот отважилась выйти в большой мир, грозный и бесприютный. Так, видимо, Реми думал о Даални и такою увидел ее в то мгновение, когда она покинула его. Сколь же плохо он знал ее! — Итак, милорд, я сделал все, что мог, и готов ехать с вами.
И они уехали, уехали все, вереницей растянувшись по Форгейтскому тракту в направлении святого Жиля. Роберт Бомон, граф Лестерский, ехал бок о бок с субприором Герлуином из Рамсея, обретшим наконец доброе расположение духа, ибо его труды в Шрусбери в итоге не пропали даром, и довольный тем, что он возвращается в обществе столь выдающегося и благородного человека. Следом ехали два сквайра графа Роберта, младший был, правда, немного расстроен тем, что ему пришлось ехать на незнакомой лошади, но и он радовался тому, что едет домой. Далее следовала повозка с поклажей, которой правил работник Герлуина, а потом Никол, довольный тем, что не идет пешком, а сидит в седле. Внутри церкви цокот копыт был еле слышен до тех пор, пока всадники не обогнули угол монастырской стены и не свернули к ярмарочной площади. И затем наступила благословенная тишина, пришло время перевести дух и поразмышлять. Аббат Радульфус и приор Роберт занялись своими делами, а братья разошлись по своим. Все закончилось.
— Ну вот, — благодарно промолвил Кадфаэль, несколько непочтительно кивнув головой в сторону алтаря святой Уинифред, — смазливый вор и девушка сбежали, причем не в монастырь. А это все же лучше, чем рабство. О чем сожалеть? Рамсей как-нибудь перебьется и без Тутило, зато королева Партолана более не рабыня. Правда, она лишилась всех своих пожитков, но в любом случае она не взяла бы их с собой. Она говорила мне, Хью, что у нее ничего нет, даже одежда ей не принадлежала. Если она что и украла, то лишь то, что было на ней.
— А парень украл лишь девушку, — сказал Хью, поглядывая на умиротворенное лицо Кадфаэля. — Ты знал, что он в церкви, когда проводил ее туда?
— Клянусь тебе, Хью, я ничего не видел и не слышал. И не заметил ничего такого, что навело бы меня на такую мысль. И все-таки я знал, что Тутило находится там. И она, едва вошла в церковь, тоже поняла это. У меня было такое ощущение, словно кто-то шепнул мне на ухо: «Тихо. Молчи. Все будет хорошо. В конце концов, она просит не так уж и много. Побыть в одиночестве. А дверь для прихожан всегда открыта».
— Как думаешь, — спросил Хью, когда они направились к южной двери, дабы выйти на большой монастырский двор, — мог ли Альдхельм сказать что-нибудь против Бенецета?
— Как знать? Вполне возможно.
Они вышли на яркий дневной свет, но после всех тревог и беспокойства эти тишина и безмятежность показались им скорее уже вечерними, словно безмолвный покой после неистовства бури.
— В такого парня легко влюбиться, — заметил Кадфаэль. — Но весьма опасно при его легкомыслии. Равно как нелегко избавитъся от него. Он, разумеется, вор, но не для своей выгоды. Да и лгать он большой мастер, когда прижмут к стене. Но он был воистину добр к леди Донате. Он сделал это для нее, не думая о награде, от чистого и щедрого сердца.
Когда друзья подошли к привратницкой, на большом монастырском дворе было совсем пусто. Место, где еще недавно бушевали жаркие страсти, стало совершенно безлюдным, словно некий малый творец, разочаровавшись в сотворенном им мире, уничтожил все содеянное, дабы приступить к новой, быть может, более удачной попытке.
— Как думаешь, эти двое направились той же дорогой, что и Бенецет, на юго-запад? — спросил Хью, — Южнее дорога пересекает старый Римский тракт, а дальше — на запад, прямо в Уэльс. Может, заступничеством святых или происками дьявола они поймали в лесу сбежавшего коня, и завтра Алану нечего искать?
— А с конем им могут достаться и седельные сумки невезучего сквайра, — заметил Кадфаэль и просветлел лицом при этой мысли. — А там, возможно, находится нечто более ценное, нежели просто одежда и посуда…
— Только не надо продолжать! — поспешно остановил друга Хью.
— А что? Найденное — не украдено. Это никак не воровство. — Друзья остановились у ворот, где был привязан жеребец Хью Берингара, и Кадфаэль сказал самым серьезным тоном: — Доната поняла его лучше любого из нас. Она предсказала ему будущее, и так оно, наверное, и будет. Она сказала, мол, трубадуру нужны три вещи, только три: инструмент, конь и возлюбленная. Первую вещь она ему дала, предоставив найти две остальные самостоятельно. Так что теперь у него, наверное, имеются все три.
— Да вроде бы ничего существенного, — согласился аббат, нахмурившись.
— Подтвердить или опровергнуть мои слова очень просто, — терпеливо сказала Даални. — Откройте его сумку! Если ему нечего скрывать, пусть он докажет это и посрамит меня. Я же не боюсь. Так чего бояться ему?
— Бояться? — вспыхнул Бенецет. — Такой клеветы? В моих вещах все мое, другого ответа не будет. Я не стану в угоду твоей ненависти выворачивать свои жалкие пожитки на всеобщее обозрение. Не могу только понять, зачем ты так клевещешь на меня? Что я тебе сделал плохого? Но ты лжешь напрасно, хозяин знает меня лучше.
— Всего благоразумнее открыть сумку и сделать свою добродетель очевидной, — сказал Бенецету граф Роберт, жестко и бесстрастно. — Ибо не все здесь уверены в ней. Если девушка лжет, опровергни ее ложь.
Граф глянул на своих сквайров и подал им знак поднятием брови. Те приблизились к Бенецету, лица их ничего не выражали, но молодые люди не спускали с Бенецета глаз.
— Должно быть, там что-нибудь из вещей убитого, — предположил аббат Радульфус. — Ведь девушка напомнила нам о чем-то весьма ценном. Если эта вещь и впрямь может пролить свет на недавнее преступление и хотя бы косвенно указать нам на виновного, я полагаю, наш долг увидеть ее. Дай сюда свою седельную сумку.
— Нет! — воскликнул Бенецет, прижимая сумку к себе. — Это недостойно, оскорбительно! Я не сделал ничего плохого. Почему я должен подвергаться такому унижению?
— Взять его! — промолвил Роберт Боссу.
Бенецет дико оглянулся, но два сквайра были уже подле него. Один крепко держал седельную сумку, а другой уздечку коня Бенецета. Он уже никак не мог вскочить в седло и вырваться из толпы, однако сквайры отпустили уздечки своих коней, и один из них отошел на несколько ярдов в сторону ворот, подальше от взволнованной толпы, скопившейся посередине двора. Бенецет яростно взмахнул руками, сильно ударил своего испуганного жеребца кулаком в живот, конь попятился и тревожно заржал, а Бенецет тем временем вырвался из плотного кольца людей. Люди отшатнулись, боясь попасть под копыта, а Бенецет схватил за узду отошедшего коня сквайра и, не теряя времени на то, чтобы поставить ногу в стремя, одним прыжком вскочил в седло.
Никто не смог ухватить коня за повод или за постромки, и прежде чем кто-либо успел вскочить в седло, Бенецет развернул коня спиной к собравшимся на дворе кричащим людям и дал шпоры, но двинулся не прямо к воротам, а по дуге, мимо того места, где стояла Даални, избежавшая одной опасности, но уже подверженная другой. Бенецет вытащил из ножен свой короткий кинжал, и тот сверкнул у него в руке.
Лишь в последнее мгновение девушка поняла его намерение. Бенецет не произнес ни звука, но Кадфаэль, бросившийся к Даални, дабы спасти ее от конских копыт, ясно увидел лицо всадника: холодное выражение ярости и ненависти, оскаленные, словно у волка, зубы. У Бенецета не было времени затоптать девушку, это могло его чересчур задержать. Он склонился на бок в седле и на полном скаку взмахнул кинжалом, задев девушку в области левого плеча. Она еще успела отшатнуться и тяжело упала на камни, а Бенецет уже несся прочь. Миновав ворота, он повернул в сторону города.
В эту минуту Хью Берингар с тремя своими сержантами как раз съезжал с моста. Увидев их, Бенецет резко повернул коня влево, на узкую дорожку, что шла между мельничным прудом и рекой, к югу, на опушку Долгого леса, то есть на кратчайшую лесную дорогу в Уэльс.
Подъезжавшие не сразу сообразили, в чем дело, однако всадник, пулей вылетевший из ворот аббатства и, едва завидев их, свернувший на боковую дорогу, не сбавляя ходу, если и не заставил их немедленно броситься в погоню, то, по крайней мере, вынудил задуматься.
— За ним! — крикнул наконец Хью Берингар, еще до того как из ворот аббатства на Форгейтский тракт выскочил младший сквайр и закричал: «Остановите его! Его подозревают в воровстве! « — Верните его! — приказал Хью, и его воины дружно свернули на боковую дорожку и пришпорили своих коней.
Даални пришла в себя, и прежде чем Кадфаэль успел протянуть к ней руку, она опрометью бросилась прочь со двора, прочь от такого смертельного ужаса, который исходил от склонившегося в седле человека, прочь от ропота толпы, который заставил ее поверить, что худшее уже позади. И в этом нет никаких сомнений. Иначе зачем бежать Бенецету еще до того, как открыли его седельную сумку? Разумеется, она пока не знала, что именно спрятано там, но наверняка это грозило Бенецету смертью. Даални юркнула в церковь, словно птичка в гнездышко. Пусть дальше всем этим занимаются другие, а она свое уже сделала. Даални присела у алтаря святой Уинифред, где все началось и все закончилось, и устало прислонилась затылком к каменной стене.
Кадфаэль вошел в церковь следом за девушкой, но остановился, увидев ее сидящей, тихо, с открытыми глазами, и словно прислушивающейся к какому-то голосу или вспоминающей что-то. После всех волнений эти покой и тишина священны. Девушка почувствовала священный трепет, когда вошла в церковь, а Кадфаэль — когда увидел ее.
Монах мягко приблизился и столь же мягко заговорил, не вполне уверенный, что девушка слышит его, ибо, казалось, она внимала чему-то куда более далекому.
— Он зацепил тебя. Дай-ка я посмотрю.
— Царапина, — сказала Даални безразлично, но все же позволила монаху задрать почти до плеча свой рукав, который оказался рассечен на длину ладони. Рука была чуть задета, осталась лишь тоненькая, толщиною в волос, белая полоса, на которой в двух-трех местах выступили крохотные бусинки крови. — Ерунда! Не загноится!
— Но ты, наверное, сильно ушиблась. Я не ожидал, что он бросится на тебя. Ты заговорила слишком рано, я на это вообще не рассчитывал.
— Я никак не думала, что он способен любить или ненавидеть, — сказала Даални. — Никогда его раньше таким не видела. Он ускакал прочь? Его поймали?
Кадфаэль не мог ничего ответить, ибо не стал дожидаться исхода.
— Я в порядке, — твердо сказала девушка. — И у меня все в порядке. Иди туда. Может, ты там нужен. И попроси… Попроси, чтобы меня оставили здесь одну. Мне это нужно. Здесь мне спокойно.
— Будет тебе покой, — пообещал Кадфаэль.
И он покинул Даални, предоставив ее самой себе и мыслям, словам и поступкам, поразмышлять о которых ей раньше, возможно, не приходилось. У выхода он обернулся и взглянул на девушку в последний раз — та в задумчивости сидела на ступеньках алтаря святой Уинифред, положив на камень ладонями вверх свои руки, словно в каждой из них находилось по императорской державе. На губах ее играла слабая, еле заметная улыбка. И в это мгновение монаху показалось — если и впрямь только показалось? — что девушка в церкви не одна.
Седельную сумку Бенецета отвязали от конской упряжи и внесли в привратницкую — ближайшее помещение, в котором имелся большой стол, куда можно выложить содержимое. Вокруг стола собрались шесть человек, так что вошедший в привратницкую Кадфаэль оказался уже седьмым: аббат Радульфус, приор Роберт, субприор Герлуин, Роберт Боссу, Реми Перти и Хью Берингар, только что спешившийся у ворот и сразу же вошедший в курс событий, случившихся на большом монастырском дворе. Именно Хью, с молчаливого согласия графа, выложил из сумки на стол скромные пожитки слуги трубадура: свернутую рубаху, бритву, щетки, добротный пояс, пару поношенных, но вполне приличных перчаток. А вот под всем этим, занимая почти половину сумки, находился тяжелый мешок из мягкой кожи, который Хью ухватил за перевязанное ремешком горло и выложил на стол. При этом раздалось позвякивание, недвусмысленно свидетельствующее о том, что мешок полон монет. Откуда?
Сомнений не было в одном. Трое из присутствующих сразу узнали мешок. Тем временем у дверей, затаив дыхание, столпились Никол со своим товарищем из Рамсея и графские сквайры.
— Боже праведный! — воскликнул Герлуин громким шепотом. — Я узнаю его! Этот мешок был в ларце с пожертвованиями для Рамсея, который стоял на алтаре пресвятой девы во время наводнения. Но как это возможно? Мы погрузили ларец на повозку с лесом. А потом нашли его подле Уллесторпа. Он оказался взломан и пуст, все было украдено…
Хью распустил ремень на горле мешка, перевернул его и высыпал на стол звенящий ручеек серебряных пенсов, среди которых показались витые золотые браслеты, золотая цепь, золотое ожерелье с грубо обработанными каменьями и два кольца — массивный мужской перстень с печаткой и толстое кольцо с гравировкой. Последней показалась большая саксонской работы круглая брошь красного золота, служившая застежкой для плаща.
Стоявшие вокруг стола смотрели с изумлением, ничего не понимая.
— Это я тоже узнаю, — медленно произнес аббат Радульфус. — Брошь я как-то видел на плаще леди Донаты. А кольцо она носила постоянно.
— Перед смертью она отдала все Рамсею, — тихо сказал Герлуин, не в силах поверить в случившееся чудо. — Все драгоценности были в ларце, который я передал на сохранение Николу, когда тот уезжал с лесом в Рамсей. Ларец мы нашли, но он оказался взломан и разграблен…
— Как не помнить! — донесся от дверей голос Никола. — Ключ так и остался у меня, но они обошлись без него, взломали, забрали драгоценности, а ларец бросили… Так мы думали!
Точно так же думали и остальные. Все эти добровольные пожертвования и дары в пользу разорённой обители находились во время наводнения в ларце, который стоял на высоком алтаре пресвятой девы Марии, где ему не грозило никакое наводнение. Его спасли от воды, но, как выясняется, не спасли от вора, пришедшего в церковь под видом помощника при спасении церковного имущества и имевшего возможность подобраться к вожделенной цели. Взламывать замок ему не пришлось, так как ключ находился прямо в замке. Совсем нетрудно было приподнять крышку, вытащить мешок из ларца и положить вместо него камни и тряпки, дабы по весу никто не заметил подмены, потом запереть ларец и оставить его людям, которые с утра погрузят его на повозку с лесом. Глядя на щедрые предсмертные дары леди Донаты, Кадфаэль подумал, что потом вор спрятал мешок где-нибудь в безопасном месте, неподалеку, до своего отъезда из Шрусбери. Спрятал в таком месте, где никто не стал бы искать, а если бы украденное там и нашли, то это не открыло бы имени вора. Бенецет помогал переводить коней из низинной монастырской конюшни в конюшню на ярмарочной площади. Ему нетрудно было спрятать мешок на самое дно чана с зерном, который наполнили фуражом для лошадей, чтобы хватило на несколько дней. Ему едва ли стоило опасаться, что лошади здесь задержатся надолго и зерно израсходуется настолько, что обнажится спрятанное на дне. Это было куда безопаснее, нежели хранить украденное в странноприимном доме, где постояльцы меняются день и ночь, да и вообще не так уж много укромных уголков. А кроме того, украсть можно и у вора, и какой-нибудь любопытный постоялец вполне мог обнаружить припрятанные ценности и польститься на них.
— Это и не покидало Шрусбери! — промолвил аббат, с удивлением глядя на груду серебра и золота. — Отец Герлуин, кажется, господь бог и святые возвращают вам вашу собственность.
— А помимо них, — сухо заметил Роберт Боссу, — вам следует благодарить девушку Реми. Это она указала на вора. Вы не забыли о ней? Надеюсь, он ее не ранил? Где она сейчас?
— Она в церкви, — ответил Кадфаэль. — Она просит оставить ее там на некоторое время, дабы успокоиться перед отъездом. Что касается ее тела, там лишь царапина, девушка может идти и ехать верхом, но дух ее требует успокоения.
— Мы подождем немного, — сказал граф. — Признаюсь, Хью, я хотел бы увидеть конец всей истории. Если ваши люди привезут вора живым, тем лучше, ибо по ходу дела он ограбил и меня, угнав хорошего жеребца. Пусть ответит и за это.
— Тут хуже чем просто воровство, — мрачно заметил Кадфаэль.
Он отодвинул в сторону одежду Бенецета и запустил руку на самое дно седельной сумки. Там оказалась свернутая рубашка. Монах развернул ее: хорошая полотняная рубашка, чистая, стираная. Кадфаэль пригляделся к одной из манжет и стал внимательно ее рассматривать. Такой бережливый и дотошный во всех своих делах человек, Бенецет обходился без женщин, когда ему требовалось что-нибудь постирать или почистить. Но он и не настолько богат, чтобы позволить себе выбросить рубашку, хотя возможность у него такая имелась. Тем более что трубадуру было не до него, покуда он старался снискать расположение графа Роберта. Бенецет выстирал рубашку, высушил и положил ее на дно своей седельной сумки, дабы заняться ею как следует потом, когда они отъедут подальше от Шрусбери. Но эти пятна не так-то просто отстирывались. Кадфаэль поднес развернутую манжету к глазам Хью Берингара, а граф Роберт принялся рассматривать другой рукав рубашки. На обеих манжетах оказались маленькие круглые пятнышки, они были едва видны, но имели четкую розовую кайму. Кадфаэль видал такие пятна прежде, и не один раз, да и Роберт Боссу, наверное, тоже.
— Кровь, — сказал граф.
— Кровь Альдхельма, — уточнил Кадфаэль. — Она пролилась в тот самый вечер. Бенецет, наверное, был в толстом шерстяном плаще, но кровь просочилась, как он ни берегся… Камень, поднятый обеими руками и обрушенный на голову лежащего без чувств человека… Сколь бы осторожен ни был убийца, да и спешить ему некуда — никто ему не мешал, — на его кистях и запястьях остались следы преступления. Кровь, наверное, брызнула из-под камня и запятнала траву вокруг, руки убийцы и его одежду, на которой, если сразу не смыть с нее кровь, обязательно остаются плохо выводимые, предательские следы.
— Помнится, — сказал Реми, недоверчиво глядя на рубашку и желая отвести подозрения от себя, — я в тот вечер трапезовал у вас, святой отец. А Бенецет был свободен и занимался своими делами. Он сказал, что собирается пойти в город.
— Именно он сказал девушке, что в аббатстве ждут Альдхельма, — заметил Кадфаэль. — А она уже предупредила Тутило, чтобы тот скрылся с глаз долой. Так что Бенецет знал, зачем придет Альдхельм. Но он не был спокоен за себя. Ему хватило того, что Альдхельм стал бы вспоминать события того вечера и, чего доброго, мог вспомнить что-нибудь и о нем, что-нибудь, увиденное по чистой случайности. Так, ничего не подозревая, Альдхельм и умер. Его убил Бенецет. И теперь ни он, ни мы так и не узнаем, было ли за что убивать несчастного Альдхельма.
Примерно за час до полудня в ворота аббатства въехал помощник шерифа Алан Хербард.
По прошествии изрядного времени, щедро предоставленного графом Робертом перепуганной Даални, вся компания вновь стала собираться к отъезду, и Кадфаэля как человека самостоятельного, но не без причины взявшего на себя обязанность блюсти интересы девушки, весьма учтиво попросили сходить за ней в церковь и предложить присоединиться к ним, если она уже успокоилась. Времени и впрямь прошло вполне достаточно, чтобы и все остальные, по мере своих сил, освоились с нынешней лавиной событий и потрясений, известным образом уменьшивших число отъезжающих и повлиявших на судьбу кое-кого из них. Субприор Герлуин лишился своего послушника, и мстить теперь ему было некому, но зато он вновь обрел ценности, которые считал безвозвратно утерянными, и, несмотря на все грехи, смерть и насилие, настроение монаха явно поднялось, ибо лицо его нынче к полудню выглядело чуть ли не благостным. Трубадур лишился слуги, зато обрел весьма влиятельного покровителя, — не так уж и трудно найти слуге замену, а вот приглашение в дом одного из самых могущественных графов королевства — это настоящий подарок судьбы. В итоге Реми Перти никак не был настроен сильно сожалеть о случившемся. Даже лошади своей он не лишился, ибо Бенецет ускакал на жеребце, принадлежавшем одному из графских сквайров. Спокойный и довольно старый уже конь Бенецета, лишившийся, правда, седельной сумки, благополучно дожидался другого всадника. На нем мог теперь поехать Никол, оставив своего товарища править повозкой. Таким образом, выбитая было из колеи размеренная жизнь, похоже, возвращалась в свое русло. Именно в это время в воротах появился Алан Хербард. Он спешился и с любопытством и некоторой опаской направился к Хью Берингару, находившемуся в столь пышной компании.
— Мы взяли его, милорд. Я поехал вперед, чтобы доложить вам. Его везут следом. В чем его обвиняют? У нас не было времени заниматься выяснением обстоятельств.
— Его обвиняют в убийстве, — сказал Хью. — Отвезите его в крепость и посадите под замок. Я приеду, как только смогу. Быстро вы управились. Недалеко он ушел. Как же было дело?
— Мы гнались за ним около мили по Долгому лесу, но в конце концов догнали, и он свернул с дороги, пытаясь скрыться в густом лесу. Думаю, мы его стали нагонять, конь начал артачиться, потому что мы слышали проклятия, а потом конь отчаянно заржал и, наверное, попятился. Видимо, злодей стал подкалывать его кинжалом…
Лишившийся коня сквайр подошел поближе, дабы услышать получше, что сталось с его любимцем.
— Конрадин не потерпит такого! — возмущенно воскликнул он.
— О происходящем мы могли судить лишь на слух. Наверное, конь попятился, и всадника сбросило низким суком, потому что, когда его взяли, он лежал под деревом, полуоглушенный. Он хромает, но нога не сломана. Он еще не очухался, так что не больно-то сопротивлялся.
— Возможно, все еще впереди, — предупредил Хью.
— Уилл не мальчик, он свое дело знает. Но вот конь… — извиняющимся голосом произнес Алан. — Мы его не поймали. Он ускакал еще до того, как мы оказались на месте, и сколько мы ни искали, имея уже злодея на руках, не нашли поблизости и даже не слышали его ржания где-нибудь вдалеке. Без всадника он, наверное, убежал далеко, прежде чем у него прошел испуг и он успокоился.
— И моя упряжь пропала вместе с ним, — горько заметил незадачливый хозяин коня, но в следующее мгновение рассмеялся. — Милорд, придется вам выдавать мне новую, если конь пропал безвозвратно.
— Завтра мы хорошенько поищем, — пообещал Алан. — Мы обязательно его найдем. Но сперва я должен проследить за тем, чтобы убийцу доставили в тюрьму.
Он учтиво поклонился аббату и графу, снова вскочил на коня и выехал за ворота. Оставшиеся переговаривались, словно люди, которые только что очнулись от сна и все еще не вполне уверены, что перед их глазами — сон или реальность.
— Вот и благополучный конец, — промолвил Роберт Боссу. — Если только это конец! — Он перевел на аббата свой тяжелый раздумчивый взгляд. — Кажется, нам снова придется прощаться, но на этот раз и в самом деле пора уезжать. Надеюсь, мы еще встретимся с вами при более счастливых обстоятельствах, а теперь, полагаю, вы с радостью проводите нас за ворота и выкинете из головы все волнения и тревоги, которые мы принесли с собой. Без нас в вашем доме будет куда спокойнее. — Взявшись за повод своего коня, граф сказал Кадфаэлю: — Не попросишь ли ты девушку присоединиться к нам? Надеюсь, она уже успокоилась. Нам пора отправляться в путь.
Кадфаэль отсутствовал совсем недолго и вскоре вышел из южной двери церкви, однако вышел он один.
— Ее нет, — сказал брат Кадфаэль ровным голосом, лицо его оставалось совершенно бесстрастным. — В церкви никого нет, кроме Синрика, причетчика отца Бонифация. Он подщипывает свечи на приходском алтаре и в последние полчаса не видел, чтобы кто-нибудь входил или выходил.
Впоследствии Кадфаэль не раз спрашивал себя, не этого ли ожидал Роберт Боссу? Граф был человек исключительно проницательный и ценил это качество в других, он видел людей насквозь, даже после краткого знакомства. И уж в любом случае он мог отличить овцу от волка. И все же девушку он знал явно недостаточно. Разумеется, доберись она до его дома в Лестере да поживи там несколько недель, граф наверняка узнал бы ее лучше и оценил ее немалые возможности, причем не только в музыке. Как бы то ни было, случившееся нисколько не удивило его. Поэтому не он, а трубадур Реми Перти первым подал свой возмущенный голос:
— Нет! Этого не может быть! Куда она могла подеваться? Она моя! Это правда? Нет, она должна быть там, ты, наверное, плохо поискал…
— Я оставил ее там больше часа назад, — невозмутимо ответил Кадфаэль. — У алтаря святой Уинифред. Теперь ее там нет. Посмотрите сами. Когда Синрик пришел убирать алтарь, в церкви было пусто.
— Она сбежала от меня! — простонал побледневший Реми, горюя об утрате самого драгоценного, но, очевидно, далеко не самого любимого существа. Даални была для него всего-навсего голосом, но, как истинный провансалец и музыкант, он ценил голос больше всего на свете, превыше золота и драгоценных камней. Владея девушкой, он владел этим инструментом, единственным, что он ценил в ней. Его горе и отчаяние были совершенно искренними. — Это невозможно! Я должен найти ее. Она моя, я купил ее. Милорд, прошу вас задержаться, покуда я не отыщу ее. Она где-то недалеко. Всего-то дня два… один…
— Снова поиски? Снова беспокойство? — промолвил граф и отрицательно покачал головой. — О нет! Такое впечатление, что это никогда не кончится, одно препятствие сменяется другим. Реми, она, конечно, собственность весьма ценная, красивый колокольчик в горлышке и верная рука для органетто и струн. Но я бездельничаю уже слишком долго, и если вы хотите союза со мной, поезжайте сейчас и забудьте о деньгах, заплаченных некогда за то, что не имеет цены. Они не приносят выгоды. Найдутся другие одаренные люди, у вас будет возможность найти их, и я обещаю вам их согласие.
Реми понимал, что граф не бросает слов на ветер. В трубадуре шла внутренняя борьба между желанием вернуть свою певицу и желанием обеспечить свое будущее, но в его окончательном выборе не могло быть ни малейших сомнений. Кадфаэль видел, как трубадур с трудом проглотил комок в горле, и в эту минуту монаху стало даже немного жаль его. Однако имея столь могущественного, образованного и терпеливого покровителя, как Роберт Бомон, трубадур едва ли мог долго оставаться объектом сострадания.
Реми стал озираться в поисках подходящего человека.
— Милорд аббат, — промолвил он наконец. — Милорд шериф… Мне бы не хотелось, чтобы девушка осталась совсем одна, без средств к существованию… Если она объявится или вы услышите что-нибудь о ней, прошу вас, пошлите мне весточку, и я пришлю за ней. Она мне так дорога.
И это была чистая правда. Но не вся правда, ибо Реми ценил Даални лишь за голос. Возможно, лишь теперь он осознал, что девушка была чем-то большим, нежели просто его собственностью, что она была человеческим существом и могла терпеть лишения, голодать и даже стать жертвой разбойников с большой дороги и прочая, и прочая. Это было подобно бегству монашки, которая с детства жила в монастыре и вот отважилась выйти в большой мир, грозный и бесприютный. Так, видимо, Реми думал о Даални и такою увидел ее в то мгновение, когда она покинула его. Сколь же плохо он знал ее! — Итак, милорд, я сделал все, что мог, и готов ехать с вами.
И они уехали, уехали все, вереницей растянувшись по Форгейтскому тракту в направлении святого Жиля. Роберт Бомон, граф Лестерский, ехал бок о бок с субприором Герлуином из Рамсея, обретшим наконец доброе расположение духа, ибо его труды в Шрусбери в итоге не пропали даром, и довольный тем, что он возвращается в обществе столь выдающегося и благородного человека. Следом ехали два сквайра графа Роберта, младший был, правда, немного расстроен тем, что ему пришлось ехать на незнакомой лошади, но и он радовался тому, что едет домой. Далее следовала повозка с поклажей, которой правил работник Герлуина, а потом Никол, довольный тем, что не идет пешком, а сидит в седле. Внутри церкви цокот копыт был еле слышен до тех пор, пока всадники не обогнули угол монастырской стены и не свернули к ярмарочной площади. И затем наступила благословенная тишина, пришло время перевести дух и поразмышлять. Аббат Радульфус и приор Роберт занялись своими делами, а братья разошлись по своим. Все закончилось.
— Ну вот, — благодарно промолвил Кадфаэль, несколько непочтительно кивнув головой в сторону алтаря святой Уинифред, — смазливый вор и девушка сбежали, причем не в монастырь. А это все же лучше, чем рабство. О чем сожалеть? Рамсей как-нибудь перебьется и без Тутило, зато королева Партолана более не рабыня. Правда, она лишилась всех своих пожитков, но в любом случае она не взяла бы их с собой. Она говорила мне, Хью, что у нее ничего нет, даже одежда ей не принадлежала. Если она что и украла, то лишь то, что было на ней.
— А парень украл лишь девушку, — сказал Хью, поглядывая на умиротворенное лицо Кадфаэля. — Ты знал, что он в церкви, когда проводил ее туда?
— Клянусь тебе, Хью, я ничего не видел и не слышал. И не заметил ничего такого, что навело бы меня на такую мысль. И все-таки я знал, что Тутило находится там. И она, едва вошла в церковь, тоже поняла это. У меня было такое ощущение, словно кто-то шепнул мне на ухо: «Тихо. Молчи. Все будет хорошо. В конце концов, она просит не так уж и много. Побыть в одиночестве. А дверь для прихожан всегда открыта».
— Как думаешь, — спросил Хью, когда они направились к южной двери, дабы выйти на большой монастырский двор, — мог ли Альдхельм сказать что-нибудь против Бенецета?
— Как знать? Вполне возможно.
Они вышли на яркий дневной свет, но после всех тревог и беспокойства эти тишина и безмятежность показались им скорее уже вечерними, словно безмолвный покой после неистовства бури.
— В такого парня легко влюбиться, — заметил Кадфаэль. — Но весьма опасно при его легкомыслии. Равно как нелегко избавитъся от него. Он, разумеется, вор, но не для своей выгоды. Да и лгать он большой мастер, когда прижмут к стене. Но он был воистину добр к леди Донате. Он сделал это для нее, не думая о награде, от чистого и щедрого сердца.
Когда друзья подошли к привратницкой, на большом монастырском дворе было совсем пусто. Место, где еще недавно бушевали жаркие страсти, стало совершенно безлюдным, словно некий малый творец, разочаровавшись в сотворенном им мире, уничтожил все содеянное, дабы приступить к новой, быть может, более удачной попытке.
— Как думаешь, эти двое направились той же дорогой, что и Бенецет, на юго-запад? — спросил Хью, — Южнее дорога пересекает старый Римский тракт, а дальше — на запад, прямо в Уэльс. Может, заступничеством святых или происками дьявола они поймали в лесу сбежавшего коня, и завтра Алану нечего искать?
— А с конем им могут достаться и седельные сумки невезучего сквайра, — заметил Кадфаэль и просветлел лицом при этой мысли. — А там, возможно, находится нечто более ценное, нежели просто одежда и посуда…
— Только не надо продолжать! — поспешно остановил друга Хью.
— А что? Найденное — не украдено. Это никак не воровство. — Друзья остановились у ворот, где был привязан жеребец Хью Берингара, и Кадфаэль сказал самым серьезным тоном: — Доната поняла его лучше любого из нас. Она предсказала ему будущее, и так оно, наверное, и будет. Она сказала, мол, трубадуру нужны три вещи, только три: инструмент, конь и возлюбленная. Первую вещь она ему дала, предоставив найти две остальные самостоятельно. Так что теперь у него, наверное, имеются все три.