Страница:
Возразить Кадфаэлю было нечего. За долгие годы монахи собрали здесь немало реликвий. Среди них и впрямь были такие, в истинной святости которых у Кадфаэля имелись кое-какие сомнения. Скажем, камни с Голгофы и с Масличной горы. Камни, они и есть камни, таких можно набрать на любом холме. Подлинность этих святынь основывалась лишь на словах тех, кто принес их. Отдельные кости некоторых святых и мучеников, капля молока Приснодевы Марии, лоскуток ее плаща, флакончик с потом Иоанна Крестителя, прядь рыжих волос Марии Магдалины… Все это и в самом деле могли принести с собой паломники, вернувшиеся из святой Земли, и наверняка они искренне верили в подлинность подобных святынь. Однако не раз бывало, что Кадфаэля грызли сомнения относительно того, что все это, поди, собрано где-нибудь в окрестностях Истчипа. А вот святую Уинифред Кадфаэль знал очень хорошо. Он своими руками извлек ее останки из валлийской земли и своими же руками, со всем почтением, положил обратно и насыпал над ее останками холмик ее родной свитеринской земли. И все, что она завещала Шрусберийской обители и ему самому, это благословенная сень ее правой руки и священная память о ее любви и доброте. Когда Кадфаэль взывал к ней, она внимала ему, а без надобности он старался не обращаться к святой. В конце концов, почему бы ей и не внимать и этому фанатично верующему юноше, дабы удовлетворить, быть может, не все его просьбы, но хотя бы те, что пойдут ему во благо.
— Вот если бы у Рамсейской обители была такая покровительница, наше процветание в будущем было бы обеспечено, — промолвил Тутило, и чело его вновь озарилось неким сиянием. — Всем нашим бедам пришел бы конец. Подношения тысяч паломников вновь наполнили бы нашу казну. Почему бы нам не стать новой Компостелой?
— А вот это уж твой долг, — сухо сказал Кадфаэль. — Пополнять казну Рамсейской обители тебе должно своим трудом. А у святых есть дела поважнее.
— Да, но что поделаешь, — сказал Тутило, нисколько не смутившись. — Ведь, пережив столько несчастий, наша обитель не только нуждается, но и достойна особой милости. И нет греха в молитве о ее благосостоянии. Я ничего не прошу для себя, просто хочу быть полезным своим братьям и ордену, только и всего.
— Ну, к такой просьбе святая Уинифред наверняка отнесется благосклонно, — примирительно молвил Кадфаэль. — Ты уже оказался полезным своим братьям. Учитывая все твои таланты, можешь считать себя благословенным. В Шрусбери ты сделаешь многое для своей обители, и, думаю, то же самое будет, когда вы доберетесь в Вустер, Першор и Эвесхэм. Чего же еще требовать от тебя?
— Я сделаю все, что в моих силах, — согласился Тутило весьма решительно, но, похоже, не очень-то искренне. Он не отрывал взора от резного ковчежца святой Уинифред, окруженного сияющими серебряными подсвечниками. — Однако чего бы не сделала такая святая для нашего благополучия! Брат Кадфаэль, не скажешь ли ты, где бы нам найти вторую такую святую Уинифред?
Весьма неохотно юноша направился к выходу, оборотился в дверях, передернул плечами и пошел прочь, дабы отдаться в распоряжение своему субприору и сделать все от него зависящее в деле развязывания кошельков горожан Шрусбери.
Кадфаэль провожал глазами его стройную, гибкую фигуру, и даже со спины затылок юноши и его отросшие кудри показались монаху весьма и весьма подозрительными. Да ладно, что это он! Ведь сущность человека редко удается постичь с первого взгляда, по его внешности, а этого юношу Кадфаэль почти совсем не знал.
Торжественная процессия двинулась в город. По случаю особого значения предстоящей проповеди приор Роберт почел необходимым почтить ее своим присутствием. В свою очередь шериф известил настоятеля храма и городскую купеческую гильдию, дабы всякий осознающий свой долг житель Шрусбери мог по своей доброй воле прийти в храм. Пожертвование в пользу столь известного монастыря, как Рамсейская обитель, которая подверглась жестоким гонениям и нуждалась в помощи, было верным способом выказать свою добродетель, и в таком большом городе, как Шрусбери, наверняка найдется немало желающих по сходной цене откупиться таким образом от мелких прегрешений и общественного порицания.
Из города Герлуин возвращался заметно довольный собой, а Тутило нес изрядно потяжелевшую сумку, из чего следовало, что в городском храме они собрали богатую жатву. Воскресная проповедь, прочитанная с кафедры храма Креста господня, принесла свои обильные плоды. Таким образом, выделенный рамсейским монахам ларец для пожертвований стал значительно тяжелее. А кроме того, трое умелых ремесленников, а именно плотник и двое бродячих каменщиков, пообещали поехать вместе с Герлуином в Рамсей и подрядиться там на восстановлении разрушенных амбаров и прочих хозяйственных построек. То есть можно было сказать, что миссия Герлуина развивалась вполне успешно. Не остался в долгу и Реми Перти, внеся свою лепту музыкой, ибо он, еще будучи в Провансе, сочинил песнопение для нескольких тамошних храмов. Когда в аббатстве отслужили мессу, из Лонгнера приехал грум, ведя в поводу пони без седока. Грум прибыл от леди Донаты, которая просила субприора Герлуина позволить брату Тутило навестить ее. А поскольку день у монахов выдался тяжелый, леди Доната прислала пони для Тутило и обещала, что к повечерию юноша вернется в монастырь. Со смиренным видом Тутило подчинился воле субприора, но глаза его при этом сияли, ибо возможность без всякого надзора вернуться к псалтериону леди Донаты и к ее арфе, что без дела висела на стене дома в Лонгнере, была для юноши достойной наградой за то, что целый день он со всею преданностью плясал под дудку Герлуина.
Кадфаэль видел, как Тутило выехал за ворота: юноша так и сиял от переполнявшего его детского восторга, ибо его не забыли и нуждались в нем, и теперь ему, уже приготовившемуся провести обычный вечер в монастырских стенах, можно выехать за их пределы. Состояние юноши было вполне понятно Кадфаэлю, и он нисколько его не осуждал. Невесело улыбаясь, он пошел в свой сарайчик, где ему предстояло закончить работу над кое-какими снадобьями. Оказалось, что у входа в сарайчик, топчась, его поджидает еще одно, столь же юное, но, похоже, далеко не столь невинное существо.
— Ты брат Кадфаэль? — спросила монаха девушка, певица Реми Перти.
Она подняла на Кадфаэля свои ярко-голубые глаза, почти такие же, как и у самого монаха. Она была невысока, но для женщины выше среднего роста весьма стройна, спина ее была прямой, словно копье.
— Меня послал к тебе брат Эдмунд, — продолжала девушка. — Мой хозяин простудился и сильно кашляет. Брат Эдмунд говорит, мол, ты поможешь.
— Охотно! — отозвался Кадфаэль, столь же пристально и с тем же интересом глядя на девушку.
Прежде ему не приходилось видеть ее так близко, так как обычно она держалась в стороне, опасаясь, наверное, не угодить своему хозяину. Голова ее была непокрыта, красивое овальное лицо, лилейно-белая кожа, черные брови вразлет, вьющиеся волосы.
— Заходи, — позвал ее Кадфаэль. — Расскажи мне поподробнее, что случилось. Ведь для твоего хозяина голос так важен. Ремесленник, лишившись инструмента, лишается средств к существованию. Что у него за простуда? Не слезятся ли глаза? Не болит ли голова? Нет ли насморка?
Девушка прошла за Кадфаэлем в его сарайчик. Там было уже темно, лишь слабо светилась еле тлевшая жаровня. Кадфаэль запалил лучину и зажег от нее лампадку. Девушка с интересом оглядывалась по сторонам на густо уставленные разными склянками полки и свисающие с балок пучки сушеных трав, которые покачивались на тянувшем от двери сквозняке и тихо шуршали.
— Нет, у него горло, — с безразличным видом ответила девушка. — Больше ничего. Он охрип, и в горле першит. Брат Эдмунд говорит, мол, у тебя есть разные пилюли и микстуры. Вообще-то хозяин не болен, — сказала она с некоторым пренебрежением. — Никакой горячки. Но он просто трясется над своим голосом. И над моим тоже. Иные свои инструменты он не может позволить себе потерять. В остальном же я его мало интересую. Но скажи, брат Кадфаэль, неужели ты сам приготовил все эти снадобья? — спросила она, с удивлением и уважением глядя на полки, уставленные бутылями и кувшинами.
— Да нет, — усмехнулся Кадфаэль. — Я лишь толку и отвариваю, а все остальное зависит от трав. Твоему господину я, пожалуй, пошлю пилюли от кашля и микстуру. Их нужно принимать каждые три часа. Правда, микстуру мне еще нужно приготовить. Это займет несколько минут. Посиди пока у жаровни, вечером тут прохладно.
Девушка поблагодарила Кадфаэля, однако не села. Ряды бутылей с их таинственным содержимым прямо-таки заворожили ее. Она беспокойно, но молча оглядывалась по сторонам, покуда монах снимал с полок бутыли с отваром ползучей лапчатки, шандры, мяты и мака, смешивая их во флаконе зеленого стекла. Своим длинным, изящным пальцем девушка водила по ярлыкам с латинскими названиями, что были наклеены на кувшинах.
— А тебе самой ничего не надо? — спросил Кадфаэль. — Чтобы, скажем, самой не заразиться от своего господина.
— Я никогда не простужаюсь, — промолвила девушка, в ее голосе ощущалось презрение к болезням Реми Перти и ему подобных господ.
— Хороший ли человек твой господин? — спросил монах напрямую.
— Он меня кормит и одевает, — против всех ожиданий сразу ответила девушка.
— И больше ничего? Так он мог бы вести себя со своим грумом или поваром. Насколько я слыхал, он очень дорожит тобой.
Девушка повернулась к Кадфаэлю лицом. Он как раз долил доверху во флакон медового сиропу и закрыл флакон затычкой. Встретив взгляд девушки, глаза в глаза, Кадфаэль понял, что она знает что почем и не питает излишних иллюзий, и если даже не была бита, то опасается побоев и готова к тому, чтобы всячески избегать их, а в случае чего и дать сдачи. Она оказалась куда моложе, чем предполагал Кадфаэль, однако никак не старше восемнадцати лет.
— Мой хозяин очень хороший поэт и менестрель, не сомневайся. Всему, что я умею, научил меня он. Конечно, кое-что дал мне и господь бог, но хозяин научил меня пользоваться всем этим. Если я ему чем и обязана, то именно этим, да еще пищей и одеждой, но это все. А мне он ничего не должен. При покупке он сполна расплатился за меня.
Кадфаэль опять посмотрел девушке прямо в глаза, дабы понять, насколько буквально следует понимать ее слова.
— Именно купил, а не нанял, — сказала она, улыбнувшись. — Я его рабыня, и мне у него куда лучше, чем у того человека, у которого он меня приобрел. Неужели ты не знал, что рабство еще сохранилось?
— Уже много лет назад епископ Волстан запретил рабство и многое сделал для его искоренения если и не во всем мире, то, по крайней мере, в Англии. Однако, как я слыхал, работорговля хоть и скрытно, но все еще существует. Она идет через Бристоль, тайком, конечно, но о ней известно. Правда, валлийских рабов перевозят морем, главным образом в Ирландию, потому что здесь на рабах не особенно разживешься.
— Судьба моей матери свидетельствует о том, что эта торговля идет в обе стороны. В неурожайный год, когда кормить семью было нечем, отец продал ее, свою единственную дочь, бристольскому торговцу, а тот перепродал одному небогатому лорду из Глостершира. Этот лорд держал ее как наложницу, пока она не умерла, но я была зачата не на его ложе. Моя мать умела избавляться от плода, зачатого от хозяина, и сохранить плод, зачатый от мужчины, которого она и впрямь любила, — сказала девушка, нисколько не смущаясь. — Но родилась я рабыней. Тут уж ничего не поделаешь.
— Можно было бы сбежать, — предположил Кадфаэль, правда не очень уверенно.
— Сбежать? А зачем? Чтобы оказаться в еще более тяжких оковах? У Реми меня хотя бы не бьют, он ценит меня за то, что я умею петь и играть на инструментах. Но у меня нет ничего своего, даже одежды. Куда мне бежать? Что делать? Кому довериться? Нет, я еще не сошла с ума. Я бы и убежала, если бы нашла такое место, где мне будет лучше. Да и боюсь я, что меня поймают и вернут обратно. А тогда мне станет совсем плохо, не то что сейчас. Чего доброго, еще в цепи закуют. Нет уж, я, пожалуй, подожду. Может, что и переменится, — сказала она, пожав своими прямыми плечами, несколько широковатыми для девушки. — Реми не такой уж и плохой человек. Я знавала людей куда хуже. И я умею ждать.
Следовало признать, что в данных обстоятельствах ее слова были вполне разумны. По всей видимости, провансальский хозяин девушки не домогался ее тела, а служба в качестве певицы доставляла ей одно удовольствие. Ибо чем не удовольствие пользоваться дарованным от бога? Реми одевал и кормил ее. Если у нее и не было особой любви к нему, то не было и ненависти, более того, она прекрасно понимала, что, обучая ее разным искусствам, Реми дает ей средства к существованию, покуда когда-либо ей не удастся найти такое место, где можно будет в безопасности вести самостоятельную жизнь. Девушка была молода и вполне могла подождать еще несколько лет. Тем более что Реми как раз занимался поисками могущественного покровителя, при дворе которого она могла бы подыскать место и для себя.
Кадфаэль подумал, что, однако, и в этом случае она останется не более чем рабыней.
— А я-то решила, ты сейчас укажешь мне какое-нибудь безопасное местечко, где я могу укрыться и где меня не станут искать, — с иронией в голосе вымолвила девушка. — Нет, в монахини меня Реми ни за что не отпустит!
— Боже упаси! — горячо возразил Кадфаэль. — Из монастыря ты сбежала бы уже через месяц. Нет, такого совета ты от меня не услышишь. Монастырь не для тебя.
— Ну конечно, он для тебя! — сказала девушка, озорно взглянув на монаха. — И для этого парнишки Тутило, что из Рамсея. Ему ты тоже посоветуешь сбежать? Ведь мы с ним так похожи. Жизнь заставляет меня жить в рабстве, а его вынуждает вести жизнь слуги при отвратительном старике, который не больно-то его жалует. Что поделать, он третий сын бедняка, надо же и ему как-то жить.
— Я убежден, что это не единственная причина, заставившая его уйти в Рамсейскую обитель, — сказал Кадфаэль, еще раз встряхнув флакон с микстурой, дабы лишний раз убедиться в том, что все хорошо перемешалось.
— А я думаю, единственная! Хотя сам Тутило, возможно, того и не понимает. Незнакомый с превратностями судьбы, он думает, что это его призвание. — Кадфаэль догадался, что сама-то девушка слишком хорошо знакома с такими превратностями, хотя выработала у себя скорее презрение к ним, нежели страх. — То-то он из кожи вон лезет! За что бы ни взялся, он делает это всем сердцем и до конца. Но если бы парень хорошенько подумал, то поумерил бы свой пыл.
Кадфаэль смотрел на девушку с некоторым удивлением.
— Как я посмотрю, тебе известно куда больше моего об этом юном брате, — сказал он. — Мне-то казалось, ты просто не замечаешь его. По обители ты ходишь, словно призрак, потупив очи. Я тебя вообще редко вижу. Как же тебе удалось поговорить с ним? И более того, проникнуть в его мысли!
— Реми как-то испросил разрешения, чтобы Тутило был у нас третьим голосом. Но мы почти не разговаривали. Само собой разумеется, никто не видел, чтобы мы поглядывали друг на друга или беседовали. Ведь он монах, и ему нельзя находиться наедине с женщиной, а я и вовсе рабыня. Заговори я с каким-нибудь юношей, могут подумать, что я позволяю себе то, что дозволено лишь свободной женщине, или, чего доброго, сговариваюсь о побеге. Я привыкла притворяться, да и он не дурак. Тебе нечего опасаться, Тутило вовсю старается стать святым на благо своего монастыря. Ну а я — просто голос. Мы говорили только о музыке, и все.
Это была чистая правда, но явно не вся, ибо за одно-два коротких свидания девушка никак не могла столько узнать о Тутило, а говорила она о нем весьма уверенно.
— Ну как, микстура готова? — спросила она, неожиданно вспомнив о своем поручении. — Реми не любит долго ждать.
Кадфаэль отдал девушке флакон и отсчитал несколько пилюль в деревянную коробочку.
— По ложке, но поменьше, чем ваша кухонная. Пить медленно, утром и вечером, а также днем, не реже чем раз в три часа. А пилюли Реми пусть сосет, когда хочет, с горлом у него станет лучше. — Затем Кадфаэль спросил: — Кто-нибудь еще знает, что ты встречалась с Тутило? Меня-то ты можешь не бояться.
Нисколько не смутившись, девушка пожала плечами и улыбнулась.
— Я это учту, — сказала она. — Тутило рассказывал мне о тебе. Мы не делали ничего дурного, тебе не в чем упрекнуть нас. Впредь мы будем осторожнее.
Девушка поблагодарила Кадфаэля и пошла к выходу.
— А как тебя зовут? — спросил монах. Стоя уже в дверях, она обернулась.
— Меня зовут Даални. Так произносила это имя моя матушка. А в написанном виде я его никогда не видела. Ни читать, ни писать я не умею. Матушка рассказывала мне, что один древний герой ее народа приплыл в Ирландию из-за западных морей, из счастливой страны мертвых, которую люди называли страной живущих. Этого героя звали Партолан, — сказала девушка, и голос ее сразу приобрел напевный и ритмичный характер, как у рассказчика. — А Даални была его королевой. В той стране жили чудовища, но Партолан прогнал их на север и дальше, за море. А потом случилась страшная чума, и весь народ Партолана собрался на большой равнине, и все они умерли. Так что другому народу, что приплыл потом из-за западного моря, досталась совершенно пустынная страна. Всегда с запада. Они приходят оттуда и уходят туда, когда умирают.
Оставив за собой незакрытую дверь, Даални шагнула в сгущающиеся сумерки. Кадфаэль проводил ее взглядом до угла живой изгороди, а затем фигурка девушки, гибкая и стройная, исчезла из виду. Королева Даални в рабстве! Это почти как в той легенде и, возможно, столь же опасно.
Когда заканчивался тот час времени, который леди Доната отвела себе для музыки, она перевернула песочные часы, что стояли на скамье подле ее ложа, и открыла глаза. Покуда Тутило играл, она не открывала глаз, желая отчасти отстраниться от него, избавить его от бремени выносить взгляд увядшей женщины, чтобы юноша свободно наслаждался данным ему от бога талантом и не обращал на нее внимания. Созерцание цветущего юноши, наверное, доставило бы ей удовольствие, однако едва ли ему было бы приятно взирать на ее истощенное и угасшее лицо. В ее опочивальню принесли арфу, и Тутило с наслаждением играл на ней, а леди Доната с радостью видела, что он, склонив над инструментом свою курчавую голову и перебирая руками струны, совсем позабыл о ее присутствии. Так оно и должно быть, ибо музыка доставила ей сладкую муку, ничуть не менее самозабвенную, чем его упоение.
Однако время истекло. Леди Доната обещала отпустить Тутило, чтобы он успел, в обитель к повечерию. Она перевернула песочные часы, и в это мгновение Тутило резко перестал играть, но струны еще продолжали звенеть.
— Я фальшиво сыграл? — спросил он с огорчением.
— Нет, — ответила леди Доната. — А вот вопрос твой фальшивый. Ты же знаешь, что сыграл все верно. Но мое время истекло, тебе пора возвращаться к своему долгу. Ты был добр ко мне, и я тебе очень благодарна. Однако твой субприор требует твоего возвращения к повечерию. И чтобы оставить себе надежду на то, что мне удастся попросить о твоем приезде еще раз, я должна соблюдать условия договора.
— Я мог бы еще вам сыграть на сон грядущий, — предложил Тутило.
— Не беспокойся, я и так усну. Тебе пора идти, а я хотела бы, чтобы ты кое-что взял с собой. Открой-ка сундук. Помимо псалтериона там лежит кожаная сумочка. Подай ее мне.
Юноша отложил арфу и сделал то, о чем просила его леди Доната. Она распустила шнурок, которым было перетянуто горло кожаного мешочка, и высыпала из него на покрывало среди горсти безделушек золотое ожерелье, пару браслетов, витой золотой нагрудник с грубо обработанными драгоценными каменьями, а также два золотых кольца — массивный мужской перстень с печаткой и толстое женское кольцо с гравировкой. На пальце леди Донаты ниже распухшего сустава была видна полоска от этого кольца, которое она некогда сняла с руки. И наконец, крупная, тонкой работы круглая брошь из красного золота — то была саксонская застежка для плаща.
— Возьми все это и присовокупи к тому, что вам удастся собрать в пользу Рамсейской обители. Мой сын обещал вам воз бревен, частично молодой лес, частично строевой. Завтра к вечеру Эвдо пришлет свои телеги. А это мои дары — выкуп за младшего сына. — Она собрала все золото в мешочек и завязала шнурком. — Возьми!
Тутило медлил, в замешательстве глядя на женщину.
— Госпожа, вы не должны платить никакого выкупа. Сулиен же не давал монашеского обета. Он волен выбирать и ничем не обязан.
— Это не от Сулиена, а от меня, — возразила леди Доната, улыбаясь. — Бери, не стесняйся. Я вольна распоряжаться этим золотом, оно перешло ко мне от отца, а не от предков моего мужа.
— А как же ваш старший сын? — не сдавался Тутило. — Или та девушка, что выйдет замуж за Сулиена? Не будут ли они против? Вещи весьма ценные, такие нравятся женщинам.
— Мои дочери будут слушаться меня. Пусть в Рамсее помолятся о моей душе, и мы будем в расчете, — смиренно вымолвила леди Доната.
Все еще дивясь и сомневаясь, Тутило принял из рук женщины мешочек с золотом и поцеловал ее руку.
— А теперь ступай, — сказала леди Доната, со вздохом откидываясь на подушки. — Эдред проводит тебя и приведет назад пони. Нынче вечером тебе не придется идти пешком.
Тутило попрощался, все еще не вполне уверенный в том, что имеет право принять столь драгоценный дар. В дверях он обернулся, но леди Доната сделала в его сторону такое резкое и властное движение головой, что он быстро пошел прочь, словно его выбранили.
Во дворе перед домом его поджидал грум с пони. Уже стемнело, на небе сияли звезды и светила луна, — ни облачка над головой. Вода в реке у перевоза резко поднялась по сравнению с тем, когда они ехали в Лонгнер, хотя дождя не было. Видимо, дожди прошли где-то выше по течению Северна.
После повечерия Тутило с гордым видом показал субприору Герлуину привезенные сокровища. Все монахи и многие из гостей обители были свидетелями того, как сияющий Тутило извлек из потертого кожаного мешочка его драгоценное содержимое. Дары леди Донаты были присовокуплены к пожертвованиям шрусберийских горожан и помещены в деревянный ларец, в котором они и должны были отправиться в Рамсей вместе с телегами, груженными лесом из Лонгнера, покуда Герлуин и Тутило поедут в Вустер, а оттуда еще, возможно, в Эвесхэм и Першор, дабы собрать пожертвования и там.
Герлуин закрыл ларец на ключ и поставил его на алтарь пресвятой девы Марии до той поры, когда придет время его доверенному слуге Николу отправиться домой, в Рамсейскую обитель. Еще несколько дней, и они уедут. Шрусберийское аббатство выделило им большую повозку, а город — тягловых лошадей. Сами же Герлуин и Тутило собирались продолжить свой путь на лошадях, взятых из монастырской конюшни. Таким образом, шрусберийские монахи сделали для своих братьев из Рамсея все возможное, а золото леди Донаты увенчало общие усилия. Не одна пара глаз следила за процедурой запирания ларца с дарами и за его установкой на алтаре, где страх небесный должен был охранять ларец от чьих-либо греховных посягательств. Выйдя из церкви, Кадфаэль остановился во дворе, дабы понюхать ветер и взглянуть на небо, набрякшее в этот час тяжелыми тучами, сквозь которые изредка проблескивала луна, и затем вновь наступала темнота. Идя в свой сарайчик, чтобы запереть на ночь дверь, Кадфаэль обратил внимание на то, что поднявшаяся в речке вода находилась уже всего в нескольких ярдах от края его горохового поля.
Всю ночь, после того как пробил ночной колокол, шел проливной дождь.
Наутро, ближе к заутрене, из города в аббатство приехал Хью Берингар, королевский шериф графства Шропшир, — он торопился предупредить монахов и окрестных жителей о грозящей им опасности. Своих людей он послал оповестить обитателей Форгейта, а в монастырь, к аббату Радульфусу, явился собственной персоной.
— Вечером из Пула сообщили, что Северн подступил к самому городу, а в Уэльсе все льет и льет. Выше по течению, за Монтфордом, луга уже все под водой, а кроме того, плотину вот-вот размоет. Советую вам все ценное перенести куда-нибудь повыше. Ваши амбары в опасности, дороги стали непроезжими.
Во время наводнений сам город Шрусбери, не считая кое-каких рыбацких хижин и домиков ремесленников, расположенных у самой реки, был вне опасности, но вот Форгейт вполне мог оказаться под водой, равно как и наиболее низкие участки аббатства, которым помимо разлившегося Северна угрожали воды обратившегося вспять Меола и вышедшего из берегов мельничного пруда.
— Я выделю вам кое-кого из своих людей, — продолжал шериф. — Но нужно еще перевозить в город тех, кто живет у самой реки.
— Людей у нас достаточно, — поблагодарил аббат. — Мы и сами справимся. Спасибо за предупреждение. Вы полагаете, наводнение будет сильным?
— Кто знает, во всяком случае, у вас есть время подготовиться. Если нынче вечером вы намерены грузить лес из Лонгнера, то лучше бы делать это на ярмарочной площади. Место там повыше и туда всегда есть подход через вашу конюшню и кладбище.
— Хорошо, если б люди Герлуина увезли свой лес завтра.
Аббат встал и направился к братьям, дабы послать их на необходимые работы, а Хью пошел к воротам, не ожидая встретить на своем пути брата Кадфаэля. Однако вышло так, что как раз в это время Кадфаэль с озабоченным видом спешил вдоль изгороди сада и, свернув за угол, натолкнулся на своего друга. Воды Меола вздулись и обратились вспять, мельничный пруд вот-вот грозил выйти из берегов.
— Вот если бы у Рамсейской обители была такая покровительница, наше процветание в будущем было бы обеспечено, — промолвил Тутило, и чело его вновь озарилось неким сиянием. — Всем нашим бедам пришел бы конец. Подношения тысяч паломников вновь наполнили бы нашу казну. Почему бы нам не стать новой Компостелой?
— А вот это уж твой долг, — сухо сказал Кадфаэль. — Пополнять казну Рамсейской обители тебе должно своим трудом. А у святых есть дела поважнее.
— Да, но что поделаешь, — сказал Тутило, нисколько не смутившись. — Ведь, пережив столько несчастий, наша обитель не только нуждается, но и достойна особой милости. И нет греха в молитве о ее благосостоянии. Я ничего не прошу для себя, просто хочу быть полезным своим братьям и ордену, только и всего.
— Ну, к такой просьбе святая Уинифред наверняка отнесется благосклонно, — примирительно молвил Кадфаэль. — Ты уже оказался полезным своим братьям. Учитывая все твои таланты, можешь считать себя благословенным. В Шрусбери ты сделаешь многое для своей обители, и, думаю, то же самое будет, когда вы доберетесь в Вустер, Першор и Эвесхэм. Чего же еще требовать от тебя?
— Я сделаю все, что в моих силах, — согласился Тутило весьма решительно, но, похоже, не очень-то искренне. Он не отрывал взора от резного ковчежца святой Уинифред, окруженного сияющими серебряными подсвечниками. — Однако чего бы не сделала такая святая для нашего благополучия! Брат Кадфаэль, не скажешь ли ты, где бы нам найти вторую такую святую Уинифред?
Весьма неохотно юноша направился к выходу, оборотился в дверях, передернул плечами и пошел прочь, дабы отдаться в распоряжение своему субприору и сделать все от него зависящее в деле развязывания кошельков горожан Шрусбери.
Кадфаэль провожал глазами его стройную, гибкую фигуру, и даже со спины затылок юноши и его отросшие кудри показались монаху весьма и весьма подозрительными. Да ладно, что это он! Ведь сущность человека редко удается постичь с первого взгляда, по его внешности, а этого юношу Кадфаэль почти совсем не знал.
Торжественная процессия двинулась в город. По случаю особого значения предстоящей проповеди приор Роберт почел необходимым почтить ее своим присутствием. В свою очередь шериф известил настоятеля храма и городскую купеческую гильдию, дабы всякий осознающий свой долг житель Шрусбери мог по своей доброй воле прийти в храм. Пожертвование в пользу столь известного монастыря, как Рамсейская обитель, которая подверглась жестоким гонениям и нуждалась в помощи, было верным способом выказать свою добродетель, и в таком большом городе, как Шрусбери, наверняка найдется немало желающих по сходной цене откупиться таким образом от мелких прегрешений и общественного порицания.
Из города Герлуин возвращался заметно довольный собой, а Тутило нес изрядно потяжелевшую сумку, из чего следовало, что в городском храме они собрали богатую жатву. Воскресная проповедь, прочитанная с кафедры храма Креста господня, принесла свои обильные плоды. Таким образом, выделенный рамсейским монахам ларец для пожертвований стал значительно тяжелее. А кроме того, трое умелых ремесленников, а именно плотник и двое бродячих каменщиков, пообещали поехать вместе с Герлуином в Рамсей и подрядиться там на восстановлении разрушенных амбаров и прочих хозяйственных построек. То есть можно было сказать, что миссия Герлуина развивалась вполне успешно. Не остался в долгу и Реми Перти, внеся свою лепту музыкой, ибо он, еще будучи в Провансе, сочинил песнопение для нескольких тамошних храмов. Когда в аббатстве отслужили мессу, из Лонгнера приехал грум, ведя в поводу пони без седока. Грум прибыл от леди Донаты, которая просила субприора Герлуина позволить брату Тутило навестить ее. А поскольку день у монахов выдался тяжелый, леди Доната прислала пони для Тутило и обещала, что к повечерию юноша вернется в монастырь. Со смиренным видом Тутило подчинился воле субприора, но глаза его при этом сияли, ибо возможность без всякого надзора вернуться к псалтериону леди Донаты и к ее арфе, что без дела висела на стене дома в Лонгнере, была для юноши достойной наградой за то, что целый день он со всею преданностью плясал под дудку Герлуина.
Кадфаэль видел, как Тутило выехал за ворота: юноша так и сиял от переполнявшего его детского восторга, ибо его не забыли и нуждались в нем, и теперь ему, уже приготовившемуся провести обычный вечер в монастырских стенах, можно выехать за их пределы. Состояние юноши было вполне понятно Кадфаэлю, и он нисколько его не осуждал. Невесело улыбаясь, он пошел в свой сарайчик, где ему предстояло закончить работу над кое-какими снадобьями. Оказалось, что у входа в сарайчик, топчась, его поджидает еще одно, столь же юное, но, похоже, далеко не столь невинное существо.
— Ты брат Кадфаэль? — спросила монаха девушка, певица Реми Перти.
Она подняла на Кадфаэля свои ярко-голубые глаза, почти такие же, как и у самого монаха. Она была невысока, но для женщины выше среднего роста весьма стройна, спина ее была прямой, словно копье.
— Меня послал к тебе брат Эдмунд, — продолжала девушка. — Мой хозяин простудился и сильно кашляет. Брат Эдмунд говорит, мол, ты поможешь.
— Охотно! — отозвался Кадфаэль, столь же пристально и с тем же интересом глядя на девушку.
Прежде ему не приходилось видеть ее так близко, так как обычно она держалась в стороне, опасаясь, наверное, не угодить своему хозяину. Голова ее была непокрыта, красивое овальное лицо, лилейно-белая кожа, черные брови вразлет, вьющиеся волосы.
— Заходи, — позвал ее Кадфаэль. — Расскажи мне поподробнее, что случилось. Ведь для твоего хозяина голос так важен. Ремесленник, лишившись инструмента, лишается средств к существованию. Что у него за простуда? Не слезятся ли глаза? Не болит ли голова? Нет ли насморка?
Девушка прошла за Кадфаэлем в его сарайчик. Там было уже темно, лишь слабо светилась еле тлевшая жаровня. Кадфаэль запалил лучину и зажег от нее лампадку. Девушка с интересом оглядывалась по сторонам на густо уставленные разными склянками полки и свисающие с балок пучки сушеных трав, которые покачивались на тянувшем от двери сквозняке и тихо шуршали.
— Нет, у него горло, — с безразличным видом ответила девушка. — Больше ничего. Он охрип, и в горле першит. Брат Эдмунд говорит, мол, у тебя есть разные пилюли и микстуры. Вообще-то хозяин не болен, — сказала она с некоторым пренебрежением. — Никакой горячки. Но он просто трясется над своим голосом. И над моим тоже. Иные свои инструменты он не может позволить себе потерять. В остальном же я его мало интересую. Но скажи, брат Кадфаэль, неужели ты сам приготовил все эти снадобья? — спросила она, с удивлением и уважением глядя на полки, уставленные бутылями и кувшинами.
— Да нет, — усмехнулся Кадфаэль. — Я лишь толку и отвариваю, а все остальное зависит от трав. Твоему господину я, пожалуй, пошлю пилюли от кашля и микстуру. Их нужно принимать каждые три часа. Правда, микстуру мне еще нужно приготовить. Это займет несколько минут. Посиди пока у жаровни, вечером тут прохладно.
Девушка поблагодарила Кадфаэля, однако не села. Ряды бутылей с их таинственным содержимым прямо-таки заворожили ее. Она беспокойно, но молча оглядывалась по сторонам, покуда монах снимал с полок бутыли с отваром ползучей лапчатки, шандры, мяты и мака, смешивая их во флаконе зеленого стекла. Своим длинным, изящным пальцем девушка водила по ярлыкам с латинскими названиями, что были наклеены на кувшинах.
— А тебе самой ничего не надо? — спросил Кадфаэль. — Чтобы, скажем, самой не заразиться от своего господина.
— Я никогда не простужаюсь, — промолвила девушка, в ее голосе ощущалось презрение к болезням Реми Перти и ему подобных господ.
— Хороший ли человек твой господин? — спросил монах напрямую.
— Он меня кормит и одевает, — против всех ожиданий сразу ответила девушка.
— И больше ничего? Так он мог бы вести себя со своим грумом или поваром. Насколько я слыхал, он очень дорожит тобой.
Девушка повернулась к Кадфаэлю лицом. Он как раз долил доверху во флакон медового сиропу и закрыл флакон затычкой. Встретив взгляд девушки, глаза в глаза, Кадфаэль понял, что она знает что почем и не питает излишних иллюзий, и если даже не была бита, то опасается побоев и готова к тому, чтобы всячески избегать их, а в случае чего и дать сдачи. Она оказалась куда моложе, чем предполагал Кадфаэль, однако никак не старше восемнадцати лет.
— Мой хозяин очень хороший поэт и менестрель, не сомневайся. Всему, что я умею, научил меня он. Конечно, кое-что дал мне и господь бог, но хозяин научил меня пользоваться всем этим. Если я ему чем и обязана, то именно этим, да еще пищей и одеждой, но это все. А мне он ничего не должен. При покупке он сполна расплатился за меня.
Кадфаэль опять посмотрел девушке прямо в глаза, дабы понять, насколько буквально следует понимать ее слова.
— Именно купил, а не нанял, — сказала она, улыбнувшись. — Я его рабыня, и мне у него куда лучше, чем у того человека, у которого он меня приобрел. Неужели ты не знал, что рабство еще сохранилось?
— Уже много лет назад епископ Волстан запретил рабство и многое сделал для его искоренения если и не во всем мире, то, по крайней мере, в Англии. Однако, как я слыхал, работорговля хоть и скрытно, но все еще существует. Она идет через Бристоль, тайком, конечно, но о ней известно. Правда, валлийских рабов перевозят морем, главным образом в Ирландию, потому что здесь на рабах не особенно разживешься.
— Судьба моей матери свидетельствует о том, что эта торговля идет в обе стороны. В неурожайный год, когда кормить семью было нечем, отец продал ее, свою единственную дочь, бристольскому торговцу, а тот перепродал одному небогатому лорду из Глостершира. Этот лорд держал ее как наложницу, пока она не умерла, но я была зачата не на его ложе. Моя мать умела избавляться от плода, зачатого от хозяина, и сохранить плод, зачатый от мужчины, которого она и впрямь любила, — сказала девушка, нисколько не смущаясь. — Но родилась я рабыней. Тут уж ничего не поделаешь.
— Можно было бы сбежать, — предположил Кадфаэль, правда не очень уверенно.
— Сбежать? А зачем? Чтобы оказаться в еще более тяжких оковах? У Реми меня хотя бы не бьют, он ценит меня за то, что я умею петь и играть на инструментах. Но у меня нет ничего своего, даже одежды. Куда мне бежать? Что делать? Кому довериться? Нет, я еще не сошла с ума. Я бы и убежала, если бы нашла такое место, где мне будет лучше. Да и боюсь я, что меня поймают и вернут обратно. А тогда мне станет совсем плохо, не то что сейчас. Чего доброго, еще в цепи закуют. Нет уж, я, пожалуй, подожду. Может, что и переменится, — сказала она, пожав своими прямыми плечами, несколько широковатыми для девушки. — Реми не такой уж и плохой человек. Я знавала людей куда хуже. И я умею ждать.
Следовало признать, что в данных обстоятельствах ее слова были вполне разумны. По всей видимости, провансальский хозяин девушки не домогался ее тела, а служба в качестве певицы доставляла ей одно удовольствие. Ибо чем не удовольствие пользоваться дарованным от бога? Реми одевал и кормил ее. Если у нее и не было особой любви к нему, то не было и ненависти, более того, она прекрасно понимала, что, обучая ее разным искусствам, Реми дает ей средства к существованию, покуда когда-либо ей не удастся найти такое место, где можно будет в безопасности вести самостоятельную жизнь. Девушка была молода и вполне могла подождать еще несколько лет. Тем более что Реми как раз занимался поисками могущественного покровителя, при дворе которого она могла бы подыскать место и для себя.
Кадфаэль подумал, что, однако, и в этом случае она останется не более чем рабыней.
— А я-то решила, ты сейчас укажешь мне какое-нибудь безопасное местечко, где я могу укрыться и где меня не станут искать, — с иронией в голосе вымолвила девушка. — Нет, в монахини меня Реми ни за что не отпустит!
— Боже упаси! — горячо возразил Кадфаэль. — Из монастыря ты сбежала бы уже через месяц. Нет, такого совета ты от меня не услышишь. Монастырь не для тебя.
— Ну конечно, он для тебя! — сказала девушка, озорно взглянув на монаха. — И для этого парнишки Тутило, что из Рамсея. Ему ты тоже посоветуешь сбежать? Ведь мы с ним так похожи. Жизнь заставляет меня жить в рабстве, а его вынуждает вести жизнь слуги при отвратительном старике, который не больно-то его жалует. Что поделать, он третий сын бедняка, надо же и ему как-то жить.
— Я убежден, что это не единственная причина, заставившая его уйти в Рамсейскую обитель, — сказал Кадфаэль, еще раз встряхнув флакон с микстурой, дабы лишний раз убедиться в том, что все хорошо перемешалось.
— А я думаю, единственная! Хотя сам Тутило, возможно, того и не понимает. Незнакомый с превратностями судьбы, он думает, что это его призвание. — Кадфаэль догадался, что сама-то девушка слишком хорошо знакома с такими превратностями, хотя выработала у себя скорее презрение к ним, нежели страх. — То-то он из кожи вон лезет! За что бы ни взялся, он делает это всем сердцем и до конца. Но если бы парень хорошенько подумал, то поумерил бы свой пыл.
Кадфаэль смотрел на девушку с некоторым удивлением.
— Как я посмотрю, тебе известно куда больше моего об этом юном брате, — сказал он. — Мне-то казалось, ты просто не замечаешь его. По обители ты ходишь, словно призрак, потупив очи. Я тебя вообще редко вижу. Как же тебе удалось поговорить с ним? И более того, проникнуть в его мысли!
— Реми как-то испросил разрешения, чтобы Тутило был у нас третьим голосом. Но мы почти не разговаривали. Само собой разумеется, никто не видел, чтобы мы поглядывали друг на друга или беседовали. Ведь он монах, и ему нельзя находиться наедине с женщиной, а я и вовсе рабыня. Заговори я с каким-нибудь юношей, могут подумать, что я позволяю себе то, что дозволено лишь свободной женщине, или, чего доброго, сговариваюсь о побеге. Я привыкла притворяться, да и он не дурак. Тебе нечего опасаться, Тутило вовсю старается стать святым на благо своего монастыря. Ну а я — просто голос. Мы говорили только о музыке, и все.
Это была чистая правда, но явно не вся, ибо за одно-два коротких свидания девушка никак не могла столько узнать о Тутило, а говорила она о нем весьма уверенно.
— Ну как, микстура готова? — спросила она, неожиданно вспомнив о своем поручении. — Реми не любит долго ждать.
Кадфаэль отдал девушке флакон и отсчитал несколько пилюль в деревянную коробочку.
— По ложке, но поменьше, чем ваша кухонная. Пить медленно, утром и вечером, а также днем, не реже чем раз в три часа. А пилюли Реми пусть сосет, когда хочет, с горлом у него станет лучше. — Затем Кадфаэль спросил: — Кто-нибудь еще знает, что ты встречалась с Тутило? Меня-то ты можешь не бояться.
Нисколько не смутившись, девушка пожала плечами и улыбнулась.
— Я это учту, — сказала она. — Тутило рассказывал мне о тебе. Мы не делали ничего дурного, тебе не в чем упрекнуть нас. Впредь мы будем осторожнее.
Девушка поблагодарила Кадфаэля и пошла к выходу.
— А как тебя зовут? — спросил монах. Стоя уже в дверях, она обернулась.
— Меня зовут Даални. Так произносила это имя моя матушка. А в написанном виде я его никогда не видела. Ни читать, ни писать я не умею. Матушка рассказывала мне, что один древний герой ее народа приплыл в Ирландию из-за западных морей, из счастливой страны мертвых, которую люди называли страной живущих. Этого героя звали Партолан, — сказала девушка, и голос ее сразу приобрел напевный и ритмичный характер, как у рассказчика. — А Даални была его королевой. В той стране жили чудовища, но Партолан прогнал их на север и дальше, за море. А потом случилась страшная чума, и весь народ Партолана собрался на большой равнине, и все они умерли. Так что другому народу, что приплыл потом из-за западного моря, досталась совершенно пустынная страна. Всегда с запада. Они приходят оттуда и уходят туда, когда умирают.
Оставив за собой незакрытую дверь, Даални шагнула в сгущающиеся сумерки. Кадфаэль проводил ее взглядом до угла живой изгороди, а затем фигурка девушки, гибкая и стройная, исчезла из виду. Королева Даални в рабстве! Это почти как в той легенде и, возможно, столь же опасно.
Когда заканчивался тот час времени, который леди Доната отвела себе для музыки, она перевернула песочные часы, что стояли на скамье подле ее ложа, и открыла глаза. Покуда Тутило играл, она не открывала глаз, желая отчасти отстраниться от него, избавить его от бремени выносить взгляд увядшей женщины, чтобы юноша свободно наслаждался данным ему от бога талантом и не обращал на нее внимания. Созерцание цветущего юноши, наверное, доставило бы ей удовольствие, однако едва ли ему было бы приятно взирать на ее истощенное и угасшее лицо. В ее опочивальню принесли арфу, и Тутило с наслаждением играл на ней, а леди Доната с радостью видела, что он, склонив над инструментом свою курчавую голову и перебирая руками струны, совсем позабыл о ее присутствии. Так оно и должно быть, ибо музыка доставила ей сладкую муку, ничуть не менее самозабвенную, чем его упоение.
Однако время истекло. Леди Доната обещала отпустить Тутило, чтобы он успел, в обитель к повечерию. Она перевернула песочные часы, и в это мгновение Тутило резко перестал играть, но струны еще продолжали звенеть.
— Я фальшиво сыграл? — спросил он с огорчением.
— Нет, — ответила леди Доната. — А вот вопрос твой фальшивый. Ты же знаешь, что сыграл все верно. Но мое время истекло, тебе пора возвращаться к своему долгу. Ты был добр ко мне, и я тебе очень благодарна. Однако твой субприор требует твоего возвращения к повечерию. И чтобы оставить себе надежду на то, что мне удастся попросить о твоем приезде еще раз, я должна соблюдать условия договора.
— Я мог бы еще вам сыграть на сон грядущий, — предложил Тутило.
— Не беспокойся, я и так усну. Тебе пора идти, а я хотела бы, чтобы ты кое-что взял с собой. Открой-ка сундук. Помимо псалтериона там лежит кожаная сумочка. Подай ее мне.
Юноша отложил арфу и сделал то, о чем просила его леди Доната. Она распустила шнурок, которым было перетянуто горло кожаного мешочка, и высыпала из него на покрывало среди горсти безделушек золотое ожерелье, пару браслетов, витой золотой нагрудник с грубо обработанными драгоценными каменьями, а также два золотых кольца — массивный мужской перстень с печаткой и толстое женское кольцо с гравировкой. На пальце леди Донаты ниже распухшего сустава была видна полоска от этого кольца, которое она некогда сняла с руки. И наконец, крупная, тонкой работы круглая брошь из красного золота — то была саксонская застежка для плаща.
— Возьми все это и присовокупи к тому, что вам удастся собрать в пользу Рамсейской обители. Мой сын обещал вам воз бревен, частично молодой лес, частично строевой. Завтра к вечеру Эвдо пришлет свои телеги. А это мои дары — выкуп за младшего сына. — Она собрала все золото в мешочек и завязала шнурком. — Возьми!
Тутило медлил, в замешательстве глядя на женщину.
— Госпожа, вы не должны платить никакого выкупа. Сулиен же не давал монашеского обета. Он волен выбирать и ничем не обязан.
— Это не от Сулиена, а от меня, — возразила леди Доната, улыбаясь. — Бери, не стесняйся. Я вольна распоряжаться этим золотом, оно перешло ко мне от отца, а не от предков моего мужа.
— А как же ваш старший сын? — не сдавался Тутило. — Или та девушка, что выйдет замуж за Сулиена? Не будут ли они против? Вещи весьма ценные, такие нравятся женщинам.
— Мои дочери будут слушаться меня. Пусть в Рамсее помолятся о моей душе, и мы будем в расчете, — смиренно вымолвила леди Доната.
Все еще дивясь и сомневаясь, Тутило принял из рук женщины мешочек с золотом и поцеловал ее руку.
— А теперь ступай, — сказала леди Доната, со вздохом откидываясь на подушки. — Эдред проводит тебя и приведет назад пони. Нынче вечером тебе не придется идти пешком.
Тутило попрощался, все еще не вполне уверенный в том, что имеет право принять столь драгоценный дар. В дверях он обернулся, но леди Доната сделала в его сторону такое резкое и властное движение головой, что он быстро пошел прочь, словно его выбранили.
Во дворе перед домом его поджидал грум с пони. Уже стемнело, на небе сияли звезды и светила луна, — ни облачка над головой. Вода в реке у перевоза резко поднялась по сравнению с тем, когда они ехали в Лонгнер, хотя дождя не было. Видимо, дожди прошли где-то выше по течению Северна.
После повечерия Тутило с гордым видом показал субприору Герлуину привезенные сокровища. Все монахи и многие из гостей обители были свидетелями того, как сияющий Тутило извлек из потертого кожаного мешочка его драгоценное содержимое. Дары леди Донаты были присовокуплены к пожертвованиям шрусберийских горожан и помещены в деревянный ларец, в котором они и должны были отправиться в Рамсей вместе с телегами, груженными лесом из Лонгнера, покуда Герлуин и Тутило поедут в Вустер, а оттуда еще, возможно, в Эвесхэм и Першор, дабы собрать пожертвования и там.
Герлуин закрыл ларец на ключ и поставил его на алтарь пресвятой девы Марии до той поры, когда придет время его доверенному слуге Николу отправиться домой, в Рамсейскую обитель. Еще несколько дней, и они уедут. Шрусберийское аббатство выделило им большую повозку, а город — тягловых лошадей. Сами же Герлуин и Тутило собирались продолжить свой путь на лошадях, взятых из монастырской конюшни. Таким образом, шрусберийские монахи сделали для своих братьев из Рамсея все возможное, а золото леди Донаты увенчало общие усилия. Не одна пара глаз следила за процедурой запирания ларца с дарами и за его установкой на алтаре, где страх небесный должен был охранять ларец от чьих-либо греховных посягательств. Выйдя из церкви, Кадфаэль остановился во дворе, дабы понюхать ветер и взглянуть на небо, набрякшее в этот час тяжелыми тучами, сквозь которые изредка проблескивала луна, и затем вновь наступала темнота. Идя в свой сарайчик, чтобы запереть на ночь дверь, Кадфаэль обратил внимание на то, что поднявшаяся в речке вода находилась уже всего в нескольких ярдах от края его горохового поля.
Всю ночь, после того как пробил ночной колокол, шел проливной дождь.
Наутро, ближе к заутрене, из города в аббатство приехал Хью Берингар, королевский шериф графства Шропшир, — он торопился предупредить монахов и окрестных жителей о грозящей им опасности. Своих людей он послал оповестить обитателей Форгейта, а в монастырь, к аббату Радульфусу, явился собственной персоной.
— Вечером из Пула сообщили, что Северн подступил к самому городу, а в Уэльсе все льет и льет. Выше по течению, за Монтфордом, луга уже все под водой, а кроме того, плотину вот-вот размоет. Советую вам все ценное перенести куда-нибудь повыше. Ваши амбары в опасности, дороги стали непроезжими.
Во время наводнений сам город Шрусбери, не считая кое-каких рыбацких хижин и домиков ремесленников, расположенных у самой реки, был вне опасности, но вот Форгейт вполне мог оказаться под водой, равно как и наиболее низкие участки аббатства, которым помимо разлившегося Северна угрожали воды обратившегося вспять Меола и вышедшего из берегов мельничного пруда.
— Я выделю вам кое-кого из своих людей, — продолжал шериф. — Но нужно еще перевозить в город тех, кто живет у самой реки.
— Людей у нас достаточно, — поблагодарил аббат. — Мы и сами справимся. Спасибо за предупреждение. Вы полагаете, наводнение будет сильным?
— Кто знает, во всяком случае, у вас есть время подготовиться. Если нынче вечером вы намерены грузить лес из Лонгнера, то лучше бы делать это на ярмарочной площади. Место там повыше и туда всегда есть подход через вашу конюшню и кладбище.
— Хорошо, если б люди Герлуина увезли свой лес завтра.
Аббат встал и направился к братьям, дабы послать их на необходимые работы, а Хью пошел к воротам, не ожидая встретить на своем пути брата Кадфаэля. Однако вышло так, что как раз в это время Кадфаэль с озабоченным видом спешил вдоль изгороди сада и, свернув за угол, натолкнулся на своего друга. Воды Меола вздулись и обратились вспять, мельничный пруд вот-вот грозил выйти из берегов.