Страница:
Я задумчиво смотрел на облака, постепенно редевшие, рассеивавшиеся. Небо и вода! Вода и небо! Необъятная пустота вокруг — Северный Ледовитый океан, и мы со своей палаткой, со своими собаками и санями затеряны в нем, словно бы потерпевшие кораблекрушение…
Не могу сказать, сколько времени прошло так. Вдруг мною овладело неприятное ощущение. Показалось, что кто-то стоит за спиной и смотрит на меня. Я оглянулся. Сутулая тень отодвинулась в сторону.
Медведь? Да, это был медведь. Из-за тороса выдвинулся еще один силуэт, покрупнее, отчетливо рисовавшийся на фоне зари.
Наши бедные псы были до того измучены, до того крепко спали, что не учуяли зверя. Вдобавок и ветер дул в сторону непрошеных гостей, привлеченных, вероятно, запахом пищи.
Я сделал резкое движение. Медведи вприскочку скрылись за торосами. Теперь светло-оранжевая, холодная заря была хорошо видна.
Я стряхнул с себя дремоту.
Но ведь солнце не заходит сейчас, оно проглядывает сверху в разрывы между облаками. Заря? Какая там заря! Не заря, а земля!
Земля?
Не могу сказать, сколько времени прошло так. Вдруг мною овладело неприятное ощущение. Показалось, что кто-то стоит за спиной и смотрит на меня. Я оглянулся. Сутулая тень отодвинулась в сторону.
Медведь? Да, это был медведь. Из-за тороса выдвинулся еще один силуэт, покрупнее, отчетливо рисовавшийся на фоне зари.
Наши бедные псы были до того измучены, до того крепко спали, что не учуяли зверя. Вдобавок и ветер дул в сторону непрошеных гостей, привлеченных, вероятно, запахом пищи.
Я сделал резкое движение. Медведи вприскочку скрылись за торосами. Теперь светло-оранжевая, холодная заря была хорошо видна.
Я стряхнул с себя дремоту.
Но ведь солнце не заходит сейчас, оно проглядывает сверху в разрывы между облаками. Заря? Какая там заря! Не заря, а земля!
Земля?
8. Отвага с запальчивостью
Я кинулся будить товарищей, еще не веря своим глазам, то и дело оглядываясь на узкую светлую полосу, боясь, что она исчезнет, растает.
Андрей и Тынты испуганно вскинулись.
Неожиданно я забыл все слова. Мог только громко и неразборчиво повторять: «Земля! Земля!»
Андрей выскочил из палатки, трясущимися руками поднял большой морской бинокль и торопливо приник к нему. А я в волнении и забыл про бинокль!
В сильных линзах, дававших восемнадцатикратное увеличение, земля как бы сделала к нам молниеносный прыжок. Она была холмистой. Округлые очертания ее почти сливались с окружающими торосами. До нее было двенадцать-пятнадцать километров, не больше.
Я сразу же мысленно схватил себя за шиворот и придержал. Спокойнее, спокойнее! Почему именно пятнадцать километров? Надо же сделать поправку на рефракцию. Из-за особенностей освещения в Арктике, из-за зыбкого марева, почти постоянно висящего над горизонтом, предметы как бы приподнимаются, парят. Они кажутся выше, больше и ближе.
Иногда рефракция бывает настолько сильной, что дает возможность различать предметы, которые не были бы видны на этом расстоянии при обыкновенном состоянии атмосферы.
— Три или четыре горы конической формы, — хрипло сказал Андрей, не отрываясь от бинокля.
— Конической? Что ты! Скорее типа плато, со срезанными вершинами. В седловине между двумя горами вижу лес.
— Это тень. Не бывает лесов под этими широтами.
Тынты молчал. Он очень долго глядел в бинокль, потом медленно опустил его.
— Лунная Земля, — пробормотал каюр.
Лунная! То, что виднелось вдали, напоминало именно безжизненный и величавый пейзаж луны. И цвет был какой-то бледно-оранжевый, холодный. Наверное, это солнечный свет так падал из-за туч.
Потрясенные, мы стояли неподвижно, перебрасываясь короткими, почти бессвязными замечаниями. Потом откуда-то сбоку продвинулся туман и затянул узкую полосу на горизонте.
Но мы наконец увидели свою Землю.
Значит, лот не обманул. Не зря он отмечал постепенное поднятие дна.
— Северо-восток, девятнадцать градусов, — пробормотал Андрей.
Молодец! Как ни волновался, все же успел засечь направление к Земле по компасу.
Тотчас я передал на «Пятилетку» ликующее сообщение. Тюлин поздравил меня, но как-то неуверенно, смущенно. В наушниках что-то шуршало, кашляло.
— Что там у вас, Никандр Федосеич? Случилось что-нибудь на корабле?
— Все в порядке… Алексей Петрович, вам надо возвращаться на корабль!
— Возвращаться? Почему?
— Начался поворот, смена направления дрейфа. Нас тащит на северо-запад. Скорость — до одного узла. Наше место…
Я молчал, ошеломленный.
Стало быть, «Пятилетка» уже прошла со льдами половину зигзага и дрейф ускоряется? Все расчеты полетели кувырком. А мы-то думали, что в нашем распоряжении еще три-четыре дня. Получалось, что внутри «белого пятна» нельзя оставаться ни одного лишнего часа.
— Ну, что он сказал? Что? — Андрей теребил меня сзади за рукав.
Я передал содержание разговора. Мой друг смог только изумленно выругаться.
Санная группа оказалась в опасности. Рисковала, выйдя в условленном месте на соединение с «Пятилеткой», уже не застать ее. Нас, попросту говоря, могли не успеть подобрать. Мы бы очутились тогда в положении зазевавшегося пассажира, который отстал от поезда на полустанке. Сходство, впрочем, кончалось на этом. Мы-то ведь были не на полу ставке, а на окраине Восточно-Сибирского моря, в трехстах пятидесяти милях от острова Врангеля. Разминуться с кораблем, застрять во льдах, вызывать на помощь самолеты с Большой земли? Я не хотел думать об этом.
Значит, спасовать? Возвратиться на «Пятилетку», как советовал капитан? Увидеть Землю Ветлугина — и, не дойдя до нее, уйти, отступить?..
Нет!
— Свертываю лагерь, Никандр Федосеич. Возобновляю движение к Земле, — твердо сказал я. — Ждите в эфире в одиннадцать часов.
И снова нас обступило безмолвие пустыни.
Мы двигались курсом: Земля Ветлугина. Видимость то и дело менялась. Вдруг появлялся просвет, лучи солнца пучком вырывались оттуда, и тогда дразнящая оранжевая полоска возникала вдали. Потом все опять темнело, сплошная масса быстро несущихся, низких облаков как бы прижимала нас ко льду.
Андрей догнал меня.
— Нельзя так, Леша, — сказал он вполголоса, чтобы Тынты не слышал. — Вспомни Суворова, его слова: «Будь отважен, но без запальчивости!»
— Там Земля! Наша Земля, Андрей! Земля, к которой мы шли всю жизнь!
— Вернемся сюда еще раз. В следующем году…
— Осталось совсем немного. Нельзя поворачивать, когда Земля так близко!
Мой друг продолжал шагать рядом.
— Что же ты молчишь?.. Как бы ты поступил на моем месте?
— Вернулся бы, — сказал Андрей и, задержавшись, пропустил мимо себя мою упряжку.
Он был очень собранным, дисциплинированным человеком, мой друг. Даже в такой момент не забывал, что я начальник экспедиции, не спорил, не возмущался, не уговаривал меня. Ведь в Арктике люди зачастую гибнут из-за того, что во время опасности возникает несогласие между ними.
Я проверил отсчет одометра. С каждым оборотом велосипедного колеса мы приближались к Земле Ветлугина, правда, не так быстро, как хотелось бы.
Кратковременный отдых на второй гряде торосов совсем не подкрепил наших собак. Силы их были, видимо, уже на пределе. Вскоре пришлось выпрячь Фею, а за ней и Вулкана и положить в сани: они до того обессилели, что другие собаки чуть не волоком тащили их за собой.
Уже полтора часа мы были в пути. До Земли оставалось примерно десять километров, если рефракция не подводила нас.
Но мы очень отклонялись в сторону от линии зигзага, от места своей будущей встречи с кораблем. Одиннадцать часов! Время радиосвязи с «Пятилеткой»!
Я приказал остановиться посреди промоины на одиноком ледяном бугре. На нем было так тесно, что в поисках сухого места собаки начали, визжа, взбираться на сани поверх поклажи. Вид у бедняг был самый жалкий, мокрая шерсть слиплась комками, лапы кровоточили. Тынты и Андрей тотчас же захлопотали возле них. Я занялся рацией. Голос капитана, необычно взволнованный, донесся из наушников:
— Место корабля… Корабль выходит за пределы «белого пятна». Алексей Петрович! Не повернете немедленно — рискуете разминуться с нами!..
— Но Земля Ветлугина есть, Никандр Федосеич! Мы видим ее!
— Прошу вернуться, Алексей Петрович! Вы рискуете жизнью не только своей, но и двух ваших подчиненных…
Я повторил:
— Не могу, нет!
Услышав это, Андрей и Тынты уже поднимали собак.
Вихрем, кажется, промчался бы остающиеся десять километров, если бы не проклятый фирн, не эти предательские озера талой воды!
А ветер, как назло, усиливался. Рябь, пробегавшая поверху, превратилась в настоящие маленькие волны.
С тревогой я прислушивался к нарастающему вою ветра. Он забирал все более и более высокую ноту. Облака неслись очень низко, почти над самой головой, цепляясь за ропаки и торосы. Земля уже давно скрылась в сером клубящемся месиве.
Но я поминутно сверялся с компасом:
— Норд-ост девятнадцать… Норд-ост девятнадцать… — бормотал я, словно бы мог забыть курс к своей Земле.
Упрямо продолжал убеждать себя в том, что еще успеем дойти до Земли и вернуться на корабль. Конечно, риск был очень велик! Но ведь нельзя же не рисковать, когда впереди наша Земля!
Главное, дойти до нее, захватить с собой образцы грунта, мха и вернуться на корабль с неопровержимыми фактическими доказательствами!
— Вперед! Вперед!..
Местами, где лед был гладким, мы переводили собак в галоп, а сами бежали рядом, упершись хореем в сани.
Переждать непогоду было некогда и негде.
Одометр показал, что санная группа продвинулась к Земле Ветлугина еще на три километра.
Но наши острова, кто их знает, могли быть и очень маленькими. Легко можно было проскочить мимо них в этом крошеве, в этой дождливо-снежной мути…
Внезапно вожак моей упряжки как-то странно ткнулся мордой в лед. Другие собаки тотчас остановились. Они неподвижно, стояли рядом с ним, поводя боками, понурые, мокрые.
— Рекс! — окликнул я.
Рекс, услышав мой голос, сделал попытку подняться, минуту или две качался на подгибающихся ногах и снова упал. Он был мертв!
Я в волнении нагнулся над ним. Оскаленная пасть, остекленевшие глаза! А ведь это была лучшая собака нашей стаи, самая работящая, терпеливая, послушная.
Трясущимися руками Тынты помог высвободить мертвого Рекса из лямки.
— Вперед, Тува, вперед!
Но не прошло и часу, как пали еще две собаки, на этот раз из упряжки Андрея.
— Что-то делай, начальник! — сказал Тынты, выпрямляясь над мертвыми собаками. — Не тянут.
— Хорошо, — ответил я, подумав. — Связывай лямки для нас! А ты, Андрей, проверь, без чего можно обойтись. Облегчай сани.
Так аэронавты вслед за балластом выбрасывают за борт вещи, лишь бы хоть немного продержаться еще в воздухе, достигнуть намеченной высоты…
Перекинув через плечо ременные лямки, подбадривая, понукая собак, мы поволокли свою кладь дальше, навстречу летящему мокрому снегу.
Так преодолели еще полтора километра.
Тринадцать часов. Время связи с «Пятилеткой»!
Антенна гнулась. Полотнище палатки вздувалось и хлопало.
Сквозь щебет и лопающийся треск пробился издалека напряженный голос:
— Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин!
— Слушаю вас, Никандр Федосеич.
— Место корабля… Скорость дрейфа — полтора узла. Слышите меня?
— Хорошо слышу: полтора узла.
Я не успел даже удивиться тому, что Федосеич называет меня официально — по фамилии, а не по имени-отчеству.
— Товарищ Ладыгин! — Голос капитана то пропадал в эфире, то снова появлялся. — Только что из Москвы… радиограмма. Передаю текст: «Санной группе… немедленно… на сближение с кораблем…»
Минуту или две я безмолвно сидел перед рацией, стараясь собраться с мыслями, овладеть собой.
— Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин! Слышите меня?.. Поворачивать на сближение…
Да, это уже не просьба или совет; Это приказ! А приказ надо выполнять.
— Прошу радиопеленг! — сказал я. — Санная группа идет на сближение с кораблем…
— Есть дать радиопеленг, — повеселевшим голосом ответил капитан. — Даем!
В наушниках плеснула знакомая мелодия:
Но каким грустным эхом отозвалась в сердце знакомая песня!
Земля среди льдов поманила и скрылась. Мы были так близко от нее и вот вынуждены повернуться к ней спиной, уйти ни с чем!
Мне и сейчас трудно вспоминать о нашем возвращении на корабль. Что-то неладное творилось со мной. Впрягшись в лямки, я бежал рядом с санями, покрикивал на собак, осторожно переводил их по ледяным перемычкам, даже, кажется, ел и пил во время короткого роздыха, но все это делал почти машинально. Дразнящее видение узенькой оранжевой полоски, на мгновение возникшей среди туч, продолжало плясать перед глазами.
Видимость не улучшилась. По-прежнему полосами налетал снег, смешанный с дождем. Он бил теперь не в лицо, а в бок, потому что мы, согласно приказанию, резко отвернули на восток.
«Пятилетка» продвигалась с плавучими льдами где-то там, за мглистой пеленой.
Вскоре пришлось бросить сани Тынты. Часть клади перегрузили на мои и Андрея сани и припрягли к ним оставшихся собак.
Теперь мы не могли уже продвигаться с такой быстротой, как хотелось бы: через правильные промежутки времени, и довольно часто, нужно было выходить в эфир.
Невидимая гладкая дорожка расстилалась перед нами, выводя прямехонько к дрейфующему кораблю. Мы шли по радиопеленгу. Стоило отклониться от нужного направления, и звук песни в наушниках ослабевал. Тотчас же, повинуясь моей команде, упряжки поворачивали, и от сердца отлегало: голос певца приближался, звучал громко и ясно:
Наконец послышались прерывистые протяжные гудки. Нам указывали дорогу.
Еще полчаса, и впереди в косо летящих хлопьях снега появилась чернеющая громада.
«Пятилетка»! Мы — дома!
На лед сбежали матросы, засуетились возле саней. Я поднялся по штормтрапу. Люди, сгрудившиеся на палубе, молча расступились передо мной.
— Новые радиограммы? — спросил я, входя в радиорубку.
— Принята одна, Алексей Петрович, — отозвался старший радист и предупредительно придвинул мне стул. — Минут десять назад из Москвы снова запрашивали, не вернулась ли санная группа.
— Передайте в Москву, — сказал я. — «Согласно вашему приказанию вернулся на корабль. Научный сотрудник Звонков и каюр Тынты Куркин действовали выше всяких похвал. Начальник экспедиции Ладыгин».
Радист быстро застучал ключом.
Перед репродуктором еще крутилась пластинка, с которой слетали заключительные слова песни:
Устало опустившись на стул, я положил ладонь на кружившуюся пластинку и остановил ее.
Андрей и Тынты испуганно вскинулись.
Неожиданно я забыл все слова. Мог только громко и неразборчиво повторять: «Земля! Земля!»
Андрей выскочил из палатки, трясущимися руками поднял большой морской бинокль и торопливо приник к нему. А я в волнении и забыл про бинокль!
В сильных линзах, дававших восемнадцатикратное увеличение, земля как бы сделала к нам молниеносный прыжок. Она была холмистой. Округлые очертания ее почти сливались с окружающими торосами. До нее было двенадцать-пятнадцать километров, не больше.
Я сразу же мысленно схватил себя за шиворот и придержал. Спокойнее, спокойнее! Почему именно пятнадцать километров? Надо же сделать поправку на рефракцию. Из-за особенностей освещения в Арктике, из-за зыбкого марева, почти постоянно висящего над горизонтом, предметы как бы приподнимаются, парят. Они кажутся выше, больше и ближе.
Иногда рефракция бывает настолько сильной, что дает возможность различать предметы, которые не были бы видны на этом расстоянии при обыкновенном состоянии атмосферы.
— Три или четыре горы конической формы, — хрипло сказал Андрей, не отрываясь от бинокля.
— Конической? Что ты! Скорее типа плато, со срезанными вершинами. В седловине между двумя горами вижу лес.
— Это тень. Не бывает лесов под этими широтами.
Тынты молчал. Он очень долго глядел в бинокль, потом медленно опустил его.
— Лунная Земля, — пробормотал каюр.
Лунная! То, что виднелось вдали, напоминало именно безжизненный и величавый пейзаж луны. И цвет был какой-то бледно-оранжевый, холодный. Наверное, это солнечный свет так падал из-за туч.
Потрясенные, мы стояли неподвижно, перебрасываясь короткими, почти бессвязными замечаниями. Потом откуда-то сбоку продвинулся туман и затянул узкую полосу на горизонте.
Но мы наконец увидели свою Землю.
Значит, лот не обманул. Не зря он отмечал постепенное поднятие дна.
— Северо-восток, девятнадцать градусов, — пробормотал Андрей.
Молодец! Как ни волновался, все же успел засечь направление к Земле по компасу.
Тотчас я передал на «Пятилетку» ликующее сообщение. Тюлин поздравил меня, но как-то неуверенно, смущенно. В наушниках что-то шуршало, кашляло.
— Что там у вас, Никандр Федосеич? Случилось что-нибудь на корабле?
— Все в порядке… Алексей Петрович, вам надо возвращаться на корабль!
— Возвращаться? Почему?
— Начался поворот, смена направления дрейфа. Нас тащит на северо-запад. Скорость — до одного узла. Наше место…
Я молчал, ошеломленный.
Стало быть, «Пятилетка» уже прошла со льдами половину зигзага и дрейф ускоряется? Все расчеты полетели кувырком. А мы-то думали, что в нашем распоряжении еще три-четыре дня. Получалось, что внутри «белого пятна» нельзя оставаться ни одного лишнего часа.
— Ну, что он сказал? Что? — Андрей теребил меня сзади за рукав.
Я передал содержание разговора. Мой друг смог только изумленно выругаться.
Санная группа оказалась в опасности. Рисковала, выйдя в условленном месте на соединение с «Пятилеткой», уже не застать ее. Нас, попросту говоря, могли не успеть подобрать. Мы бы очутились тогда в положении зазевавшегося пассажира, который отстал от поезда на полустанке. Сходство, впрочем, кончалось на этом. Мы-то ведь были не на полу ставке, а на окраине Восточно-Сибирского моря, в трехстах пятидесяти милях от острова Врангеля. Разминуться с кораблем, застрять во льдах, вызывать на помощь самолеты с Большой земли? Я не хотел думать об этом.
Значит, спасовать? Возвратиться на «Пятилетку», как советовал капитан? Увидеть Землю Ветлугина — и, не дойдя до нее, уйти, отступить?..
Нет!
— Свертываю лагерь, Никандр Федосеич. Возобновляю движение к Земле, — твердо сказал я. — Ждите в эфире в одиннадцать часов.
И снова нас обступило безмолвие пустыни.
Мы двигались курсом: Земля Ветлугина. Видимость то и дело менялась. Вдруг появлялся просвет, лучи солнца пучком вырывались оттуда, и тогда дразнящая оранжевая полоска возникала вдали. Потом все опять темнело, сплошная масса быстро несущихся, низких облаков как бы прижимала нас ко льду.
Андрей догнал меня.
— Нельзя так, Леша, — сказал он вполголоса, чтобы Тынты не слышал. — Вспомни Суворова, его слова: «Будь отважен, но без запальчивости!»
— Там Земля! Наша Земля, Андрей! Земля, к которой мы шли всю жизнь!
— Вернемся сюда еще раз. В следующем году…
— Осталось совсем немного. Нельзя поворачивать, когда Земля так близко!
Мой друг продолжал шагать рядом.
— Что же ты молчишь?.. Как бы ты поступил на моем месте?
— Вернулся бы, — сказал Андрей и, задержавшись, пропустил мимо себя мою упряжку.
Он был очень собранным, дисциплинированным человеком, мой друг. Даже в такой момент не забывал, что я начальник экспедиции, не спорил, не возмущался, не уговаривал меня. Ведь в Арктике люди зачастую гибнут из-за того, что во время опасности возникает несогласие между ними.
Я проверил отсчет одометра. С каждым оборотом велосипедного колеса мы приближались к Земле Ветлугина, правда, не так быстро, как хотелось бы.
Кратковременный отдых на второй гряде торосов совсем не подкрепил наших собак. Силы их были, видимо, уже на пределе. Вскоре пришлось выпрячь Фею, а за ней и Вулкана и положить в сани: они до того обессилели, что другие собаки чуть не волоком тащили их за собой.
Уже полтора часа мы были в пути. До Земли оставалось примерно десять километров, если рефракция не подводила нас.
Но мы очень отклонялись в сторону от линии зигзага, от места своей будущей встречи с кораблем. Одиннадцать часов! Время радиосвязи с «Пятилеткой»!
Я приказал остановиться посреди промоины на одиноком ледяном бугре. На нем было так тесно, что в поисках сухого места собаки начали, визжа, взбираться на сани поверх поклажи. Вид у бедняг был самый жалкий, мокрая шерсть слиплась комками, лапы кровоточили. Тынты и Андрей тотчас же захлопотали возле них. Я занялся рацией. Голос капитана, необычно взволнованный, донесся из наушников:
— Место корабля… Корабль выходит за пределы «белого пятна». Алексей Петрович! Не повернете немедленно — рискуете разминуться с нами!..
— Но Земля Ветлугина есть, Никандр Федосеич! Мы видим ее!
— Прошу вернуться, Алексей Петрович! Вы рискуете жизнью не только своей, но и двух ваших подчиненных…
Я повторил:
— Не могу, нет!
Услышав это, Андрей и Тынты уже поднимали собак.
Вихрем, кажется, промчался бы остающиеся десять километров, если бы не проклятый фирн, не эти предательские озера талой воды!
А ветер, как назло, усиливался. Рябь, пробегавшая поверху, превратилась в настоящие маленькие волны.
С тревогой я прислушивался к нарастающему вою ветра. Он забирал все более и более высокую ноту. Облака неслись очень низко, почти над самой головой, цепляясь за ропаки и торосы. Земля уже давно скрылась в сером клубящемся месиве.
Но я поминутно сверялся с компасом:
— Норд-ост девятнадцать… Норд-ост девятнадцать… — бормотал я, словно бы мог забыть курс к своей Земле.
Упрямо продолжал убеждать себя в том, что еще успеем дойти до Земли и вернуться на корабль. Конечно, риск был очень велик! Но ведь нельзя же не рисковать, когда впереди наша Земля!
Главное, дойти до нее, захватить с собой образцы грунта, мха и вернуться на корабль с неопровержимыми фактическими доказательствами!
— Вперед! Вперед!..
Местами, где лед был гладким, мы переводили собак в галоп, а сами бежали рядом, упершись хореем в сани.
Переждать непогоду было некогда и негде.
Одометр показал, что санная группа продвинулась к Земле Ветлугина еще на три километра.
Но наши острова, кто их знает, могли быть и очень маленькими. Легко можно было проскочить мимо них в этом крошеве, в этой дождливо-снежной мути…
Внезапно вожак моей упряжки как-то странно ткнулся мордой в лед. Другие собаки тотчас остановились. Они неподвижно, стояли рядом с ним, поводя боками, понурые, мокрые.
— Рекс! — окликнул я.
Рекс, услышав мой голос, сделал попытку подняться, минуту или две качался на подгибающихся ногах и снова упал. Он был мертв!
Я в волнении нагнулся над ним. Оскаленная пасть, остекленевшие глаза! А ведь это была лучшая собака нашей стаи, самая работящая, терпеливая, послушная.
Трясущимися руками Тынты помог высвободить мертвого Рекса из лямки.
— Вперед, Тува, вперед!
Но не прошло и часу, как пали еще две собаки, на этот раз из упряжки Андрея.
— Что-то делай, начальник! — сказал Тынты, выпрямляясь над мертвыми собаками. — Не тянут.
— Хорошо, — ответил я, подумав. — Связывай лямки для нас! А ты, Андрей, проверь, без чего можно обойтись. Облегчай сани.
Так аэронавты вслед за балластом выбрасывают за борт вещи, лишь бы хоть немного продержаться еще в воздухе, достигнуть намеченной высоты…
Перекинув через плечо ременные лямки, подбадривая, понукая собак, мы поволокли свою кладь дальше, навстречу летящему мокрому снегу.
Так преодолели еще полтора километра.
Тринадцать часов. Время связи с «Пятилеткой»!
Антенна гнулась. Полотнище палатки вздувалось и хлопало.
Сквозь щебет и лопающийся треск пробился издалека напряженный голос:
— Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин!
— Слушаю вас, Никандр Федосеич.
— Место корабля… Скорость дрейфа — полтора узла. Слышите меня?
— Хорошо слышу: полтора узла.
Я не успел даже удивиться тому, что Федосеич называет меня официально — по фамилии, а не по имени-отчеству.
— Товарищ Ладыгин! — Голос капитана то пропадал в эфире, то снова появлялся. — Только что из Москвы… радиограмма. Передаю текст: «Санной группе… немедленно… на сближение с кораблем…»
Минуту или две я безмолвно сидел перед рацией, стараясь собраться с мыслями, овладеть собой.
— Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин! Слышите меня?.. Поворачивать на сближение…
Да, это уже не просьба или совет; Это приказ! А приказ надо выполнять.
— Прошу радиопеленг! — сказал я. — Санная группа идет на сближение с кораблем…
— Есть дать радиопеленг, — повеселевшим голосом ответил капитан. — Даем!
В наушниках плеснула знакомая мелодия:
Это радист пустил нашу любимую пластинку, которую не раз проигрывали в кают-компании.
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна…
Но каким грустным эхом отозвалась в сердце знакомая песня!
Земля среди льдов поманила и скрылась. Мы были так близко от нее и вот вынуждены повернуться к ней спиной, уйти ни с чем!
Мне и сейчас трудно вспоминать о нашем возвращении на корабль. Что-то неладное творилось со мной. Впрягшись в лямки, я бежал рядом с санями, покрикивал на собак, осторожно переводил их по ледяным перемычкам, даже, кажется, ел и пил во время короткого роздыха, но все это делал почти машинально. Дразнящее видение узенькой оранжевой полоски, на мгновение возникшей среди туч, продолжало плясать перед глазами.
Видимость не улучшилась. По-прежнему полосами налетал снег, смешанный с дождем. Он бил теперь не в лицо, а в бок, потому что мы, согласно приказанию, резко отвернули на восток.
«Пятилетка» продвигалась с плавучими льдами где-то там, за мглистой пеленой.
Вскоре пришлось бросить сани Тынты. Часть клади перегрузили на мои и Андрея сани и припрягли к ним оставшихся собак.
Теперь мы не могли уже продвигаться с такой быстротой, как хотелось бы: через правильные промежутки времени, и довольно часто, нужно было выходить в эфир.
Невидимая гладкая дорожка расстилалась перед нами, выводя прямехонько к дрейфующему кораблю. Мы шли по радиопеленгу. Стоило отклониться от нужного направления, и звук песни в наушниках ослабевал. Тотчас же, повинуясь моей команде, упряжки поворачивали, и от сердца отлегало: голос певца приближался, звучал громко и ясно:
Да, «радиоверевочка», как шутил когда-то Сабиров!
Будет буря, мы поспорим,
И поборемся мы с ней…
Наконец послышались прерывистые протяжные гудки. Нам указывали дорогу.
Еще полчаса, и впереди в косо летящих хлопьях снега появилась чернеющая громада.
«Пятилетка»! Мы — дома!
На лед сбежали матросы, засуетились возле саней. Я поднялся по штормтрапу. Люди, сгрудившиеся на палубе, молча расступились передо мной.
— Новые радиограммы? — спросил я, входя в радиорубку.
— Принята одна, Алексей Петрович, — отозвался старший радист и предупредительно придвинул мне стул. — Минут десять назад из Москвы снова запрашивали, не вернулась ли санная группа.
— Передайте в Москву, — сказал я. — «Согласно вашему приказанию вернулся на корабль. Научный сотрудник Звонков и каюр Тынты Куркин действовали выше всяких похвал. Начальник экспедиции Ладыгин».
Радист быстро застучал ключом.
Перед репродуктором еще крутилась пластинка, с которой слетали заключительные слова песни:
Почему же так случилось? Почему волны не вынесли нас «на брег»?
Но на брег выносят волны
Только сильного душой…
Устало опустившись на стул, я положил ладонь на кружившуюся пластинку и остановил ее.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1. Вторая метаморфоза Союшкина
Это был провал. И тут уж ничего нельзя было исправить, изменить. Острова остались за кормой, в серой клубящейся мгле, в несущихся вдогонку хлопьях снега и струях дождя.
Дрейф льдов, «буксировавших» корабль, ускорялся с каждым часом. «Пятилетку» обнесло вокруг Земли Ветлугина почти втрое быстрее, чем в свое время судно Текльтона, да и зигзаг, очерченный ею, был значительно круче.
Через три дня льды настолько разредило, что корабль получил возможность активно продвигаться в них. Мы спустились на юго-запад до Новосибирских островов и там нашли чистую воду.
Отчет о нашей неудаче и причинах неудачи был передан в Москву с пути. Ответной радиограммы ждали со дня на день.
Конечно, дело было не только в ускорении дрейфа, которое я мог и должен был предвидеть, зная, что происходит общее потепление Арктики. Я проявил еще и опрометчивость. Во время санной вылазки, видимо, просто не владел собой: в самозабвении готов был на смерть и повел своих спутников на смерть, лишь бы приблизиться к неуловимой Земле. Чувство перевесило здравый смысл. А это было непростительно. Ведь я был не рядовым участником экспедиции, а ее начальником, отвечал за судьбу людей, за судьбу оставленного мною корабля.
Так я и сказал об этом на открытом партийном собрании. В прениях выступало всего несколько человек, и довольно сдержанно. Наиболее подробно говорил Андрей, осуждая мою «эмоциональность, импульсивность, недопустимую для ученого», как он выразился.
Союшкин против обыкновения не выступал. Он втиснулся в уголок между буфетом и пианино и, скорчившись там, сидел тихо, как мышь. Изредка вскидывал на меня глаза и тотчас поспешно отводил их в сторону.
Я узнал этот взгляд. Так же смотрел когда-то бывший первый ученик на Петра Ариановича, прижавшись спиной к стене, молча пропуская его мимо себя, когда тот выходил от попечителя учебного округа.
И я понял, что меня снимут с должности. Это было неизбежно. Уж в этом-то Союшкин не мог ошибиться…
После собрания я вышел на палубу, потому что мучительно разболелась голова. На баке у обвеса стояли два матроса — впередсмотрящие — и зорко вглядывались в туман впереди.
Через несколько часов откроется маяк у Соленого Носа: два длинных проблеска, три коротких. А там недалек уж и Океанск, конец пути.
Я загляделся на пенный след винтов за кормой.
Когда долго смотришь на море, особенно ночью, почему-то думается всегда о прошлом, о жизни. И думы эти какие-то невеселые, хмурые, как море, медлительно перекатывающее свои валы за бортом.
Я представил себе, что Земля Ветлугина была намного ближе к нам, чем теперь маяк у Соленого Носа. И все же пришлось вернуться ни с чем, с пустыми руками. Увидеть на горизонте невысокую оранжевую «лунную» гряду — и отступить, повернуть назад.
Больше всех мучило опасение, что моя ошибка отразится на успехе всего нашего дела. Не укрепит ли она позицию скептиков и маловеров? Не скажут ли: экспедиция подтвердила, что Земли нет. Ладыгин погнался за миражем, и вот результат. Удастся ли повторить штурм «белого пятна», добиться разрешения на новую экспедицию?
Я перешел с бака на корму, вернулся на бак. Здесь меня разыскал Андрей. Я знал, что Андрей ищет меня, потому что, будь он на моем месте, я обязательно искал и нашел бы его. Он подошел и молча стал рядом.
Некоторое время мы стояли, опершись локтями на перила и смотря на пологие серые волны, катившиеся за кораблем.
Потом я сказал Андрею о том, что меня мучило. Не подорвет ли неудача первого штурма веру в существование Земли Ветлугина? Андрей ответил, что не разделяет моих опасений, но голос его был слишком бодрым, и мы снова замолчали.
Сзади послышались торопливые шаги.
— Радиограмма из Москвы, — сказал старший радист Окладников, подходя и протягивая мне бланк.
Я взял радиограмму. Предлагалось, вернувшись в Океанск, не расформировывать научную группу экспедиции, а в полном составе со всеми собранными материалами прибыть в Москву.
Нас, видимо, хотели выслушать в высоких инстанциях, дать возможность выступить с обстоятельными объяснениями. Это вселяло надежду…
По отношению ко мне участники экспедиции проявили большой такт. Никто не топтался рядом с выражением соболезнования, не засматривал сочувственно в глаза. И в то же время не образовалось вокруг безвоздушного пространства. Со мной держались просто, по-деловому, стараясь не прикасаться к больному месту.
Только Союшкин, прибыв в Москву, мгновенно отпрянул от меня. Бывший первый ученик совершил обратный поворот на сто восемьдесят градусов.
— Черт знает что! — с изумлением сказал я Андрею. — И как только у человека позвоночник не заболит! Смотреть страшно, до чего вертит шеей.
Ожидая решающего разговора в высоких инстанциях (точнее сказать, предвкушая его), бывший первый ученик развил самую бурную деятельность. Принялся выступать всюду, где только мог: со статьями, сообщениями, докладами и публичными лекциями, уже как «участник высокоширотной научно-исследовательской экспедиции» — так с гордостью обозначал себя на афишах.
Преимущества его теперешнего положения были весьма значительны. Ныне он получил возможность «опровергать» нашу Землю на основании собственных наблюдений. Он был очевидец! Свидетельствовал против Земли Ветлугина, потому что, побывав самолично в районе «белого пятна», не увидел там ничего, кроме миража над полыньей!
Его огорчало лишь, что тогда же не догадался сфотографировать мираж. Просто опешил, растерялся, из ума вон! Да, да, очень жаль. Это было бы предельно убедительно. Особенно хорошо выглядела бы эта фотопустышка рядом с теми фотографиями ледяной пустыни, которые полтора года назад обошли всю советскую и зарубежную печать. Впрочем, Союшкин и раньше, до экспедиции, говорил о мираже. Он говорил, он предупреждал!
Этот монотонный припев повторялся во всех его докладах и статьях.
Всегда находится такой глубокомысленный дядя, который после какой-либо неудачи отходит в сторонку и начинает укоризненно кивать и бубнить: «Я говорил, я предупреждал!»
Обо мне, как о бывшем начальнике экспедиции, Союшкин упоминал, однако, сдержанно, с оттенком сожаления. Что поделаешь, и раньше встречались в науке мономаны, которые жили как бы в шорах, не видели перед собой ничего, помимо цели, помимо одной неподвижной, загипнотизировавшей их идеи…
Он явно не считал нужным снисходить до возобновления спора со мною.
Дрейф льдов, «буксировавших» корабль, ускорялся с каждым часом. «Пятилетку» обнесло вокруг Земли Ветлугина почти втрое быстрее, чем в свое время судно Текльтона, да и зигзаг, очерченный ею, был значительно круче.
Через три дня льды настолько разредило, что корабль получил возможность активно продвигаться в них. Мы спустились на юго-запад до Новосибирских островов и там нашли чистую воду.
Отчет о нашей неудаче и причинах неудачи был передан в Москву с пути. Ответной радиограммы ждали со дня на день.
Конечно, дело было не только в ускорении дрейфа, которое я мог и должен был предвидеть, зная, что происходит общее потепление Арктики. Я проявил еще и опрометчивость. Во время санной вылазки, видимо, просто не владел собой: в самозабвении готов был на смерть и повел своих спутников на смерть, лишь бы приблизиться к неуловимой Земле. Чувство перевесило здравый смысл. А это было непростительно. Ведь я был не рядовым участником экспедиции, а ее начальником, отвечал за судьбу людей, за судьбу оставленного мною корабля.
Так я и сказал об этом на открытом партийном собрании. В прениях выступало всего несколько человек, и довольно сдержанно. Наиболее подробно говорил Андрей, осуждая мою «эмоциональность, импульсивность, недопустимую для ученого», как он выразился.
Союшкин против обыкновения не выступал. Он втиснулся в уголок между буфетом и пианино и, скорчившись там, сидел тихо, как мышь. Изредка вскидывал на меня глаза и тотчас поспешно отводил их в сторону.
Я узнал этот взгляд. Так же смотрел когда-то бывший первый ученик на Петра Ариановича, прижавшись спиной к стене, молча пропуская его мимо себя, когда тот выходил от попечителя учебного округа.
И я понял, что меня снимут с должности. Это было неизбежно. Уж в этом-то Союшкин не мог ошибиться…
После собрания я вышел на палубу, потому что мучительно разболелась голова. На баке у обвеса стояли два матроса — впередсмотрящие — и зорко вглядывались в туман впереди.
Через несколько часов откроется маяк у Соленого Носа: два длинных проблеска, три коротких. А там недалек уж и Океанск, конец пути.
Я загляделся на пенный след винтов за кормой.
Когда долго смотришь на море, особенно ночью, почему-то думается всегда о прошлом, о жизни. И думы эти какие-то невеселые, хмурые, как море, медлительно перекатывающее свои валы за бортом.
Я представил себе, что Земля Ветлугина была намного ближе к нам, чем теперь маяк у Соленого Носа. И все же пришлось вернуться ни с чем, с пустыми руками. Увидеть на горизонте невысокую оранжевую «лунную» гряду — и отступить, повернуть назад.
Больше всех мучило опасение, что моя ошибка отразится на успехе всего нашего дела. Не укрепит ли она позицию скептиков и маловеров? Не скажут ли: экспедиция подтвердила, что Земли нет. Ладыгин погнался за миражем, и вот результат. Удастся ли повторить штурм «белого пятна», добиться разрешения на новую экспедицию?
Я перешел с бака на корму, вернулся на бак. Здесь меня разыскал Андрей. Я знал, что Андрей ищет меня, потому что, будь он на моем месте, я обязательно искал и нашел бы его. Он подошел и молча стал рядом.
Некоторое время мы стояли, опершись локтями на перила и смотря на пологие серые волны, катившиеся за кораблем.
Потом я сказал Андрею о том, что меня мучило. Не подорвет ли неудача первого штурма веру в существование Земли Ветлугина? Андрей ответил, что не разделяет моих опасений, но голос его был слишком бодрым, и мы снова замолчали.
Сзади послышались торопливые шаги.
— Радиограмма из Москвы, — сказал старший радист Окладников, подходя и протягивая мне бланк.
Я взял радиограмму. Предлагалось, вернувшись в Океанск, не расформировывать научную группу экспедиции, а в полном составе со всеми собранными материалами прибыть в Москву.
Нас, видимо, хотели выслушать в высоких инстанциях, дать возможность выступить с обстоятельными объяснениями. Это вселяло надежду…
По отношению ко мне участники экспедиции проявили большой такт. Никто не топтался рядом с выражением соболезнования, не засматривал сочувственно в глаза. И в то же время не образовалось вокруг безвоздушного пространства. Со мной держались просто, по-деловому, стараясь не прикасаться к больному месту.
Только Союшкин, прибыв в Москву, мгновенно отпрянул от меня. Бывший первый ученик совершил обратный поворот на сто восемьдесят градусов.
— Черт знает что! — с изумлением сказал я Андрею. — И как только у человека позвоночник не заболит! Смотреть страшно, до чего вертит шеей.
Ожидая решающего разговора в высоких инстанциях (точнее сказать, предвкушая его), бывший первый ученик развил самую бурную деятельность. Принялся выступать всюду, где только мог: со статьями, сообщениями, докладами и публичными лекциями, уже как «участник высокоширотной научно-исследовательской экспедиции» — так с гордостью обозначал себя на афишах.
Преимущества его теперешнего положения были весьма значительны. Ныне он получил возможность «опровергать» нашу Землю на основании собственных наблюдений. Он был очевидец! Свидетельствовал против Земли Ветлугина, потому что, побывав самолично в районе «белого пятна», не увидел там ничего, кроме миража над полыньей!
Его огорчало лишь, что тогда же не догадался сфотографировать мираж. Просто опешил, растерялся, из ума вон! Да, да, очень жаль. Это было бы предельно убедительно. Особенно хорошо выглядела бы эта фотопустышка рядом с теми фотографиями ледяной пустыни, которые полтора года назад обошли всю советскую и зарубежную печать. Впрочем, Союшкин и раньше, до экспедиции, говорил о мираже. Он говорил, он предупреждал!
Этот монотонный припев повторялся во всех его докладах и статьях.
Всегда находится такой глубокомысленный дядя, который после какой-либо неудачи отходит в сторонку и начинает укоризненно кивать и бубнить: «Я говорил, я предупреждал!»
Обо мне, как о бывшем начальнике экспедиции, Союшкин упоминал, однако, сдержанно, с оттенком сожаления. Что поделаешь, и раньше встречались в науке мономаны, которые жили как бы в шорах, не видели перед собой ничего, помимо цели, помимо одной неподвижной, загипнотизировавшей их идеи…
Он явно не считал нужным снисходить до возобновления спора со мною.
2. Уверенность убеждает
Ни я, ни Андрей не отвечали на атаки своих противников. Не из гордости, нет — какая уж тут гордость! Просто считали, что неправильно возобновлять спор до совещания в высоких инстанциях.
Видимо истолковав наше молчание как признак слабости, Союшкин вместе с подоспевшим на помощь Черепихиным усилил натиск, приготовился «добивать». Передавали за достоверное, что разгромная статья под названием «Конец мифа» уже набрана и лежит в редакции «Известий».
Неужели все погибло? Неужели идея Земли Ветлугина бесповоротно скомпрометирована?
Признаюсь, после экспедиции я даже не навестил Афанасьева: боялся его строгих глаз, в упор глядевших из-под лохматых седых бровей. Уже в конце ноября Андрей почти силой затащил меня к нему.
Академик принял нас в постели. Перед ним установлен был переносный пюпитр, на котором он что-то писал.
— О! Наконец-то! — радушно сказал Афанасьев, бросая карандаш на одеяло. — Садитесь-ка. Поближе! Снимите папки со стула. Вот так…
Мы уселись.
— Ну-ну, — успокоительно пробормотал академик, отводя взгляд. — Не надо расстраиваться, что вы! И Москва не в один день строилась. Этим летом вы заложили фундамент, а будущим подведете здание под крышу.
— Думаете, разрешат вторую экспедицию?
Афанасьев удивился:
— А как же? Еще Цезарь сказал: «Не доделано — не сделано». Очень правильно, по-моему, сказал. И многим нашим молодым людям полезно бы запомнить. Чтобы не разбрасывались, не метались из стороны в сторону, чтобы обязательно доводили начатое до конца. Ну, впрочем, это не по адресу. Вы-то не разбрасываетесь.
— Не разбрасываемся, да… А вдруг правительство не разрешит?
— Почему не разрешит? Правительство — это советский народ, а народ — это мы.
Он заворочался на своих подушках и оглянулся. Мы с Андреем поспешно встали. В комнату вошла Машенька.
— На своего больного хочу пожаловаться, — шутливо сказала она. — Пожурите его, молодые люди!
— Что случилось? Чем Владимир Викентьевич провинился?
— Не слушается. Вы же знаете, у него почти каждую осень либо плеврит, либо воспаление легких. А в этом году на даче задержались. Домработница как-то прибегает, говорит: журавли на юг летят! Он и вышел. А калоши, конечно, не надел, забыл. Вот и…
— Ая-яй, Владимир Викентьевич! — Я укоризненно покачал головой.
Академик смущенно улыбался.
— Я, видите ли, — сказал он, — люблю курлыканье это слушать. Молодость вспоминается. Ведь мы, геологи, всегда осенью из экспедиции возвращались. Вещевой мешок с котелком за спиной, в руке молоток геологический, и на душе так отлично, свежо. А над головой журавли пролетают… Помните, у Чайковского есть такой романс: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды»?
— «И посох мой благословляю, и эту бедную суму, — подхватил я, — и степь от края и до края…»
— Вот-вот! Чудесный романс! Э, да что говорить! Прошло…
Он тычком поправил подушку, чтобы лучше видеть нас.
Но неумолимая Машенька уже многозначительно трясла своими седыми буклями, держа на весу часы. Визит, видимо, надо было кончать. Мы стали прощаться.
— Милости прошу на следующий год! — сказал Афанасьев, пожимая нам руки. — Но обязательно с островами! Да, да! Без островов не приму! У меня ведь и место для них оставлено. Вот здесь! — Он указал на рукопись, над которой работал перед нашим приходом. — Задуман новый труд. Называется кратко: «Северный Ледовитый».
— О! И большой труд?
— По плану пять томов. Хочу дать полный свод современных знаний об Арктике, нечто вроде энциклопедии…
Я поинтересовался, сколько лет работы отнимут эти пять томов.
— Не меньше шести-семи, вероятно…
Мы невольно переглянулись с Андреем. Академик искоса посмотрел на нас и улыбнулся.
— А я знаю, что вы подумали! — сказал он.
Я смутился.
— Да, да. Подумали: каков старик! Девятый десяток пошел, а он на шесть лет вперед загадывает, план работы составляет.
Я принялся бормотать какую-то чепуху, потому что Афанасьев угадал: именно это я и подумал.
Наш хозяин засмеялся:
— Ну-ну, не отнекивайтесь! И я на вашем месте подумал бы то же. — Он похлопал по лежавшей на одеяле рукописи. — Не доживу? Нет, друзья мои, доживу. Именно потому и доживу, что на шесть лет вперед загадываю! Любимая работа поддерживает, бодрит… Когда я болею, люблю античных авторов перечитывать. Так вот, Сенека сказал: «Прожить сколько надо — всегда во власти человека». Мне, например, надо десять лет, потому что труд этот нужен людям, нужен моей родине.
Видимо истолковав наше молчание как признак слабости, Союшкин вместе с подоспевшим на помощь Черепихиным усилил натиск, приготовился «добивать». Передавали за достоверное, что разгромная статья под названием «Конец мифа» уже набрана и лежит в редакции «Известий».
Неужели все погибло? Неужели идея Земли Ветлугина бесповоротно скомпрометирована?
Признаюсь, после экспедиции я даже не навестил Афанасьева: боялся его строгих глаз, в упор глядевших из-под лохматых седых бровей. Уже в конце ноября Андрей почти силой затащил меня к нему.
Академик принял нас в постели. Перед ним установлен был переносный пюпитр, на котором он что-то писал.
— О! Наконец-то! — радушно сказал Афанасьев, бросая карандаш на одеяло. — Садитесь-ка. Поближе! Снимите папки со стула. Вот так…
Мы уселись.
— Ну-ну, — успокоительно пробормотал академик, отводя взгляд. — Не надо расстраиваться, что вы! И Москва не в один день строилась. Этим летом вы заложили фундамент, а будущим подведете здание под крышу.
— Думаете, разрешат вторую экспедицию?
Афанасьев удивился:
— А как же? Еще Цезарь сказал: «Не доделано — не сделано». Очень правильно, по-моему, сказал. И многим нашим молодым людям полезно бы запомнить. Чтобы не разбрасывались, не метались из стороны в сторону, чтобы обязательно доводили начатое до конца. Ну, впрочем, это не по адресу. Вы-то не разбрасываетесь.
— Не разбрасываемся, да… А вдруг правительство не разрешит?
— Почему не разрешит? Правительство — это советский народ, а народ — это мы.
Он заворочался на своих подушках и оглянулся. Мы с Андреем поспешно встали. В комнату вошла Машенька.
— На своего больного хочу пожаловаться, — шутливо сказала она. — Пожурите его, молодые люди!
— Что случилось? Чем Владимир Викентьевич провинился?
— Не слушается. Вы же знаете, у него почти каждую осень либо плеврит, либо воспаление легких. А в этом году на даче задержались. Домработница как-то прибегает, говорит: журавли на юг летят! Он и вышел. А калоши, конечно, не надел, забыл. Вот и…
— Ая-яй, Владимир Викентьевич! — Я укоризненно покачал головой.
Академик смущенно улыбался.
— Я, видите ли, — сказал он, — люблю курлыканье это слушать. Молодость вспоминается. Ведь мы, геологи, всегда осенью из экспедиции возвращались. Вещевой мешок с котелком за спиной, в руке молоток геологический, и на душе так отлично, свежо. А над головой журавли пролетают… Помните, у Чайковского есть такой романс: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды»?
— «И посох мой благословляю, и эту бедную суму, — подхватил я, — и степь от края и до края…»
— Вот-вот! Чудесный романс! Э, да что говорить! Прошло…
Он тычком поправил подушку, чтобы лучше видеть нас.
Но неумолимая Машенька уже многозначительно трясла своими седыми буклями, держа на весу часы. Визит, видимо, надо было кончать. Мы стали прощаться.
— Милости прошу на следующий год! — сказал Афанасьев, пожимая нам руки. — Но обязательно с островами! Да, да! Без островов не приму! У меня ведь и место для них оставлено. Вот здесь! — Он указал на рукопись, над которой работал перед нашим приходом. — Задуман новый труд. Называется кратко: «Северный Ледовитый».
— О! И большой труд?
— По плану пять томов. Хочу дать полный свод современных знаний об Арктике, нечто вроде энциклопедии…
Я поинтересовался, сколько лет работы отнимут эти пять томов.
— Не меньше шести-семи, вероятно…
Мы невольно переглянулись с Андреем. Академик искоса посмотрел на нас и улыбнулся.
— А я знаю, что вы подумали! — сказал он.
Я смутился.
— Да, да. Подумали: каков старик! Девятый десяток пошел, а он на шесть лет вперед загадывает, план работы составляет.
Я принялся бормотать какую-то чепуху, потому что Афанасьев угадал: именно это я и подумал.
Наш хозяин засмеялся:
— Ну-ну, не отнекивайтесь! И я на вашем месте подумал бы то же. — Он похлопал по лежавшей на одеяле рукописи. — Не доживу? Нет, друзья мои, доживу. Именно потому и доживу, что на шесть лет вперед загадываю! Любимая работа поддерживает, бодрит… Когда я болею, люблю античных авторов перечитывать. Так вот, Сенека сказал: «Прожить сколько надо — всегда во власти человека». Мне, например, надо десять лет, потому что труд этот нужен людям, нужен моей родине.